Взаперти Свечин Николай

– Охотно. Исправительные работы второй степени[47], уж как пить дать… Примите эту мысль прямо сейчас, Алексей Николаевич, и смиритесь с ней. Еще очень повезет, если соскочим мы с вами с каторги! Так вот, что дальше. Увы, над вашей головой сломают шпагу в кордегардии Окружного суда. И отвезут в Литовский замок. Так что готовьте чемоданчик с нужными вещами. Бритву не надо, ее отнимут, а вот зубной порошок, носовые платки, лекарства, гигиенические средства… не знаю, там, подусники, фабриолин, туалетную бумагу – это все берите. Что забудете, супруга на другой день принесет.

На этих словах открылась дверь, и вошла Ольга Дмитриевна с подносом. Она поставила его перед гостем и сказала проникновенным голосом:

– Конечно принесу. Но вы уж, Август Мефодьевич, постарайтесь. А мы не останемся в долгу.

Лыков недовольно двинул бровью. Оконишникова быстро расставила чай, ром, сахар и закуски, после чего поспешила удалиться.

– Итак, поехали дальше. – Присяжный поверенный отхлебнул рому и улыбнулся довольно: – Хорош! …По закону отбывать наказание вы должны в своей губернии, стало быть – в Литовском замке. Если там мест не окажется, закон дозволяет посылать арестантов в исправительные отделения близлежащих губерний. Но для бывшего статского советника, думаю, место найдут.

Лыков поежился от слова «бывший» и тоже приложился к рому.

– Три с половиной года вам сидеть не придется, если будете вести себя примерно, – как ни в чем не бывало продолжил Сандрыгайло. – По приходу вас сперва запишут в разряд испытуемых, так же как это полагается на каторге. И быть вам в этом статусе ровно два года. Затем попадете в разряд исправляющихся. Для этого надо отличиться добрым поведением, исполнением обязанностей веры и прилежанием к труду. А в разряде исправляющихся десять месяцев заключения идут за год. Уже хорошо!

– Прилежание к труду… Я должен буду пеньку расплетать на веревочки?

– Нет, конечно. С вашими капиталами вы легко наймете арестанта, который будет трудиться и за себя и за вас. Дело в том, Алексей Николаевич, что переводят в льготный разряд лишь тех, кто занят работами. В этом суть арестантских отделений, вы же знаете. Труд там обязанность. Если кого по состоянию здоровья освобождают от работ, то он не может претендовать на перевод в другой разряд. И тогда десять месяцев за двенадцать не пойдут.

Адвокат улыбнулся так радужно, словно речь шла о пребывании в санатории.

– Но и это еще не все! – Август Мефодьевич даже потер ладони. – Мы сможем по истечении определенного времени вести разговор о досрочном освобождении. Главное – не конфликтовать с тюремным начальством. А там ваши друзья на воле – при моей помощи, конечно, – все оформят и подадут как надо.

– Досрочное освобождение когда делается возможным? – спросил сыщик, берясь за карандаш.

– По истечении трех четвертей срока. С учетом того, что последние полтора года у вас пойдет десять месяцев за год, реально вам придется сидеть… сейчас посчитаю… два года и пять месяцев. На год с месяцем меньше, чем приговорит суд. Ловко?

Алексей Николаевич записал и продолжил расспросы:

– А что ждет меня после выхода на волю? Я сделаюсь мещанином, ведь так?

– Ну, можете записаться в крестьянство. Семейственные права и права на прежнюю собственность у вас останутся, только имение перейдет в опекунское управление…

– Имения у меня нет, оно принадлежит сыновьям, – пояснил Лыков.

– Ну, тем лучше. Так вот. После того как выйдете на волю, вас поместят под надзор местной полиции сроком на четыре года. Поселитесь, где хотите, по собственному выбору. Вы будете не вправе изменять место жительства и удаляться от него без особого, в каждом случае, дозволения полиции. Есть и другие ограничения.

– Да, что-то я помню… Мне нельзя будет жить в столицах?

– Не только в столицах запретят вам жить, но и во всех местностях столичных губерний. Также и в губернских городах и их уездах. В любом местечке, отстоящем от губернского города ближе чем на двадцать пять верст, вас тоже не пропишут.

– А в Варнавине можно? – с надеждой уточнил сыщик.

– Который в Вятской губернии? Там можно, он от Вятки далеко.

– Еще что мне запретят?

Сандрыгайло наморщил лоб, вспоминая.

– Э-э… Вступать в государственную или общественную службу. Записываться в гильдии или получать какое бы то ни было свидетельство на торговлю. Быть избираемым в третейский суд. Так-так, что там дальше? А! Выступать свидетелем при договорах и других актах, давать по гражданским делам свидетельство под присягой. Без присяги тоже нельзя! Кроме тех случаев, когда суд сочтет необходимым потребовать ваши показания. Еще вы не можете быть чьим-либо опекуном, попечителем или поверенным.

Алексей Николаевич обдумывал услышанное и крутил головой. Потом сказал:

– Быть опекуном – ладно, не очень и хотелось. Еще меньше я собирался заниматься торговлей. Но что насчет сыщика Лыкова? Теперь, значит, никогда его больше не будет?

– Никогда, – веско объявил адвокат. – Запрет на государственную службу пожизненный.

Вечером Алексей Николаевич ввалился без телефона к Таубе. Барон неожиданно получил очередное наследство, продал свой домик на Выборгской стороне и купил взамен другой – поменьше, зато в престижной Адмиралтейской части. Домик был о двух этажах, из восьми комнат и стоял в конце Галерной улицы. Единственный ребенок четы Таубе, дочь Татьяна, весной вышла замуж за поручика Преображенского полка Демут-Малиновского. Молодые заняли второй этаж, а барон с баронессой поселились на первом. По вечерам они ходили гулять в Демидов сад, играли в лото и мечтали о внуках. Генерал пописывал мемуары, но без вдохновения. Самое интересное рассказывать было нельзя – преждевременно…

Увидев гостя, хозяин не удивился и не обрадовался. Молча вынул бутылку коньяка и две серебряные стопки начала прошлого века. Закуски не предложил.

Мужчины махнули по полчижика, и Лыков сказал жалостливо:

– Присяжный поверенный сейчас заявил, что меня точно посадят. Могут даже в каторгу.

– Так тебе и надо. Заслужил репутацию человека, который сам себе закон. Теперь она тебя топит.

– Но я же лишь тех, кого следовало…

– Присяжным объяснишь. Если дадут сказать.

– Их не будет, а будут сословные представители.

Барон тоже расстроился:

– Эти много хуже. Что судьи решат, то они и подпишут.

Он налил еще по рюмке и сказал:

– Я говорил о тебе с военным министром. Тот сегодня вечером докладывает государю, обещал осторожно прощупать… Напомнить Его Величеству о твоих прежних заслугах.

– Как ты не понимаешь, – осерчал сыщик, выпивая вторую стопку, – что это равно наказанию ни за что? Если царь помилует меня, значит, я виноват. Меня пощадили, но – виноват. А я невиновен!

– Успокойся, Леша. Речь пойдет не о помиловании. Государь может просто отменить это судебное преследование без последствий. Раз – и нету. И тогда вопрос, виновен или нет, отпадет сам собой. Государю виднее.

Алексей Николаевич подумал и мотнул головой:

– Хорошо бы так. Но она не позволит. Она ничего не забыла, германская грымза.

В результате статский советник в очередной раз напился, и Таубе лично отвез его домой на извозчике.

Они оба никогда не узнали, что в тот же вечер между государем и государыней произошел важный разговор. За чаем он спросил:

– Аликс, ты помнишь Лыкова?

Александра Федоровна молча кивнула. Супруг продолжил:

– Час назад мне докладывал Сухомлинов. Когда он закончил про дела по министерству, вдруг заговорил об этом человеке. Оказалось, Лыков убил арестанта на допросе. Точнее говоря, избил так сильно, что тот ночью умер в камере.

Государыня отодвинула от себя чашку и теперь смотрела на государя с большим вниманием. Тот отхлебнул из своей, потрогал ус, но вопроса не дождался и заговорил снова:

– Лыкова ждет суд, и его могут приговорить к каторжным работам. Статский советник, со Станиславской лентой… Будет скандально. Владимир Александрович считает, что это подрывает престиж власти. И кроме того, учитывая его прошлые заслуги, следует без лишнего шума прекратить судебное против него преследование. Хватит-де нам Курлова. Вот я и думаю… как быть?

Императрица заговорила наконец, но о другом:

– А почему военный министр просит за чиновника из другого ведомства? Пусть решает Макаров.

– Владимир Александрович объяснил мне это. Макаров настроен по отношению к своему чиновнику особых поручений недоброжелательно. И судит о нем… предвзято. А с военными Лыков провел много секретных операций, особенно против шпионажа. У него – я этого не знал – есть даже Анна второй степени с мечами! Дал еще папа за опасную экспедицию в Дагестан двадцать пять лет назад. Это меня тронуло. Папа лично знал и ценил простого полицейского чиновника в малых чинах… Значит, было за что. И потом, вспомни, Лыков охранял нас на коронации и еще в Нижнем Новгороде, на выставке. Мы доверяли ему свои жизни.

– Может быть, когда-то он был и хорош, – сухо ответила государыня. – Был конь, да изъездился, так в поговорке? Странно, что ты заговорил о Лыкове именно сегодня. Я получила письмо от сестры, она пишет следующее. В Московской пересыльной тюрьме есть арестант по фамилии Кораблев. Он сделал заявление, что икона Казанской Божией Матери на самом деле не была сожжена в печи этим негодяем Чайкиным. Он лишь наговорил на себя, чтобы сбить полицию со следа. Образ цел и находится в руках старообрядцев. Вот, я сейчас зачитаю…

Александра Федоровна вынула из крохотного ридикюля листок голубой бумаги:

– Ага, здесь… «Икона находится в селении Кимры Тверской губернии, у богатой начетчицы Кочетковой. За двадцать тысяч рублей можно ее выкупить. В деле есть еще торговцы братья Девятовы, они хоть и православные, но доподлинно знают, где образ. Надо сговориться с Кораблевым. Настоятель пересыльной тюрьмы отец Николай Смирнов сам видел икону и держал ее в руках. Его возили с завязанными глазами, чтобы показать. Сейчас вопросом занимается Джунковский[48]. Он порядочный человек, но скептик; с таким настроем Бог не даст ему отыскать чудотворный образ, как не дал Лыкову». Слышишь? Элла тоже помянула твоего чиновника особых поручений. Который не выполнил самое важное поручение в своей жизни. Оттого лишь, что не сильно старался[49]. А ты сейчас хочешь освободить его от заслуженного наказания? У нас, стало быть, уже можно убивать на допросе?

Государь торопливо ответил:

– Нет, конечно. Налей мне еще чаю, пожалуйста…

Суд над Лыковым был назначен на 3 января 1912 года. Все Рождество сыщик ходил в Казанский собор, утром и вечером, и молился. Просил Бога смирить его, помочь вынести неизбежное унижение, не пасть духом. Иногда он клал букетик на могилу Кутузова, разглядывал ключи взятых иностранных городов, представлял себя гусаром, как в детстве. От этого становилось легче, статский советник возвращался домой и вместо коньяка согревался чаем. К Новому году он успокоился, точнее, смирился. Что ж, тюрьма, значит, тюрьма. Ведь он был там уже, почти тридцать лет назад. Когда «демоном» прошел этапами от Петербурга до Нерчинска. А тут исправительный дом. Выделят ему как бывшему полицейскому местечко у окна, с видом на Мойку. Ольга будет ходить так часто, как только дозволяется правилами. И Алексей Николаевич начнет отсчитывать дни и недели. Надеяться на друзей, которые не должны допустить превращения его в мещанина города Варнавина. Беречь спину, внимательно разглядывать каждого встреченного в коридоре арестанта. И тянуться перед надзирателями.

Последнее обстоятельство особенно угнетало Лыкова. Статский советник! Лента через плечо, множество других орденов. И вдруг – в отряд испытуемых, с обязательным привлечением к работам. Он разузнал, чем именно в Литовском замке занимают сидельцев. Выбор получился приличный. Два года назад там создали обмундировальную мастерскую для войск Петербургского военного округа. Целый этаж отдали под нее в производственном корпусе. Имелось два отдела: сапожный и собственно обмундировальный. Последний, в свою очередь, разделялся на портняжную, бельевую и шапочную мастерские. Может, научат разжалованного сыщика кроить солдатские подштанники? Будет чем заняться на свободе с таким ремеслом. Или податься в сапожники? В исправительном отделении наловчились выдавать по триста пар сапог в день. Работают на немецких машинах «Менус». Производят чернение и жировку кожи! Есть еще какая-то декатировальня[50]