Капитан Алатристе. Чистая кровь. Испанская ярость. Золото короля (сборник) Перес-Реверте Артуро

V. Англичане

Фонарь зажгли снова. Юного англичанина подвели поближе к свету и, осмотрев его рану, убедились, что она не опасна, – шпага итальянца лишь рассекла кожу справа под мышкой, оставив царапину из тех, что обильно кровоточат, но заживают сами собой, давая возможность ее обладателю форсить перед дамами с рукой на перевязи. В данном же случае не потребовалась и косынка. Англичанин в сером костюме приложил к ране чистый платок и тотчас снова застегнул на своем юном спутнике сорочку, колет и епанчу, мягко и негромко разговаривая с ним на своем языке. Покуда продолжалась операция, он стоял к Алатристе спиной, показывая, что больше не опасается его; капитан же получил возможность отметить для себя кое-какие занимательные подробности. Во-первых, когда англичанин в сером, как ни силился он сохранять невозмутимость, расстегнул одежду своего товарища, чтобы осмотреть рану, руки у него сильно дрожали. Во-вторых, хотя познания капитана в английском языке ограничивались лишь несколькими словами, какие обычно слышишь, когда берут корабль на абордаж или лезут по осадным лестницам на бастион, а потому в лексиконе старого испанского солдата значились только фак-ю, сан-оф-э-битч, уир’гоинг ту кат ёр боллз[11], Диего мог убедиться, что англичанин в сером разговаривает со своим товарищем ласково-почтительно и обращается к нему с церемонным «милорд», тогда как тот называет его Стини: несомненно, это было имя или дружеское прозвище. «Вот где собака зарыта, – подумал капитан, – и не какая-нибудь шелудивая уличная шавка, но песик с хорошей родословной». Любопытство его было возбуждено в сильнейшей степени, и, хотя благоразумие не то что нашептывало, но криком кричало о необходимости смыться поскорее, Алатристе по-прежнему стоял рядом с англичанами, которые по его милости едва не отправились недавно в лучший мир, и не без горечи размышлял о нелепости своего поведения и о том, что люди в масках вкупе с отцом Эмилио Боканегрой с нетерпением ждут отчета, а значит, песенка его спета. Теперь уж все равно, все едино: хочешь – спасайся, хочешь – оставайся, хочешь – чакону пляши. Но не в обычае капитана Алатристе было прятать голову в песок, как, по рассказам бывалых людей, поступает в минуту опасности африканская птица страус, да это ничего бы и не решило. Он сознавал, что, парировав удар итальянца, совершил ошибку непоправимую, дело это назад не отыграешь и, стало быть, ничего другого не остается, как продолжить партию с теми картами, которые, стасовав колоду, только что сдала ему глумливая насмешница-судьба, даже если это не карты, а чистое недоразумение. Он окинул взглядом двоих англичан, которым к этому времени в соответствии с договоренностью – в кармане у Алатристе еще побрякивало золото, полученное за их головы, – полагалось бы уже валяться вверх копытами, и почувствовал, как струйки пота текут у него по спине. «Доля моя горемычная, сучья судьба», – посетовал он про себя. Нечего сказать – нашел время рыцарствовать и играть в благородство! И где – в темном мадридском переулке! Наделал ты делов, капитан Алатристе! И ведь это еще только самое начало.

Англичанин в сером тем временем не сводил с него взора, да и капитан смог теперь рассмотреть его повнимательней, отметив, что светлые усики тщательно подстрижены, что во всем облике сквозит изысканность, но от усталости и тревоги под голубыми глазами залегли тени. Лет тридцати и хорошей породы. Так же как у его товарища, лицо не то что бледное, а совершенно восковое, – видно, оба еще не отошли от потрясения, произведенного выросшими как из-под земли убийцами.

– Мы в неоплатном долгу перед вами, сударь, – промолвил англичанин и, помолчав, добавил: – Несмотря ни на что.

Он говорил по-испански неважно, с сильным чужестранным – а верней, британским – акцентом, но искренне и горячо. Не вызывало сомнений, что оба англичанина сознают: они сию минуту разминулись со смертью, причем совсем не героической – их едва не зарезали из-за угла, чуть не задавили, как крыс, в темном переулке, бесконечно удаленном от всего, что хотя бы отдаленно напоминает доблесть и славу. Что ж, и этот опыт может оказаться нелишним для щедро взысканных судьбой, для баловней Фортуны по праву рождения, слишком твердо уверовавших, что если уж помирать – так с музыкой, и желательно – с духовой: под пенье труб и гром литавр. И старший из англичан, не сводя глаз с капитана, время от времени жмурился и встряхивал головой, словно не верил, что остался жив. Верно, нехристь ты британский, это и в самом деле – чудо.

– Несмотря ни на что, – повторил он.

Капитан не нашелся, что на это ответить. Затея сорвалась, но что из того? Они с итальянцем были преисполнены решимости отправить двоих Смитов – или как их там на самом деле? – на тот свет. Заполняя томительно-неловкую паузу, Алатристе огляделся и заметил валявшуюся неподалеку шпагу. Он поднял ее с земли и протянул англичанину, а тот – Стини, или Томас Смит, или как там его нарекли при крещении – задумчиво взвесил ее на руке, прежде чем вложить в ножны. И при этом голубые его глаза все смотрели на капитана так открыто и доверчиво, что неловко становилось.

– Сначала мы подумали, что вы… – начал он и замолчал, словно ожидая, что капитан договорит за него.

Но Алатристе лишь пожал плечами. В этот миг раненый сделал попытку встать на ноги, и Томас Смит поспешил к нему на помощь. Оба англичанина продолжали как зачарованные разглядывать своего спасителя.

– …обыкновенный разбойник, но потом поняли, что это не так, – завершил фразу Смит-старший, и к его бледным щекам наконец-то вновь прихлынула кровь.

Диего Алатристе окинул взглядом раненого юношу, которого его спутник называл милорд. Выхоленные тонкие усики, изящные руки, и аристократическому его виду не помеха ни дорожная грязь, ни дорожный костюм. «Если он не принадлежит к самой что ни на есть высшей знати, – подумал капитан, – завтра же перейду в турецкую веру».

– Как вас звать? – спросил англичанин в сером.

Действительно, странно, что они остались живы, ибо свет еще не видывал таких чудаков, как эти двое. А может, как раз поэтому и уцелели? Как бы то ни было, Алатристе хранил невозмутимое молчание, ибо не склонен был к доверительным беседам ни с кем, а уж особенно с теми, кому едва не выпустил кишки. «Как вас звать»… Без зова он пришел в этот переулок. Так что совсем непонятно, чего ради щеголеватый англичанин полагает, что он сейчас – вот так, за здорово живешь – начнет изливать ему душу. И хотя ему до смерти хотелось понять подоплеку всего этого загадочного и паскудного дела, капитан стал склоняться к мысли, что лучше все-таки ему отвалить отсюда подобру-поздорову, и чем скорей, тем лучше. Вопросы, ответы, объяснения – нет уж, увольте, не надо нам этого ни в малейшей степени. Кроме того, в любую минуту мог появиться патруль или, насвистывая свое тирури-та-та, итальянец, не дай бог, решит вернуться на место происшествия, да не один, а с подмогой, чтобы доделать брошенное на полдороге дело. Последнее соображение заставило капитана с беспокойством оглядеться по сторонам. Нет-нет, надо отсюда – как это говорится у нынешних? – уматывать.

– Кто вас послал? – продолжал допытываться англичанин.

Алатристе, не удостоив его ответом, подобрал с земли свой плащ и перекинул его через плечо, оставив на всякий случай правую руку свободной. Лошади стояли поблизости, позвякивая удилами.

– Садитесь и уезжайте, – сказал он наконец.

Но тот, кого звали Стини, не сдвинувшись с места, обратился с вопросом к своему спутнику, который пока не произнес ни слова по-испански и, судя по всему, вообще не говорил на этом языке. Англичане вполголоса обменялись несколькими фразами, и раненый завершил разговор одобрительным кивком. Старший вновь обратился к Алатристе:

– Вы могли убить меня – и не убили. Вы спасли жизнь моему другу… Почему?

– По старости. Размяк с годами.

Стини покачал головой:

– Тут что-то не так… – Он переглянулся с юношей и с удвоенным жаром вновь приступил к расспросам: – Вас ведь подослали к нам, правда?

Подобная настырность стала досаждать капитану, и раздражение его еще усилилось, когда он увидел, что собеседник потянулся к висевшему на поясе кошельку, как бы давая понять, что всякое полезное сведение может быть соответствующим образом вознаграждено. А потому он нахмурился, закрутил ус и взялся за рукоять шпаги.

– Сударь, – сказал он, – неужели я похож на человека, который станет выкладывать первому встречному всю подноготную?

Англичанин пристально поглядел на него и медленно отвел руку от кошелька.

– Нет, не похожи. Совсем не похожи.

Алатристе одобрительно кивнул:

– Отрадно, что заметили. Ну так вот – садитесь на своих лошадок и хорошенько их пришпорьте. Мой напарник может вернуться.

– А вы?

– А я уж как-нибудь.

Англичане вновь обменялись несколькими словами. Потом старший в задумчивости сложил руки на груди, причем большим и указательным пальцем правой подпер подбородок. Эта вычурная и картинная поза лучше смотрелась бы в роскошной зале какого-нибудь лондонского дворца, чем на темной улочке старого Мадрида, где тем не менее этот самый Стини чувствовал себя вполне уверенно, ибо явно привык везде и всюду вести себя, как ему вздумается, не заботясь о мнении окружающих. Белокожий, белокурый, изящный – настоящий придворный вертопрах, который, однако же, в недавней схватке выказал – впрочем, как и его спутник – мужество и стойкость. Капитан отметил про себя, что скроены оба англичанина по одной колодке. Жеребята из хорошей конюшни. Кому же они стали поперек дороги? Вероятно, тут замешаны женщины, религия или политика. А может – и то, и другое, и третье.

– Об этом никто не должен знать, – произнес наконец англичанин, и Алатристе в ответ тихо рассмеялся сквозь зубы:

– Я в этом заинтересован больше, чем кто-либо другой.

Его смех обескуражил англичанина, а быть может, смысл сказанного дошел до него не сразу. Но через мгновение улыбнулся и он. Улыбнулся самым краешком губ – учтиво и чуть презрительно.

– На карту поставлено очень многое, – пояснил Стини.

Справедливость этого высказывания Алатристе не мог не признать.

– Еще бы, – буркнул он. – Моя голова, например.

Если англичанин и понял иронию, то не придал ей значения. Он снова задумался.

– Мой друг нуждается в отдыхе. Человек, который ранил его, может подкарауливать нас где-нибудь еще. – Он на мгновение замолчал, пытливо вглядываясь в того, кто стоял перед ним, и словно пытаясь определить, действовал тот по влечению сердца или же по коварному расчету. Потом пожал плечами, как бы давая понять, что ни ему, ни его спутнику выбирать не приходится. – Вам известно, куда мы направлялись?

Алатристе бестрепетно выдержал его взгляд:

– Может, и известно…

– Вы знаете, где находится Семитрубный Дом?

– Предположим, что так.

– Проводите нас туда?

– Нет.

– Передадите записку?

– Ни за что на свете.

Нет, этот Смит явно считает его слабоумным. Вот этого как раз капитану и не хватало – всю жизнь мечтал своими ногами отправиться прямо к волку в пасть, в гости к английскому послу и его людям! «Любопытство сгубило кошку, – думал Алатристе, беспокойно оглядываясь по сторонам, – сейчас самое время позаботиться о сохранности своей шкуры, ибо много появилось желающих попортить ее непоправимо. Самое время подумать о себе», – и на этой мысли он недвусмысленно показал англичанину, что желает закруглить беседу. Однако тот не внял:

– Но может быть, вы укажете нам какое-нибудь место неподалеку, где мы могли бы немного отдохнуть? И где бы нам оказали помощь?

Диего Алатристе, прежде чем раствориться во тьме, собрался в очередной и последний раз ответить отрицательно, но тут его осенило – удачнейшая мысль вспыхнула в голове ослепительной зарницей. Он вдруг сообразил, что и ему самому невредно было бы где-то притаиться на время, – итальянец и люди, посланные заказчиками и падре Боканегрой, вполне могут отправиться на улицу Аркебузы, где, кстати сказать, уже спал сном праведника я, Иньиго Бальбоа. Но мне-то опасаться нечего, а вот капитану перережут глотку, даже не дав обнажить шпагу. И он сообразил, где сможет обрести приют и помощь, а заодно помочь англичанам, попутно выяснив кое-что про них и про тех, кто с таким рвением пытались переселить их на тот свет. И эта возможность – этот пятый туз, который Алатристе держал в рукаве на самый что ни на есть крайний случай, – носила имя Альваро де ла Марка, графа де Гуадальмедины. А дворец его находился в ста шагах отсюда.

– Ну ты и вляпался, нечего сказать!

Альваро Луис Гонсага де ла Марка-и-Альварес де Сидония, граф де Гуадальмедина, был хорош собой, элегантен и богат. Богат до такой степени, что не моргнув глазом мог в одну ночь проиграть или прокутить с какой-нибудь из своих милашек тысяч десять дукатов. В ту пору, когда заварилась каша с англичанами, было ему, наверное, года тридцать три или тридцать четыре, так что находился он в самом расцвете сил. От старого графа де Гуадальмедины – дона Фернандо Гонсаги де ла Марка, геройствовавшего во Фландрии в царствования Филиппа Второго Великого и его преемника на престоле Филиппа Третьего, – ему по наследству достался титул испанского гранда, а с титулом вместе перешло право не снимать шляпу в присутствии нашего юного монарха, четвертого по счету Филиппа, дарившего его своей дружбой и, по слухам, вместе с ним развлекавшегося в обществе актрис и дам не самого высшего разбора, к которым оба питали непобедимую склонность. Холостяк-граф – он был обольстителен, образован, покровительствовал искусствам и сам пописывал стихи, обожал женщин и пользовался у них чрезвычайным успехом – купил у короны пост главного почт-директора, вакантный после недавнего и породившего много толков убийства графа де Вильямедианы: поговаривали, что и его сгубила юбка или, вернее, чья-то ревность. В тогдашней нашей растленной Испании, где на продажу выставлено было все, начиная от сана священнослужителя и кончая самыми доходными должностями в государстве, высокий чин и проистекающие от него выгоды увеличили состояние Гуадальмедины и еще больше укрепили его положение при дворе, прочности которого немало способствовала также недолгая, но блестящая военная карьера – в молодости, лет в двадцать с небольшим, состоя при штабе герцога де Осуны, он отличился в морских сражениях с венецианцами и турками. В ту пору и свел он знакомство с Диего Алатристе.

– Вляпался по уши, – повторил граф.

Капитан пожал плечами. Сняв шляпу, скинув плащ, он стоял посреди маленькой комнаты, убранной фламандскими коврами, так и не прикоснувшись к стаканчику водки, поставленному на зеленый бархат скатерти. Гуадальмедина, в роскошном халате и атласных туфлях, прохаживался перед зажженным камином и, озабоченно хмуря брови, осмыслял то, что рассказал ему минуту назад Алатристе: рассказано же, за исключением некоторых подробностей, было все, с начала до конца: от беседы с людьми в масках и до неудавшегося нападения. Граф был одним из тех немногих, кому капитан мог доверять слепо и безоговорочно, тем более что, как рассудил он по дороге во дворец, выбор-то, в сущности, был весьма и весьма небогат.

– Ты хоть имеешь представление, кого пытался прикончить сегодня?

– Нет. Ни представления, ни понятия. – Капитан тщательно подбирал слова. – Мне назвали их имена – Томас Смит и Джон Смит. Так, по крайней мере, было сказано.

– Кем?

– Вот это и я бы не прочь узнать.

Граф остановился и взглянул на Алатристе не то восхищенно, не то осуждающе. Капитан еле заметно кивнул в подтверждение своих слов, и Гуадальмедина, пробормотав: «Черт побери!», вновь забегал взад-вперед по комнате. К этому времени слуги, спешно поднятые с постелей, уже провели англичан в лучшую гостиную особняка. Покуда капитан ожидал появления графа, во дворце начался такой переполох, что создавалось впечатление, будто сыграли боевую тревогу, – захлопали двери, затопало множество ног, загремели голоса, со двора донеслось ржание коней, в оконных стеклах заметались отблески факелов. Сам граф написал и отправил с нарочными несколько записок и лишь затем вышел к Алатристе, причем тот не мог не признать, что никогда еще не видел хладнокровного и неизменно благодушного хозяина в таком, можно сказать, смятении.

– Значит, Томас Смит? – пробормотал граф.

– Так мне сказали.

– Томас Смит, говоришь?

– Томас Смит.

Гуадальмедина снова остановился перед капитаном.

– Черта лысого это Томас Смит! – гаркнул он, потеряв терпение. – Англичанина в сером зовут Джордж Вильерс! – Порывисто схватив со стола стаканчик с водкой, до которого так и не дотронулся Алатристе, он выпил его одним духом. – В Европе он больше известен по своему родовому имени – маркиз Бекингем!

При этих словах подкосились бы ноги у любого – но только не у Диего Алатристе-и-Тенорио, ветерана фламандских кампаний. Любой стал бы озираться, ища, где бы присесть, а лучше – прилечь. Но капитан, обнаруживая замечательное присутствие духа, выдержал взгляд графа Гуадальмедины как ни в чем не бывало. Впрочем, потом, за бутылкой вина, он признался мне – и только мне, – что в ту минуту принужден был, чтобы скрыть дрожь, сунуть большие пальцы за свой ременный пояс. И что голова у него пошла кругом, словно он сидел на ярмарочной карусели. В Испании хорошо знали маркиза Бекингема – юного фаворита его британского величества, короля Иакова Первого, знатнейшего и родовитейшего аристократа, любимца дам и дамского угодника, вельможу, в весьма значительной степени определявшего политику Сент-Джеймсского двора. Всего несколько недель спустя, еще в пору его пребывания в Мадриде, ему будет пожалован титул герцога.

– Что ж, подведем итог, – желчно продолжил Гуадальмедина. – Стало быть, ты чуть было не выпустил кишки любимцу английского короля, путешествующему инкогнито. Что же касается второго…

– Джона Смита? – невинно уточнил капитан.

Граф сделал такое движение, будто хотел схватиться за голову, и Алатристе заметил, что одного упоминания о младшем англичанине хватило, чтобы розы на щеках его собеседника обратились в лилеи. Однако, справившись с собой, Гуадальмедина поскреб ногтем большого пальца свою эспаньолку и восхищенно оглядел капитана с головы до ног:

– Невероятный ты малый, Алатристе! – Он прошелся по комнате, остановился перед капитаном и вновь воззрился на него с тем же выражением на лице. – Просто невероятный!

Пожалуй, назвать «дружескими» отношения, связывавшие испанского гранда графа де Гуадальмедину и отставного солдата Диего Алатристе, было бы сильной натяжкой, однако, несомненно, они отдавали друг другу должное. Альваро де ла Марка высоко ценил капитана – так повелось с той поры, когда тот сражался во Фландрии под знаменами старого графа и сумел зарекомендовать себя с наилучшей стороны. Впоследствии превратности войны свели его с Альваро в Неаполе, и капитан – тогда его так еще не называли – выполнял для сына своего старого генерала кое-какие важные поручения. Граф никогда не забывал этого и впоследствии, сменив латы воина на брыжи придворного, унаследовав титул и состояние, старался отблагодарить Алатристе. Время от времени он прибегал к услугам его самого и его шпаги, когда надо было утрясти денежные вопросы, проводить на небезопасное любовное свидание, образумить взбесившегося рогоносца, унять ревнивого соперника, увещевать ополоумевшего заимодавца или устранить невесть откуда взявшегося претендента на наследство, как, если помните, и было поступлено в случае с маркизом де Сото, которому Алатристе по предписанию графа сделал, использовав вместо шприца шпагу, укол, приведший к летальному исходу. Впрочем, он – не в пример другим наемным храбрецам, рыскавшим по Мадриду в поисках заработка, – никогда не злоупотреблял доверием Гуадальмедины, знал свое место, в друзья не лез и обращался к нему лишь в таких вот случаях – когда положение становилось просто отчаянным. Но с другой стороны, он никогда бы в этом положении не оказался, если бы наверное знал, как высоко летают те птички, которых они с итальянцем собрались прихлопнуть, и какие хлопоты воспоследуют от этого. Вот уж истинно – не на тех напали!

– Ты уверен, что не знаешь людей в масках?

– Я ведь вам уже говорил. Впечатление такое, что это какие-то важные шишки, но я никого не узнал.

Гуадальмедина снова поскреб бородку.

– Их было только двое?

– Только двое.

– И один велел не убивать, а второй – прикончить непременно.

– Более или менее.

Граф окинул Алатристе долгим взглядом:

– Ты чего-то недоговариваешь.

Капитан выдержал его взгляд и в очередной раз пожал плечами:

– Может, и так, – ответил он спокойно.

Альваро де ла Марка, не спуская с него испытующих глаз, криво усмехнулся. Слишком давно были они знакомы, чтобы сомневаться – капитан скажет лишь то, что захочет сказать, даже если за это граф выставит его на улицу. Да, он выложил Гуадальмедине почти все – умолчал лишь о знакомстве с падре Эмилио Боканегрой. Не потому, что боялся бросить тень на его имя – бояться надо было самого инквизитора, – а потому, что, хоть и питал к графу едва ли не беспредельное доверие, по природе своей гнушался доносительства. Одно дело – говорить о людях под масками, и совсем другое – назвать тех, кто подрядил его на эту работу, пусть даже один из заказчиков – монах-доминиканец и вся эта история, а в особенности – ее плачевный финал, вполне могла стоить капитану тесного и малоприятного знакомства с палачом. Алатристе, воспользовавшись благоволением графа, вверил ему судьбу этих англичан, да и свою собственную. Однако у него, старого солдата и наемного убийцы, были свои незыблемые понятия о порядочности, и даже сейчас, в минуту смертельной опасности, преступать их он не желал, о чем было превосходно известно Гуадальмедине. Ибо когда Алатристе случалось выполнять поручения графа, он столь же непреклонно отказывался называть его имя третьим лицам. Такие вот правила действовали на том ограниченном пространстве мира, где жили эти двое – хоть и очень по-разному они жили. И граф тоже не склонен был нарушать их, несмотря на то что свалившийся как снег на голову маркиз Бекингем со своим спутником сидел сейчас в гостиной его особняка. По лицу хозяина капитан понимал со всей очевидностью – тот лихорадочно соображает, какую пользу можно извлечь из государственной тайны, которую слепой случай и Диего Алатристе преподнесли ему, с позволения сказать, на блюдечке.

В дверях появился и почтительно замер слуга. Граф подошел к нему, и Алатристе слышал, как они вполголоса обменялись несколькими словами. Потом он вернулся на прежнее место и вновь окинул капитана задумчивым взглядом:

– Я уведомил английского посла, но эти джентльмены считают, что неудобно будет устраивать встречу у меня… Так что я сам провожу их в Семитрубный Дом, да с надежной охраной – во избежание новых неприятных сюрпризов.

– Могу ли я вам быть чем-нибудь полезен?

– Не довольно ли полезных дел на сегодня? – с усталой иронией ответил граф. – Лучше всего будет, если ты без промедления отсюда удалишься.

Алатристе кивнул, как бы смиряясь с неизбежностью, и, подавив вздох горькой досады, стал откланиваться. Было ясно, что ни у себя дома, ни у кого-либо из друзей он переночевать не может и, раз уж граф оказался столь негостеприимен, придется до утра шататься по улицам, надеясь не встретить врагов или альгвасилов Мартина Салданьи, которому, наверное, уже доложили о происшествии. Гуадальмедина не мог не понимать этого. Столь же отчетливо должен был он сознавать, что капитан лучше сдохнет, чем попросит о помощи прямо: гордость не позволит. А если просьбу невысказанную хозяин предпочел не расслышать, значит остается рассчитывать только на свою шпагу. Однако граф уже улыбался, переменив решение:

– Сегодня можешь остаться здесь. Утро вечера мудренее… Я распоряжусь, чтобы тебе приготовили комнату.

Алатристе перевел дух, сохраняя при этом совершенно непроницаемый вид. В приоткрытую дверь он видел, как хозяина собирают в дорогу, – помимо прочего, слуги не забыли принести нагрудник из буйволовой кожи и пистолеты. Альваро де ла Марка явно не собирался подвергать своих случайных гостей новым опасностям – или, по крайней мере, желал встретить их во всеоружии.

– Через несколько часов станет известно об их прибытии, и весь Мадрид будет вверх дном, – зашептал граф. – Они взяли с меня честное слово испанского дворянина, что я никому не скажу ни о том, как вы с этим итальянцем напали на них, ни о том, кто привел их сюда… Пойми, Диего, дело очень тонкое. И на кону стоит кое-что подороже твоей головы. Стало быть, так – путешествие Смитов благополучно завершилось у резиденции британского посла. Этим мы сейчас и займемся.

Он уже направился было в соседнюю комнату, чтобы переодеться, но на полпути остановился, словно вспомнив что-то важное:

– Они хотят увидеться с тобой перед уходом. Уж не знаю, сможешь ли ты смотреть им в глаза, но, когда я рассказал, кто ты такой и как все это дело заваривалось, понял, что они, кажется, зла на тебя не держат. Ох уж эти островитяне со своей хваленой британской невозмутимостью!.. Если бы я натерпелся по твоей милости такого страху, то криком бы кричал, требуя, чтоб с тебя спустили шкуру. И вероятней всего – требуемое бы получил.

Свидание было кратким и происходило в огромной приемной зале под картиной Тициана, на которой Зевс в облике золотого дождя ублажал Данаю. Альваро де ла Марка, одетый и снаряженный так, словно шел брать на абордаж турецкую галеру – то есть со шпагой у бедра, с кинжалом на боку и с пистолетами за поясом, – подвел капитана к закутанным в плащи англичанам, которых окружали его слуги, также вооруженные до зубов. Толпа челяди с факелами и алебардами ожидала во дворе. Для полного сходства с полком, выходящим в ночной дозор, не хватало только барабанного боя.

– Вот и он, – иронически сказал граф, указывая на Алатристе.

Англичане оправились от потрясения и привели себя в порядок – платье их было вычищено, а младший держал пострадавшую руку на широкой перевязи. Второй, в сером дорожном колете, – маркиз Бекингем, если верить графу, – уже обрел присущую ему надменность, которой Алатристе, однако, не заметил при первом знакомстве в темном переулке. Джордж Вильерс, маркиз Бекингем, в ту пору был уже первым лордом адмиралтейства и обладал значительным влиянием на короля Иакова. Этот честолюбивый вельможа, умный политик, пылкий волокита и неисправимый искатель приключений вот-вот должен был получить герцогский титул и войти с ним в историю и в легенду. А сейчас молодой королевский фаворит пристально и недобро вглядывался в лицо человека, по милости которого пережил несколько пренеприятнейших минут. Но Алатристе с невозмутимым и безмятежным видом выдержал этот взгляд – ему от него было ни холодно ни жарко и совершенно все равно, маркиз перед ним, архиепископ, конюх или племянник самого папы римского. Ворочаться без сна нынче ночью ему предстояло при мысли о доминиканце Эмилио Боканегре, тех двоих под масками и – ох, кабы только о них!

– Чуть было не убил нас сегодня вечером, – по-испански, с сильным британским выговором и очень спокойно произнес Бекингем, обращаясь скорее к Гуадальмедине, чем к Алатристе.

– Весьма сожалею, – еще спокойнее ответил капитан, слегка поклонившись. – Не всегда мы вольны направить наши шпаги куда захотим.

Англичанин еще несколько мгновений не сводил с него голубых глаз, вновь обретших прежнее высокомерное выражение, сменившее растерянность, которая появилась в них сразу после стычки. Бекингем уже вполне пришел в себя, и теперь самолюбие его жестоко страдало при воспоминании о том, как этот безвестный убийца даровал ему жизнь, – вот чем объяснялась чрезмерная надменность, и следа которой не наблюдал давеча Алатристе, когда тусклый свет фонаря играл на стали скрещенных шпаг.

– Думаю, мы в расчете, – бросил наконец Бекингем и, резко отвернувшись, стал натягивать перчатки.

Второй англичанин – тот, кого называли Джоном Смитом, – молча стоял рядом. У него был высокий, благородно очерченный бледный лоб, тонкие черты лица, изящные маленькие руки и непринужденная осанка. Все это – несмотря на простое дорожное платье – с головой выдавало в нем особу знатного происхождения. Капитан уловил едва заметную улыбку, морщившую его губы под светлыми негустыми усиками. Он собрался поклониться и удалиться, но тут юноша произнес по-английски несколько слов, заставивших Бекингема вновь повернуться к нему. Краем глаза Алатристе видел, что граф Гуадальмедина, помимо французского с латынью знавший и язык безбожных островитян, тоже улыбается.

– Мой друг говорит, что обязан вам жизнью. – Джордж Вильерс чувствовал себя не очень ловко, ибо он-то считал, что разговор окончен и последнее слово осталось за ним, а теперь против воли должен был переводить слова своего спутника. – Ибо последний удар этого человека в черном был бы смертельным… Если бы не вы.

– Не исключено. – Алатристе тоже позволил себе улыбнуться. – Будем считать, что нам всем нынче ночью повезло.

Юный англичанин, надевая перчатки, внимательно выслушал перевод.

– Он спрашивает, почему вы изменили решение и перешли на другую сторону?

– Никуда я не переходил, – отвечал Алатристе. – Я всегда на стороне самого себя. И охочусь в одиночку.

Юноша задумчиво разглядывал его, покуда Бекингем переводил слова капитана, и тот понял, что первое впечатление было обманчиво: этот самый, с позволения сказать, Джон Смит вдруг предстал перед ним человеком куда более зрелым и властным, чем казалось сначала. Алатристе отметил, что и Гуадальмедина выказывает больше почтения ему, нежели его спутнику, а ведь это был не кто-нибудь – сам Бекингем! Тем временем он вновь произнес короткую фразу, и Бекингем возразил ему, словно не желая передавать капитану эти последние слова. Однако юноша настаивал – и с такими повелительными нотками в голосе, что ослушаться было решительно невозможно.

– Этот сеньор говорит, – с явной неохотой заговорил на своем ломаном испанском Бекингем, – что ему не важно ваше происхождение и род занятий. Вы проявили благородство, не допустив, чтобы его убили как собаку, подло и предательски… Он говорит, что, несмотря ни на что, считает себя в долгу перед вами и хочет, чтобы вы это знали… Еще он говорит… – тут переводчик на миг замялся, озабоченно переглянувшись с графом, – что утром вся Европа будет знать, что в Мадрид в сопровождении и под охраной одного лишь человека – своего друга маркиза Бекингема – прибыл старший сын короля Иакова Английского… И последнее: хотя интересы государства требуют, чтобы вчерашнее происшествие не сделалось достоянием гласности, он, Карл Стюарт, принц Уэльский, наследник британского престола, будущий король Англии, Шотландии и Ирландии, никогда не забудет, как человек по имени Диего Алатристе мог убить его – и не убил.

VI. Искусство наживать врагов

Проснувшийся утром Мадрид был ошеломлен невероятным известием: Карл Стюарт, детеныш британского льва, прискучив медлительностью переговоров о своем бракосочетании с инфантой доньей Марией, сестрой нашего государя Филиппа Четвертого, предпринял вместе с маркизом Бекингемом затею столь же безрассудную, сколь и необычайную – инкогнито отправился в нашу столицу, горя желанием увидеть свою невесту и тем самым превратить холодную дипломатическую комбинацию, на протяжении долгих месяцев разрабатываемую в канцеляриях, в рыцарский роман. Свадьба англиканского принца и католической инфанты к этому времени превратилась в настоящую головоломку, к решению которой причастны оказались послы, министры, иностранные государи и даже его святейшество папа – тот должен был дать на это апостольское соизволение и при этом извлечь для себя всю возможную выгоду. И вот в итоге юношески пылкое воображение принца Уэльского, раздосадованного тем, что такая аппетитная куропаточка – да нет, толкуя об августейшей особе, назовем ее скорее уж цесарочкой, или на кого там охотятся обреченные вечному проклятию еретики? – никак не дается ему в руки, подвигло его при живейшем содействии Бекингема на столь решительный шаг, призванный несколько ускорить процесс. И вот эти двое задумали пуститься в весьма опасное приключение, рассчитывая, что, нагрянув вот так, без предупреждения, приглашения и прочих тонкостей протокола и этикета в Испанию, покорят инфанту с первого взгляда, покорят да и увезут ее в Англию на глазах у всей ошеломленной Европы и под восторженные рукоплескания народов английского и испанского, благословляющих этот брачный союз.

Такова в общих чертах была завязка интриги. Король Иаков поначалу возражал категорически, но затем дрогнул, сдался и позволил молодым людям пуститься в путь. И хоть риск этого предприятия был очень велик – дорожное происшествие, неудача сватовства или пренебрежительное отношение испанской стороны непоправимо замарало бы честь британской короны, – однако оправдывался в глазах старого короля предполагаемыми выгодами. Прежде всего, попасть в зятья к тому, кто повелевал державой, все еще остающейся самой могучей на свете, – дело, я вам скажу, далеко не пустячное даже для принца Уэльского. Кроме того, этот брак, весьма желанный для англичан и сдержанно одобряемый графом Оливаресом и твердолобыми католиками из окружения короля Филиппа, положил бы предел давней вражде двух народов. Сами посудите, господа: тридцати лет еще не минуло с той поры, как пустилась в плаванье Непобедимая армада и под гром артиллерийской канонады наш добрый государь Филипп Второй насмерть сцепился с этой рыжей выдрой, что откликалась на кличку Елизавета Английская, а всем протестантам, пиратам и прочим сукиным детям была как мать родная, хоть и называлась «королевой-девственницей», и будь я проклят, если смогу себе вообразить, в каком месте она это свое девство хранила. И наконец, в случае женитьбы юного еретика на нашей инфанте, которая была хоть и не Венера, но очень даже из себя ничего, если верить кисти дона Диего Веласкеса, запечатлевшей ее юную, белокурую, все при ней, включая и оттопыренную габсбургскую губку, – чуть попозже описываемых нами событий, – так вот, в случае женитьбы этой Англия получала возможность мирным путем продвинуть свои товары в Вест-Индию и решить в свою пользу жгучий вопрос Пфальцского наследства, о котором – я имею в виду вопрос, но также и наследство – распространяться здесь не намерен, отсылая любопытствующих к учебникам истории.

Вот, стало быть, какие события предшествовали той ночи, пока я, Иньиго Бальбоа, безмятежно дрых в каморке на улице Аркебузы, понятия не имея о том, что происходит, а капитан бодрствовал в одной из комнат графского особняка, одной рукой поглаживая пистолет за поясом, а другую расположив в непосредственной близости от эфеса шпаги. Что же касается англичан, то устроили их со значительными большими удобствами и со всеми, как говорится, онёрами в резиденции британского посла, а наутро, когда весть о прибытии разнеслась по городу и советники нашего доброго государя во главе с графом Оливаресом принялись лихорадочно искать выход из создавшегося положения, граждане Мадрида толпами стали стекаться к Семитрубному Дому, чтобы приветствовать отважного путешественника. Карл Стюарт был молод, пылок и преисполнен надежды на лучшее; ему едва минуло двадцать два года, и со свойственной этому цветущему возрасту самоуверенностью он питал надежду, что его рыцарский поступок пробудит любовь в сердце принцессы, ему пока еще неведомой; не сомневался он также и в том, что мы, испанцы, желая поддержать свою славу людей гостеприимных и падких до красивых жестов, оценим его поступок столь же высоко, как и прекрасная дама-инфанта. И правильно делал, что не сомневался. Если бы за почти полувековое царствование славного и никчемного нашего короля Филиппа Четвертого, в насмешку прозванного Великим, страсть к гостеприимству и к красивым жестам, праздничный день с обедней, да без обеда, прогулка при полном параде, да с пустым брюхом наставили нас на путь истинный или привели бы к чему-нибудь путному, скажу, переиначив присловье, что другой петушок пропел бы тогда мне и капитану Алатристе, каждому из испанцев по отдельности и всей Испании в совокупности. Ту гнусную эпоху принято называть золотым веком, но мы, жившие в то время и пережившие его, не то что золота, а и серебра видали всего ничего. Зато уж чего-чего, а бесплодного самопожертвования, героических поражений, упадка морали и порчи нравов, плутовства и воровства, нищеты и совершеннейшего бесстыдства нахлебались вдосталь и досыта. Да что говорить – гляньте на картину Веласкеса, перелистайте пьесу Лопе или Кальдерона, прочтите сонет дона Франсиско де Кеведо, и если скажете: «Славное было времечко!», мне вас от души будет жаль.

Но я отвлекся. Речь у нас, помнится, шла о том, что известие о приезде принца распространилось по Мадриду скорей, чем огонь – по запальному шнуру, и, разумеется, воспламенило весь город, тогда как впечатление, произведенное на нашего славного короля и его первого министра Оливареса – впрочем, это выяснилось впоследствии – приездом незваного и непрошеного наследника британского престола, смело уподоблю пистолетному выстрелу меж глаз. Разумеется, виду не показали, соблюли приличия, рассыпались в сплошных «добропожаловать» да «милостипросим». О засаде и нападении не упомянули ни полсловом. Подробности Диего Алатристе узнал от графа Гуадальмедины, когда тот уже утром вернулся домой, чрезвычайно обрадованный тем обстоятельством, что обоих англичан удалось доставить до места без всяких происшествий и заручиться благодарностью их, а равно и британского посла. После того как в резиденции нашему гранду отвесили полные руки любезностей, его спешно вызвали в Алькасар-Реаль, и там он ввел в курс дела его величество и первого министра. Связанный честным словом, граф не мог рассказать им о давешней засаде, однако, не поступаясь своей честью и не заходя на запретное поле, умудрился намеками, умолчаниями, обиняками, иносказаниями, красноречивой мимикой добиться того, что и монарх, и его фаворит с ужасом поняли – вчера в одном из темных переулков их столицы беспечных путешественников едва не настругали ломтиками.

Он же, то есть Альваро де ла Марка, граф Гуадальмедина, предоставил капитану если не исчерпывающее объяснение, то хотя бы ключ к разгадке этой истории. Все утро он разъезжал между Семитрубным Домом и королевским дворцом, а вернувшись домой, привез свежие новости, не слишком, впрочем, обнадеживающего свойства.

– Все проще простого, – подвел он итог. – Англия хочет, чтобы бракосочетание состоялось как можно скорее, Оливарес же и Государственный совет, которым он вертит как хочет, предпочитают не спешить. При одной мысли о том, что принцесса Кастильская выйдет замуж за еретика-англиканина, им в нос шибает запах серы… Королю всего восемнадцать лет, а по разуму и того меньше, и в этом вопросе, как и во всех прочих, он всецело полагается на Оливареса. Идет, куда тот ведет. Люди, вхожие в ближний круг, полагают, что наш первый министр согласится на брак лишь при том условии, что Карл перейдет в католичество. Раз Оливарес вертит вола, принц Уэльский берет быка – за рога, разумеется – и решает поставить нас… нет, не так, как ты подумал, а перед свершившимся фактом.

Сидя за столом, покрытым зеленой бархатной скатертью, Альваро де ла Марка закусывал. Время близилось к полудню, собеседники находились в той же самой комнате, где накануне вечером граф принимал капитана, а теперь с большим увлечением жевал пирог с курятиной, прихлебывая вино из серебряного кубка, – успех посреднической миссии сильно разжигает аппетит. Он предложил капитану составить ему компанию, однако тот приглашение отклонил и остался стоять у стены, глядя, как ест его покровитель. Алатристе – небритый, осунувшийся после бессонной ночи – был уже готов к выходу: рядом, на стуле, лежали плащ и шляпа.

– Кому же, по вашему мнению, свадьба эта поперек горла? – осведомился он.

Гуадальмедина проглотил кусок, впился зубами в другой, а в промежутке взглянул на капитана:

– У-у, да очень многим. – Он положил пирог на блюдо и принялся загибать блестящие от жира пальцы. – У нас в Испании – Церковь и инквизиция решительно против. И не забудь, что папа, Франция, Савойя и Венеция готовы пойти на что угодно, лишь бы сорвать наш союз с Англией… Ты представляешь, что началось бы, если бы вчера вечером ты все-таки приколол принца с Бекингемом?

– Полагаю, началась бы война с Англией.

Граф вновь принялся за пирог.

– Правильно полагаешь, – мрачно ответил он. – Сейчас все заинтересованные лица согласились сделать вид, будто ничего и не было. Карл и Бекингем утверждают, что на них напали самые обыкновенные грабители, а наш король с Оливаресом делают вид, что верят этому. Однако потом его величество поручил министру провести расследование, и тот обещал разобраться досконально. – Гуадальмедина замолчал, чтобы пропустить хороший глоток вина, утер усы и бородку огромной белой, до хруста накрахмаленной салфеткой. – Зная Оливареса, я уверен, что и с него бы сталось подстроить нападение, – он и глазом бы не моргнул, просто сейчас ему это невыгодно. Перемирие с Голландией доживает последние дни, и нам нет никакого резона распылять силы, затевая никому не нужную свару с англичанами…

Граф разделывался с последним ломтем пирога, устремив рассеянный взгляд на фламандский гобелен, висевший за спиной у его собеседника, – там всадники в латах осаждали замок, с зубчатых стен которого люди в чалмах осыпали их стрелами и камнями. Гобелен висел здесь уже лет тридцать, с тех героических пор, как при Филиппе Втором его в качестве трофея вывез из штурмом взятого Антверпена генерал Фернандо де ла Марка. Теперь тут сидел его сын – медленно жевал и размышлял. Но вот он перевел глаза на Алатристе:

– Твои заказчики вполне могли бы оказаться агентами Венеции, Савойи, Франции или еще дьявол знает чьими… Ты уверен, что они – испанцы?

– Такие же, как вы да я. Испанцы – и благородного происхождения.

– Вот уж за это ручаться нельзя. Теперь, куда ни плюнь, – не в идальго попадешь, так в кабальеро. Вчера мне пришлось рассчитать своего цирюльника, который явился брить меня со шпагой на боку – спасибо, что не ею. Ныне даже лакеи подались в благородные. А поскольку работа есть бесчестье, ни одна собака в этой стране не работает.

– Те, кто нанимал меня, – отнюдь не лакеи. Но испанцы.

– Ладно. Испанцы или не испанцы – не в том суть. Как будто чужеземцы не смогли бы заплатить нашим, чтобы те обтяпали это дело… – Граф горько хмыкнул. – Милый мой, в нашей заавстрияченной державе вельможу купить не трудней, чем конюха, были бы деньги. У нас на продажу выставлено все, кроме национальной чести, да и ту загнали бы при первой возможности да по сходной цене. А о прочем что уж говорить… – Он поглядел на Алатристе поверх края серебряного кубка. – О наших шпагах, например.

– О наших душах, – поставил точку капитан.

Гуадальмедина, не сводя с него глаз, глотнул вина.

– Вот именно. Не исключено, что эти люди в масках состоят на жалованье у нашего славного понтифика Григория Пятнадцатого. Его святейшество испанцев видеть не может даже на картинке.

Большой, отделанный мрамором камин не был разожжен, солнце, проникавшее в комнату, пригревало лишь чуть-чуть, но при этих словах капитана бросило в жар. Зловещая фигура доминиканца Эмилио Боканегры мгновенно воскресла в памяти – всю прошлую ночь монах не давал Алатристе покоя: лицо его то возникало на темном потолке, то вырисовывалось в листве стучавших в окно деревьев. Вот и дневного света оказалось недостаточно, чтобы проклятая тень сгинула. От произнесенных Гуадальмединой слов она вновь обрела плоть.

– Кем бы ни были они, – продолжал граф, – цель их ясна: расстроить свадьбу, жестоко проучить Англию и развязать войну. А ты, занеся, но опустив руку со шпагой, погубил их замысел. Ты в совершенстве превзошел искусство заводить врагов, ты в этом деле несравненный дока, докторскую шапку впору получать. Беда в том, что я больше не могу тебя прикрывать и даже оставить тебя здесь не могу: это чревато большими неприятностями уже для меня самого… На твоем месте я бы уехал – далеко и надолго. А о том, что знаешь, не говори никому – ни единой живой душе, даже на исповеди, ибо, если духовник услышит такое, он повесит свое облачение на гвоздик, продаст тебя и разбогатеет.

– Ну а что англичанин? Ему больше ничего не грозит?

– Разумеется, нет, – сказал Гуадальмедина. – Теперь, когда вся Европа знает об этой эскападе, принц Уэльский может чувствовать себя в Мадриде так же уверенно, как в своем проклятом Тауэре. Король и Оливарес твердо намерены тянуть и волынить, кормить обещаниями и посулами до тех пор, пока он не плюнет да не вернется домой с попутным ветром. Однако безопасность Карлу они уж как-нибудь да обеспечат. Тут одно с другим путать не надо… Кроме того, – добавил он, – Оливарес – большой мастер находить неожиданные решения, и ему совершенно не обязательно играть по написанным нотам. Он придумает что-нибудь новенькое и уговорит короля. Знаешь, что сказал он сегодня утром в моем присутствии? Что, если Рим не разрешит бракосочетание и инфанту не смогут отдать Карлу в жены, он получит ее как любовницу. У этого Оливареса – гениальная голова! С ним держи ухо востро – сожрет и не подавится! А Карл – доволен и считает, что уже заключил Марию в объятия.

– А как она ко всему этому относится?

– Ну как она может относиться в восемнадцать-то лет? Позволяет себя любить. То, что еретик королевской крови, молодой и приятный на вид, оказался способен прискакать сюда, ее и отталкивает, и пленяет. Но ведь она – инфанта Кастильская, и каждый ее шаг предусмотрен и расписан. Сильно сомневаюсь, что их хоть на мгновение оставят наедине, – «Отче наш» сказать не дадут, не то чтобы чего другого позволить. Знаешь, по дороге домой мне в голову пришло начало сонета:

А? Как тебе? – Стихотворец пытливо взглянул на Алатристе, но тот лишь чуть заметно улыбнулся, благоразумно воздерживаясь от суждений. – Ну, до Лопе мне, конечно, далеко, и твой друг Кеведо наверняка сыщет здесь тьму погрешностей – а все же недурно, на мой взгляд! – Граф допил вино, скомкал и швырнул на стол салфетку и поднялся. – Возвращаясь к политике, скажу тебе, что союз с Англией очень бы помог нам противостоять Франции, ибо опасней ее для нас в Европе нет никого – ну разве что протестанты. Лучше всего было бы со временем перестать артачиться да сыграть свадьбу, хотя, судя по тому, какие речи слышал я сегодня от короля и Оливареса, вряд ли это произойдет.

Он сделал несколько шагов по комнате, снова взглянул на гобелен, утащенный его отцом из Антверпена, и в задумчивости остановился у окна.

– Одно дело – прирезать ночью безымянного чужестранца, которого вроде бы здесь и нет, и совсем-совсем другое – покуситься на жизнь внука Марии Стюарт, гостя нашего обожаемого монарха и будущего повелителя Англии. Время упущено. А потому могу себе представить, в каком бешенстве пребывают твои заказчики и как они алчут мести. Кроме того, ты – свидетель, а чтоб свидетель молчал, его лучше всего убрать. Мертвец не проболтается. – Он пристально поглядел на капитана. – Улавливаешь? Ну и славно. Ладно, заболтался я с тобой, а у меня еще много дел… Вот сонет надо дописать. Так что уноси ноги, капитан Алатристе. Ступай с Богом.

Весь Мадрид высыпал на улицы, и к Семитрубному Дому началось настоящее паломничество. Любопытствующий народ пестрой толпой валил по улице Алькала до церкви Кармен-Дескальсо, толпился напротив резиденции английского посла, где натиск его не слишком ретиво сдерживали несколько альгвасилов, и восторженно рукоплескал всякий раз, как из ворот или в ворота следовала карета. Зеваки дружными криками требовали, чтобы принц Уэльский вышел к ним, и устроили настоящую овацию светловолосому юноше, который, появившись на мгновенье в окне, сделал им ручкой – да так приветливо и милостиво, что пленил горожан окончательно. Такой уж у нас в Мадриде народ: завоюешь его сердце – все тебе отдаст, ничего не пожалеет; и все то время, что наследник британского престола провел у нас, люди без устали выказывали ему свою приязнь и расположение. Думается мне, что иной была бы злосчастная история нашей Испании, если бы душевные порывы населяющих ее чаще принимались в расчет, а жесткое понятие «государственные интересы» вкупе с себялюбием, продажностью и бездарностью власть имущих сторонилось и отступало, пропуская вперед великодушие. Начнешь размышлять над горестной историей нашего народа, неизменно и безотказно отдающего все лучшее, что у него есть, – свое простодушие, свои деньги, свой труд, свою кровь – и почти ничего не получающего взамен, невольно вспомянешь и не раз повторишь строчку старинного романса о Сиде: «Чтоб хорошим быть вассалом, надобен сеньор хороший».

Ну да ладно. Весь наш квартал в полном раже и воодушевлении отправился приветствовать британского принца, а за Каридад Непрухой, которая не могла пропустить такое зрелище, увязался и я. Не помню, успел ли я вам рассказать, что в свои тридцать – тридцать пять лет она сохранила еще горделивую стать и грубовато-броскую андалусскую красоту, то есть была смугла, черноглаза, пышногруда. Лет пять она подвизалась на театральных подмостках и столько же – в борделе на улице Уэртас, а потом, утомясь от жизни такой и заметив первые «гусиные лапки» у глаз, на все свои сбережения купила таверну «У турка», позволявшую ей вести вполне пристойное и безбедное существование. Скажу еще, не боясь выдать тайну, что Каридад была без памяти влюблена в моего хозяина Диего Алатристе и по этой причине кормила и поила его, а удобное расположение капитановой каморки, сообщавшейся и с черным ходом таверны, и с комнатой Непрухи, способствовало тому, что с завидной частотой разделяли они и ложе. Капитан при мне скрывал свои отношения с хозяйкой, но, когда живешь бок о бок с кем-нибудь, все тайное постепенно становится явным, тем более что и я, желторотый птенец из захолустной Оньяте, был достаточно смекалист.

Ну так вот, о чем бишь я? В тот день я сопровождал Каридад Непруху по улицам Майор, Монтера и Алькала до самой резиденции, и там замешались мы в густую толпу, кричавшую «ура» принцу и состоявшую из людей всех сословий и самого разнообразного вида. Улица же превратилась в какое-то торжище почище, чем ступени Сан-Фелипе – излюбленное место сбора всех зевак и вестовщиков, – и в толчее сновали водоносы и разносчики медовухи, бойко шла торговля пирожками, вареньем и прочей снедью, отчего возникали этакие передвижные, на скорую руку смастеренные харчевенки, где за пригоршню медяков можно было перекусить и выпить; христарадничали нищие, шныряли горничные, пажи и лакеи; из уст в уста перелетали самые невероятные истории и россказни, передавались последние дворцовые новости и слухи, и, разумеется, на все лады обсуждался рыцарский поступок юного принца, равно как – тут уж первое место принадлежало прекрасной половине толпы – лицо, фигура и прочие явленные и прикровенные достоинства его самого и Бекингема. И так вот, очень оживленно и вполне на испанский манер, катилось к полудню утро.

– Хорош! – заявила Каридад после того, как пресловутый принц показался в окне. – Загляденье! Стройный, статный – какая парочка будет с нашей инфантой!

И краешком мантильи отерла слезу умиления. Она, как и большая часть присутствующих женщин, держала сторону влюбленного англичанина – его неустрашимость снискала их симпатии, и они полагали дело сделанным.

– Как жаль, что такой ладный парнишечка – и нате вам: еретик! Ну да ничего – с таким духовником он быстро обратится, а со временем и окрестится. – Добрая Каридад в невинности своей полагала, будто англичане – наподобие басурман и не ведают христианских таинств. – С милой в кроватке и катехизисы сладки.

И расхохоталась так, что ходуном заходила обширная грудь, неизменно вселявшая в меня смутное волнение и почему-то – не могу объяснить этого – напоминавшая мне о матери. Отлично помню свои ощущения в те минуты, когда, накрывая на стол, она наклонялась и из-за шнуровки корсажа выплывали эти огромные смуглые полушария, исполненные тайны. Мне до смерти хотелось узнать, что делает с ними капитан после того, как, отослав меня купить что-нибудь или просто поиграть на улицу, остается с Непрухой наедине, и когда я, перескакивая через две ступеньки, спускался по лестнице, сверху долетал до меня ее веселый и громкий смех.

И вот, стало быть, пока торчали мы на улице, глазея на окна британского посольства и принимаясь рукоплескать всякий раз, как оттуда кто-нибудь выглядывал, появился капитан Алатристе. Надо прямо сказать: далеко не впервые не ночевал он дома, и потому накануне я мирно спал, нимало не тревожась его отсутствием. Однако, увидев его перед Семитрубным Домом, тотчас понял: что-то стряслось. Шляпу он надвинул на глаза, краем плаща закрывал нижнюю часть лица и – что уж было совсем на него не похоже, ибо солдатская привычка рано утром приводить себя в порядок укоренилась в нем глубоко, – был небрит. Светлые глаза смотрели одновременно устало и как-то, я бы сказал, затравленно, пробирался он сквозь толпу, настороженно оглядываясь, как человек, в любую минуту ожидающий подвоха. Впрочем, когда я сказал ему, что ни ночью, ни утром никто о нем не справлялся, капитан немного успокоился. Непруха заверила его, что и в таверне новых лиц и подозрительных расспросов не было. Потом, отведя его чуть в сторону, шепотом осведомилась, в какую очередную передрягу он попал. Я делал вид, что не слышу, хотя держал ушки на макушке, но Диего Алатристе ничего не ответил трактирщице и продолжал с непроницаемым видом оглядывать окна резиденции.

В толпе зевак попадались люди из общества, сидевшие в паланкинах или портшезах; были и две-три кареты, где за шторками окон прятались знатные дамы и сопровождавшие их дуэньи, – к ним устремлялись бродячие торговцы, наперебой предлагая напитки, фрукты и сласти. Мне показалось, что я узнал один экипаж – запряженную парой сытых крепких мулов черную карету без герба на дверце. Кучер был так увлечен болтовней с зеваками, что я без помехи сумел подобраться вплотную к подножке. И, увидав в окошке синие глаза и пепельные локоны, удостоверился, что сердце – а оно колотилось так, что готово было вот-вот выскочить из груди, – подсказало мне правильно.

– К вашим услугам, сударыня, – сказал я, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал.

Я и сейчас не понимаю, как это в столь нежном возрасте – сколько ей тогда было? – умела Анхелика де Алькесар улыбаться столь обольстительно, как улыбнулась она мне тогда возле Семитрубного Дома, а вот поди ж ты – умела! Медленно, очень медленно скользила по ее губам снисходительная и всепонимающая улыбка. Девочка ее лет просто еще не успела бы научиться такой улыбке – с этим умением надо родиться, получить его в дар при появлении на свет вместе с сиянием глаз и навылет пробивающим взглядом, ибо это плод многовекового безмолвного наблюдения над тем, как мужчины вытворяют разнообразнейшие глупости. Я был слишком мал в ту пору, чтобы предвидеть, до какой степени унижения способны дойти мы, представители сильного пола, и догадываться, сколь многое можно постичь по этой улыбке, по этому взгляду, но во взрослой моей жизни мне удалось бы избежать изрядного числа неудач и промахов, если бы я прилежней изучал эту науку. Однако никто не рождается мудрецом, а когда желаешь насладиться плодами благоприобретенной мудрости, то уже, как правило, слишком поздно: плоды эти не пойдут тебе на пользу и успеха не принесут.

Ну, как бы то ни было, скажу, что девочка, у которой были пепельные локоны, а глаза – светло-синие, как зимнее мадридское небо, и такие же холодные, улыбнулась, узнав меня; более того – зашумев ломким шелком платья, приподнялась, подалась вперед, опираясь тонкой белой ручкой о раму окна. Я стоял у подножки кареты, где сидела моя маленькая дама, и разлитое в воздухе ликование вкупе с тем, что сколько-то лет спустя будут называть атмосферой – атмосферой рыцарственной галантности, – придали мне смелости. Способствовало моему порыву и еще одно немаловажное обстоятельство – в то утро одет я был вполне пристойно и даже не без щегольства: в темно-коричневый колет и короткие, до середины икры, штаны: то и другое принадлежало капитану Алатристе, а Каридад Непруха, вооружась иголкой с ниткой, подогнала мне одежонку по росту так, что выглядела она как новая, сидела как влитая.

– Сегодня совсем не грязно, – произнесла девочка, и голос ее вселил в меня трепет.

Была в нем какая-то безмятежная обольстительность, а детского ничего не было – даже слишком серьезно и важно для ее возраста звучал он. Так говорят, обращаясь к своим поклонникам, взрослые дамы и актрисы на сцене. Но Анхелика де Алькесар – я в ту пору еще не знал, что именно так ее зовут, – была не актриса и не дама, а девочка лет двенадцати. Видно, с молоком матери всосала она искусство произносить самые немудрящие слова так, что они обретали иное значение и тайный смысл, а внимавший им ощущал себя мало того что взрослым сильным мужчиной, но – мужчиной единственным на тысячу миль кругом.

– Совсем не грязно, – эхом отозвался я и продолжал, сам не понимая, что говорю: – И это очень жалко, ибо я не могу еще раз услужить вам.

При этих словах я положил руку на грудь слева, где сердце. Признайте, господа, что я не ударил лицом в эту несуществующую грязь и обходительные ответ и жест достойны были моей дамы и обстоятельств. Вероятно, так оно и было, потому что девочка не стала притворяться, будто не понимает, о чем я толкую, а улыбнулась мне вновь. И на всем белом свете не было в то мгновенье никого счастливее меня, и никого галантней, и никого, кто с большим правом мог бы зваться настоящим идальго.

– Это паж того человека, о котором я вам говорила, – произнесла меж тем девочка, обращаясь к кому-то невидимому в глубине кареты. – Его зовут Иньиго, он живет на улице Аркебузы… – она снова повернулась ко мне, застывшему разинув рот, ибо я поверить не мог, что она запомнила мое имя, – с этим, с капитаном, да? Как его – Летристе? Батисте?

В полутьме что-то шевельнулось, и вот из-за плеча девочки появились сначала пальцы с грязными ногтями, а потом и вся рука в черном рукаве. Показался черный колет с красным крестом ордена Калатравы на груди, и, наконец, над маленьким, круглым, чуть накрахмаленнымворотником-голильей возникла круглая голова с редкими бесцветно-серыми волосами. Высунувшемуся из окошка человеку по виду было под пятьдесят, и, несмотря на изысканность наряда, все в нем – плебейски-грубые черты лица, толстая шея, мясистый красноватый нос, немытые руки, манера склонять голову набок, а главное – высокомерно-брюзгливый взгляд лавочника, который каким-то образом обрел деньги, власть и влияние, – производило отталкивающее впечатление. Мне стало как-то не по себе при мысли о том, что этот отвратительный мужлан не только сидит в одной карете с моей юной прекрасной дамой, но и, вероятно, связан с нею узами родства. Но сильней всего встревожили меня ненависть и злоба, вспыхнувшие в его странно заблестевших глазах при упоминании имени Алатристе.

VII. Улица Прадо

Следующий день пришелся на воскресенье. Начался он праздником, а для нас с Диего Алатристе едва не закончился большой бедой. Но не будем забегать вперед. Упомянутый мною праздник происходил на улицах, выбранных королем Филиппом Четвертым для торжественного шествия, предваряющего церемонию представления Карла Стюарта инфанте и придворным. В шествии этом по традиции принимал участие, что называется, «весь Мадрид», двигавшийся пешком, верхом и в каретах по улице Майор, между Санта-Мария-де-ла-Альмудена и колоннадой Сан-Фелипе, а потом – вниз, до садов герцога Лермы, монастыря иеронимитов и Прадо де Сан-Херонимо. Улица Майор вела от самого центра города до королевского дворца Алькасар-Реаль, и размещались на ней бесчисленные ювелирные мастерские и модные лавки, а потому после полудня неизменно заполнялась дамами в каретах и нарядными кавалерами, стремившимися привлечь их внимание. Что же касается Прадо, то это было место благословенное – особенно в солнечные зимние дни и летние вечера: сплошь в густой зелени рощ, где струились двадцать три ручья, высились изгороди фруктовых садов и по обсаженной тополями аллее катились экипажи и расхаживали, ведя оживленную беседу, гуляющие. Помимо того, Прадо издавна был облюбован распутными придворными, назначавшими там тайные свидания на лоне природы.

Так что наш славный государь, уже в силу своего цветущего возраста склонный к галантным забавам, решительно не смог бы выбрать место, которое больше подходило бы для первой встречи испанской нашей инфанты и британского претендента на ее руку и сердце. Свидание это, разумеется, должно было проходить в полном соответствии с дипломатическим протоколом и в рамках этикета, принятого при испанском дворе и столь строгого, что жизнь каждого из членов царствующей фамилии была заранее и на много лет вперед расписана даже не по дням, а по часам и минутам. Стоит ли удивляться, что нежданный и негаданный визит принца Уэльского, нагрянувшего в Мадрид, наш король использовал для того, чтобы нарушить этот незыблемый и нерушимый порядок и экспромтом, так сказать, устроить череду празднеств и развлечений. Что ж, сказано – сделано, и по воле Филиппа Четвертого выехала бесконечная вереница карет с теми, кто занимал хоть мало-мальски заметное положение при дворе, а мадридское население выступило в роли свидетелей этого парада, приятно щекотавшего национальное самолюбие, да и на англичан, без сомнения, произведшего сильное впечатление, ибо зрелище и в самом деле было красочное и ни на что не похожее. Когда же будущий Карл Первый, король Англии, осведомился о том, будет ли ему позволено приветствовать свою невесту – ну, хотя бы просто поздороваться с ней, – граф Оливарес и прочие советники долго переглядывались со значительным видом, прежде чем рекомендовать его высочеству – опять же с соблюдением всех правил политеса и этикетных тонкостей – августейшую свою губу не раскатывать, ибо и в мыслях допустить нельзя, чтобы кто-нибудь, пусть даже принц Уэльский, который, кстати, еще не представлен официально, говорил с инфантой доньей Марией или с кем бы то ни было из принцесс крови. Не то что говорить – близко подойти нельзя. Увидятся во время процессии – и на том спасибо.

Я сам стоял тогда в толпе зевак и потому свидетельствую – праздник удался на славу, вышел пышным и утонченным, собрал сливки общества и цвет дворянства, разряженного и принарядившегося, и должен также отметить, что, поскольку наши гости пребывали на нем инкогнито, все вели себя в высшей степени непринужденно. Принц Уэльский, Бекингем, британский посол Бристоль и граф Гондомар, наш посол в Англии, находились в карете, стоявшей у Гвадалахарских ворот, и, раз уж строго-настрого было запрещено приветствовать сидевших в ней или вообще обращать на них внимание, была эта карета словно бы невидима – и из окна ее Карл Стюарт наблюдал за вереницей экипажей, везущих высочайших особ. И в одном, рядом с двадцатилетней красавицей-королевой Изабеллой де Бурбон, увидал он наконец беленькую, миленькую, скромную инфанту донью Марию в полном цвете юности, в осыпанном бриллиантами платье и с голубой лентой на руке – чтобы жених не терзался сомнениями, а узнал сразу. От улицы Майор до Прадо и обратно трижды проехала эта карета мимо кареты англичан, и принц, успев разглядеть даже голубые глаза и золотистую головку, украшенную перьями и драгоценными камнями, влюбился, говорят, в нашу инфанту без памяти. За что купил – за то и продаю, но люди зря не скажут, тем более что англичанин пробыл в Мадриде еще пять месяцев, добиваясь успеха своего сватовства; король же вел себя с ним как с родным братом, а граф Оливарес, выступая во всем блеске своего несравненного дипломатического искусства, морочил ему голову и водил за нос, придумывая новые и новые отговорки и проволочки. Но хоть и была надежда, что кончится дело свадьбой, повернулось дело так, что англичане приостановили переговоры и стали пакостить нам где могли – главным образом на море, посылая своих пиратов, своих каперов и своих дружков-голландцев, чтоб им всем, сволочам, ни дна ни покрышки, захватывать наши галеры, везущие золото из Индий. Вот и остались все заинтересованные стороны при пиковом интересе. Капитан Алатристе не послушал доброго совета графа де Гуадальмедины – никуда не сбежал и не стал прятаться. Выше я уже рассказывал, как в то самое утро, когда Мадрид узнал о приезде принца Уэльского, Алатристе прогуливался у Семитрубного Дома, и я имел счастье лицезреть своего хозяина, который задумчиво разглядывал карету с англичанами. Не важно, что стоял он, по слову поэта, «усы прикрыв плащом, а брови – шляпой». Трусость и осторожность – разные вещи, а береженого, как известно, Бог бережет.

Капитан ни словом не обмолвился о засаде и ее последствиях, но я почувствовал – что-то стряслось. Ночевать он отправил меня к Непрухе под тем предлогом, что к нему должны прийти люди по делу. Я, однако, сразу понял, что ночь он провел без сна, в обществе двух заряженных пистолетов, шпаги и кинжала. Тем не менее обошлось без происшествий, и с первым светом зари Алатристе смог наконец улечься: вернувшись утром домой, я обнаружил, что масло в коптилке догорело, капитан же спит, не раздеваясь, сложив оружие – да нет, не в том смысле! – сложив оружие так, чтобы под рукой было, дыша приоткрытым ртом ровно и глубоко, нахмурив брови, и даже во сне с лица его не сошло привычное упрямое выражение.

Капитан Алатристе был фаталистом. Надо думать, его боевое прошлое – ведь он воевал во Фландрии и в Средиземноморье с тринадцати лет, бросив школу и поступив в полк барабанщиком, – способствовало тому, что опасности, риск, передряги, неприятности большие и малые, неопределенность и прочие особенности тяжкого и трудного своего бытия воспринимал стоически – так, словно давно научился ничего другого от жизни не ждать. Как будто его имел в виду французский маршал Граммон, когда несколько позже отзывался об испанцах в таких словах: «Свойственное им непоказное мужество проявляется в равной степени и в терпении, с которым выполняют они любую работу, и в стойкости, с которой встречают они опасность… Испанские солдаты редко сетуют на постигшую их неудачу, утешаясь надеждой, что судьба в скором времени окажется к ним более благосклонной…» А вот что писала другая француженка, мадам де Онуа: «Под ударами стихий или судьбы, в нищете обнаруживают они вопреки всему большую смелость, надменность и гордость, нежели в роскоши и благополучии…» Видит бог, это истинная правда, и я, переживший и эти, и еще более лихие времена – они не замедлили настать, – свидетельствую: мадам имеет резон. Что же касается Диего Алатристе, его надменность и гордость были глубоко запрятаны и проявлялись лишь в том, как упорно он замолкал на целые часы. Я, помнится, уже говорил, что не в пример многим и многим бахвалам, залихватски крутившим усы и горланившим на улицах и на всякого рода сборищах, капитан никогда не рассказывал о том, как воевал. Бывало, впрочем, что его однополчане за бурдюком вина вспоминали прошлое, и многое в этих воспоминаниях относилось к нему, а я слушал с жадностью, хотя по малолетству своему видел в Алатристе всего лишь замену отца, павшего с честью за нашего короля, подобно многим другим – не знатного рода, но кремневой породы – людям, которых неустанно рождает наша Испания и о которых Кальдерон – да простит меня за то, что привожу Кальдерона вместо столь любимого им Лопе, мой покойный хозяин, в вечном ли блаженстве пребывает он сейчас или горит в геенне, – написал так:

Вспоминается мне один случай, произведший на меня в свое время особенное действие потому, что обнаружил в полном блеске дарования капитана Алатристе. Хуан Вигонь, служивший в чине сержанта в кавалерийском полку, разгромленном на песчаных берегах Ньипорта – горе матери, чей сын оказался там и тогда! – несколько раз, используя для наглядности хлебные корки и стаканы с вином, живописал нам злосчастную судьбу испанских войск. Он сам, мой отец и Алатристе оказались в числе тех счастливцев, кому этот прискорбный день суждено было пережить, в отличие от пяти тысяч своих соотечественников – и среди них полутора сотен офицеров, – полегших в бою с голландцами, англичанами и французами, которые довольно часто грызлись между собой, но, когда представилась счастливая возможность засадить нам по полной, мигом сколотили коалицию. В Ньипорте все вышло очень славно, лучше и не бывает: главнокомандующего, дона Гаспара Сапену убило, адмирал де Арагон и другие командиры кораблей попали в плен, войска наши дрогнули, и, видя, что командиры перебиты, Хуан Вигонь, сам раненный в руку – неделю спустя руку пришлось отнять, потому что антонов огонь начался, – увел жалкие остатки своего эскадрона. И, обернувшись в последний раз, прежде чем унестись во весь опор, увидел, что Картахенский полк, в рядах которого сражались мой отец и Диего Алатристе, пытается покинуть заваленное трупами поле сражения под натиском, как говорится, превосходящих сил противника, осыпавшего испанцев пулями и ядрами. Куда ни глянь, повествовал однорукий Хуан, всюду мертвые, умирающие, раненые, разгром полный. И вот под палящим солнцем, в лучах которого песок сверкал нестерпимым слепящим блеском, на сильном ветру, гонявшем по небу облачка порохового дыма и пыли, ощетинясь пиками на четыре стороны света, построясь в каре с пробитыми картечью знаменами посередине, огрызаясь мушкетным огнем, сохраняя строй и смыкая ряды всякий раз, как образовывались в нем бреши от ядер и бомб неприятеля, не осмеливавшегося подойти вплотную и броситься врукопашную, медленно отступают роты Картахенского полка. Отойдут на десять шагов, остановятся, постоят и снова двинутся, не переставая отбиваться, не ускоряя хода, не сбиваясь с шага, размеряемого медленным-медленным рокотом барабанов, грозные даже в час поражения, спокойные и торжественные, как на параде…

– Картахенский полк прибыл в Ньипорт под вечер, – завершал свой рассказ Хуан Вигонь, единственной рукой двигая по столу корки и кубки. – Пришли тем же мерным, неспешным шагом, да только не все – лишь семьсот человек, а начинали сражение тысяча сто пятьдесят… Среди вернувшихся были и Лопе Бальбоа с Диего Алатристе – черные от пороховой гари, измученные, терзаемые лютой жаждой. Спаслись они тем, что не сломали строй и сохранили хладнокровие посреди всеобщей паники и бегства. А знаете ли вы, что ответил мне Диего, когда я обнял его, поздравляя с тем, что выжил и уцелел? Уперся в меня своими глазищами, ледяными, как вода в этих окаянных голландских каналах, и сказал: «Где уж нам было бежать – слишком выдохлись».

За ним пришли не ночью, как он ожидал, а когда только начинало вечереть и вели себя более или менее в рамках закона. Постучали в дверь, и я, отворив, увидел на пороге тощую фигуру лейтенанта Мартина Салданьи. На лестнице и во дворике стояли альгвасилы – я насчитал шестерых – со шпагами наголо.

Салданья вошел один, закрыл за собой дверь и остановился посреди комнаты, не сняв шляпы и портупеи со шпагой, помимо которой на нем было еще множество кое-чего полезного для смертоубийства. Алатристе поднялся ему навстречу и лишь теперь разжал пальцы, обхватившие рукоять кинжала в тот миг, когда раздался стук в дверь.

– Клянусь кровью Христовой, Диего, ты со мной играешь в поддавки! – мрачно заговорил альгвасил, делая вид, что не замечает лежащих на столе пистолетов. – Мог бы удрать из Мадрида. Или, по крайней мере, перебраться на другую квартиру.

– Я не тебя ждал.

– Да уж понимаю, что не меня. – Салданья наконец бросил беглый взгляд на пистолеты, прошелся по комнате, снял и бросил на стол шляпу, прикрыв ею оружие. – Но кого-то все-таки ждал.