Обителей много Небелицкая Ольга
Этим самым почерком в тетрадке были написаны списки имен и фамилий, некоторые – иностранными буквами, и Колька не мог разобрать их, как ни силился. Он немного полистал странички: на некоторых страницах он увидел схемы, похожие на те, что чертила ему мама, когда рассказывала о семье и о том, кто кому приходится деткой и родителем… геологическое… гинекологическое… нет, генеалогическое древо, во, вспомнил Колька, и с интересом посмотрел на картинку, напомнившую ему соцветие укропа.
При мысли об укропе Колькин желудок совершил небольшой, но ощутимый кульбит, и мальчик почувствовал, как рот наполнился слюной: сейчас бы малосольного огурчика, да из бочки, да с хрустом, да с отварной картошечкой… Он быстро пролистал оставшиеся странички: отец Дмитрий, видимо, изучал историю какой-то семьи… или семей? Колька не увидел ни одной знакомой фамилии и уже хотел было оставить тетрадку и выйти, как взгляд его зацепился за одну строчку.
Baumeister… как это читается, это ведь что-то знакомое… английское (а английский ли это?) B – оно ведь как русское Б, значит, это Баймейстер… нет, Баумейстер! Баумейстер – фамилия прабабушки, той самой прабабушки Марии, в доме которой они теперь живут.
Колька вспомнил генеалогический укроп, который рисовала мама.
Точно, там была бабушка Ханна, она в девичестве – до того, как вышла замуж за дедушку – тоже Баумейстер, а уж та веточка, которая от прабабушки Марии, куда она вела? Колька не помнил.
Он хотел еще разок полистать тетрадку, – не мелькнет ли в другом месте прабабкина фамилия, – но в этот момент за окном послышались жестяной звон и чьи-то шаги. Колька вздрогнул и чуть не свалился с кровати на пол. Он быстро поправил покрывало, положил тетрадку на место и прокрался в залу. Хорошо, что он прикрыл за собой входную дверь! Кто бы там ни ходил снаружи – если это, конечно, не сам отец Дмитрий, – пусть ему будет невдомек, что в дом кто-то проник в отсутствие хозяина.
Колька осторожно выглянул в окно, прячась за занавеской. Он увидел спину удаляющейся женщины и скривился так, будто куснул огурец, а у того оказалась шкура немыслимой, до сведенных скул, горечи. Только этой встречи ему не хватало!
Из дневника Кольки
16 сентября 2011 года
Мама сегодня снова вспоминала прабабушку Марию.
У нее была красивая фамилия, Баумейстер. Мама говорит, она немецкая. Это мне она пра, а маме бабушка. Мама у нее часто тут бывала летом.
Я пришел очень расстроенный из школы, но не хотел, чтобы мама заметила. Я спрятался в мастерской и чинил медный листок, а мама пришла мне рассказать, что прабабка тоже много делала руками и такое, что считалось только мужским делом. Сверлить или чинить что-то.
Ну да, она тут одна жила в доме, ей нужно было уметь всё. Я тоже хочу уметь всё. Мне кажется, нет дел для девочек и для мальчиков, есть просто важные и неважные. И те, которые приносят радость или не приносят.
Мне в школе очень многое не приносит радости. И в начале года время тянется жутко долго. В этом году мне надо будет готовиться поступать в лицей. Мама говорит, что я точно поступлю, а папа сказал, что нам надо дополнительно позаниматься математикой. Он всегда говорит, что надо позаниматься, а потом забывает и с головой уходит в свои книжки. Но это не страшно, я сам могу решать примеры из интересных тетрадей, которые привезла Дина. А когда я прошу папу проверить, он всё бросает и идет проверять, и потом он может забыть про свою работу и даже про ужин.
Папа умеет сам придумывать офигенные задачки, они у него получаются интереснее, чем в учебнике, и даже интереснее, чем в Дининых тетрадях. Это потому что он читает много книг на разных языках. Когда он на ходу сочиняет мне задачу, у него получается такое необычное условие, что он и сам забывает, кого на что разделить или умножить. Только один раз было странно, как будто папа подсмотрел мой сон, из тех самых, хотя я ему такой не рассказывал. Он задумался, а потом улыбнулся, как улыбается, когда очень доволен, у него тогда носу как будто искра светится. И сказал, пусть будет такая семья существ, они живут на дереве в гнездах, и они синие. Вот тут я ужасно удивился и почти испугался.
А папа не замечал, он говорил: допустим там папа и мама, и у них восемь деток, ну и бла-бла, он потом придумал, как надо было что-то посчитать, но я почти не слушал, так удивился тому, что папа придумал про синих существ. Я спросил, почему существа синие, но он вдруг рассердился и сказал, что это неважно, а важно решить задачу. Папа вообще редко сердится, это было странно. Потом он сунул мне учебник и сказал решай оттуда и ушел обратно за книжки.
Но вообще я за математику не волнуюсь, мне нравится считать, и я понимаю, что такое дроби и как их между собой складывать. И всякие задачи на время, кто сколько ползет или едет, мне тоже нравятся.
Мне не нравится на технологии!
Я люблю наш мир, про который Бог сказал «хорошо весьма», и ведь столько всего интересного можно сделать руками. Я проращивал всякие семена дома, а потом пересаживал в сад, мама дала мне там свой уголок. Я люблю шить иголкой, и пуговицы пришивать по-всякому меня научила мама. И вышивать научила, и это очень красиво, и можно делать удивительные вещи, например, я могу помочь маме с ее работой. Или вышить подарок Дине, например занавески или скатерть в ее квартиру.
Весной Карцеровна заставила на технологии девчонок подшивать шторы для класса, а мальчиков чинить забор вокруг школьного участка. Он такой длинный и весь похож на гнилые зубы, надо было расшатать старые доски, а потом на станке выпилить новые. И покрасить. Я сначала бесился, что они используют нас вместо рабочих, которым надо заплатить деньги, а потом мне понравилось. Особенно красить. И мне нравится делать полезное, когда видишь, что не зря. Забор получился хороший.
Но в этом году она сказала, будем шить. Я сначала обрадовался, я же умею шить. Но уже два урока подряд она задает читать тупню из учебника, и надо пересказывать про строение швейной машинки. Я итак знаю, как устроена машинка, потому что я люблю смотреть на маму за работой. Но там какието старые учебники, мама пролистала и говорит, что у нее более современная и не с ножным приводом, но я все равно должен вызубрить эти страницы, с приводом. Надеюсь, что потом мы все-таки начнем шить, и я смогу сделать задание на отлично.
Расскажу, почему я сегодня вернулся грустный.
Я принес в школу омедненный листок подорожника, над которым работал неделю в мастерской. Мне было сложно, надо было паять, патинировать, покрывать изделие лаком. Получился красивый листок, я думал похвастаться Йосе.
Он с приезда хотел посмотреть, как мы с папой обустроили мастерскую, но ему не удавалось ни разу со мной поработать. Пришлось листок доделать без него. Но я хотел ему подарить. Потому что Йося в восторге от того, что можно живое превратить в медное, сохранить память о листочке на годы, может быть, даже на сто лет. Я принес сегодня листок в школу, а надо было лучше оставить дома и дать Йосе потом. Потому что он взял его, но сразу подбежали Вадик с Тюхой и другие, и они вырвали у Йоси лист и стали говорить гы-гы-гы Левандовский, ты бы еще обручальное кольцо подарил своему другу гы-гы-гы.
Мне писать сейчас ужасно противно, хотя я тогда даже не понял, почему они заговорили про кольцо. Я не умею делать кольца или другие украшения, это совсем другое – покрывать медью шишки или листики. Я хотел объяснить, а потом вдруг понял, что они ржали, а не спрашивали всерьез про кольцо. А Йося стал красный, малиновый совсем. Я думал, мы сейчас с ним просто отойдем вместе, и я ему всё расскажу про листок, и после школы можем пойти к нам, я наконец покажу ему установку. Но он вдруг отвернулся и убежал.
Вадик дернул меня за волосы и сказал, что это я Йосина подружка. Они меня и раньше дразнили, потому что у меня волосы не коротко стриженные. Но мне просто не нравится, когда коротко, и папа с мамой понимают, хотя мне бывает жарко. И я, конечно, ничего не смог говорить, как всегда, меня заколбасило, когда я понял, что они надо мной смеются.
Я пишу сейчас, и мне даже писать плохо, но надо, мне когда-то Дина говорила, что если страшное или стыдное записывать словами, оно как будто превращается в черно-белые фотографии, и ты от этого потом меньше волнуешься.
Йося вернулся в класс потом, я видел, что он, наверное, умылся – у него было лицо мокрое и не такое красное. А Вадик в этот момент наступил на листок и сказал ой, я случайно. Он же хрупкий, это такой тонкий слой меди, и он согнулся. Наверное, можно поправить, но будет сгиб уже. А Йося не заметил, что Вадик наступил на листок, и сел ко мне за парту, как раз звонок был перед математикой. Я даже не знал, как ему сказать, что листок теперь сломан. Но он и не спросил ничего. Как будто ничего не было.
И я весь урок думал, почему так вышло и пытался понять, надо ли теперь звать Йосю смотреть установку или он не захочет. Карцеровна позвала меня решать задачу у доски. Там было долбаное фуфло про какие-то вагоны, и я быстро понял, сколько и с какой скоростью они ехали, но я не смог ничего объяснить, потому что посмотрел на Вадика и Тюху. А они начали корчить мне рожи, а Йося сидел через проход, смотрел в тетрадку и ничего не замечал, хотя раньше он пытался мне подсказывать, когда меня клинило.
Йося когда видел, что мне плохо и я не могу говорить, просто писал слова на листочке и поднимал, и я старался выключить думалку и просто прочитать хотя бы тихо. И иногда Карцеровна говорила: хорошо, Левандовский, на свою тройку ты ответил. А сегодня я не смог, и она поставила мне два.
Может, Йося просто задумался о своем, он же тоже расстроился, что нас с ним так задразнили. Завтра выходной, пойдем на дерево, и я скажу ему, что не надо бояться, когда другие говорят глупости. Они говорят не про нас, а как бы про себя. Мы же о себе знаем, что мы дружим и что мы делаем друг другу только хорошие поступки.
Ну вот, я совсем расстроился, и слова не даются.
Может, попросить маму с папой, чтобы меня отвезли на выходные к Дине? Правда, она там сильно занята на своей стройке. И тоже чем-то расстроена. Она не рассказывает подробно, но, когда последний раз звонила, голос был такой серый, как будто пыльный.
Одесса, октябрь 2011 года
Той осенью красная кофеварка скалилась на Дину особенно хищно, неприятно.
В ее небольшой белоснежной кухне, где из мебели стояли стол и пара табуреток, гигантский агрегат приковывал к себе всё внимание. Это была даже не кофеварка, а профессиональная кофемашина с двумя рожками для эспрессо, вроде той, что стоят в кофейнях и ресторанах. Кофемашину еще летом презентовал бюро «Зигзаг» довольный заказчик, но кофеварка у них в офисе уже была, и Шиманский махнул рукой: Дина, мол, вы только переехали на новую квартиру, забирайте.
Дома у родителей она варила кофе в старой медной джезве. Деревянная ручка у той уже разболталась, бока украсили вмятинки, но купленную на Староконке джезву Дина беззаветно любила. Как любила и газовую плиту. Что-то завораживающее было в том, чтобы сначала повернуть вентиль конфорки, подождать заветного шипения и только спустя несколько секунд чиркнуть спичкой. Запах серы смешивался с еле уловимым запахом газа, Дина аккуратно ставила джезву на плиту и смотрела, как синие треугольные язычки лижут медное дно.
Кофе у нее никогда не убегал. В том была особая стояновская магия: чувствовать кожей каждую секунду, пока коричневая шапочка начинает приподниматься из недр джезвы. И поймать заветный момент, когда надо погасить пламя, чтобы шапочка застыла над краем джезвы. Миллиметра два, не более. Юрий Стоянов так же гордился умением наливать пиво быстро и ловко – чтобы пена в стакане поднималась и ни на капельку не переливалась за край.
В новой квартире, как и во всех новых домах, плита была электрическая. Дина с ней так и не подружилась. Она пробовала ставить джезву на конфорку, но медь оказалась внезапно слишком легкой для чувствительной индукционной поверхности. Плита не включалась. Кастрюльку, сковородку – пожалуйста, а джезву – никак.
– Вот зараза, – удивлялась Дина. Пробовала заваривать кофе в стакане или в стеклянном чайнике, пробовала модную итальянскую моку – алюминий плита почему-то приняла – всё не то.
Так что рожковая кофеварка оказалась весьма кстати.
Аппарат занял почти половину столешницы, предназначенной для готовки. Но Дина все равно не готовила дома – либо ела в кафе, либо покупала в кулинарии еду по дороге домой, либо заходила к родителям: они-то отпускали дочь только после плотного ужина да еще с парой свертков про запас.
– Голубцы погрей сегодня на ужин (какой ужин, мама, в десятом часу ползу домой, мысленно стонала Дина, но вслух не спорила: бесполезно), налистнички съешь с утра (налистнички, как их называла Ханна, – то бишь блинчики с творогом и изюмом по особому, бабушкиному, рецепту, Дина любила, но знала, что с утра ей кусок в горло не полезет), а фаршированные синенькие забери завтра на работу, там погреешь (Дина точно знала, что ничего на работу с собой не возьмет: между поездками на служебной машине по объектам, заполнением документов, подготовкой новых договоров и решением финансовых вопросов у нее было время разве что опрокинуть в себя чашку-другую эспрессо, сваренного секретаршей Шифрой).
Октябрь выдался прохладным и тревожным.
Вроде бы всё шло своим чередом, но Дина по утрам вздрагивала, заходя на кухню: ну почему ей стало казаться, что кофеварка затаилась в углу и вот-вот прыгнет на нее? Что за глупости! А то и прыгнет, смеялась над собой Дина, такая дурища, под полцентнера весом. Аппарат посверкивал неуместно алыми боками в почти стерильной белизне кухни. Словно артист в свете софитов. Даже в пофыркивании, с которым он цедил в чашку крепкий ароматный напиток, Дине слышалось что-то недоброе.
Дина не верила в приметы или знаки.
Она поднимала на смех тех, кто после дурного события задним числом выискивал указания на плохие предзнаменования.
– Он чуял, – передразнивала она, рассказывая Кольке про одного из рабочих, – с утра чуял, что к вечеру бухой свалится в открытый люк и набьет здоровенный шишак на лбу. Прям с раннего утра знал. Потому что уже с утра кошка пробежала у него под самым носом, черная бестия, а соседская Фаня понесла пустое ведро, и, представьте себе, – Дина смешно растопыривала руки и копировала окающий басок строителя, – штош оставалось-то, только нажраццо-то, все ж знаки-то налицо. Налицо у него были знаки, ишь.
Тут Колька хохотал в голос, падал на спину и дрыгал в воздухе ногами. Да и сама Дина едва сдерживалась, чтобы не захохотать, но не выходя из образа, серьезно добавляла:
– Как не нажрраццо-то… ежели кошка-то.
Но той осенью Дина стала ловить себя на том, что ищет внешние подтверждения своим плохим предчувствиям. Вот дурацкий светофор на Екатерининской загорелся красным ровно в тот момент, когда она подошла к перекрестку, – теперь стоять аж минуту. Рассыпала остатки кофе, неловко двинув темпером при утрамбовывании кофе в рожок, чертыхнулась, хотела подмести – смахнула со стола кувшин с водой. Захотелось пнуть красную кофемашину: слишком нагло та наблюдала за происходящим.
Дина просыпалась раньше будильника, будто кто-то ее окрикнул, словно было что-то на грани яви и сна – вот-вот поймаешь, поймешь… нет. Простыни наутро были скомканными и странно прикасались к телу, словно одежда не по размеру. Хотя как, ну как не по размеру могут быть – простыни? Дина крутилась в постели, переворачивала подушку. Всё было так – и не так.
Дина утешала себя тем, что это ее первая осень в новой квартире. Конечно, нужно просто привыкнуть к новым звукам: здесь было непривычно тихо. В родительском дворе из распахнутых настежь окон постоянно звучала музыка – из каждого окна своя. Орали дети и коты, бесконечно кричали и голосили соседи, постоянно кто-то что-то жарил, кто-то сбегал по лестнице в мыле – буквально, в мыле: если воду отключали посреди дня и нужно было добраться до колонки.
Окна новой квартиры выходили в безмятежность неба. До Дины долетали разве что крики чаек. Соседей по этажу то ли пока не было, то ли они оказались совершенно тихими и незаметными: ни во время переезда, ни за период ремонта Дина не столкнулась на лестничной клетке с другими людьми.
Но дело было не только в тишине или прохладном октябрьском свете.
Дело было в первую очередь в том, что происходило на работе.
Странности в поведении Шифры Дина заметила уже давно, но долгие месяцы списывала их на застенчивость секретарши.
Шифра устроилась на работу в бюро в феврале.
Сразу после этого они начали работу над проектом нового здания: аккурат в центре города, на Ланжероновской планировали построить бизнес-центр. Дина не поняла, почему Шиманский с его размахом мысли и амбициями, взялся строить бизнес-центр – где тут развернуться-то? В центре города, где правила застройки строго определяют этажность, да и с оформлением фасада здесь всё строго. Шиманскому (да и ей самой) подавай огромные жилые комплексы на окраинах или небоскребы вроде тех, что строят сейчас в Москве.
Но если с проектом бизнес-центра Дине всё было более-менее понятно, то новая секретарша ее удивила.
Во-первых, удивительным было то, что внезапно уволилась по собственному желанию их предыдущая помощница, Леночка. Без Леночки они уже два года себе не представляли и дня – она была тысячерукой богиней, которая одномоментно выполняла мелкие поручения, варила кофе, отвечала на звонки и вела календарь встреч и совещаний босса. Леночка как-то доверительно сообщила Дине, что душой прикипела к бюро и считает его своей второй семьей. Но в январе она улетела на недельку в отпуск на Мальдивы, а вернувшись, положила на стол заявление и упорхнула от них то ли в Киев, то ли в Петербург, Дина даже понять не успела, куда. Она и увольнение Леночкино не застала: самой в тот момент не было в Одессе.
– Вот так просто, – сокрушался Шиманский, – ворвалась, загоревшая, браслетами звякнула, и – привет.
Бюро пришлось спешно искать замену, и появилась Шифра. Причем Шиманский опередил кадровую службу и сказал, что у него есть барышня на примете.
Никто не спрашивал, где босс раскопал новую секретаршу, но, когда Шифра впервые вошла в офис, Дина задохнулась от неожиданности. Нескладная полная женщина теребила руками подол юбки. Ну, не всем же быть тонкокостными фотомоделями, подумала тогда Дина, с ногами от задницы и титьками, которые вперед тебя в помещение вплывают. Она вздохнула, вспомнив, как Леночка разговаривала по телефону низким грудным голосом с чуть французским прононсом и все важные дела и встречи устраивались будто сами собой.
Наверное, эта Шифра – секретарь от бога, подумала Дина, Шиманский бы не взял на работу абы кого. Имя еще какое, – фыркнула про себя, – тетка-загадка.
Она и не предполагала, что загадок окажется больше, чем ожидалось.
Глава 10
Вейск, 12 мая 2012 года
Тату Забужко в Вейске за глаза называли Тутой-абсолютой.
Она появлялась абсолютно повсюду и сразу. Она мигом оказывалась рядом и в гуще событий, стоило случиться событию хоть плохому, хоть радостному. Заслышав ее вкрадчивое «я тутечки недалеко йшла», сельчане откровенно сплевывали. Кто посмелее и погрубее, отвечали «й шла б далi», но Тату это не смущало. Она обладала почти сверхъестественной способностью «тутечки» оказываться в любом месте поселка, и редко какое сборище или свара обходились без ее участия. Не было ни одной новости, ни одного слуха, которые Тата не пропустила бы через себя, не изгрызла, как говорил, морщась, Колькин папа, редко позволявший себе нелитературные выражения, и не выблевала бы потом обратно в искаженном виде.
Также Тутой-абсолютой ее метко прозвали в силу ее внешнего сходства с полевым вредителем – томатной молью8. Тата Забужко одевалась в серые тряпки, которые висели на тощем теле невнятными складками. Поди разбери, платье ли то, сарафан ли или просто серая мешковина от картофельных мешков. Количество тряпок зависело от сезона: в холода на ней было больше слоев. Верхний слой обычно был пыльным и неприятно шуршал: регулярной стиркой Тута не заморачивалась. А когда она злилась или приходила в возбуждение иного рода, она вскидывала вверх руки, и тянущиеся полотна придавали ей очевидное сходство с насекомым.
Тута приходилась теткой и единственным опекуном деревенскому хулигану Вадику, и ни одно родительское собрание не обходилось без ее визга и истерических взмахов серых крыльев. Даже Хая Карповна морщилась от звуков Тутиного голоса и старалась поменьше придираться к увальню Вадику.
Что делала Тута в огороде отца Дмитрия?
Колька постарался не выдать себя скрипом двери. Он дождался, пока серая фигура завернет за угол дома – она продолжала громыхать чем-то металлическим – и осторожно вышел. Запер дверь, убрал ключ под коврик, выпрямился и перевел дух. Длинная челка насквозь промокла от пота, а живот сводило от голода уже нешуточно: пора было двигать домой.
Колька стал красться к калитке, надеясь, что его не выдаст хруст гравия под ногами. Но не успел он проделать и половину пути к спасительному выходу с участка, как дзвякнуло жестью с другой стороны! Колька вздрогнул от неожиданности, и тут же его сердце ухнуло в пятки: противная моль уже бежала к нему, и маленькие ее глазки сверкали жадным любопытством.
– А я тутечки поливаю картопельку, – почти пропела она тонко, – поки сонце не зійшло високо, треба полити, а ти, Коля, що робиш, батька шукаєш?
Колька молча кивнул и хотел развернуться и уйти, но Тута засеменила по дуге, перекрывая ему выход. На ходу она сыпала слова, точно пшено цыплятам:
– Уїхав батька! З'явився в ночи в десятий годині, сказав, дело невідкладно, в столиці або де, поливай тутечки, грит, картофан, поки не повернуся.
Кольку резануло знакомым «картофаном», пусть даже в пересказе противной Туты.
К горлу подступила горечь. Только не сейчас, пожалуйста, только не здесь, не с этой молью, шла бы она себе обратно в грядки, только бы она отвязалась побыстрее!.. Он почувствовал, как, несмотря на быстро поднимающееся солнце, по спине у него потек ледяной пот, лоб покрылся испариной, внутренности мелко задрожали.
Тута добежала до калитки, зачем-то бросила на щеколду остренький взгляд и тут же начала подбираться к мальчику по второй дуге, обходя его по кругу. Колька видел по телевизору, как кружат боксеры на ринге, выбирая удобную позицию, чтобы друг друга отмутузить. Она что, хочет на него накинуться со своими лейками?
В руках у Туты действительно были две огромные лейки с угрожающе вытянутыми ржавыми носами. Колька некстати подумал, что в предбаннике у отца Дмитрия есть более симпатичные лейки. И вообще, отец включал генератор, чтобы поливать огород из шланга, – так сподручнее. Но в его отсутствие, конечно, Тута выкручивалась по-своему.
Интересно, почему отец Дмитрий попросил приглядеть за огородом не кого-нибудь, а именно эту мерзкую тварь? Наверное, вздохнул про себя Колька, потому что отец никого не считал мерзким и ко всем относился, как и Бог, с одинаковой теплотой. Эх, отче…
Тута наконец поставила лейки на землю и подошла почти вплотную к мальчику. Он отшатнулся от нее и сделал несколько шагов назад. Тута мелко хихикнула, словно наслаждалась его замешательством, и снова зачем-то стала двигаться по кругу. Она ни секунды не стояла спокойно, даже тонкие ее кисти постоянно взвивались в воздух, отчего серые крылья приходили в движение. Ее лицо менялось в гримасах – мелкие черты складывались то в радостное возбуждение, то в озабоченность.
Колька с ужасом подумал, что она похожа на сумасшедшую.
Ему опять стало жалко Вадика: если с такой теткой жить, недалеко и самому двинуться. Он попытался обойти Туту сбоку, чтобы все-таки добраться до калитки, но она внезапно заявила:
– А тобi я давно хотіла сказати, Коля, и Хая Карповна уверрена, – неожиданно звучное «р» ударило Кольку по ушам, – уверрена, що ти не закінчиш нормально клас і що в той лицей тобі пути точно нема. – Она затряслась от смеха и стала перебирать тонкими пальчиками серую бахрому на поясе.
Кольку замутило. Только бы не вывернуло, только не здесь, не при этой… мальчик отчаянно искал опору и нашел ее – встал спиной к забору и выпрямился, как мог, словно струнка.
Моль тем временем подбиралась ближе и будто бы даже становилась выше: так ее питала паника в Колькиных глазах. Она потирала руки, и Колька с отвращением слышал, как шуршит сухая морщинистая кожа: ну точно, насекомое.
– Лицей той точно не для тебе, я ж по-доброму хочу упредити, щоб час і гроши ви не витратили даром, та и поездки у Одесу – тож гроши… мне Вадик всё-всё зараз сказал, всё-всё, что там усная беседа треба, а це, – она победно воздела руки вверх, – ти не зможеш.
У Кольки подкосились колени, и его все-таки стошнило. В тот момент, когда его выворачивало на траву возле забора, он порадовался, что с утра у него во рту не было и маковой росинки. Горькая желчь и вода, пусть так: всё лучше, чем продемонстрировать противной бабе содержимое желудка после обильного завтрака.
Тута, казалось, была совершенно удовлетворена. Она махнула рукой в сторону мальчика, словно его мертвенная бледность, испарина и тошнота были прямым доказательством никчемности и сводили к нулю шансы на поступление в лицей, и победно удалилась в сторону своих леек.
Колька выпрямился, вытер пот со лба и на негнущихся ногах побрел к калитке.
Домой, скорее домой.
Из дневника Кольки
18 сентября 2011 года
Очень не хочется идти завтра в школу. Йося не приходил, и мне было тяжело на сердце, я думал, что он придет и мы поговорим, и я ему отдам листок.
Я сидел и думал, почему люди хотят причинить боль другим. Даже не ту боль, которая физическая, когда бьют или дергают за волосы. А когда говорят очень обидные слова, бывает больно душе, это еще хуже, чем когда больно телу. И кажется, что некоторые умеют находить как бы ключик, ранить людей именно тем, что их может ранить сильнее всего.
Вот Вадик, он, наверное, очень несчастный. У него нет мамы и папы, я даже не представляю, что с ними. Но это дико страшно, когда нет мамы и папы, а тебя растит тетя Тата, и она такая странная. Она как будто всегда выискивает в людях плохое и старается им сказать то, отчего им обиднее всего. И Вадик, наверное, этому научился у нее. Если ты видишь сначала в людях плохое, то ты привыкаешь так жить. Мне так кажется. Мы же не целиковые, в нас есть и плохое, и хорошее. Но как ты человека будешь принимать, такое и будет проявляться для тебя чаще всего. Вадик всем всегда говорит плохие вещи, потому что ему самому с детства тыкали тем, что он плохо учится и плохо себя ведет. Наверное, он решил, что пусть всем вокруг тоже станет нехорошо. Тогда ему немного лучше, он как бы не один.
Я не обижаюсь на Вадика, потому что я вспоминаю тетю Тату и мне становится его жалко. Если бы я мог, я бы предложил ему дружить, и я мог бы точно ему сказать о том хорошем, что в нем есть. Но Йося сильно обижается. И, наверное, он сейчас очень расстроен, что Вадик дразнил нас подружками. Хотя мне кажется, что это глупости, на которые можно не обращать внимания.
Но, наверное, это то самое, ключик к Йосе.
Еще про грустное, у меня заканчивается медь. Когда папа мне покупал установку, он говорил, что в наборе идет небольшое количество реактивов и немного меди. И я почти всё потратил на первые опыты, осталось совсем немного. А где купить еще, папа не знает. Там какие-то сложности есть с тем, чтобы найти медь. Он сказал, что спросит у Дины, потому что она общается со строителями и у нее море знакомых в городе. Может быть, Дина поможет.
Я всё вспоминаю, как познакомился с Дининым руководителем. Мне нравится слово «руководитель». Дина иногда говорит «босс», но босс это что-то иностранное, и мне сразу представляется толстый дядька с сигаретой во рту почему-то. Но руководитель – тот, кто водит за руку. Мне сказу кажется, что это воспитатель, который ведет мелких за руки и следит, чтобы они не спотыкались.
И этот их Валера Антонович такой, как будто он очень хороший воспитатель. Вот у меня не было хороших. Только мама и папа, но они родители, а не учителя, с ними подругому. А Карцеровна не хороший руководитель. А ВА так говорит, что сразу хочется его слушаться. Он ведь расспрашивал меня про установку, может быть, как раз он сможет помочь с медью? Я бы сделал ему на память подарок. Надо посмотреть, хватит ли меди на еще хотя бы небольшую шишку.
Я еще всё время думаю о том, как важно, когда тебя слушают.
Я понял это, когда мне Йося сказал однажды: «Коля, когда я тебе говорю вслух о своем, то когда заканчиваю, уже знаю решение проблемы». А мне кажется, что это нормально. Мы иногда не можем решить проблему внутри, и если выпускаем ее наружу, она как плотное облачко между тобой и тем, кто слушает. И если он хорошо слушает, то облачко не улетает и не растворяется, а ты сам начинаешь его видеть. И понимаешь решение!
Мне нравится слушать, как говорят люди. Дина вот как начнет мне всё свое вываливать, а я только слушаю, и иногда почти вижу, как из нее вываливается тяжелое, усталость, а потом рраз – и как будто клубок распутался, и она успокаивается.
А когда я рассказывал маме про те сны, мне было не так, мне было неприятно, как будто она не дает облачку быть между нами, а сразу кидается на него, чтобы изменить его и сделать таким, как она видит. Наверное, мамы не могут подругому. Они старше, и они родили из себя ребенка, и до какого-то возраста они думают, что лучше ребенка понимают всё. А это может быть не так. Не знаю.
Папа слушает вообще так, как будто он дырявый. Ой, я так подурацки написал, как будто что-то плохое про папу. Я очень его люблю. Но он если я рассказываю что-то, как будто пропускает через себя мое облачко, оно улетает, а он такой потом: что, Коля? И мне приходится повторять, но он сразу отвлекается на что-то другое. Иногда кажется, что он боится услышать такое, во что не верит, поэтому удобнее делать вид, что этого нет. Я не мог решиться рассказать ему про сны. Потому что боялся, что он не станет слушать, пропустит, и оно улетит. И мне заранее обидно. Такая глупость.
Отец Дмитрий меня слушал понастоящему. И ВА слушал понастоящему, хотя с оДм. я говорю часто об серьезном: и про сны и про миры, и про Бога мы с ним говорили, и он всегда слушает до конца, а только потом начинает говорить сам. И всегда очень хорошо говорит.
А с этим руководителем мы тогда всего несколько минут пообщались, и ведь никакого серьезного не обсуждали, а у меня все равно было ощущение, что чужой человек меня хорошо понял.
Интересно, как он отдыхает, когда у него свободное время. Может быть, ему не с кем общаться, и ему одиноко, надо поспрашивать Дину, она с ним только работает или может подружиться. И я не знаю даже, сколько ему лет, но он выглядит старше папы, у него немного седые волосы по бокам.
Одесса, март 2011 года
Офис архитектурного бюро «Зигзаг» разместился в шестиэтажном доме на углу Сабанского переулка и Маразлиевской улицы. Офис занимал угловое помещение на третьем этаже. Дому было почти сто лет; Дина обожала «сдержанный» одесский модерн и всякий раз с удовольствием входила в роскошную парадную.
На первом этаже дома располагались продуктовый и аптека с дореволюционной вывеской, в парадной был лифт, – один из самых старых в Одессе – но Дина любила подниматься по широкой лестнице и гладить потемневшие от времени перила.
– Между прочим, – мимоходом заявил отец, когда еще во время практики она похвасталась тем, что будет работать на Маразлиевской, – в том квартале на Энгельса располагалась одесская ЧК, а затем – НКВД, да-да, в том самом квартале, по Сабанскому до Канатной. И кто там в ваших кабинетиках заседал, это большой вопрос.
Дина отмахнулась: ну какая разница, кто заседал здесь полвека назад, когда теперь там будет заседать она, Дина Стоянова, собственной персоной.
Окна кабинета Шиманского смотрели на парк, окна кабинета, который выделили Дине после того, как она стала главным архитектором проектов, – на переулок. Дине нравилось разглядывать из окна дом напротив: одно из любимых зданий современной застройки в городе. Вроде бы строгих и простых форм, но со стрельчатыми окнами и изящными башенками, дом устремлялся ввысь, к небу, словно стоял на цыпочках. Она любовалась этим домом задолго до того, как впервые попала в офис бюро. Еще студенткой она, бывало, бродила по Маразлиевской часами. Она считала, – и сейчас осталась при своем мнении, – что это самая красивая улица в городе. Она знала наизусть историю каждого дома по четной стороне, здоровалась с кариатидами как с родными, заходила во двор щелкнуть по носу мальчишку с рыбой и часами просиживала у ног главного украинского поэта9, глядя на новый модный дом с башенками. Она и не предполагала тогда, что получит работу мечты в офисе с видом на любимое здание.
Дина сидела на подоконнике, свесив ноги на улицу.
Строго говоря, этого не стоило делать: ожидался визит инвесторов по объекту «Ланжерон», и, возможно, статусу бюро могли повредить торчащие из окна третьего этажа ноги главного архитектора проектов. Но Шиманский с утра заперся у себя в кабинете, новая секретарша тихо сидела в холле, и Дина позволила себе расслабиться.
Март принес потепление, да такое, что окна всех домов распахнулись, а деревья, казалось, звенели от напряжения, готовясь выпустить и сразу раскрыть первые почки. Пахло талой водой. Дина любила запах воды, который сменял стылое напряжение зимы. Разом таяли льды и снега – в том году в Одессе выпало снега больше обычного, – и по улицам текли ручейки, а местами и целые потоки. Солнце уже начинало прогревать стены домов, гладить ветви деревьев, прохожие скинули шапки и распахнули куртки, еще немного – и побегут по улицам голоногие девчонки в гольфах.
Дина курила, стряхивая пепел вниз и чутко напрягая спину: не идет ли босс или не стукнет ли в дверь секретарша. Курить в кабинете было нельзя: для того было специальное маленькое помещение в другом конце офиса. Но Дина не выносила табачный дым, который клубится в замкнутом пространстве. Она могла курить исключительно на свежем воздухе. А если воздух мартовский, влажный, то вдыхание крепкого дыма превращалось в настоящее наслаждение.
Дина гладила взглядом бежевые стены дома-на-цыпочках и думала о Валере Шиманском. От родителей иногда прилетали невнятные (а порой и вполне внятные) намеки на то, что неплохо бы задуматься о мужике, – Дина стряхнула пепел и передернула плечами, – то есть они, конечно, не говорили так грубо, о мужике. Мама всегда заплывала ласково и издалека: с карьерой всё отлично, мы тобой страшно гордимся и так рады, что ты решила остаться работать в Одессе. Как хорошо, что ты собираешься покупать квартиру, и мы поможем, конечно, и кстати, а не пора ли тебе родить нам внука-другого? Хрясь.
– Родить им внука-другого, – думала Дина, лениво затягиваясь, – так, чисто между делом, между, например, оформлением договора с подрядчиком и командировкой в Цюрих. Нате, мамо, я вам внука закину по дороге в аэропорт.
Стоянов был еще более прямолинеен: увидев как-то в газете фотографию Валеры Шиманского, он спросил дочь, что она думает по поводу своего начальника.
Дина искренне не поняла, на что он намекает.
– Думаю, он чертов гений, – не моргнув, ответила она тогда. – Я бы душу продала, чтобы с ним работать, да не пришлось: и так позвал. Хотя, – Дина фыркнула, – я всё еще готова продать, если потребует задним числом.
Ханна мелко перекрестилась и напустилась на дочь: нельзя такое говорить, даже в шутку нельзя, а Стоянов спросил уже без обиняков:
– Ну а как мужик он тебе… как? Может, стоит задуматься?
До Дины еще пару секунд не доходило, о чем именно стоит задуматься, а потом она расхохоталась.
– Я думаю, – сказала она тогда родителям, – что единственная женщина, которая интересует Шиманского, – это архитектура. Да и вообще он… странный.
Конечно, она изучила биографию Шиманского еще до прихода в бюро на стажировку. Любой студент строительной академии знал эту фамилию и назубок знал связанные с ней объекты. И в студенческой среде, и после, когда Дина вращалась уже в «верхних» кругах архитектурного мира, ходили всевозможные слухи о личной жизни архитектора. То поговаривали, что он гей – как без того. Женат был по юности на однокурснице, потом она куда-то делась, с тех пор всегда один – выводы напрашивались сами собой. То говорили, что у него есть любовница в Вене, но он тщательно скрывает ее имя от прессы.
Как бы то ни было, Дина никогда не замечала со стороны Шиманского знаков повышенного внимания – ни в свой адрес, ни в адрес любой другой женщины (или мужчины). Шиманский виделся ей цельнолитой фигурой: из льда или холодного серебра; она бы не смогла выразить это словами, но чувствовала вокруг него защитное поле. Словно у него нет ни малейшей бреши в броне, которую пытались прожечь взглядами окружавшие его женщины, словно все их старания заранее обречены на провал. От Шиманского отскакивали (Дине даже казалось, она слышит еле уловимый серебряный звон) обаятельные улыбки, нелепые смешки, пущенные из-под прикрытых ресниц взгляды.
Она не лукавила, говоря, что считает его странным. В его официальной биографии было сказано, что он сирота. Ни слова не было написано о его детстве. Поговаривали, будто он воспитанник какого-то сиротского приюта, но какого точно – никто не знал. В Одессе он возник будто из ниоткуда, поступил в архитектурную академию, а когда его имя было уже достаточно известно в архитектурном мире, никого не интересовало, откуда он, собственно, появился.
Даже в мыслях она не называла его Валерой: только по имени-отчеству. Или по фамилии. Странным виделось ей сочетание Валера Антонович: что-то нелепое было в уменьшительном «Валера», но Шиманский никогда не представлялся Валерием, и даже на визитках ему печатали именно такую форму имени. Дина всякий раз на миг спотыкалась об это имя, как бывает, когда играешь в резиночки, а нога на долю секунды задевает туго натянутую резинку, и кажется, вот, собьешься, а то и споткнешься и саданешься об асфальт голой коленкой… Ей не нравились оба имени – и Валера, и Антон. Иногда она ловила себя на том, что мысленно подбирает боссу другие имя и отчество – как будто переодевает куклу, смотрит, какое платье лучше сядет. Подобрать не получалось.
У Валеры Антоновича были пушистые темные ресницы. Он носил очки со слегка затемненными стеклами – Дина не знала, какие там диоптрии, и есть ли у Шиманского в самом деле проблемы со зрением, или он просто пытается хотя бы отчасти скрыть странную для мужчины красоту. Иногда Дина замечала, что Шиманский снимает очки и смотрит в пустоту, покусывая дужку, как будто видит что-то, доступное ему одному. Ее пугало его лицо, и глаза в тот момент становились точь-в-точь двумя кусками льда, и что-то нечеловеческое виделось в хищном профиле. Но наваждение проходило, Шиманский вздрагивал, глаза теплели, и ледяная сосредоточенность уступала место теплому обаянию.
В то мартовское утро они ждали инвесторов по проекту нового бизнес-центра.
Заказчиком проекта выступал некто Заячкин – Дина пока не видела его вживую, только встречала фамилию в документах. От сегодняшней встречи зависело многое: если презентация бюро удовлетворит инвесторов, они заключат договор на выгодных всем условиях и в ближайшие сроки приступят к строительству.
Дина была спокойна: она заранее подготовила все документы для инвесторов и для босса, а Шифра позаботится о том, чтобы презентация в переговорке прошла без сучка без задоринки.
Переговорная комната находилась дальше по коридору: там стоял овальный орехового дерева стол, уютные стулья с ортопедическими спинками – Шиманский был эстет и не терпел угловатых форм и стереотипной офисной мебели. В обязанности Шифры входило заранее разложить раздаточные материалы, поставить бутылочки с водой и быть готовой по первой просьбе сварить кофе или заварить чай.
Шифра. Дина пожала плечами, затушила сигарету о внутреннюю часть карниза и огляделась в поисках салфетки, чтобы завернуть окурок, – не кидать же его в окно или не класть в офисную мусорную корзину просто так.
Секретарша работала у них уже месяц. Когда Дина увидела ее впервые, она подумала, что Шифра куда уместнее смотрелась бы на Привозе за рыбным или молочным прилавком, к примеру, чем в офисе архитектурного бюро. Статная тетка – Дина вглядывалась в Шифру, пытаясь определить ее возраст, но даже с натяжкой не могла назвать ее девушкой – с черной косой ниже талии. Уголки ее полных губ всегда были приопущены, словно в тот день, когда Бог раздавал способность улыбаться, Шифра проспала и опоздала к раздаче. В том, что Шифра могла проспать и опоздать, Дина не сомневалась. За минувший месяц Шифра несколько раз влетала в офис за минуту до начала рабочего дня, когда даже Шиманский – если он был в городе – уже сидел у себя в кабинете.
У Шифры было круглое и слегка оплывшее лицо, в чертах которого угадывалась жгучая деревенская красота. Нет, она не была толстой. Полноватой – да. Дина ловила себя на том, что окидывает взглядом фигуру секретарши всякий раз, когда та поворачивается спиной. Ей казалось, что настоящая Шифра прячется под плотным слоем защитного костюма, словно красивую живую тетку запихнули в бесформенный чехол и наглухо застегнули. Шифра двигалась как в полусне, хотя со всеми поручениями вроде бы справлялась.
На второй день работы Шифра начала укладывать косу на затылке и даже слегка подкрасила губы. Возможно, кто-то ей намекнул – или сама догадалась, – что в офисе модного архитектурного бюро следует соблюдать хотя бы минимальный дресс-код. Она по-прежнему надевала старомодные юбки ниже колена, но поверх офисной блузы накидывала строгий пиджак. В этом образе Шифра больше походила на учительницу математики или завуча, чем на торговку или доярку. И «Зигзаг» успокоился и перестал обсуждать за Шифриной спиной ее внешний вид. В конце концов, Шиманского работа новой секретарши устраивает – зачем бы он ее терпел?
Дина засунула завернутый в салфетку окурок поглубже в мусор, налила стакан воды из графина, выпила залпом. Посмотрела на часы. Без пяти. Пора идти встречать гостей. Всё в полном порядке: встреча должна пройти безупречно.
Как же она ошибалась.
Глава 11
Вейск, 12 мая 2012 года
Колька оглянулся.
Тута, казалось, уже забыла о его существовании. Она подобрала лейки и направлялась теперь к колодцу. Она проходила сейчас по одной из любимых – он знал это наверняка – грядок отца Дмитрия. Крупные лиловые цветки колыхались, задетые подолом Тутиной юбки. Колька подумал с брезгливостью, что, будь он цветком, он бы напряг все свои растительные клеточки, лишь бы к нему не прикоснулось грязное серое полотнище.
Именно на этой грядке рос картофель сорта «синеглазка». Он цвел особенно пышно. Отец Дмитрий рассказывал, что соседи приходили поначалу к нему делиться огородной премудростью и все как один предупреждали, что, мол, чем крупнее цветет, тем мельче потом клубни. Растение-то высасывает все минералы из почвы – и куда? В бесполезный цветок. Некоторые у себя даже похаживали с секатором и подстригали особо рьяно цветущие кусты. Какие результаты приносило столь варварское вмешательство, Колька не знал. Но предполагал, что недовольное растение могло в отместку выпустить в два раза больше цветков и высосать из почвы (в ущерб клубням, конечно) в два раза больше полезных минералов.
Будь он картофелем, он бы поступил именно так.
Отец Дмитрий, хоть и разводил у себя в огороде «шелекцию», по выражению покойной Марии Исхаковны, на красоту кустов никогда не покушался. У него были грядки и с крохотными бледными цветочками, были и те, что вовсе не цвели, – сверхранние сорта, их, кстати, уже и выкапывать пора. Но лиловые цветки «синеглазки» выделялись посреди огорода в середине мая, словно грядка экзотических петуний. Отец Дмитрий, бывало, садился возле них на корточки, смешно, как огромный гусь, расхаживал врасковырку и что-то тихо напевал и декламировал.
Колька однажды подслушал:
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины…
– Это что? – спросил Колька, подойдя сзади так, что священник от неожиданности потерял равновесие и плюхнулся между грядок.
– Стыдно, юноша, Пушкина не узнать-то, – пробасил, поднимаясь и отряхиваясь, отец Дмитрий. – А между прочим, вот эта красавица, – он наклонился к лиловому цветку и нежно погладил его указательным пальцем, – трудами предка самого АлександрСергеича нам досталась.
– Это как? – удивился Колька.
– А вот так: второе имя сего картофана – Ганнибал, знаешь, кто это?
Колька помотал головой. Отец Дмитрий вздохнул:
– Так предок АлександрСергеича, в самый раз он. Говорят, тож картофан любил. И разводил сей сорт, потому и прозвали. А «синеглазка» – потому что глазки на клубеньках как есть синенькие, посмотришь потом, как урожаец соберем.
Сейчас на этой самой грядке синеглазки-ганнибала, между двумя цветущими кустами, лежал бахромчатый поясок Туты. Видимо, накинувшись на мальчика, она дотеребилась беспокойными пальцами, да и не заметила, как пояс соскользнул. Одежек на ней было, как всегда, немало, руки заняты лейками. Колька мстительно подумал: а ну и пусть, и пусть бы и не нашла совсем.
Он сплюнул остатки желчной горечи у калитки и вышел, задвинув тугую щеколду.
Колька спускался по Ореховому переулку. Солнце поднялось уже совсем высоко, день обещал быть жарким. В широкой тени деревьев было хорошо, пыль прохладно щекотала босые ноги. Желудок жалобно скрутился в вопросительный знак: Колька убыстрил шаг, чувствуя, как наполнился слюной рот при мысли о бутербродах в миске. Может, мама уже вернулась домой?
Он понурился и остановился, двигая туда-сюда крупный камень большим пальцем ноги. Почувствовал, как снова запылали уши, как защекотала шею тонкая струйка пота.
Мимо босой ноги лениво прополз жук с огромными усами. На миг остановился, потрогал усиком ступню, чуть сменил курс и пополз дальше. У него нет души, подумал Колька, нет души у этих божьих букашек и мотыльков, только маленькая жизнь. Не надо видеть сны, не надо думать о том, что реально, а что – нет, не надо бояться совершить грех или сожалеть о том, что совершил, не надо умирать от страха за близких… ползи себе. Колька присел на корточки и посмотрел вслед жуку. Только бы тот скорее скрылся в траве на той стороне, а не погиб под колесом случайной телеги или мотоцикла.
Словно в ответ Колькиным мыслям издалека раздался нарастающий рев двигателя.
Мальчик вскочил. Неужели… мотоцикл? Точно, мотоцикл.
Он еще мгновение с надеждой прислушивался, а потом нос его сморщился, а подбородок дернулся вперед: нет, это не отец Дмитрий. У того двигатель звучал совсем иначе: без надсадного кашля, без хрипотцы, да и едет он со стороны Чапаева – наверное, Василь Дмитрич на базар собрался. И точно, спустя несколько секунд над холмом показался голубой мотоцикл с коляской и проехал мимо мальчика, с коляски приветственно махнули рукой.
Колька помахал мотоциклу вслед и вздрогнул: жук! Перевел взгляд на дорогу и с облегчением расправил плечи. Жучок преодолел уже больше половины расстояния.
Пора и ему двигаться домой.
Маленькое тельце без души, погибнет – что останется в вечности? А что останется от него, Кольки? А от Дины? От Дины останутся восхитительные постройки и еще более восхитительные и смелые планы будущих проектов. Кольке захотелось заорать в голос: с чего это он думает о Дине так, словно ее уже нет в живых?! Есть она, есть, и теперь его, Колькина, задача добраться до чертова места, где она застряла, и помочь ей выбраться обратно.
Что скажет мама, когда он расскажет про Дину в том сне, который вовсе не сон?
Он уже точно решил, что расскажет.
Потому что он не врет – это раз. Колька знал, что врать плохо, и не только потому, что есть заповедь про «не ври». Просто если врать, в тебе что-то будто ломается, какие-то механизмы начинают хуже работать, не так безупречно, как раньше. Колька это сам давно понял, еще до всяких заповедей и даже до первой нормальной исповеди. А смолчать о том, что он, Колька, знает, где находится Дина, – это почти вранье. Ну и что, что мама не поверила ему в прошлый раз. В этот раз всё по-другому, и если Дину не найдут в Одессе (а Колька почти не сомневался, что не найдут), то он будет единственным, кто знает хоть что-то.
И два – мама и папа точно что-нибудь придумают. Они самые-самые. Когда он болел гриппом четыре года назад, он горел так, что казалось, стены спаленки запылают вместе с ним. У него были бредовые видения – ничего общего со снами, просто перегретый организм вытаскивал из подвалов подсознания всякую подолбень. Мама три дня держала его на руках, а папа то убегал, то прибегал и клал ему на лоб прохладную тряпку. Именно голоса родителей вытаскивали Кольку из жара и мрака. Сейчас он снова скатывается в жерло вулкана – от паники, от беспомощности, от выжигающего внутренности ужаса за Дину, – но мама и папа точно что-нибудь придумают.
Колька почти бегом вывернул с переулка на Придубкину улицу и прищурился. Дымок. Над трубой – дымок. Значит, мама вернулась.
Из дневника Кольки
19 октября 2011 года
Не писал аж месяц, всякое было.
В школе совсем голимо. Мне это слово раньше казалось неприличным вроде ругательных, какие никогда нельзя вслух или даже писать в личном дневнике. Но когда так голимо и говняно, то не остается сил подбирать нормальные слова, хочется хотя бы здесь себе не притворяться. Я пишу, что хочу, это мой личный дневник
(ниже, на всю страницу, жирные большие буквы: ГАВНО)
Я радовался, что мы будем шить. Дурацкая Карцеровна даже это превратит в гавно, даже занятие, которое могло бы мне принести радость и хорошие оценки. Сначала мы зубрили инструкцию к машинке, которая все равно не пригодится, и конечно надо было по очереди отвечать вслух у доски про все эти приводные колеса и ремни, и я плохо ответил. Хотя на маминой машинке я могу шить с закрытыми глазами, я ее на ощупь знаю.
Но в среду нам задали шить иголкой с ниткой на кусочке ткани! Разные швы. Ну это детский сад вообще, и зачем мы зубрили приводы и колеса, и почему мы не можем сшить на машинке что-то полезное. И я прострочил кусок – все эти вперед иголку и назад иголку и другие, а Карцеровна сказала, что я сначала сделал не то, а другое!!! Надо было попорядку, как на доске написано, первый шов, второй, третий… а я пропустил тамбурный и заметил в конце и в конце его добавил. Ну какая разница??? Как можно быть дибилкой, если ты учишь детей, чтобы они просто стали взрослыми и умели жить нормально! Мне кажется, Карцеровна специально пытается сделать, чтобы никто не был умным. Она сказала переделать до конца урока, но я не успел переделать, и двойка.
Сказал маме с папой, папа сказал: потерпи эту дуру, потому что со следующего года будешь учиться в Одессе, а мама в злости сказала: а с чего он должен терпеть? Она пошла к директору, я не знаю, о чем они разговаривали, она вернулась уже не такая злая. А на следующий день Карцеровна ничего мне не говорила вообще. Мы снова шили на кусочках, и она ходила по рядам и придиралась, как кто держит иголку, и только фыркала, как будто можно супернеправильно держать иголку.
Я очень устаю, когда надо делать такое, что не имеет смысла. Иногда я думаю о том, что в аду черти не режут на куски или не жарят в огне, а просто надо вечно делать вещи, которые никому не нужны. В книжке мифов Греции был такой герой Сизиф, он должен был вкатывать огромный камень в гору, а тот катился обратно. И так всегда, бесконечно. Мне кажется, это самый адский ад.
Снилось плохое снова.
Но чтобы были силы записать, я сначала про хорошее напишу. А то я расстроился из-за Карцеровны и из-за Йоси, это я не пишу, что он болел последние две недели и мы не виделись, я приходил к ним, но Йосина мама попросила чтобы я не заходил, потому что он заразный. Я написал ему письмо, там рассказал про школу, про всякое и позвал его на день рождения. У меня же послезавтра день рождения! Я так и не знаю, поправится ли Йося. Ну вот я снова пишу плохое, а хотел себе поднять настроение.
Так вот, Дина приедет, и она сказала, что у нее для меня сюрприз. И такой огромный, что я не поверю даже какой. Она звонила мне и говорила радостно. Сказала, что очень устала, но ждет выходного, чтобы приехать с сюрпризом.
А про плохие сны вот. Сначала был крутой, он мне даже понравился. Такого раньше еще не было. Я был в каменном городе, тоже пустом, но неразрушенном, и там не было ощущения, что всех убило и что есть какое-то зло. Просто очень старый город, как будто все давно куда-то ушли. Я ходил там по ступенькам, но они такие огромные, что я сначала не понял, что это ступеньки. Перелезал с глыбы на глыбу, а потом поднял голову и понял, что я на гигантской лестнице. И там были каменные львы, я трогал их лапы, там только лапа с меня размером, а все остальное совсем большое. Я понял, что это львы, только когда отошел в сторону. А здания совсем огромные. И везде очень тихо и везде жесткие зеленые растения, по стенам, я таких не знаю. Это очень красивое место, но я там себя почувствовал печально, как будто я крошечка такая в мире.
Я отцу Дмитрию потом рассказал, а он говорит: Бог всяких созданий сделал, и маленьких и больших, но он умеет видеть душу каждого, и меня, Коли, в этот самый момент, и я ему важен такой, как я есть. Я не знаю, как Бог может одновременно следить, что происходит во всем мире, а если еще и миров разных куча, как он всё успевает? Но оДм. имел в виду, что размер существа не важен для Бога, и если был где-то мир с великанами, то это не значит, что я незначимый или Бог любит меня меньше великана. Мне нравится думать, что Бог любит меня.
Но потом мне снова снилось то, о чем не хочется писать. Но надо писать, я обещал себе и Дине. В этот раз я зашел совсем глубоко в центр города, и мне показалось, что земля дрожит под ногами. Ритмично, как будто у земли есть сердце и оно может стучать. Раньше такого не было, это как будто что-то спало и проснулось и стало следить, как я подхожу ближе. Это ужасный ужас, я проснулся и покричал в подушку, чтобы не было слышно и чтобы мама и папа не догадались как я ужасно напуган. Потом бегал к оДм., он стал усталый и мрачный. Был день, он уже отслужил утреннюю, но мы с ним пошли в церковь, он зажег свечку и для меня специально послужил маленькую службу. Мы просили для меня защиты у Бога, и оДм. сказал, что он кое-что еще придумает, но ему придется как-нибудь для этого уехать. Но чтобы я обязательно молился перед сном, не забывал.
Вот так.
Но послезавтра мне десять лет. Я очень жду Дину, интересно, какой сюрприз будет и придет ли Йося. Бабушка обещала привезти шоколадный торт.
Читать бесплатно другие книги:
