Химмельстранд. Место первое Линдквист Йон Айвиде

Сделал еще глоток пива, слишком большой: из угла рта на подбородок побежала янтарная струйка.

Майвор не спускала с него глаз.

– Я же не собираюсь никого убивать, старушка, ты же понимаешь. Отпугну – и всех дел.

– Патроны, по крайней мере, вынул?

– Вынул, вынул. Само собой.

– А затвор снял?

– Хватит уже… – Дональд отвернулся, откинул крышку табуретки и достал оттуда транзистор – надо же как-то прервать неприятный допрос.

– Сомневаюсь… – Майвор горько усмехнулась. – Радио… какое там радио… посмотри вокруг.

Но Дональд уже успел нажать кнопку, и тут же выяснилось, что она сомневалась зря. Из старого красного транзистора, купленного лет тридцать назад, полилась музыка. Тува Карсон, «Все уже забыли».

Дональд и Майвор ошеломленно уставились друг на друга. Им сказали, что ни телефоны, ни компьютеры не работают – нет покрытия. И на тебе:

Они вслушивались в слова песни, будто в ней зашифровано какое-то скрытое сообщение. Будто они помогут найти ответ, объяснить их нелепое положение. Ни тот ни другой не были поклонниками Тувы Карсон, а теперь сидели и вслушивались в каждое слово.

Песня закончилась. Они, затаив дыхание, ждали. Вот сейчас прозвучат слова диктора: «Важное сообщение»… «а теперь прослушайте» – или что-то в этом роде. Но нет – вступительный аккорд к «Твоей мелодии» Сильвии Вретхаммар. И голос самой Сильвии.

Молли и Эмиль решили играть в собак. Довольно долго они были щенками. Катались по полу кемпера, тявкали и притворялись, что дерутся. Наконец Молли взяла в зубы свой сандалик, помотала головой и забросила под диван.

Эмиль заглянул под диван и заскулил. Он же щенок, а щенки боятся темноты.

– Щенку придется достать сандалик.

Эмиль опять заскулил и покачал головой. Молли села на пол и руками изобразила щенячьи лапки.

– Щенок должен принести сандалик. Только невоспитанные и глупые щенки не приносят сандалики.

– Щенок не хочет, – протявкал Эмиль.

– Щенок должен!

– Щенок не хочет!

– Почему это щенок не хочет?

– Потому… потому что… – Эмилю попался на глаза рулон туалетной бумаги. – Потому что он противный и пахнет какашками!

Молли строго на него поглядела, но не выдержала, повалилась на спину и начала хихикать так музыкально, что у Эмиля замерло его маленькое щенячье сердце.

Молли хохотала, держась за живот, а Эмиль на четвереньках обнюхал пол вокруг нее, поднял ногу и сделал вид, что писает на кухонный шкаф.

Молли, отсмеявшись, тоже встала на четвереньки и кокетливо изогнула спину.

– Теперь мы будем папа-пес и мама-пес.

– Собака, – поправил Эмиль.

– Кто собака?

– Мама-собака.

– Ну, хорошо, собака. У них свидание.

Эмиль постарался, чтобы щенячьи лапы стали потверже, как у взрослого пса, свирепо посмотрел на Молли и негромко зарычал.

– Ты что? – удивилась Молли. – Ты же папа-пес, ты в меня влюблен.

Эмиль вытаращил глаза – так делают все влюбленные в мультиках. Он представил розовые сердечки на крылышках, вылетающие из головы, как птички.

– Хорошо, – одобрила Молли. – А теперь ты должен понюхать у меня под хвостом.

– Ну нет… – Эмиль немного растерялся.

– Почему нет? Влюбленные собаки всегда нюхают друг у друга под хвостом.

– Зачем?

– Откуда я знаю? И какая тебе разница? Они так делают, и ты тоже давай, раз ты папа-пес.

Эмиль на четвереньках обошел вокруг Молли и понюхал ее трусики. Успел заметить, что трусики пахнут туалетом, но Молли вдруг резко повернулась, показала зубы и зарычала так грозно, что Эмиль невольно отпрыгнул и поднял руки, защищаясь.

– Что с тобой? – засмеялась Молли. – У тебя что, детский паралич? Собак никогда не видел? Все собаки так делают.

– Никакой у меня не паралич!

– У тебя, может, и нет, а у твоей собаки есть!

У Эмиля уже закипали слезы, но тут он представил себе собаку с детским параличом и засмеялся.

Молли покачала головой.

– Значит, так. Ты понюхал у меня под хвостом, я рассердилась. Ты опять попробовал, я опять рассердилась. И только потом я позволю тебе нюхать у себя под хвостом. Разве ты никогда не видел?

– А я не хочу. У меня собачий детский паралич.

Молли собралась было разозлиться, но личико ее тут же просветлело.

– Тогда можешь вылизать мне шкурку, – улыбнулась она.

Эмиль добросовестно полизал ее майку. Лизал довольно долго, пока она одобрительно не кивнула.

– Теперь собакам надо отдохнуть.

Они улеглись рядышком на живот и притворились, что спят. Внезапно Молли напряглась, подняла голову и понюхала воздух.

– А теперь собаки чувствуют опасность. Приближается враг.

Эмиль тоже подвигал носом, принюхиваясь, и ничего не почувствовал, кроме запаха пыли и каких-то духов.

– Никаких врагов поблизости, – заключил он.

– Как это никаких? – Она встала на четвереньки и сжалась в комочек. – Огромный и опасный враг, собаки никогда таких не видели. Он хочет их сожрать.

– Кончай, чего ты…

– Собакам страшно. Чудище величиной со слона, только черное, голова огромная, и сто пять острых клыков. Хватает собаку – и кровь кругом.

– Нет! – у Эмиля к горлу подступил комок.

– И он перекусывает собаку пополам, только кости хрустят… хрясь-хрясь, – она очень похоже изобразила хруст костей.

Эмиль закрыл руками уши и замотал головой. Ему не хотелось слушать, потому что он уже и в самом деле видел этого страшного врага. Огромный, черный, зубы как кинжалы, земля трясется… И приближается, потому что собирается его, Эмиля, сожрать…

Молли отвела его руку в сторону и прошептала в ухо:

– Но я знаю, как спастись. Я тебя спасу.

Эмиль проглотил слезы и посмотрел на Молли – серьезная, сосредоточенная мордашка. Наверняка знает, о чем говорит. И насчет чудовища, и насчет того, что знает, как спастись.

– А как?

– Потом расскажу, – Молли настороженно огляделась. – Но сначала мы должны сделать одну штуку…

Карина нахлобучила дышло прицепа на буксировочный крюк машины и подняла поддерживающее колесико. Электрический разъем и страховочный тросик оставила без внимания – зачем? Ехать-то всего несколько метров.

Вытерла руки о майку и показала Стефану большой палец – готово. Он завел машину, рывком дернул кемпер и протащил его метров десять по газону.

Фермеры тоже передвинули свой прицеп. Один из них вышел из машины и отдал честь Карине. Она помахала в ответ.

Зачем мы это делаем? Наоборот, надо держаться всем вместе, поближе друг к другу…

Посмотрела на новенький кемпер, где скрылись Молли и Эмиль. Что-то странное в этой девочке: она словно все время притворяется… с другой стороны – зачем? И в чем? В чем она притворяется?

Подошел Стефан.

– Ну вот. Дело сделано.

На макушке волосы заметно поредели. Невысокий, полноватый, короткие руки… Мужчина, которого она выбрала. Карина положила руку ему на шею. Он погладил ее по голове, и она зажмурилась.

– Стефан… ты должен мне кое-что обещать.

– Все что захочешь.

– Мы не знаем, что произошло. Мы не знаем, как долго это наваждение будет продолжаться…

– Карина, совершенно ясно, что…

– Подожди. Дослушай… – Она сжала руками его лицо, провела пальцем по оправе и посмотрела в глаза. – Ты должен обещать мне, что мы будем держаться вместе. Что бы ни произошло, вдвоем мы справимся. Поодиночке – нет. Ты понимаешь, о чем я? Обещаешь?

Стефан уже открыл рот, чтобы ответить, но осекся. Посмотрел на бесконечное поле и нахмурился. Похоже, понял.

– Да, – сказал он после долгой паузы, – обещаю.

Первые четверть часа Петер ехал довольно быстро – километров пятьдесят. Потом снизил скорость. Здесь, по данным джи-пи-эс, должна быть деревня Вестеръюнг. И магазин был бы, если бы нашлась сама деревня. Поначалу он старался придерживаться предлагаемых навигатором дорог, но потом плюнул. Если верить джи-пи-эс, он пересек уже, самое меньшее, три речки без всяких мостов и пару раз продрался сквозь чащу без единой царапины на кузове.

Посмотрел в зеркало. Интересно, вон та неровность на горизонте, что это: их лагерь или оптический обман?

Лидерское чувство самодостаточности и превосходства исчезло, на смену пришли тоска и одиночество. Неужели они приговорены к пожизненному заключению в этом нереальном, возможно существующем только в их воображении мире? Откуда-то из омута памяти выплыло словечко «солипсизм»… вне сознания нет сущности.

Болгария, 2005 год. Полная глухота, словно в уши вставили затычки. Пока он крутил мяч кончиками пальцев, соображая, как лучше поставить его на одиннадцатиметровую отметку, исчезло все: шум стадиона, крики товарищей по команде, возгласы судьи.

Петер машинально ткнул кнопку радио, чтобы отвлечься от воспоминаний. И в ту же секунду сообразил: какое радио? Глухая зона, телефоны не работают, ни единой мачты на горизонте.

Оказывается, нет.

Внезапный аккорд был настолько неожиданным, что он вскрикнул и ударил по тормозам. Джип дернулся и остановился. Если бы скорость была побольше, наверняка разбил бы лоб.

Петер застыл с отвисшей челюстью и уставился в ненатурально голубое, как в мультфильме, небо. Он знал музыку – мать часто ставила эту пластинку. Он даже знал, кто поет: Черстин Аулен и Петер Химмельстранд.

Последний рефрен. Орган прогудел несколько тактов из «Свадебного марша», и песня закончилась.

Ошеломленный Петер даже не успел подумать, что может сказать диктор, прольется ли свет на их нелепое приключение, как началась следующая песня. На этот раз Тува Карсон. «Все уже забыли».

Выключил радио, откинулся на сиденье и посмотрел на бескрайний газон. Где-то ведь кто-то сидит, ставит эти старые пластинки и транслирует их на всю… на всю – что? На всю страну? Страну Швецию? Где она, эта страна? Кто? Где? Как? Зачем?

И все же: судя по репертуару, они пока еще в Швеции. На этом сходятся и радио, и джи-пи-эс. Но, насколько ему известно, в Швеции нет таких мест. Ничего даже близко похожего.

Он вышел из машины, и у него перехватило дыхание. Впервые осознал масштаб и глубину окружающей его пустоты. Поднес руки к лицу – руки на месте. Он, несомненно, существует, хотя и ничтожно мал. Похлопал по крыше джипа – глухой металлический звук. Толстый, не меньше чем двухмиллиметровый, прокат. И машина существует.

Прищурился и посмотрел в ту сторону, откуда приехал. Глаз уже не различал никаких неровностей на горизонте. Машина стоит на бесконечном футбольном поле, подвешенном в мертвой синеве неба.

Он прокрутился на одной ноге и неожиданно, сам того не желая, закричал:

– Алло! Есть здесь кто-нибудь? Алло…

Звуки голоса тут же угасли, не оставив даже намека на эхо.

Леннарт и Улоф послушно передвинули прицеп на несколько метров, убрали белье и сложили кровать – она, благодаря изощренному, противоречащему банальной геометрии пространственному воображению дизайнеров, превратилась в два узких диванчика и стол посередине.

Скромный завтрак: фалунские хрустящие хлебцы, тресковая икра из тюбика и столовый маргарин «Бреготт», совершенно расползшийся в неработающем холодильнике. Баллон с газом пуст, в последние дни они пользовались электроприборами. Но теперь и электричества нет.

Главное – не на чем приготовить кофе. Ни Леннарт, ни Улоф завтраку значения не придавали, чаще всего так и было: сухие хлебцы, что-то из тюбика – икра или плавленый сыр. Вполне достаточно. Но кофе – обязательно. Как же без кофе?

– Развести, что ли, в холодной воде? – Леннарт показал на пакет с молотым кофе.

– Это вряд ли. Был бы растворимый – другая песня.

– А у нас где-то был походный примус? Маленький такой? Или как?

– Где-то был… да я пока что не особенно, чтобы… А ты?

– Да и я нет. Пока жить можно. Но потом…

– Ну да, потом. Как же без кофе?

Леннарт скептически глянул на хлебец. Растаявший «Бреготт» уже подобрался к краю. Вот-вот капнет.

– А что у нас вообще-то в запасе?

– Да вроде так… более или менее. Продержимся несколько дней. Картошки полно.

– Тогда надо искать примус.

– А как же. Не сырую же лопать.

Они замолчали и захрустели своими бутербродами. В царящей вокруг тишине хруст этот казался очень громким и хищным, будто огромный зверь перемалывает челюстями кости своей жертвы.

Поглядели друг на друга, улыбнулись и почти одновременно вытерли губы, увидев сухарные крошки в углу рта у приятеля. Как два коня – стоят в стойле и жуют свой овес из торбы. Разве что кони молоком не запивают.

– Не сказал бы, что положение веселое, – подвел итог Улоф.

– А кто бы сказал. – Леннарт взял тряпочку и аккуратно смел крошки со стола. – Хотя… кто его знает.

И задумался. Улоф терпеливо ждал, пока мысль Леннарта найдет подходящее словесное выражение.

Тот тем временем высыпал крошки в пакет для мусора и повесил тряпку на кран. Оперся спиной о шкафчик, скрестил руки на груди и сказал:

– Как есть, так и есть, вот оно что…

– Это как – так?

– Ты и сам знаешь. Как есть, так есть. Разве что… яснее не стало.

– А… вот ты о чем. Можно и так посмотреть.

– А как еще? Как еще можно посмотреть?

Улоф нахмурился и погрузился в размышления. Это было нелегко: мысли отказывались расти и выстраиваться в систему, поскольку не было отправной точки. Какая может быть отправная точка в пустоте? В конце концов пожал плечами.

– Дай время подумать.

Леннарт достал журналы с кроссвордами и положил на стол перед Улофом. Вместе с газетами на стол легли очки и карандаш. Сам тоже взял журнал, сдвинул очки для чтения на кончик носа и уселся напротив.

Улоф попытался сосредоточиться на макси-кроссворде чуть не на всю страницу, но уже через пару минут сообразил, что хотел сказать. Он посмотрел на Леннарта, мучительно размышляющего над сканвордом пятой ступени, самым трудным.

– А как же коровы?

– Анте и Гунилла справятся, – не поднимая глаз, сказал Леннарт.

– Синтия-15 телиться будет через пару дней.

– Анте справится.

– Думаешь?

– Ну.

Анте – сын Улофа, Гунилла – дочь Леннарта, хотя постороннему могло бы показаться, что наоборот: Леннарт не упускал случая похвалить исполнительность Анте и его умение обращаться с животными, а Улоф превозносил деловую хватку Гуниллы и ее неутомимость.

Не то чтобы Леннарт или Улоф завидовали друг другу до такой степени, что желали бы поменяться детьми, нет. Но Леннарту почему-то легче было хвалить Анте, а Улофу – Гуниллу. Они даже обсудили между собой этот психологический ребус и пришли к обоюдному выводу: нормально, что тут обсуждать. Совершенно естественно. А если даже и не так уж естественно, то изменить положение вещей им не дано.

Друзья замолчали. Время от времени тишина нарушалась поскрипыванием карандаша Улофа, вписывающего очередное слово. Леннарт сидел в задумчивости – все-таки пятая ступень.

Наконец Улоф отложил ручку.

– Думаешь, между ними… пока, так сказать, нас нет?

– Время покажет.

– Это да… что да, то да, время покажет. А неплохо бы…

– Да уж чего плохого.

Леннарт слегка улыбнулся и погладил руку Улофа, но сразу сделался серьезным, уставился в сканворд, погрыз карандаш и сказал:

– «Свинья в репризе»… это еще что за зверь? Начинается на «С», кончается на «ИР». Девять букв.

Улоф довольно засмеялся.

– И это пятый уровень? Сехримнир [3], само собой.

Леннарт вписал слово и кивнул.

– Ну да… ясное дело.

– «Свинья в репризе»… – Улоф продолжал улыбаться. – Смешно. Молодцы.

– Им палец в рот не клади.

Найденное слово выстрелило сразу двумя пересечениями, и Леннарт взялся за сканворд с новым усердием.

Улоф посмеялся еще немного, повторил несколько раз «надо же… свинья в репризе… веселые ребята» и посмотрел в поцарапанное плексигласовое окно, обычно слегка искажающее перспективу. Но сейчас и искажать было нечего. Перспективы не было – трава и небо. Небо и трава.

Он подумал об остальных, которые волей-неволей видят ту же картину.

– Дальше-то, гляди, может и похуже быть.

– В каком смысле?

– Откуда мне знать? Думаю, мало кто видел такое. Могут быть неприятности.

– Это ты правильно сказал. Знать бы только – какие.

Улоф опять посмотрел в окно. Если бы не Леннарт… Вот так и выглядит одиночество, внезапно подумал он. Ты стоишь у окна, а кругом – пустота. Не за что глазом зацепиться.

– Большие, думаю. Неприятности, то есть. Если не сказать – очень большие.

Леннарт тоже посмотрел в окно и покачал головой:

– Ну да. Большие. К сожалению.

Стефан прикрутил вентиль к газовой плите и вскипятил воду. Слава богу, и холодильник работает на газе – пакет молока приятно холодит руку. Растворимый кофе, полдецилитра молока себе; чуть-чуть, только чтобы забелить, Карине. Поставил чашки и тяжело опустился на стул.

– Меня беспокоит одна штука…

– Какая штука?

– Сегодня я должен был позвонить на оптовый склад. Они же будут слать селедку в тех же объемах, что к Иванову дню.

– А чем это плохо?

– Как тебе сказать… Представь только: мы там стоим, а перед нами поддон. А на нем в твой рост банки с селедкой, которая никому не нужна. Праздники-то кончились.

– Если будем стоять. Там…

– Да… но все же, скорее всего, будем. Рано или поздно.

– Думаешь?

– А какая альтернатива?

Мог бы и не спрашивать. Он и сам знал, какая альтернатива, но приказал себе не перебирать грустные сценарии до возвращения Петера. И не стоит даже пытаться понять, что с ними произошло – так можно и свихнуться.

Если не смотреть в окно – ничего странного. Всё как обычно. Они с Кариной сидят за столом и обсуждают ежедневно возникающие практические вопросы. Что может быть естественнее?

– Проведем кампанию, – неожиданно сказала Карина.

Стефан настолько погрузился в попытки отнестись к их положению более или менее философски, что потерял нить разговора.

– Прости… какую кампанию?

– Насчет селедки. Селедочную кампанию.

– Вот именно, – сказал Стефан. – Решение найдено. Проведем селедочную кампанию.

Петер опять забрался в машину, завел мотор и осторожно нажал педаль газа. Чувство одиночества настолько всеобъемлюще, что даже внутренний голос умолк. На обитом кожей сиденье находится всего лишь оболочка человека, который совсем недавно был Петером Сундбергом. Скорлупа, надувной шарик, который вот-вот разлетится в клочья в абсолютном вакууме пустоты.

Навигатор несколько раз мигнул, и картинка исчезла – дисплей стал синим, почти таким же мертвенно-синим, как небо над головой. Да небо ли это? Петер постучал по экрану, заранее зная, что не поможет.

Петер выключил джи-пи-эс, снова включил – никакого эффекта. Вспомнил, что таким цветом навигатор показывает водоемы. Если верить прибору, он находится посередине океана, в тысячах километров от ближайшей земли. Понажимал кнопки, проверил настройки – ничего. Ни притворяющейся трехмерной голубой стрелки, показывающей положение его машины, ни дорог. Странно, но страха он не почувствовал. Наоборот – появилось чувство миновавшей опасности. Опасности, которую он только что избежал.

К тому же появилась возможность поэкспериментировать. Он дал задний ход. Через тридцать метров дисплей дрогнул, и появилась карта несуществующей местности.

Петер нажал на тормоз, прижался подбородком к баранке и внимательно вгляделся. Где-то в двух-трех метрах перед капотом проходит граница, но никаких видимых признаков границы нет.

Он открыл дверцу и вылез из машины. Странное ощущение. Он вспомнил, как пару лет назад прилетел в Таиланд. Проведя много часов в обманчивой прохладе кондиционеров, вышел из здания аэропорта, и на него, как медведь, – или, ближе к южно-азиатским реалиям, не как медведь, а как слон, – навалилась тяжелая, влажная жара. Похожее чувство, хотя совсем другого рода.

Он сел на траву в пяти метрах от машины, обхватил руками колени и прислушался. Абсолютная, ничем не нарушаемая тишина. И никого рядом – ни Изабеллы с ее вечным недовольством, ни Молли – недоброй и коварной девчонки, изображающей сказочную принцессу. И вообще никого. Ни единого человека. Никто не тянет его за рукав, никто не претендует на его помощь.

Никого и ничего. Словно все замерло вокруг. Безупречное молчание… как и тогда, в то короткое мгновение, когда закрученный мяч летел к воротам, чтобы угодить в верхний угол. Через мгновение стадион взорвется воем, соперники побледнеют от разочарования, товарищи по команде вскинут руки и бросятся душить его в объятиях… но пока мяч еще в воздухе и стадион «Василь Левски» затаил дыхание. Такая же идеальная тишина. Тишина под напряжением десять тысяч вольт.

И вот он сидит здесь, Петер Сундберг. Сидит на траве, похожей на подстриженный футбольный газон. За эти годы он помог десяткам, если не сотням, женщин. Если уж на то пошло, мужчинам он помогал тоже, но в подавляющем большинстве – женщинам. Психологи быстро сообразили, что к чему, и начали посылать к нему неуверенных, раскисших, разочарованных в жизни женщин – может быть, их заинтересуют тренировки и аэробика?

Через четверть часа с Петером почти все покупали годовой абонемент, и он старался не обмануть ожиданий. Он сразу запоминал их имена и не скупился на слова поощрения.

«Как ты, Салли? Выглядишь сегодня на все сто…». «Как у тебя с ногой, Эбба? Как ты быстро восстановилась. Круто». «Ты сможешь, Маргарета. Я знаю – ты сможешь».

Половина его подопечных мгновенно в него влюблялись, а если им не удавалось добиться взаимности, тут же начинали доверять ему свои секреты, особенно те, кто нанимал его как персонального тренера.

После тренировки предметом разговора в раздевалке становятся не только успехи и недостатки, но и подробности личной жизни. В эти короткие мгновения тренер и ученица оказываются замкнуты в мыльном пузыре взаимного доверия, когда женщинам хочется рассказать всю подноготную про себя и свою жизнь.

Петер никакой не психолог, он никогда не дает никаких советов – кроме, разумеется, тех, что касаются пищевых добавок и стретчинга. Но он умеет слушать. Он умеет кивать, покачивать головой и произносить «ммм…», повышая интонацию в конце, что придает этому «ммм» несомненно одобрительную окраску. И, оказывается, этого достаточно. Как еще объяснить неимоверное количество букетов и бутылок дорогого вина, которые он получил за четыре года работы тренером?

Но даже не это главное. С чем сравнить чувство удовлетворения, когда ты видишь женщину сорока – пятидесяти лет, которая выглядит как мешок с картошкой, к тому же глубоко несчастный мешок с картошкой, – и знаешь, что через год из зала выйдет другой человек. Может, и не Мисс Вселенная – но уверенная в себе, заряженная никогда ею ранее не испытанной психической и физической энергией женщина. Прямая спина, веселые искорки в глазах.

Это и есть его главная награда.

Петер кивнул сам себе и посмотрел на предплечья – жилистые, мускулистые, покрытые пушком светлых волос, и по телу прошла приятная судорога, руки покрылись гусиной кожей.

Он встал. Открыл объятия и представил, что обнимает целую ораву женщин. Его женщин. Женщин, которых он вытащил из беспросветного омута апатии и безразличия к жизни. Их благодарность, их любовь окружила его теплым облаком.

Эва, Алин, Беатрис, Катарина, Карин, Лена, Ида, Ингела, Хелена, Маргарета, София, Сиселла, Анна-Карин…

Вот они. Все в одинаковых тренировочных костюмах. Черные тайтсы, черные облегающие топы. Он представил их сияющие, обращенные к нему лица, и тело вновь прошила сладкая судорога, его охватил совершенно неуместный восторг, требовавший выхода. Он несколько раз подпрыгнул с криками «Йеп, йеп!», бросился к машине и включил радио.

Мона Вессман, «Хамбустинта в мини-юбке» [4]:

Подняли ногу, ум-па, ум-па, другую подняли, ум-па, ум-па, руки в стороны на уровень плеч, повторили… ум-па, ум-па… еще разок, и еще…

Все до одной следуют ему в этом оглушительном, одуряющем ритме, неутомимо повторяют каждое его движение, присоединяются все новые и новые… толпа танцующих растет и растет, пока не заполняет все бескрайнее поле… до самого горизонта вскидывают руки и ноги женщины в соблазнительных, обтягивающих одеждах. Это как раз то самое, о чем он мечтал, но никогда не мог воплотить в жизнь. Синхронный танец, абсолютное, лишенное рефлексии и физических ограничений сообщество. Он подпевает вместе со всеми рефрен:

И пока тают последние аккорды, он понимает, что сейчас наступит оргазм. Петер еле успел выпростать из шорт мощно напрягшийся, разбухший член… Два прикосновения – и наступило извержение такой силы и сладости, что у него подогнулись ноги.