Любовница Президента Соболева Ульяна
– Я купил полмира, чтобы тебя найти, а ты говоришь мне еб***е прости? Я платил каждому вонючему клерку…да и по хер на деньги. Я тебя искал в каждой подворотне, в каждом борделе, в каждой проезжающей машине! Долбаная дрянь!
Ткнул сильнее лицом и навалился сверху, скручивая мои волосы в узел и выдыхая над моим ухом.
– Двадцать четыре на семь!
Звяканье змейки и ремня. И я понимаю, что сейчас он меня накажет, что сейчас он будет трахать меня обожжённую, голодную, сдыхающую от жажды на этом вонючем брезенте, помечая своим потом, ставя на мне клеймо и прижигая своей спермой.
– Двадцать! – одним толчком водрался внутрь по сухой плоти, заставив зажмуриться и застонать. – Четыре! – вторым толчком выбивая сухой всхлип. – На! Семь!
Да… я гребаный приговоренный, который признал свою вину, раскаялся и готов понести наказание. Я хочу его принять из его рук, хочу, чтоб это был он, а не кто-либо из чужих людей, кто-либо купивший меня….О Боже! Это ведь он…он меня нашел и купил…Сумасшедший, чокнутый психопат действительно перевернул весь мир!
– Ты! Сука! – долбится сильно и резко. – Ты понятия не имеешь, что я пережил за эти дни! Гребаная тварь! Сколькие сдохли из-за тебя! И еще…сдохнут!
Сорвался на крик и начал вонзаться, как бешеное животное. Мне больно…мне больно…но я готова терпеть. Для меня это не насилие, это наказание. И я облизываю шершавым языком пересохшие губы и терплю. Потому что готова терпеть, потому что лучше всего произошедшего может быть только это. Только он во мне. Только я с ним.
– Тыыыы! Сделала! Мне! Больно! – проревел в затылок и зажал его зубами, вбиваясь всем своим огромным членом в сухую плоть, втискиваясь в нее, вдираясь с такой отчаянной силой, что я ломаю ногти о брезент и чувствую соль своих слез на губах.
Пока он не кончает во мне. Глубоко и сильно, стискивая пальцами мой зад, оставляя на нем следы от пальцев и от ногтей. Мне даже кажется, что я слышу, как он рыдает, таким яростным воплем взрывается его оргазм.
Какое-то время еще держит меня вдавленной в капот, какое-то время все еще торчит внутри меня, удерживает зубами кожу на затылке и мычит в последних судорогах оргазма.
Потом медленно отпускает. Я опустошена, обессилена и убита. У меня дрожат уставшие колени, болит кожа, сухо в горле. Я лишь прикрываю мокрые от слез ресницы, потом чувствую, как он подносит флягу с водой к моим губам, и жадно бросаюсь на горлышко, но меня держат и не дают отпить.
– Уйти от меня ты можешь только голой, только босиком и…, – наклонился к моему уху, – только на тот свет! Или когда я сам тебя вышвырну на помойку! Поняла?
Кивнула.
– Скажи: «Я поняла, Петр!»
– Я поняла, Петр…поняла…поняла…
Рыданием впиваясь во флягу, и он запрокидывает мою голову, чтобы дать вволю напиться.
Потом поднимает на руки и бережно вносит в машину, укладывает на переднее сиденье. В машине работает кондиционер, и мне становится моментально холодно. Меня накрывают мягким одеялом.
– Прошу тебя, прости меня… я не хотела вот так. Прости…умоляю….мне страшно…
И в полумраке машины с затемненными окнами мне кажется его лицо и зловещим, и прекрасным одновременно. Я понимаю, что люблю его и смертельно боюсь. Понимаю, что он мог и хотел убить меня за то, что я сделала, и не…убил. Почему? Наверное, ответ крылся в его единственных словах «Ты сделала мне больно!» Возможно, это самое лучшее, что я когда-либо услышала от него или еще услышу. Разве можно причинить боль куску льда…но его признание в этой боли сродни признанию в любви. И мне тоже больно. Физически, морально, везде. Больно от осознания, что это далеко не хэппи энд, и от уверенности, что его не будет у нас с ним никогда.
Как же он пугает меня и притягивает к себе, непреодолимо еще сильнее, чем раньше. Особенно вот этим жутким взглядом, в котором уже рвет меня на куски…но что-то сдерживает его, и он гладит меня по голове.
– Все…я забрал тебя. Ты со мной. Постарайся поспать, пока мы едем.
Его руки обхватывают мои плечи и склоняют меня к себе на колени, так, чтоб моя голова легла ему на ноги, и я ощутила, как напрягаются его мышцы, когда он жмет на газ.
– Я тебя забрал…мою девочку. Только мою…только…мать вашу, мою!
Какой сладкий у него голос, какие сладкие эти слова «мою девочку»…наверное, ради них я могла пройти босиком по песку еще чертовую тучу времени. И какая-то часть меня понимает, что это черная дыра, это же на самом деле конец. Я иду ко дну. Я тону и растворяюсь в этом жутком человеке. Я растворяюсь в своей больной любви-ненависти и прощаю ему то, что прощать нельзя. Я рада, что, сбежав от одних палачей, я попала в руки к более страшному из всех…Но что еще страшнее – этого я люблю. И…я действительно не могу без него жить. Но смогу ли я жить с ним, или это и есть тот самый цейтнот?
Он привез меня в гостиницу на берегу моря. Если нас и сопровождала охрана, делали они это очень осторожно и незаметно. Потому что у меня впервые создавалась иллюзия, что мы одни. Оказывается, вот этого самого ощущения мне ужасно не хватало. Обычного, человеческого уединения.
Привычная роскошь вновь вернулась в мою жизнь. Роскошь и чистота. В номере он занес меня в ванную и долго мыл…очень осторожно, почти лаская, почти не касаясь моей обгоревшей кожи мягкой губкой, только пальцами и мыльной пеной.
Я все равно плакала. Мне кажется, от счастья. Наполненная радостным облегчением и потерявшая бдительность рядом с ним. Таким нежным, таким необычайно осторожным. Даже его взгляд казался мне новым. Страждуще-тоскливо-горящим. Можно подумать, что он сильно соскучился и не скрывал этого, и я верила. Да, я верила этому взгляду, потому что мне уже давно больше нечему и некому верить. Потому что вот этот палач – он же и мой единственный друг. Мой любовник, брат, отец.
И во мне вдруг возродилась надежда, что между нами нечто большее…что у нас …у нас, как невероятно и прекрасно это звучит. У нас чувства. Мы оба, как моральные инвалиды, не знаем, что с ними делать. У нас с детства атрофия эмоциональной привязанности, и когда она вдруг возникла, мы решили обрубить ее до мяса и искромсали друг друга.
Сейчас я готова была поверить, что он тоже страдал.
Завернутую в огромное полотенце меня вынесли из ванной и уложили на ароматные чистые простыни, а затем его шершавые и горячие пальцы втирали в мою кожу прохладную мазь. Мы оба молчали.
Счастье оказывается не веселое, не тарахтящее и блестящее, оно очень тихое, трогательно-пугливое и осторожное.
– Мне обещали, что волдырей не будет.
Тихо сказал, склонившись ко мне и проводя большим пальцем по моей скуле. Его глаза – два огромных, кипящих океана с белоснежной пеной белков, окружающей ярко-синюю радужку.
– Наверное, я заслужила парочку волдырей.
Усмехнулся и, вдруг наклонившись к моим губам, нежно облизал их одну за другой, очертил их контур кончиком языка.
– Я натру тебе совсем другие волдыри, Марина. Обещаю.
И улыбается, так улыбается, будь он проклят, что я забываю, как дышать. И мне больше не хочется броситься прочь, спрятаться, сбежать от него на другой конец света. Мне кажется, в его взгляде появилось нечто новое, совершенно непохожее на все его другие взгляды на меня. Или…или я просто маленькая идиотка. Скорее всего, последнее, но как же сильно хочется верить, что между нами что-то изменилось.
– Ты меня накажешь?
– Еще как накажу. Я буду наказывать тебя сутками напролет!
Наклонившись еще ниже и погладив мои бедра, он рывком развел мне ноги в стороны, наклонился между ними, а его проклятый умелый язык заскользил, извиваясь, между моими нижними губами, обвивая клитор и жадно ударяя по нему.
– О, Господи! – всхлипнула и, изогнувшись, впилась руками в простыни. Я застонала и закатила глаза от наслаждения настолько острого, что казалось, я сейчас умру. Горящее тело приятно холодило от мази, и это контрастировало с обуревающей меня лихорадкой.
– Дааа, я твой Бог, Марина…никогда не забывай об этом!
Петр сильно и быстро вылизывал меня там, скользил по влагалищу, чуть покусывая клитор, обхватывая его губами и посасывая, как раньше делал это с моими сосками. Казалось, его губы скользят по моему узелку, как по напряженному донельзя стержню. Двигая на нем воспаленную кожицу.
Мужской рот полностью поглощал мою промежность, вбивался внутрь и снова трепыхался на чувствительно вздувшихся складках. Оргазм был острым, быстрым и ослепительным. Я буквально ощутила, как из меня потек вязкий секрет удовольствия и как он, причмокивая, высасывал его из меня, заставляя кричать все гортаннее и сильнее.
Меня лизали и лизали, не давая передышки, меня зализывали до такой степени, что от чувствительности мой клитор болел, как оголенный нерв, но палач не переставал мучить и ласкать, выдирать оргазмы и лизать. То нежно, то кусая, то грубо и сильно-шершаво, но так долго, что я потеряла счет времени. Пока не ощутила, как вошел в меня сильным толчком. Охнув, я очень громко и протяжно застонала, потому что изнутри мое тело как будто заждалось этого вторжения и благодарственно затряслось, когда огромный член растянул его изнутри мощными толчками.
– Да, Марина, кричи…до хрипоты. Я хочу, чтобы ты орала для меня.
Когда его голос произносил мое имя, мне уже хотелось кончить снова.
Он трахал меня то очень медленно, то зверски быстро, вдалбливаясь в совершенно мокрую от его слюны и от моих соков промежность. Я хлюпала и шлепала настолько пошло и грязно, что мне хотелось сгореть от стыда и от безумного возбуждения. Мои бедра с внутренней стороны были полностью мокрыми.
Это было невероятно прекрасно. Невероятно в контрасте с тем нападением на капоте его машины. Подхватив меня под ягодицы и приподняв поясницу над кроватью, сидя на коленях, он вдалбливался в меня все сильнее и мощнее, выгибаясь назад, накрыв мои груди ладонями. Я видела его сильное, напряженное тело, изогнутое назад, с напряжённым прессом и торчащими зернышками сосков. Прекрасен, как бог или как сам дьявол.
И снова подался вперед, опираясь на руки, наклоняясь к моему лицу.
– Затрахаю суку до полусмерти. Мою суку. Скажи, что ты моя сука.
Тон не понравился, и очарование резко испарилось, а он вдруг схватил меня обеими руками за горло и водрался так сильно в мое тело, что я ощутила толчок его головки маткой и выгнулась от болезненного ощущения.
– Сука…которая больше не посмеет сбежать от своего хозяина!
Руки сжались на моем горле сильнее.
– Говори! – зарычал, исказив лицо мне прямо в губы. – Говори!
– Сука, – прохрипела я, и он задвигался еще быстрее, так быстро, что я вся задергалась от толчков и вдруг резко кончила, выкрикивая под его напором. – Твоя сука!
– Даааа, бл***ь!
Я с такой силой стиснула его член мышцами влагалища, что он закричал, взвыл, исторгаясь в меня со всей мощью, впиваясь губами в мой рот и ослабевая схватку на моем горле.
Снова опустился поцелуями вниз, припал к моей промежности и, всосав в свой рот мой клитор, сильно и быстро заработал языком, продолжая держать меня за горло.
Я кончила через несколько минут интенсивных ласк, забилась в его руках потрясенная силой своей отдачи и возбуждения. Ненавидя себя за это и в то же время ощущая счастливо опустошенной. А он вдруг завладел моим ртом, отдавая наш общий вкус моим губам.
– Запомни, девочка, ты – только моя сука. И если ты еще раз попытаешься сбежать, я сниму с тебя кожу и посажу на цепь во дворе, как собаку!
Он говорил ласково и вкрадчиво, но по его глазам я видела и четко понимала – он не шутит. И это не аллегория.
Глава 5
Секунды, минуты, часы. Длиной в вечность и неизвестность. Я ждала. Это самое невыносимое – ждать. Нет, именно его я могла ждать бесконечно долго. Но сейчас я ждала НАС. Будем ли МЫ еще или НАС уже нет?
(с) Ульяна Соболева. Паутина
В Израиле мы пробыли еще несколько дней. Волшебных и совершенно необыкновенных. Я ожидала, что мы поедем обратно в тот дом, но Римузин*1 с новым водителем вез нас в совершенно другое место. С кабиной нас разделяла звуконепроницаемая черная перегородка. Вместительный салон, похожий скорее на комнату, чем на салон авто. Мини-бар, широкие кресла из черной мягкой кожи, черный ворсистый ковер на полу и совершенно затонированные стекла.
– Куда мы едем?
Спросила я, прислонившись к нему всем телом в машине, склонив голову на плечо и чувствуя, как он напрягся, когда я погладила его запястье большим пальцем, и отнял руку. Я уже заметила, что его напрягало любое проявление ласки с моей стороны. Как будто она ему неожиданно неприятна или даже пугает и отвращает. Но иногда сложно удержаться, особенно когда тебя сжирают эмоции. А меня рядом с ним раздирало от этих эмоций. Каким-то непостижимым образом этот человек пробрался в мои мозги и заразил меня тем самым пресловутым Стокгольмским синдромом. С одной лишь разницей в том, что это я сама добровольно пришла к нему и продала всю себя с потрохами.
– Какая разница. Тебе важно, куда мы на самом деле едем?
Действительно. Какая разница. Для меня это ничего не изменит. В новую будку для его суки, или в гостиницу, или еще куда-то. Он ясно дал мне понять, что права голоса мне никто не давал. И все мои выбрыки не привели ни к чему хорошему. Меня вдруг посетила мысль, что теперь будет намного хуже, что это будет не его дом, а не знаю, усадьба Синей бороды или людоедская будка… а что, если меня везут в лес и там…там закопают живьем. Он ведь говорил, что мое наказание еще даже не начиналось, что на самом деле он только играется.
– Помнишь, я говорил тебе, что многие люди пострадали из-за твоих выходок, Марина?
Судорожно сглотнула и посмотрела ему в глаза. Как же можно одновременно так восхищаться им, сжиматься от судорог удовольствия от понимания, что вот этот мужчина касается моего тела, и в тот же момент смертельно его бояться. «Там, где страх, места нет любви» так, кажется, поется в знаменитой песне «Агаты Кристи». Оказывается, место этой дурацкой, непонятной и совершенно абсурдной дрянной любви есть всегда и везде. Она может быть смешана со страхом, с ненавистью, с болью. Да с чем угодно. Ростки этого бурьяна прорастают везде, где только можно.
– Помню.
– Очень многие. Люди, которых я уважал и ценил.
Не знаю, куда он клонил, но меня пугал его тон и не нравилось, что машина свернула на проселочную дорогу в сторону леса.
– Куда мы едем, Петр? – дрожащим голосом переспросила я.
– Тебе страшно?
Кивнула и стиснула руки в кулаки.
– Правильно, так и должно быть. Я очень хотел бы, чтоб тебе было страшно.
– Зачем тебе это? – тихо спросила я. – Зачем ты постоянно мучаешь меня?
– Наверное, потому что мне это доставляет удовольствие? – совершенно невозмутимо переспросил он и приоткрыл окно. – Люблю лесной воздух. Особенно в хвойном лесу. Когда я был ребенком, я мечтал сходить в хвойный лес, собрать шишек и сделать из них поделки для своей матери.
– И…ты их делал?
– Нет. Тогда нет.
Сказал, как отрезал, и снова посмотрел на меня.
– Как ты думаешь, зачем мы едем в лес?
Мне становилось все страшнее, а выражение его лица нравилось все меньше. Казалось, все его черты заострились, а губы нервно подёргиваются. Как будто он что-то предвкушает. И мне вдруг четко и ясно становится понятно, что меня здесь ждет нечто ужасное. Скорее всего, мучительная смерть.
– Не надо.
Как-то очень жалобно пропищала я, а он рассмеялся. Его явно забавлял мой искренний ужас. У меня странное ощущение, что в этот раз будет хуже, чем в пустыне, что там все только начиналось, и теперь он входит во вкус, и я на втором уровне игры этого сумасшедшего маньяка, в которого меня так угораздило. Он так профессионально и утонченно подминает меня под себя, давит ментально, что я понимаю, насколько ничтожны все мои попытки сопротивляться.
И это тот человек, который берет мое тело, который ласкает меня, который выдирает из меня бешеные оргазмы, он же смотрит на меня взглядом палача, и я знаю, что наказание последует непременно. И он к нему готовился. Тщательно, продуманно. Никто и ничего мне не простил. Все эти дни, когда был ласков со мной, он не переставал помнить о том, что придумал для меня новые пытки.
– Не нервничай, Марина. Рано начала нервничать. Расслабься, отдохни в дороге. Может, ты хочешь пить? Или достать для тебя шоколадку?
Похоже на вопрос «нет ли у вас последнего желания». И я вдруг понимаю, что оно есть. И это желание, чтобы он меня поцеловал, прижал к себе. Успокоил меня теплом своего тела, и я поверила, что это не поездка на тот свет вместе с самим дьяволом на пару.
– Хочу…
Ответила несмело.
– И чего же ты хочешь?
– Твои губы.
Приподнял одну бровь, затем протянул руку и взял мое лицо за подбородок, всматриваясь мне в глаза своими страшными, светло-синими глазами. Там штиль….но обычно затишье всегда бывает перед самым страшным ураганом. И меня слегка потряхивает от страха.
– Так возьми их сама, если хочешь.
Взгляд тяжелый из-под широких век. Я подалась вперед и коснулась губами его губ. Безответно. Он даже не пошевелился. Я обняла своим ртом сначала верхнюю, затем нижнюю. Провела по ним языком. Айсберг оставался совершенно равнодушным, и меня заражало его холодом.
И я больше не хочу никуда ехать. Я хочу, чтобы это наказание свершилось здесь и сейчас. Пусть заставит напряжение лопнуть, а не сводит с ума ожиданием. Но нет, он ведь смакует мой ужас, он ловит, считывает, сжирает его с моего лица, и я вижу искорки удовольствия в его глазах и в спрятанной в чувственном влажном рте улыбке.
У меня в голове мелькает вдруг мысль о его жене. С ней он так же жесток, с ней он так же играет в эти ужасные психологические игры и мучает ее…Скорее всего, нет. Скорее всего, с ней он нежный и любящий супруг. Он заботится о ней, называет ласковыми словами, дарит подарки по праздникам и никогда не вывозит в лес умирающую от ужаса.
Машина останавливается в густоте почти непроходимых хвойных зарослей.
– Как же ты вся трясешься. Тебе холодно?
Киваю. На самом деле мне очень страшно. Он выходит из машины, подает мне руку и ведет за собой. Я оглядываюсь на водителя, но он сидит в своей кабине за своими затонированными стеклами. Если меня будут убивать, он так там и останется и ни разу не вмешается. Потом они вместе меня тут закопают.
Я близка к истерике. Мне уже не просто жутко, я в панике и готова броситься бежать.
– Перестань подпрыгивать и дергаться. Иди спокойно. Прояви уважение.
– К кому? К кому мне его проявить?
– К мертвецам…
Айсберг выводит меня на поляну, и я с ужасом вижу на ней несколько холмов. Так похожих на могилы. Я торможу, хватаюсь за его руку, трясу головой. Я не хочу идти дальше, но он хватает меня за плечо и тянет насильно. Подтаскивает к первому холму.
– Здесь покоится Гройсман! Да…великий, услужливый и умный Гройсман, который решил помочь тебе уехать. Который думал, что я настолько глуп, что не раскрою его идиотскую авантюру с машиной. Думал, что я не знаю, как он ворует еду у меня из-под носа. Я столько раз прощал его за его преданность…но не в этот.
Сотрясаясь всем телом, я смотрела на холм и почти плакала от ужаса. Он подтащил меня ко второй могиле.
– Здесь покоится с миром начальник охраны. Вон там его помощник. А там водитель грузовика. И милая Эллен, которая проспала твой побег, а теперь упокоилась вечным сном.
Потом схватил меня за шиворот, и я почти закричала, а он потащил меня куда-то в сторону, хрипло шипя у меня над ухом.
– Все они расплатились за твою выходку, она стоила им жизни, и за это…за это тебе самой придется долго и нудно расплачиваться.
Он подтащил меня к деревьям и толкнул в их сторону. Я увидела на пеньке ножницы, веревку и тюбик. О Боже….он меня повесит? Здесь в лесу? Я медленно обернулась к нему, чувствуя, как дрожит мой подбородок и катятся слезы по щекам.
– Пожалуйста…не надо…я больше не сбегу от тебя.
– Конечно, не сбежишь. Сейчас ты начнешь рвать хвойные ветки, собирать шишки и делать поделки. Ты сделаешь ровно пять венков, разложишь их на могилах, и мы поедем дальше. Чем быстрее сделаешь, тем быстрее уедем.
Пока я плела эти венки и колола пальцы до крови, он стоял и курил, глядя прищурившись на то, как мои окоченевшие пальцы приклеивают шишки, как связывают ветки веревкой. Ничего более ужасного я в своей жизни никогда не делала. Словно погрузилась в страшный сон и не могу проснуться, словно я, как жертва извращенного маньяка не верит во все происходящее и пытается вынырнуть из марева кошмара. Меня трясет от холода, от истерики, от ужаса. Еще никогда я не боялась его настолько, насколько испугалась сегодня. И я не верила, что для меня на этом все закончится. Не верила, что теперь отпустит и больше не накажет. Мне казалось, что это только начало…Ужасно хотелось взмолиться и прокричать «ХВАТИТ». Хватит сводить меня с ума, пугать, ломать, крошить в щепки. Он словно знает, что именно причинит мне такую сильную боль, и причиняет ее, давит на чувство вины, жмет на все мои болевые точки. Я вспоминаю, как говорил о нем Глеб…говорил, какой он ужасный человек. Мертвый Глеб…его тоже убили из-за меня. Я во всем виновата. Как черная вдова, я приношу несчастья всем, кто меня окружает. Как будто я – это вселенское зло, к которому нельзя прикасаться. Мне было жаль их всех. И Гройсмана, и Эллен, и ее маленькую собачонку. Из-за меня погибли люди. Из-за меня они лишились жизни. Кто знал, в каких мучениях и в каком ужасе они умирали.
– Вот здесь…кто здесь? – дрожащим голосом спросила я, укладывая последний венок, ничего не видя из-за слез.
– Какая разница? Когда ты их всех подставляла, тебя не волновало, кто из них умрет первым. Моя маленькая девочка думала только о себе, правда? – он погладил меня по голове успокаивающим жестом, а я всхлипывала и тряслась всем своим телом. – Маленькая, глупая малышка, которая решила сбежать от самого Сатаны. Ну все. Мы закончили и теперь поедем домой.
– Ты…ты правда убил Эллен?
– Что ты, милая, – как же красива его умопомрачительная и почти нежная улыбка, – это ты ее убила. Ты подсыпала ей яд в чашку, и она умерла.
– Нннннет…это было снотворное. Всего лишь маленькая доза.
– Это был яд, моя маленькая, – он погладил меня по щеке и закутал посильнее в шубу, – ты вынесла ей приговор, ведь она отвечала за каждый волосок на твоей голове собственной жизнью. И проотвечалась.
– Неееет…ты не мог, ты…же чудовище!
Я попыталась вырваться, но он сдавил мои плечи.
– Чудовище у нас ты. Глупое, несуразное, не отвечающее за свои поступки, чудовище…только от слова Чудо. Потому что ты не страшная…ты до безумия смешная.
И он усмехнулся. Зло, неприятно. Как сам дьявол.
– Ты их убил и тебе смешно?
Ужаснулась я.
– Ты, а не я. А теперь спектакль окончен. Поехали.
– Теперь ты убьешь меня? Не хочу никуда ехать. Не надо, Петр, пожалуйста.
И мои глаза встречаются с его ледяными синими безднами. И я не понимаю, как можно хотеть избавиться от чьей-то власти, мечтать сбежать, мечтать вырваться из плена и в тот же момент быть настолько зависимой, настолько прошитой его дьявольской харизмой, его бешеной властностью и сексуальностью. Висеть на поводке его похоти и жадно смотреть снизу вверх в ожидании ласки.
– Поехали!
Скомандовал и затолкал меня в машину.
– Не надо…я больше не сбегу. Не надо.
– Марина. Посмотри на меня. Прекрати истерить. Мы просто уезжаем отсюда.
Схватил меня за лицо и развернул к себе.
– Прекрати. Меня это раздражает. Просто успокойся.
Мне так хочется ему поверить, что все позади, и теперь мы вернемся домой. В тот старый особняк. И я забуду обо всех кошмарах, обо всем, что происходило. Но как забыть, если там больше нет Эллен…нет Гройсмана и…Я снова разрыдалась и вдруг услышала его голос прямо у меня над ухом.
– Сними трусы.
Качнула головой, а он с нажимом повторил.
– Подними юбку и сними с себя сапоги, колготы и трусы.
Нет….только не здесь и не сейчас. Не после пережитого ужаса, не после всего, что он заставил меня испытать. Но там внизу живота сладко заныло, и нижние губы тут же налились от прилива крови к промежности. Ему каким-то отвратительным образом удавалось заставить мое тело вожделеть, изойтись истомой только от сменившегося тембра голоса.
– Снимай. Я ведь еще не закончил тебя наказывать.
И проводит колючей, хвойной веткой по моей щеке. Судорожно сглотнув, я беспрекословно подчиняюсь, расстёгивая сапоги, сбрасывая их с ног и под неумолимым взглядом моего мучителя снимая с себя колготки.
Вкрадчивый голос, достающий до самых кишок, так, чтоб их скрутило в узел, и тут же окаменели соски, потому что этот тон узнаваем, а приказ абсурдно и неуместно пошл. Хвойная ветка колется и скользит по моей шее, по вырезу шерстяного платья.
– Подол подняла, ногу поставила на сиденье.
И я не знаю, каким образом у него получается дернуть рубильник внутри меня. Переключить мое истерзанное сознание только на себя, заострить мои эмоции, оголить, как провода. Моя промежность полностью открыта его взгляду, и я знаю, что она сочится влагой и, если он коснется ее пальцами – он тоже об этом узнает. Это же мерзко. Я мерзкая. Как я могу? Как? Я же только что рыдала и тряслась от ужаса, я же не хотела, чтоб он меня трогал. Но мое тело думает иначе. Оно не принадлежит мне. Оно принадлежит только ему. И слушается оно тоже только его.
Умелый манипулятор продумал все до мелочей, проиграл каждый аккорд в своем извращенном уме и теперь лишь оттачивал свое мастерство на мне виртуозно, ловко, как настоящий кукловод.
С каждой минутой он делал меня другим человеком, и из этого леса я тоже вышла другой…Я пойму это гораздо позже. Сейчас я слишком многое пережила, сейчас мой адреналин шкалит, я на нем плотно сижу, как на героине, и это Петр меня на него подсадил. Оказывается, наркотики могут носить человеческое имя и изощренно издеваться над своей жертвой, и морально, и физически, обретать плоть.
Я чувствую, как хвоя колет мне кожу через платье, как иголки цепляют соски и заставляют прогнуться в спине. Рывок его сильных пальцев и несколько пуговичек отлетают в сторону, он распахивает мне ворот платья, обнажая заостренные, вытянувшиеся соски. Теперь иголки впиваются в кожу, но вместе с болью по телу разливается сладкая истома, половые губы наливаются и опухают, их чувствительность начинает зашкаливать, и я, кажется, чувствую, как с них стекает вязкая влага.
– Страх, боль, возбуждение и наслаждение…какие разные и как близко они ходят друг возле друга, как тесно умеют сплетаться в единое целое.
Иголки впиваются в сам сосок не сильно, но достаточно чувствительно, чтоб я опять взвилась, а ветка, щекоча, поползла вниз по животу и вдруг хлестнула меня по внутренней стороне бедра.
– Распахни ноги шире, девочка.
Он ударил, а меня подбросило от перевозбуждения, и я тихо всхлипнула, не отрывая взгляда от его дьявольских глаз. В них Тьма. Такой непроходимый адский мрак, что мне хочется закричать, но я не могу оторваться. Мне нравится вязнуть в этой тьме, ведь он посвятил ее мне. Это по мне так потемнели его синие глаза.
Едва касаясь, провел веткой по промежности, и я застонала, вскрикнула в попытке свести ноги, укололась, вскрикнула еще сильнее и послушно раскрылась больше, задыхаясь, дергаясь в его руках.
– Вот так…Всегда слушайся меня, Марина, и тогда не будет мучительно больно. Усваивай уроки, а не опыт…уроки. Опыт – это слишком больно, правда? Ты ведь уже знаешь, как это больно? А теперь покричи для меня. Громко, красиво. Ты ведь ужасно хочешь покричать, правда?
Его голос уже трахает мой мозг, уже входит в него мягкими толчками и пульсацией опутывающей паутины грязного вожделения. Ладонь накрывает сочащуюся плоть, и он отвратительно и цинично цокает губами.
– Ццц…какая текущая, истекающая дырочка, напряженная, опухшая, пульсирующая. Как быстро ты кончишь? Давай сделаем ставки…
Его губы близко от моих губ, и он цепляет кончиком языка мою верхнюю губу, но не целует. Мой клитор бешено пульсирует от его слов, от ожидания и предвкушения. Так пульсирует, что кажется, его разорвет.
– Если через секунду, то ты выполнишь любое мое желание, а если через две, то я твое…Ммм, согласна?
Послушно киваю, как собачонка. Я уже не принадлежу себе. Меня колотит, меня подбрасывает от невероятного и дикого возбуждения, от самой первобытной и обнаженной похоти. Я хочу кончить. И мне все равно, кто выиграет и проиграет. Мне кажется, что, когда я кончу, мне станет легче.
– На что ты согласна? Скажи, я согласна, чтобы ты трахал меня, как хочешь, Петр. Согласна, чтоб драл меня, наказывал.
– Да.
– Не да. А скажи словами. Давай…не зли меня, а говори. Я хочу услышать от тебя.
Дразнит, поглаживая только половые губы, не касаясь больше нигде. Это не просто пытка. Это самое извращенное и утончённое издевательство, обостренное всплеском адреналина. Мне нужно больше. Мне нужно больше прямо сейчас или я умру.
– Трахни меня, как хочешь, Петр.
Жалобно умоляю и подаюсь вперед бедрами, чтобы самой потереться о его руку.
– Я хочу кончить для тебя, как сука.
– Я хочу кончить, – буквально рыдая.
– Кончить, как твоя сука.
Раздвинул плоть, обнажая острый узелок, обожжённый струей воздуха и готовый разорваться от возбуждения.
– Кончить, как твоя сука.
Легкий удар хвоей по промежности, и иголки цепляют клитор, я сорвана в пропасть, я скользнула по точке невозврата, как по лезвию бритвы, и полетела в бездну. Ощутила, как пальцы надавили на сотрясающийся в спазмах клитор, усиливая наслаждения, как сразу же следом вторглись в мое тело быстрыми, ритмичными толчками, массируя влагалище изнутри, царапая и ввинчиваясь где-то в какой-то неумолимо невыносимой точке. Так, что меня извивает и изгибает. Я сочусь и теку на его руку, я шлепаю и хлюпаю, истекая соками. Это пошло и прекрасно…А еще это страшно. Он трахает меня пальцами так быстро, что у меня сыплются искры из глаз, и я кончаю снова. Кажется, я кричу, потому что он зажимает мне рот ладонью так сильно, что я впиваюсь зубами в мякоть его кожи. Во мне три или четыре пальца, я натянута на них, как перчатка, до самого предела…мне хочется увернуться, и в то же время я извиваюсь и дергаюсь, как похотливая самка, пока не падаю, обессилев на сиденье, закатив глаза, стиснув коленями его руку. Опустошенная и совершенно выпотрошенная, обескровленная этими оргазмами. Убитая ими…потому что ненавижу себя за них, потому что мои руки все еще исколоты хвоей, потому что на моих пальцах клей… а на холмах лежат венки. Потому что этот человек убил людей. Он жуткий… я не должна с ним быть. Не должна хотеть этого маньяка. Не должна с ним кончать. Не должна мечтать о его вздыбленном члене, блестящем, таком мощном и огромном с крупной красной головкой, которая по объему чуть больше самого члена, со стволом, увитым выпуклыми венами, и тяжелой, тугой мошонкой. Я помню, какой он на вкус. Я хочу стоять на коленях и лизать его там, хочу глотать его плоть…хочу, чтобы потом она вонзилась в мое тело.
Но вместо этого он вытаскивает из меня пальцы, вытирает их влажной салфеткой и откидывается на спинку кресла. Он явно доволен собой и спокоен… а я унижено раздавлена и лежу, задыхаясь и все еще вздрагивая.
– Самый верный способ прекратить истерику – это секс. – сказал и приоткрыл окно, выбивая из пачки сигарету, доставая ее зубами и закуривая. – Качественная стимуляция или жесткий трах, это не важно. Ты всегда готовая и текущая, как бы ты это не отрицала. Моя. Вещь. Ты мне нравишься, Марина. Будь иначе. Там было бы на один холмик больше.
Скорее, холодно констатирует факты и выпускает струйку дыма в окно, а я смотрю на его руки и меня ведет от понимания, что только что эти длинные и мощные пальцы вбивались в мое тело по самые костяшки, и я бешено орала, кончая ему на ладонь и думая, что достигла своего края. Своей границы безумия.
– Оденься, мы почти приехали.
И я одеваюсь вся красная. Пунцовая под его холодным взглядом…взглядом, который несколько минут назад сжигал меня в хлам. Я натянула колготки, надела сапоги, одернула подол платья, только ворот остался разорванным, и мне пришлось прикрыться шарфиком.
Машина подъехала к воротам, они медленно распахнулись, и первое, что я увидела – это Гройсман. Гройсман, рубящий дрова во дворе. Я смотрела на него застывшим взглядом, смотрела, как он разламывает в щепки бревна, как поднимаются его руки с топором и опускаются на колодку. Мне не кажется? Или я схожу с ума? Я, наверное, лишилась рассудка. Это не может быть он…его же убили, он же…это он меня вывез, он делал мне документы, он…
– Выходи из машины, Марина. Мы приехали.
Я нервно оборачиваюсь ему вслед, смотрю, как летят в разные стороны щепки, и ничего не понимаю. Пока не вошла в дом и не увидела плывущую мне навстречу Эллен с псиной на руках.
В эту секунду мои нервы не выдержали, и я поплыла, тяжело осела и упала на пол, погружаясь в черноту обморока.
_____________________________________________________________
*1 – Известные названия искажены намерено в связи с новыми правилами и законами (прим. автора)
Глава 6
Нет, я не умер. Я убеждался в этом каждую секунду. Мертвым уже похрен. Нет, я не умер, я завидовал мертвецам, потому что завис в собственной агонии, умноженной на бесконечность. Понимал, что творю что-то фатальное, что-то, чего не прощу себе сам…
(с) Ульяна Соболева. Паутина
Его снесло в пропасть, и он летел в самую бездну с горящим на дне вулканом, чтобы обгореть там до самых костей живьем. Нет, не тогда, когда она пропала, а тогда, когда к нему пришел Гройсман. Гройсман, с которым он не разговаривал несколько лет. Да, преданный, да, много лет прослуживший в их доме, но провинившийся в свое время и сосланный в опалу. Ничего особенного, всего лишь слишком верен был своей хозяйке. Настолько верен, что готов на что угодно, верен до фанатизма. А фанатизм недалек от экстремизма. Петру это не нравилось. Фанатики – страшный народ. Их либо в друзья – либо на тот свет. Горбатого могила исправит. Он решил, что на тот свет слишком радикально, а вот отправить куда подальше, где общение сведется к минимуму, а пользы будет куда больше, чем вреда – самое оно.
Людмила долго не могла ему этого простить. Истерила, брала измором и молчанием, рыдала, но он оставался непреклонен. Гройсман был опасен. Авторитетен, уважаем и стар, как динозавр. Матерый, опытный и хитрый шельмец. Все и про всех знал и нос совал не в свои дела довольно много и довольно часто. Когда такие, как он, попадают в опалу, то прижимают хвост и уши и изо всех сил держатся за свое место. Теперь Грося был предан только Петру, потому что понял – никакая Людмила не решает больше его судьбу и веса не имеет.
Гитлер…как назвала его Марина. Гитлер…это же надо было такое придумать. При мысли о ней на лице появилась улыбка и дико заныло в паху. Адская смесь похоти и нежности, грубого желания отодрать в каждую дырку и нежно вылизать каждую складочку. В дверь постучали и, не поднимая головы от статьи, уверенно сказал:
– Войдите.
Гройсман зашел бочком, чуть наклонив голову и сгорбатив спину. Как опасливый пес, который знает, что может огрести от хозяина. Опасливый, но умный и пронырливый.
– Петр Ростиславович…простите, что беспокою, но это очень важно.
Почему-то сразу понял, что о ней пойдет речь. Нутром почуял, инстинктами звериными и тут же отложил ноутбук. Все, что касалось ее, даже самая нелепая мелочь его интересовала.
Он даже вел по ней дневник. Записывал ее привычки, вел учет ее родинкам, шрамам и царапинам. Ему нравилось конспектировать о ней все, как бешеному маньяку, который контролировал каждый ее шаг и дышал ею, как воздухом. Он знал, где ей нравится больше, когда он лижет, сбоку от вершинки клитора, где нравится больше, когда потирает его пальцем, с каким нажимом кусать ее сосок, и как глубоко проникать в нее пальцами, и с какой амплитудой доводить до исступления так, чтобы она проливалась оргазмами на его пальцы. Он изучил ее, как карту мира, и мог найти каждую выемку с безошибочной точностью, но в то же время она оставалась для него полной загадкой. Потому что он адски желал пробраться к ней в голову и под ее грудину. Но не знал и не умел как. Называя ее своей вещью, он безумно хотел быть любимым хозяином. Хозяином стал… а вот любимым мог только мечтать и ненавидеть ее за это. За свои несбыточные идиотские мечты. Как когда-то мечтал быть любимым своей матерью и так же презирал себя за это, потому что его никогда не любили.
Даже Людочка. Людочка любила только себя и эгоистично хотела заполучить то, что не смогла заполучить еще с самого детства, хотя и приложила к этому немало усилий.
Наверное, именно это и заставляло его иногда ощущать это удушливое чувство ненависти, ревности к Марине самого себя. За то, что стала важнее собственного эго, за то, что занимает слишком много мыслей… и никогда не станет им дорожить. Он ей, как человек, не нужен.
– Заходи и прикрой за собой дверь.
Читать бесплатно другие книги:
