Записки старого козла Буковски Чарльз

в моей руке оказался огромный хуина.

– чего это ты удумал, приятель? – спросил я его владельца.

– слушай, друг, это такая игра, как в подкидного, – пояснил парнишка. – если сел играть – принимай ту карту, которая тебе выпадет из колоды.

я натянул трусы, затем брюки и удалился.

Биг-Джек и Мэгги исчезли, пара придурков распластались прямо на полу. я отыскал еще пива, прикончил его и вывалился наружу. солнечный свет ошарашил меня, как красная мигалка патрульной машины. я отыскал свою развалюху на чужой подъездной дорожке с пришпиленным парковочным талоном. но вырулить можно было, место оставалось. народ тут борзый, но не беспредельщики, за что и люблю.

притормозив на заправке, я узнал у мужика, как мне вырулить на шоссе. я катил домой, обливаясь потом и кусая губы, чтобы не заснуть. вот наконец дома. в почтовом ящике письмо из Аризоны – от бывшей жены.

«…я знаю, ты бываешь одинок и подавлен. сходил бы тогда в “Бридж”. думаю, тебе понравится тамошний народ. во всяком случае, некоторые. или сходи на поэтические чтения в унитарной церкви…»

я пустил воду в ванну – горячую. разделся, отыскал пивка, ополовинил, поставил банку на край ванны и погрузился в воду, взял мыло, мочалку и принялся намыливать сначала ствол, потом яйца.

я встретился с Нилом К., дружком Керуака[9], перед самым его отъездом в последнее мексиканское турне за смертью. глаза у него были навыкате, головой он залез чуть ли не в самый динамик. он трясся, подпрыгивал в своей белой футболке, пучил глаза еще сильнее, подпевая клокотавшей музыке, словно кукушка. опережая ритм на какую-то долю такта, он будто командовал парадом. я сидел, потягивая пиво, и наблюдал за ним. у меня с собой было полдюжины или даже дюжина пива. Брайн суетился, давая указания двум юнцам, чтобы они запустили пленку с каким-то фильмом. так он рассчитывал прикрыть провальное выступление поэта из Фриско, черт, забыл его имя… ну, в общем, никто не замечал Нила К. а Нилу К. было наплевать на это. или он так здорово прикидывался. когда два юнца отчалили, а песня в колонках стихла, Брайн представил меня неподражаемому Нилу К.

– угощайся, – кивнул я на упаковку с пивом. Нил выдернул бутылку, подкинул ее, поймал, смахнул пробку и осушил 0,5 л в два глотка.

– бери еще.

– обязательно.

– а я считал себя чемпионом по пиву.

– я шебутной пацан. кстати, читал твои вещи.

– а я твои. про то, как голый парень выпрыгнул в окно из ванной комнаты и спрятался в кустах, – отличная штука.

– о да. – он снова приложился к пиву.

Нил не садился, он постоянно двигался, эдакий сгусток энергии, вечный огонь и при всем при этом ни грамма агрессии. он не мог не нравиться, хотя Керуак здорово его подставил, а Нил, конечно, подставился и продолжал подставляться. но сразу было видно, что Нил нормальный пацан, а, с другой стороны, Джек ведь просто написал книгу, это не он создал Нила. скорее уж погубил, вольно или невольно.

Нил танцевал по комнате на подошвах вечного кайфа, его лицо выглядело старым, больным, зато тело – это было тело восемнадцатилетнего.

– не хочешь с ним помериться, Буковски? – поинтересовался Брайн.

– ага, давай помашемся, мужик? – затанцевал вокруг меня Нил.

и снова никакой агрессии – просто игра.

– нет, увольте. мне уже сорок восемь стукнет в августе. я свое отвоевал.

я бы с ним не справился.

– когда ты последний раз виделся с Керуаком? – спросил я.

по-моему, он сказал, то ли в 1962-м, то ли в 1963-м, короче, давно.

так мы выдули все пиво, я за Нилом едва поспевал. и только собрался отчалить за добавкой, как Брайн взял и освободился и они с Нилом собрались поужинать. заодно пригласили меня. спьяну я согласился, не предполагая, чем это обернется.

когда мы вышли на улицу, накрапывал дождь. мелкий, с таким на дороге самый пиздец. я еще ничего не понимал, думал, что поведет машину Брайн, но Нил опередил его и схватился за баранку. Брайн сел рядом с ним, я очутился на заднем сиденье. и вот началась эта гонка по скользким улицам. выскакивая на перекресток, Нил, судя по всему, еще решал, куда ему свернуть – направо или налево, наконец закладывал такой крутой вираж, что мы пролетали мимо припаркованных автомобилей практически по разделительной полосе, если бы он взял хоть на волос правее – на волос, иначе не скажешь, – мы бы точно убились.

после того как машина выравнивалась, я каждый раз произносил нечто нелепое типа: «ебать мой хуй!», Брайн смеялся, а Нил гнал дальше – и опять без ожесточения или воодушевления или сарказма – просто вперед. и я понял: так надо, это его ринг, его ипподром, это было святое и необходимое.

круче всего было у Сансета, мы летели на север к Карлтону. дождь усилился, похерив как видимость, так и сцепление с дорогой. повернув с Сансета, Нил готовился к следующему виражу на полной скорости, просчитать все требовалось за долю секунды, за один взгляд. левый поворот на Карлтон – и мы уже на месте, до дома Брайна оставался один квартал. впереди нас двигалась машина. две шли по встречной. Нил должен был пропустить их, но тогда бы ему пришлось притормозить, влиться в поток – нет, это не для Нила. он пошел на обгон, и я поймал себя на мысли, что мне уже все похую, действительно – до пизды. это все, на что способен мозг в такой ситуации. два автомобиля неслись друг на друга, лоб в лоб, свет фар от встречного уже залил мое заднее сиденье. я так понимаю, в последний момент водитель встречной машины сбавил газ, и мы проскочили, на волосок. должно быть, на это и рассчитывал Нил. мы проскочили, но это было еще не все. теперь мы шпарили на огромной скорости, а впереди, с бульвара Голливуд, медленно выворачивал другой автомобиль, перекрывая нам левый поворот на Карлтон. я навсегда запомнил цвет этого авто – темно-синее древнее купе, угловатое и твердое, как стальной кирпич на колесах. Нил крутанул баранку влево, мне показалось, что мы сейчас протараним купе прямо по центру. это было очевидно, но каким-то образом траектории движения нашего автомобиля и темно-синего крокодила не пересеклись… мы снова проскочили на волосок. наконец Нил припарковался, и мы выбрались на волю. Джоан подала нам ужин.

Нил слопал все, что ему принесли, и большинство из того, что причиталось мне. на столе было немного вина. нянькой к своим отпрыскам Брайн нанял сверхинтеллигентного молодого гомосека, которого я хватал за задницу, когда он проходил мимо. ему это нравилось. я думаю, он впоследствии связался с какой-нибудь рок-группой или покончил с собой, ну, что-то в этом духе.

мы тогда долго просидели, выпивая и болтая с Нилом. гомик все пытался поговорить о Хемингуэе, как-то приравнять меня к нему, пока я не попросил его заглохнуть, тогда он поднялся наверх проверить малыша Джейсона. а спустя несколько дней после этого вечера мне позвонил Брайн.

– Нил умер, – сказал он.

– блядь, не может быть!

Брайн рассказал мне кое-какие подробности и распрощался.

вот так вот.

все эти путешествия, вся керуаковская писанина, тюрьма – и что? все только для того, чтобы подохнуть в одиночестве под холодной мексиканской луной? одному? вы понимаете? представили себе эти жалкие ничтожные кактусы? Мексика плохое место не потому, что угнетает, Мексика – это просто плохое место. представили себе этих обитателей пустынь? этих лягушек, рогатых и простых; змей, как мозговые извилины, ползающих, замирающих, выжидающих – безмолвных под немой луной, рептилий и прочих, как они таращатся на бездыханного парня в белой футболке, запорошенного песком.

эх, Нил, он обрел свой путь, безобидный шебутной пацан остался лежать под насыпью мексиканской железки.

в тот единственный вечер, когда мы виделись, я сказал ему:

– Керуак написал все твои главы. я уже пишу последнюю.

– валяй, – согласился он. – пиши.

конец.

лето там длиннее, где висят самоубийцы и мухи жрут куличики. он – знаменитый уличный поэт 1950-х и все еще жив. я бросил пустую бутылку в канал, мы в Венисе, Джек окопался здесь на неделю, через несколько дней ему где-то читать. канал выглядит странно, очень странно.

– глубины только-только, чтобы утопиться.

– да, – хрипит Джек киношным голосом крутого парня из Бронкса. – ты прав.

в свои 37 он уже седой. нос крючком, горбится, энергичный, испитый, мужественный, очень мужественный, легкая еврейская улыбка, возможно, он и не еврей. я его не спрашивал.

он знает всех. он обоссал ботинки Барни Россета[10] на одной вечеринке, потому что ему не понравилось, как тот высказывался. Джек знает Гинзберга, Крили, Ламантию[11] и прочих и прочих, и теперь он познакомился с Буковски.

«…да, Буковски навещал меня в Венисе. вся морда в шрамах, плечи опущены, выглядит очень измученным. много не болтает, а когда начинает высказываться, то городит чушь, банальность. ни за что не подумаешь, что он написал все эти книжки стихов, правда, он слишком долго служил на почте, деградировал, там сожрали его душу. чертовски досадно, но вы знаете, как это бывает, но он еще держится, храбрится, ну, вы понимаете…»

Джек знает суть вещей. смешно, но действительно, люди не заслуживают большого внимания. да, я понимаю, все это бессмысленный треп, но знаете, как это смешно слышать, когда сидишь у канала в Венисе и пытаешься спастись от жуткой похмелюги.

он листает книгу с фотографиями поэтов. меня нет в этой книге. я поздно начал и слишком долго жил в одиночестве и хлестал дешевое винище. они-то всегда считали, что отшельничество – это болезнь, наверное, они правы.

он листает книгу. господи, какой маразм – сидеть здесь, изнывая от похмелья над тихими водами канала рядом с Джеком, разглядывающим книгу. я вижу пятна солнечного света, носы, уши на глянцевых страницах. и хотя мне наплевать, но я думаю, что надо бы поговорить о чем-нибудь. я не умею складно болтать, так что ему приходится за двоих, так и сидим, канал переполнен тоской.

– пару лет назад у этого парня съехала крыша… а этот хотел, чтобы я отсосал у него за то, что он издаст мою книгу.

– ты согласился?

– я? да я его так отмудохал! вот этим!

он демонстрирует мне свой бронксовский кулак.

я смеюсь. он приятный малый и живой человечище. каждый мужик боится показаться педиком. я уже устал от этого. может, нам всем следует стать гомиками и расслабиться? многие боятся выступать против гомосеков, многие – против левых. мне насрать, к чему это приведет, я знаю только одно – многие боятся.

Джек не гнилушка. за последнее время я перевидал много интеллектуалов, и меня утомляют изощрения их интеллекта, потому что если только они открыли рот, то должны непременно изречь нечто великое. я устал бороться за каждую пядь пространства для разума, поэтому-то я сторонился людей так долго, и сейчас, окунувшись в людскую массу, понимаю, что должен вернуться в свою пещеру. есть другие вещи помимо разума: есть насекомые, есть пальмы, есть перечницы, и в моей пещере будет перечница, как смешно.

люди всегда предадут вас.

никогда не доверяйте людям.

– всей этой поэтической возней заправляют педики и левые, – проговорил Джек, уставившись в канал.

в его словах есть доля правды, той, о которой и спорить противно. не знаю, что с этим делать. естественно, я в курсе, что в этой игре вокруг поэзии что-то не так, – книги самых знаменитых всегда такая скукотища, включая Шекспира. значит, и тогда творилось то же самое, а?

я решил подбросить Джеку еще какого-нибудь дерьмеца.

– помнишь, был поэтический журнал? не знаю, то ли «Монро», то ли «Шапиро», сейчас это такой отстой, что я его больше не читаю, так по этому поводу вспоминаются строчки Уитмена: «чтобы существовали великие поэты, у них должна быть великая публика». что ж, я всегда считал Уитмена более великим поэтом по сравнению с собой, но сегодня, я думаю, эту строку следует читать наоборот: «чтобы иметь великую публику, нужно иметь великих поэтов».

– да, это так, все правильно, – отозвался Джек. – недавно на какой-то пьянке я повстречался с Крили и спросил его, читал ли он Буковски. он замкнулся наглухо, не хотел отвечать мне, короче, я думаю, ты понимаешь, о чем я толкую.

– ладно, пошли нахуй отсюда, – сказал я.

мы двигаемся к моей машине. да, у меня имеется автомобиль, естественно, ведро с болтами. Джек не расстается со своей книгой, все листает.

– этот хмырь сосет за милую душу.

– серьезно?

– а этот женился на школьной учительнице, она лупит его кнутом, стерва. он с тех пор, как женился, ни строчки не накропал. все, заарканила парня своей пиздой-удавкой.

– это ты про Грегори[12] говоришь или про Керо?

– да нет, это другой.

– ни хуя себе!

мы идем к моей развалюхе, я чувствую себя глуповато, но плюс ощущаю энергию этого человека, ЭНЕРГИЮ, и соображаю, что, возможно, иду рядом с одним из немногих великих поэтов-самоучек нашего времени. Но потом думаю, да и пофиг, по здравом-то размышлении.

мы загружаемся в авто. развалюха заводится, но коробка передач опять наебнулась. приходится плестись на пониженной всю дорогу, а эта сука глохнет на каждом светофоре, аккумулятор сел, и я молюсь, чтобы кляча снова завелась, чтобы не попались на пути копы, чтобы не заполучить еще один арест за пьяное вождение, чтобы не было больше мессий на каких бы то ни было распятиях. у нас есть выбор – между Никсоном, Хамфри[13] и даже Христом, но куда ни повернем – все равно нас выебут… я сворачиваю налево и бью по тормозам – мы прибыли.

Джек все листает книгу.

– этот парень молодец, убил себя, своего отца, мать и жену… не тронул только троих детей и собаку. лучший поэт со времен Бодлера[14].

– серьезно?

– серьезно, блядь.

мы выбираемся из машины, я отмахиваю крестное знамение за здравие батюшки-аккумулятора, чтобы его хватило хотя бы еще на один пуск.

Джек барабанит в дверь:

– эй, Птаха! Птаха! это Джек!

дверь отворяется, и я вижу Птаху. приглядываюсь внимательнее, потом еще внимательнее. я никак не могу разобрать – мужчина это или женщина. лицо – очищенная дурманящая сущность непорочной красоты. да – это мужчина. понимаю по движениям, и еще понимаю, что парень может с легкостью огрести дюлей и нарваться на крайнюю жестокость при каждом появлении на улице. его могут даже убить за то, что он не превратился в мертвеца. я на девять десятых уже труп, но одна десятая во мне еще сохраняет жизнь, как последняя пуля в стволе.

– Птаха, мне нужно двадцать, – говорит Джек. Птаха отшелушивает ему денег, плавным и бесстрастным движением.

– спасибо, малыш.

– пожалуйста. зайдете?

– можно.

мы входим. садимся. оглядываю книжный шкаф. не вижу ни одной глупой книжонки. все, на что натыкаюсь, меня когда-то восхищало. что за черт? это сон? а рядом прекрасное лицо этого парня, и каждый раз, когда я смотрю на него, мне становится хорошо, так хорошо, как будто после очередного запоя, спустя неделю голодухи перед тобой появляются горячие бобы с соусом чили, ну, блядь, вечно я на страже.

Птаха. и океан. и сдохший аккумулятор. ведро с болтами. копы, патрулирующие свои дурацкие сухие улицы. что за гнусная война идет? и что за идиотский кошмар, лишь холодное пространство прошмыгнет между нами, всех ждет крах, очень скоро мы превратимся в никчемные, разбитые детские игрушки, в каблучки, что сейчас сбегают по лестнице так весело, а потом разваливаются вдрызг – и нет их, нет, болваны и тупицы, болваны и тупицы, нахуй всю эту нашу напускную храбрость!

перед нами появляется кварта виски. я одним глотком засосал четверть пинты, блядь, я поперхнулся, слезы брызнули градом, идиот, скоро уже полтинник, а я все пытаюсь изображать крутого – вонючий Герой-Блевотина.

приходит жена Птахи. мы знакомимся, она вся такая плавная в коричневом платье, она просто струится вся, струится, а глаза смеются, а она струится, говорю вам, струится…

– УХ ТЫ! УХ ТЫ! УХ ТЫ! – восклицаю.

она так хороша, что я подхватываю ее, обнимаю и кружу, смеясь. никто не считает, что я сбрендил, все просто смеются, все всё понимают. я отпускаю ее, мы снова усаживаемся.

Джек рад, что я не стесняюсь. он взвалил на себя мою душу и утомился, он просто сидит и ухмыляется, он молодец. нечасто в жизни удается посидеть в комнате с людьми, которые помогут тебе, лишь только ты посмотришь на них, послушаешь их. это был именно такой волшебный момент. я понимал это. я раскраснелся и полыхал, как кукурузное рагу с красным перцем. но это не важно.

я взял и засосал еще четверть пинты, от смущения. осознал, что из нас четверых я самый слабый, и я не хотел им навредить, просто решил реализовать их спокойную святость. я любил, как обезумевший пес, который ворвался на площадку, где выгуливают истекающих соком сучек, только здесь мне могли показать и другие чудеса кроме спермы.

Птаха посмотрел на меня и спросил:

– видел мой коллаж?

затем выставил на обозрение какую-то поебень, увешанную женскими сережками, клипсами и всякой такой дрянью.

(кстати… похоже, по ходу повествования я перескакиваю с настоящего времени на прошедшее, и если вам это не нравится… вставьте ниппель себе в мошонку. наборщику – оставь как есть.)

короче, я пускаюсь в долгое, занудное витийство о том, отчего и почему мне не нравится то или это, а также о том, как страдал на занятиях всяким искусством…

Птаха выдергивает из меня затычку.

тогда я говорю, что вся эта муть с «нарезкой», «мозаикой» и «коллажами» всего лишь модная развлекуха, и Птаха усмехается мне. я не раз слышал всякие закулисные разговоры о том, что, пожалуй, единственный наркоман, кто по-настоящему экспериментирует с «нарезкой», это Уильям Берроуз[15], который владеет компанией Берроузов, он умеет прикидываться крутым, тогда как внутри жирный слабак и говно свинячье. вот что я слышал по большому секрету. правда ли это? а хрен его знает, в любом случае Берроуз абсолютно душный писака, и если бы не эти литературные шишки, с которыми он якшался, то он бы остался ничем, как и Фолкнер почти нуль для всех, кроме парочки крайних экстремистов с Юга, таких как мистер Коррингтон[16] и мистер Нод – два друга, хуй да подпруга.

– парень, – подступили они ко мне, – да ты пьян.

да, я пьян. я пьян. я пьян.

ничего не остается, как только разбушеваться или лечь спать.

они готовят для меня постель.

слишком быстро я пью. они продолжают беседовать. я слышу их беседу, еле-еле.

я засыпаю. засыпаю в окружении друзей, море не поглотит меня, и друзья тоже. они любят мое сонное тело. я мудак, а они любят мое сонное тело. всем бы детям Божьим кончить так.

Господи Боже наш милостивый…

кого ебет дохлый аккумулятор?

боже сохрани, то был сущий кошмар – эти бляди, словно вырвавшись из самой преисподней, закрутили меня с моим картонным чемоданом возле Таймс-сквер.

в конце концов я выведал у них, как мне попасть в Виллидж, добрался и снял там комнату. откупорив бутылку вина и скинув ботинки, я обнаружил, что в комнате есть мольберт, но я не был живописцем. скорее просто парнем в поисках мало-мальской удачи. я сидел перед мольбертом, пил вино и смотрел в грязное окно.

вино вышло, я отправился прикупить еще, в коридоре мне на глаза попался парнишка в шелковом халате, берете и сандалиях, на лице – тщедушная бороденка, он стоял и разговаривал по телефону:

– ах, да-да, дорогуша, я должен тебя увидеть, о да, непременно! иначе вскрою себе вены!.. да!

«надо мне убираться отсюда, – подумал я. – он же не отважится перерезать даже свои шнурки, что за отвратная козявка». такие здесь встречались повсюду, в уютных кафе, ресторанах, скверах. нацепив береты и спецовки, они корчили из себя художников.

я пропьянствовал неделю, квартплата кончилась, и я нашел себе комнату в другом районе, просили за нее, при таком размере и состоянии, слишком дешево, сразу я не просек почему. неподалеку был бар, я просидел в нем весь день, потягивая пиво. деньги были на исходе, и, как обычно, меня ломало искать работу. жизнь впьянь и впроголодь как-то легче поддавалась моему пониманию. на ночь я прикупил две бутылки портвейна, вернулся в комнату, скинул с себя одежду и в полной темноте забрался на кровать. нашарив стакан, я наполнил его, и тут стало ясно, почему комната обошлась мне так дешево. за окном проходили поезда надземки, мало того, там была остановка, прямо напротив моего окна. сначала комнату заливал яркий свет прибывающего поезда, затем состав останавливался, и прямо передо мной возникал вагон лиц, ужасных рож: проститутки, уроды, кидалы, безумцы, убийцы – мои типажи. поезд отчаливал, и комната снова погружалась в темноту – до следующей череды лиц, которая не заставляла себя долго ждать. без выпивки было нельзя.

домом владела еврейская пара, они еще держали прачечную и швейную мастерскую через дорогу. и я решил, что моим тряпкам нужна чистка, поскольку на горизонте моего безумия, пердя и рыгая, замаячил призрак охоты за работой. бухой в жопу я заявился к ним со своим хламом.

– …надо это чистить или мыть… или как-то это… чего-нибудь…

– бедняжка! как ты ходишь в таком рванье! я даже окна не смогла бы вымыть такой тряпкой, скажу тебе вот что… эй, Сэм!

– да?

– покажи этому пареньку тот костюм, что мужчина оставил!

– да-да, это отличный костюм, мама! ума не приложу, как он мог его оставить!

не буду приводить весь диалог, главное, я настаивал на том, что костюм маловат, они не соглашались. тогда я сказал, что если он не маловат, то точно дороговат. они запросили семь. я сказал, что не потяну. они спустились на шесть. я сказал, что практически на нуле. когда они опустились до четырех, я настоял, чтобы меня втиснули в костюм. они согласились. я отдал четыре доллара, вернулся в комнату, разделся и лег спать. когда проснулся, было еще темно (кроме тех моментов, когда прибывал поезд), и я решил надеть свой новый костюм и пойти поискать женщину, прекрасное существо, естественно, для поддержки мужчины со скрытыми еще пока талантами.

когда я влез в брюки, промежность лопнула и разошлась по шву до самой спины, ну, это не ослабило моего боевого духа, на улице было прохладно, но я решил, что пиджак закроет прореху. стал его натягивать, левый рукав лопнул под мышкой, и наружу вывалилась тошнотворная липкая подкладка.

опять опускалово.

выкинув остатки костюма, я решил, что пора снова съезжать.

нашел новое жилье, вернее, что-то типа подвала, под лестницей между мусорными баками. теперь я был на своем уровне.

в первую же ночь, оказавшись на улице после закрытия бара, я обнаружил, что потерял ключи. на мне была только тонкая белая футболка. спасаясь от холода, я залез в автобус и катался туда-сюда, пока водитель не объявил конечную остановку или что автобус идет в парк. точно не помню, был пьян.

когда я выгрузился из автобуса, кстати, холодрыга стояла страшная, то оказался прямо перед стадионом «Янкиз».

о боже, подумал я, ведь здесь играл герой моего детства – Лу Гериг[17], и именно здесь сегодня я подохну от холода, блядь, как все сходится.

я побрел наугад и вскоре нашел кафе. вошел. все официантки – негритоски средних лет, зато кофейные чашки большие и порция кофе с пончиком стоила сущий пустяк. я взял порцию, уселся за стол, махом проглотил пончик и стал попивать кофе. затем достал сигарету и закурил.

вдруг послышались возгласы:

– ВОЗБЛАГОДАРИ ГОСПОДА, БРАТ!

– О, ВОЗБЛАГОДАРИ ГОСПОДА, БРАТ!

я оглянулся, все официантки склонились в молитве передо мной, и даже некоторые посетители тоже. это было так чудесно, наконец-то ко мне пришло признание, будьте вы прокляты, и «Атлантик»[18], и «Харперз»[19], гений всегда пробьется. я улыбнулся им всем и глубоко затянулся.

и тут одна из официанток как гаркнет:

– НЕ КУРИ В ДОМЕ ГОСПОДНЕМ, БРАТ!

пришлось сигарету выбросить. допив кофе, я вышел на улицу и на окнах заведения прочитал:

«МИССИЯ ОТЦА НАСТОЯТЕЛЯ».

я снова закурил и двинулся в долгий путь к своему пристанищу. когда добрался, то на мой звонок никто не ответил. в конце концов я растянулся поверх мусорных баков и уснул. я знал, что внизу меня достанут крысы. я был смышленым парнишкой.

да я был настолько смышлен, что на следующий день умудрился найти работу. и той же ночью, трясущийся с похмелюги, совершенно подавленный, приступил к своим обязанностям.

два пожилых мужика вводили меня в курс дела. они работали в метро со дня его открытия. мы тронулись в путь. у каждого в одной руке тяжелая пачка картонных плакатов, в другой – маленький инструмент, смахивающий на открывашку от пивной банки.

– в Нью-Йорке у всех есть зеленые жучки, сплошняком у всех, – поведал один старикан.

– неужели? – удивился я, хотя мне было насрать, что там за жуки и какого они цвета.

– ты сам увидишь их на сиденьях, мы каждую ночь находим.

– ага, – подтвердил другой старикан.

мы двигались дальше.

бог ты мой, думал я, случалось ли такое с Сервантесом?

– теперь смотри, – начал урок один из моих наставников, – каждый плакат имеет свой номер, мы меняем старый плакат на новый с таким же номером.

хлоп, хлоп, он отогнул открывашкой планки, вставил новую рекламу, загнул планки на место, старую рекламу сунул под низ стопки новых плакатов.

– ну, теперь ты попробуй.

я попробовал. узкие планки не поддавались. открывашка мне досталась дрянная, и к тому же меня мутило и трясло.

– со временем врубишься, – успокоил наставник.

«да я уж врубился, мудила», – подумал я про себя. мы двинулись дальше.

пройдя весь состав, мы вышли наружу, и мои наставники потопали дальше прямо по шпалам вдоль путей, расстояние между шпалами было не меньше трех футов, тело могло просвистать между ними без всякого труда, а пути проходили на высоте 90 футов от уровня улицы, до следующего же состава было не меньше 90 футов. стариканы, проскакав по шпалам с тяжелыми кипами плакатов под мышкой, уже ждали меня возле следующего поезда. в это время на соседних путях остановился поезд, все вокруг осветилось. теперь я мог отчетливо видеть под собой эту трехфутовую брешь. Ну и что из того.

– ну же! давай живей! мы спешим!

– да к черту вас и вашу спешку! – заорал я в ответ и ступил на шпалину, с тяжелой кипой картонных плакатов в левой руке и открывашкой в правой, первый шаг, второй, третий… похмелюга, тошнота.

поезд на остановке забрал всех пассажиров и уехал. стало темно, как в сортире, даже темнее. я ничего не видел. я не мог сделать ни следующего шага вперед, ни повернуть назад. я просто застыл.

– давай! шевелись! нам еще много поездов надо обойти!

наконец мои глаза немного привыкли к темноте. пошатываясь, я двинулся дальше, некоторые шпалы были растрескавшиеся и ходили ходуном под ногами. я останавливался, заслышав их болезненный визг. и так один пронизывающий до нутра шаг за другим, и с каждым следующим я ждал, что полечу вниз.

добравшись до поезда, я швырнул плакаты и открывашку на пол.

– чё такое?

– чё такое? чё такое? – сказал я. – НАХУЙ ВСЕ ЭТО!

– да что случилось?

– один неверный шаг – и человек убьется, вы что, идиоты, не понимаете?

– да никто еще не убился.

– никто не пьет так, как пью я, ладно, проехали, давайте колитесь лучше, как мне свалить отсюда.

– ну, есть лестница вниз, вон туда – направо, но это надо идти через пути, а не вдоль, а там два или три контактных рельса.

– блядь, что еще за контактные рельсы?

– те, что под напряжением, наступишь – и тебе конец.

– показывайте дорогу.

стариканы указали мне на лестницу, навскидку она была не слишком уж и далеко.

– благодарю, джентльмены.

– следи за контактным рельсом, он золотого цвета, не прикасайся к нему, а не то сгоришь.

я двинулся вперед и чувствовал, как они смотрят мне вслед. каждый раз, когда я оказывался перед контактным рельсом, я исполнял высокий и причудливый шаг, в лунном свете эти рельсы выглядели нежно и мирно.

я добрался до лестницы, и жизнь возвращалась в меня. внизу был бар. оттуда доносился смех посетителей. я зашел и сел, какой-то парень трендел о том, как его мамаша заботится о нем, пытается научить играть на пианино, платит за уроки рисования, а он разными путями выуживает из нее деньги и бухает. весь бар хохотал. я тоже рассмеялся. парень был просто гений, ему бы на эстраду, а он тут задарма разоряется. я хохотал вплоть до закрытия бара, пока мы все не разошлись, увлекаемые каждый своим путем.

вскоре после этого я покинул Нью-Йорк и никогда больше не возвращался и не вернусь. города выстроены, чтобы убивать людей, есть, конечно, города фартовые, но большинство – нет. в Нью-Йорке вы должны ухватить госпожу удачу за хвост. про себя я знал, что не фартовый.

а вот в Канзас-Сити, куда я свалил, мне подфартило снять прекрасную комнату. я сидел там и слушал, как управляющий мутузит горничную за то, что ей не удалось раскрутить меня на бабки своей вертлявой задницей. снова все было реально, удобоваримо и разумно. под вопли и крики я не спеша прикладывался к своему стакану, затем разделся и залез под чистые простыни. к этому времени парень распалился не на шутку и колотил горничную головой о стену.

ну, может, в следующий раз, когда не буду так утомлен поездкой на автобусе, я дам ей подзаработать, ведь у нее классная задница, которая, надеюсь, не пострадает в их шумной драке. короче, я был далеко от Нью-Йорка, почти цел и невредим.

что это были за ночки, в те давние времена в «Олимпийском»! комментировал маленький лысый ирландец (кажется, его звали Дэн Тоби?), во уж у кого был стиль, Дэн перевидал всякое, наверняка еще мальчишкой видел бои на речных баржах, хотя, может, он и не такой старый, ну уж бой Демпси против Фирпо[20] застал в любом случае. до сих пор вижу, как он берет шнур и медленно подтягивает к себе микрофон. а большинство из нас были пьяны еще до первого боя, но не мертвецки пьяны, а ровно наоборот, курили сигары, наслаждаясь вкусом жизни, ожидая, когда на ринг выведут двух парней, жестоко, но так уж оно все устроено, с нами-то делали то же самое, и ничего, как-то выживали, и почти каждый из нас приходил со своей крашеной рыжей шалавой или крашеной блондинкой, даже я. ее звали Джейн. между нами частенько вспыхивали горячие поединки раундов на десять, один закончился для меня нокаутом. и я был горд, когда она возвращалась из дамской комнаты и вся галерка начинала топать, свистеть и вопить, наблюдая, как Джейн виляет своей здоровенной волшебной задницей, обтянутой узкой юбкой, – да, то была воистину волшебная жопа, она могла срубить мужика в ноль, чтобы тот, корчась в конвульсиях, возносил слова любви к бетонному небу. Джейн садилась рядом со мной, я подавал ей, как корону, бутылку, она отхлебывала, возвращала бутылку, а я кивал на ребят с галерки: «вот же дрочилы, всех порву!»

просмотрев свою программку, она спрашивала: «ну, кого выберешь в первом?»

я неплохо умел угадывать победителя – почти на 90 процентов, – но сначала мне нужно было взглянуть на бойцов. я всегда выбирал парня, который меньше суетился, которому, казалось, и драться-то неохота. и если один боец крестился перед гонгом, а другой нет, я знал победителя – тот, который не крестится. но обычно это срабатывало вкупе: если парень танцевал перед боем, демонстрируя весь набор боксерских па, то он и крестился, и он же получал по заднице.

в те дни было мало неинтересных боев, а если и случались, то, как и сейчас, между тяжеловесами. но тогда мы им спуску не давали – мы забрасывали ринг, устраивали пожары и ломали сиденья. и они не позволяли себе слишком часто филонить. туфту гнали в «Голливудском легионе», так мы в «Легион» и не ходили. даже голливудовцы знали, что настоящая жизнь в «Олимпийском». Рафт приходил и прочие, с толпой старлеток. первый ряд был всегда забронирован для них. ну а на галерах буйствовало быдло. и бойцы бились как подобает. трибуны тонули в облаках сигарного дыма, мы орали как безумные: «давай, малыш! давай!» – и швыряли деньги, лакали виски. а когда все заканчивалось, мы, перекусив по дороге, развозили наших крашеных боевых подруг по любовным гнездышкам и, засадив пистон, засыпали как пьяные ангелы. ну и кому нужны библиотеки? кому нужен Эзра? Т. С., Э. Э.? Д. Г., Г. Д.? всякие там Элиоты? всякие Ситуэллы[21]?

я никогда не забуду ту ночь, когда впервые увидел юного Энрике Баланоса. в то время у меня был фаворит, один чернокожий парень. обычно перед началом боя он выходил на ринг с белым ягненком, крепко прижимая его к себе, пошлость, конечно, но парень был крепок и ловок, а крепкому и ловкому бойцу можно и послабление сделать, верно?

короче, он был моим героем, и звали его, ну, скажем, Ватсон Джонс. Ватсон имел вкус и неплохое чутье – взрывной, быстрый, резкий, находчивый и сокрушительный, он получал удовольствие от своей работы. и вот как-то вечером, без анонса, кто-то взял и выставил против него молодого Баланоса. это уже было серьезно, он постепенно вымотал Ватсона, потом перехватил инициативу и ближе к концу прикончил его. моего героя! даже не верилось. насколько помню, Ватсон был нокаутирован, и вечер превратился в сплошной кошмар. с пинтой виски в руках я вопил, моля о пощаде, взывал к победе, которой уже просто не могло случиться. сомнений не оставалось, она уходила к Баланосу – этот гад вместо рук имел пару змей, и он не двигался, а скользил, извивался и наскакивал, как дьявольский паук, который всегда начеку и всегда готов напасть. я быстро понял, чтобы побить Баланоса, нужен боец, превосходящий его на голову, а Ватсон мог забирать своего ягненка и валить домой.

и той ночью, пока я не признал, что победил лучший, виски вливалось в меня морским приливом, я сражался со своей бабой, я проклинал ее, сидящую предо мной и демонстрирующую свои восхитительные ляжки.

– Баланос. отличные ноги. он не думает. чистая реакция. лучше не думать. сегодня тело победило душу. так обычно и происходит. прощай, Ватсон, прощай, Центральное авеню, занавес!

я швырнул свой стакан в стену и вышел на улицу, чтобы подцепить другую женщину. я был глубоко уязвлен. она была прекрасна. нас ждала постель. помню, через открытое окно прыскал легкий дождь, но мы не стали его затворять. и это было здорово. это было так восхитительно, что мы дважды занимались любовью, и потом уснули лицами к окну, и дождь всю ночь поливал нас, и наутро и простыни, и мы промокли до нитки, мы соскочили и стали чихать, чихать и хохотать: «черт! черт!» это было так весело, а где-то лежал с разбитым и раскисшим лицом бедный Ватсон, ему светила ИЗВЕЧНАЯ ИСТИНА, бои в шесть раундов, в четыре, вот он уже вместе со мной на фабрике, где смертельный восьми-, а то и десятичасовой рабочий день за гроши, путь в никуда, шестеришь на Старуху Безносую, мозги вдребезги, душа вдребезги… как мы чихали! «черт!» такое веселье! и она сказала: «ты весь синий! господи, ты весь посинел, глянь на себя в зеркало!» я действительно замерз насмерть и, встав перед зеркалом, увидел, что весь СИНИЙ! смех! череп и дерьмо с костями! я рассмеялся, смех перерос в гогот, я грохнулся на пол, она на меня, мы оба гоготали, мы гоготали и гоготали, черт, это продолжалось, пока я не решил, что мы спятили, и было уже пора вставать, одеваться, причесываться, чистить зубы, жрачка не лезла, сблевал, пока чистил зубы, и отправился на фабрику осветительных приборов, солнышко пригревало, и это была единственная приятность, но, как говорится, бери, что дают.

Санта-Анита, 22 марта, 1968, 15.10. я не угадал с фифти-фифти на Крошку Куило под Альпендансом. четвертый забег позади, а я не при делах, спустил $40, во втором нужно было ставить на Боксера Боба под Бьянко, одним из лучших малоизвестных жокеев, ставка 9/5; посади любого другого, скажем Ламберта, или Пинеду, или Гонсалеса, и ставка на того же коня будет 6/5 или фифти-фифти. но как гласит народная мудрость (я сочиняю народные мудрости, бродя в лохмотьях), знание без практики хуже, чем полное незнание. потому что если вы действуете наугад и это не работает, можете просто плюнуть и сказать: «блядь! сегодня боги не на моей стороне!» но если вы знаете и не делаете, то постепенно начинаете плутать по мансардам и темным коридорам своего сознания и во всем сомневаться. это вредно для здоровья, ведет к мрачным вечерам, перебору с бухлом и мусородробилке.

ну ладно. постепенное угасание не для заядлых игроков. они умирают. тяжело и раз и навсегда, где-нибудь на 5-й Восточной или продавая газеты на улице, в капитанской фуражке, и прикидываясь, что это просто шутка, а у самих мозги в раскоряку, кишка тонка, хрен бесхозный. азартные игры есть форма мастурбации, так сказал один известный теперь философ, некогда любимый Фрейдов ученик, его еще моя бывшая вечно читала. а здорово быть смышленым парнишкой и выдавать такие сентенции. и ведь всегда найдется доля правды фактически в любом умозаключении. вот если бы я был таким сообразительным, я бы изрек что-то типа этого: «чистить ногти грязной пилочкой есть форма мастурбации». и вероятно, выиграл бы стипендию или грант, пэрство и 14 чумовых чувих в придачу. но, имея за спиной заводские курилки, парковые скамейки, грошовые заработки, мерзких баб и жизненное ненастье, я говорю следующее: обычный человек оказывается на ипподроме потому, что его сводят с ума вечное клацанье затвора, полоумная физиономия цехового мастера, тяжелая рука хозяина квартиры, мертвецкий секс; налогообложение, рак, депрессия; одежда, расползающаяся после трех одеваний, вода, по вкусу напоминающая мочу, доктора, которые прогоняют вас, как на конвейере, больницы без милосердия, политиканы с гнойными мозгами… можно продолжать и продолжать, но это было бы обвинение только против озлобленных и помешанных бедняков, тогда как мир превращает в психопатов (и психопаток) всех нас, даже праведникам присуще сумасшествие, никто не защищен. вот такое вот говно. что до меня, то, если не изменяет память, я поимел всего 2500 баб, зато посмотрел 12 500 забегов, и единственное, что могу посоветовать любопытствующим: займитесь акварельной живописью. итак, я все еще пытаюсь сказать вам, что большинство людей гонит на бега лишь чудовищная мука, да-да, они в таком отчаянии, что предпочитают еще сильнее помучиться, чем признать истинное положение дел (?) в своей жизни. а наши воротилы не такие уж бестолочи, как мы о них думаем. они со своих высот внимательно изучают муравьиную возню. вы же понимаете, да, что Джонсон[22] гордится своим пупком? и в то же время осознаете, верно, что он один из лютейших подонков, каких нам когда-либо навязывали? мы заарканены, отмудоханы и заморочены до ошеломления; мы так ошеломлены, что в итоге некоторые даже начинают любить наших мучителей, поскольку на то они там и сидят, чтобы издеваться над нами согласно логике страданий. это кажется таким обоснованным, поскольку другого просто нет. это должно быть правильным только потому, что это есть. что именно? вот Санта-Анита есть. Джонсон есть. так или иначе, мы сами позволяем им быть там, где они есть. сами строим себе дыбы и потом вопим, когда их дебильные приспешники отчекрыживают нам яйца, помахивая при этом серебряным распятием (золото уже все вышло). разве это не объясняет, почему некоторые из нас, или большинство, если не все, находятся здесь, сегодня, 22 марта 1968 года после полудня, в Аркадии, штат Калифорния.

в пятом забеге победила лошадь под номером 12, Квадрант. на табло было 5/2, значит, я точно должен был выиграть. лошадь победила мощно, обходя других участников на протяжении всей дистанции. я поставил 10 на победу, $40 было в минусе, с нетерпением ждал объявление судейской коллегии. при ставке 5/2 выплата составляла от $7 до $7.80, значит, при ставке на победу мне возвращалось от 35.00 до 39.00. таким образом, я рассчитывал почти отыграться. моя лошадь была в третьей строчке на табло и во время ставок всегда оставалась на счете 5/2. и вот на табло высветилась окончательная выплата:

$5.40.

прямо на тотализаторе. пять сорок! так ведь это между 8/5 и 9/5, что и близко не стояло к 5/2. на предыдущей неделе, тоже был фортель, ипподром удвоил плату за парковку с 25 центов до 50. сомневаюсь, что у парковщиков жалованье удвоилось. к тому же они стали драть по целых $2 вместо $1.95 на входе. а теперь вот $5.40! ни хуя себе! над трибунами поднялся невообразимый стон и медленно распространился по всему ипподрому. отсмотрев практически 13 000 забегов, я никогда не сталкивался с таким явлением. табло небезупречно. я видел, как при 9/5 выплата составила 6.00, ну еще всякие незначительные расхождения, но никогда не встречал, чтобы 5/2 закрывалось выплатой 8/5, да я даже не помню, чтобы 5/2 снижалось до 8/5 в самый последний момент перед закрытием приема ставок. чтобы случилось такое, нужно было в этот самый последний момент поставить просто невероятное количество денег.

толпа начала гудеть: УУУУ УУУУУУУУ УУУ-УУУ-УУУ! затем гул замирал, но вскоре возникал снова: УУУУУУ УУУУУУ УУУУУУ! и с каждым разом он длился все дольше. трибуны учуяли, что дело тухлое, что у кого-то взыграла алчность. толпу снова предали. 5.40 означало, что ко мне возвращаются лишь 27.00 вместо возможных 39.00. и не я один был уязвлен. ощущалось, как людская масса корчится от боли. для многих на кону каждого заезда лежали аренда жилья, жрачка, выплата по автокредиту.

я посмотрел вниз и увидел, что на беговом поле стоит человек и машет своей программкой, указывая на табло. он явно обращался к распорядителю. потом мужик замахал толпе, призывая всех выходить на поле. один откликнулся и перемахнул через изгородь. трибуны зааплодировали. другой отыскал открытые ворота, и теперь на поле было уже трое. толпа аплодировала. людям стало легче. на поле стало прибывать и прибывать, и аплодисменты не смолкали. все повеселели. появился шанс. шанс? что-то типа того. народ все прибывал. вскоре где-то 40–65 человек толпились на беговой дорожке.

комментатор включил микрофон:

– ДАМЫ И ГОСПОДА, ПРОСИМ ВАС ПОКИНУТЬ ПОЛЕ, ИНАЧЕ МЫ НЕ МОЖЕМ НАЧАТЬ ШЕСТОЙ ЗАБЕГ!

голос звучал недружелюбно. внизу были десять полицейских в серых санта-анитских мундирах, и каждый вооружен. толпа гудела: УУУУУУУ!

вдруг один из игроков заметил, что участники следующего заезда появились на задернованной скаковой дорожке. черт, они блокировали грунтовый трек. когда лошадей вывели на предстартовый парад, толпа двинула через грунтовку к зеленому полю, находившемуся внутри трека. им противостояли восемь лошадей, возглавляемые эскортным в красном камзоле и черном картузе. толпа валила через грунтовку.

– пожалуйста, – грозил комментатор, – очистите трек! пожалуйста, очистите трек! тотализатор не смог зарегистрировать последний флеш-даун. цена верная!

лошади медленно двигались на застывших в ожидании людей. они были огромные и явно нервничали.

я спросил у Денвера Дэнни, парня, который зависал на скачках намного дольше меня: