Салюки Дашкова Полина

– Ты убиваешь меня, – донесся голос Агапкина, совсем слабый, далекий, – ты так много занималась продлением моей жизни, но что это будет за жизнь, если я не смогу любить? Как я проживу ее, что запомню и сумею рассказать? Зачем тебе такой очевидец?

Я представила себе, что его ждет, и мне стало страшно. Сентенции о невозможности любви без предательства, такие знакомые, обыденные, правильные, подтвержденные тысячами поучительных житейских историй, осыпались мертвой скорлупой.

Адам зашевелился, потряс ушами, помахал хвостом. Лицо Федора Федоровича порозовело, и голос его зазвучал совсем близко, отчетливо:

– Ты обратила внимание, как много сказано и написано о злодействах большевизма, терроре, кровавых ужасах и как мало о мошенничестве большевиков, об искусстве подмен?

– Да, разумеется, этого только слепой не заметит.

– Сколько же их, слепых, – проворчал Агапкин, – однако это слепота особого рода. Так сказать, добровольная. Знаешь, почему? В кровавом злодействе, в массовом терроре чувствуется мощь, мрачное величие. Быть жертвой великого злодейства как-то почетней, чем жертвой мошенничества. В первом случае речь идет о мученичестве, во втором о глупости. Так вот, о глупости, особенно собственной, рассуждать неприятно. Мошенничество – это сделка умного и жадного с глупым и жадным.

– Сделка, сделка, – пробормотала я, как будто пробуя на вкус это холодноватое хрустящее словечко.

– Настоящая история большевизма – это история фальсификаций, – спокойно продолжал Агапкин. – Им удалось не только фальсифицировать отдельные события, но создать фальшивую действительность, переселить в нее миллионы людей, заставить жить и умирать в ней. Твои любимые древние китайцы говорили: выход надо искать там, где был вход. Чтобы окончательно выйти из большевизма, надо отдать себе отчет, что начался он с мошенничества, то есть со сделки.

– Те, кто умирал от голода, кого расстреливали и гноили в лагерях, никакой сделки не заключали, – заметила я сердито.

– И те, кто голосовал, отбивал ладони в аплодисментах, подписывал приговоры, тоже не виноваты, – ехидно парировал Федор Федорович. – Ну, а как быть с прогрессивной интеллигенцией, с купцами, адвокатами, артистами, которые в первое десятилетие двадцатого века щедро спонсировали большевиков? Все эти покровители, от Саввы Морозова до Комиссаржевской, из чистого снобизма давали им деньги. Такая, с позволения сказать, оппозиционность была модной, считалась хорошим тоном.

– Они не ведали, что творили.

– Да, всего лишь невинное, вполне понятное человеческое желание быть как все, соответствовать своему кругу, социальному слою, веянию времени. – Федор Федорович нахмурился, потом вдруг улыбнулся совершенно новой, открытой улыбкой и спросил: – Что ты скажешь о запахе этого ливня? Какой он?

Я быстро и четко, словно отвечая на экзамене, произнесла:

– Тревожный, остро-свежий, ослепительный для дыхания.

Сонный Адам заворочался и помахал хвостом. Агапкин одобрительно хмыкнул и кивнул в сторону Тверской. Там над крышами возник бледный полукруг радуги. Дождь поредел, иссяк, крупные медленные капли сияли на солнце, туча переместилась куда-то к Мещанским улицам, к Рижскому вокзалу, и там, вероятно, лило сейчас, как из гигантского душа.

Радуга проявлялась, становилась ярче, наподобие переводной картинки, которую положили в воду. Я подумала, что Агапкин сейчас потребует от меня очередных определений, спросит о радуге, о закатном солнце. Оно вспыхнуло в прогалине сизого пухлого облака, выстрелило мощными лучами, и окна верхних этажей приняли в себя ослепительный свет, запылали, горячо зарделись.

– Нет, – жестко сказал Агапкин, – все это сейчас не важно. Твои эпитеты, метафоры – они только игрушки, ты сама отлично понимаешь.

– Понимаю. Но без них не могу.

– Играй на здоровье. Однако вряд ли они защитят от ночных кошмаров. Учти, атаки начнутся нешуточные, не только во сне. Наяву.

– Не защитят, – легко согласилась я, – но утешат. Это уже немало.

Федор Федорович впервые взглянул мне прямо в глаза. В его черных блестящих зрачках я увидела два собственных крошечных лица.

– Ты без всякой дополнительной защиты, одна, в этой своей тонкой шкурке, намерена влезть в самое пекло, – произнес он, и в голосе его слышалась тревога и жалость. – Так вот, учти – оно ледяное.

– Ледяное пекло?

– Да, такой забавный оксюморон. Парадоксы завораживают, гипнотизируют. Когда один человек убьет и ограбит жертву, он преступник. Преступника ловят, судят, наказывают. Но когда одному человеку удается ограбить всю страну и убить миллионы людей, он великая и легендарная историческая фигура. Даже тот, кто признает кровавые факты, находит множество оправданий массовым убийствам. Фигуру ставят на пьедестал, ей поклоняются.

– Поклоняются силе, масштабам, – осторожно заметила я, – в основе этого собственная слабость, мелкость и просто глупость, в которой человек не виноват.

– Не виноват, – эхом отозвался Агапкин, – но боже мой, как виртуозно они умели использовать именно глупость. Что бы они без нее делали?

Мы уже не сидели на скамейке. Мы покинули Миусы, медленно шли по Тверской, по мокрому, зеркально-черному тротуару. Адам ковылял рядом. Я видела наши отражения в лужах, на фоне голубого неба, в стеклянных витринах, на фоне автомобилей и прохожих. Федор Федорович молчал, но я знала, о чем он думает, и он запросто читал мои мысли. Я дала ему понять, что словесный диалог все-таки лучше мысленного, как-то привычней и живей. Откашлявшись после долгого молчания, он медленно, сипло изрек:

– Когда они взяли власть, невозможно было скрыть, что их финансирует германский Генеральный штаб. Продолжалась мировая война. Ленина открыто называли немецким шпионом.

– К шестнадцатому-семнадцатому году Григория Распутина, царицу, а вслед за ней и царя тоже открыто называли немецкими шпионами, – вспомнила я, кажется, совсем некстати.

Но Федор Федорович оживился и заговорил чуть громче, этаким наставительным, учительским тоном:

– Ни Распутин, ни царица, ни тем более царь шпионами не были. Но этот пустой, грязненький миф оказался настолько силен, что сокрушил авторитет монархии, сломал хребет российской государственности. Ленин тоже не был шпионом, но денег брал у немцев много. Сама по себе эта правда никакого значения не имела, однако слухи ползли, ими нельзя было пренебречь, и большевики придумали гениальный ход. Вспомни, какой именно. Это чудесная история. В роман ты ее вряд ли возьмешь, но знать и понимать должна обязательно. Она поможет тебе разобраться в том, что ты называешь внутренней механикой событий. Смотри под ноги, тут ступеньки.

Я остановилась, огляделась. Передо мной был спуск в подземный переход через Тверскую. Я стояла одна, в мокром насквозь платье и дрожала от холода. Федор Федорович исчез вместе с Адамом. Я отнеслась к этому вполне спокойно, поскольку знала, что они вернутся, никуда не денутся. Мне хотелось домой, хотелось поскорей принять горячий душ, переодеться в сухое и теплое, выпить чаю.

Дома меня встретил мой пес Вася, поздоровался, как обычно, и принялся внимательно меня обнюхивать, вылизывать ладонь, тереться ушами о колени.

– Тебе привет от пуделя Адама, – сказала я, – может быть, вы скоро познакомитесь. Он очень милый, доброжелательный и такой же почтенный старик, как ты.

Вася понимающе завилял хвостом.

Я поймала себя на том, что возможность принять обычный горячий душ кажется мне счастьем, драгоценным незаслуженным подарком. Агапкин сказал: «Чтобы понять ту, другую действительность, ты должна оказаться внутри».

Пожалуй, году в восемнадцатом я бы просто сразу простудилась и умерла от воспаления легких. То есть я бы все равно сбежала из великой эпохи, не по идейным соображениям, а по гигиеническим. Я не могу не мыться. Конечно, на фоне кровавых кошмаров и последовавших за кошмарами грандиозных достижений вроде индустриализации, развития тяжелой промышленности, роста благосостояния советских людей это такая мелочь, ерунда, даже говорить неловко, тем более если обещаны золотые унитазы.

Прав Федор Федорович, парадоксы завораживают, гипнотизируют. Как только Ленин пообещал золотые унитазы, обычные, фаянсовые, исчезли. Их сменили выгребные ямы. Туалетной бумагой служили клочья газеты, нанизанные на гвоздь, и между прочим, газеты следовало сначала тщательно просматривать. Я знаю несколько случаев, когда поводом для ареста послужил газетный портрет Сталина, обнаруженный компетентными органами в сортире на гвозде.

– Какая радость, что можно принять горячий душ у себя дома, в чистой красивой ванной комнате, как прекрасно, что есть нормальная туалетная бумага и много, много всего, чего не было раньше. Как чудесно быть чистой, сидеть в тепле, пить чай и знать, что советская власть кончилась. Ведь она правда кончилась? Как ты думаешь? – спросила я Васю.

Вася издал неопределенный жалобный звук, вздохнул и положил мне лапу на колено. Печенье в вазочке было для него интересней советской власти. А я так упорно продолжала о ней думать, что у меня заболела голова.

Чем глубже я погружалась в великую эпоху, тем нереальней она мне казалась. Ее фильмы, тексты ее учебников и беллетристики походили на мифологию какого-то древнего народа, одуревшего от массовых празднеств, каннибализма и человеческих жертвоприношений. Исторические вехи вроде шалаша в заливе, пломбированного вагона, броневика на Финляндском вокзале бесконечно повторялись, размножались, словно гигантская фантастическая тварь метала икру.

Люди великой эпохи до сих пор искренне верят, что жили хорошо, сытно и весело, как показано в сталинских комедиях. Картинки на экране для них достоверней собственной жизни. В психиатрии это называется галлюцинациями памяти, когда воспоминание создается без связи с действительными переживаниями, продукту фантазии придается ценность действительности.

Сегодняшние историки, ныряя в волны великой эпохи, выныривают обновленные, просветленные, с готовыми ответами в зубах.

Главная причина ВОСР и всего, что за ней последовало, в том, что у Ленина был сифилис мозга и дедушка еврей. Один уважаемый профессор, доктор исторических наук посвятил этому пару увесистых томов, снабженных фотографиями лиц и документов, цитатами, богатой библиографией.

Другой, тоже доктор исторических наук, не менее уважаемый, великодушно отводит Ленину роль жертвы, хотя и с сифилисом мозга, и с дедушкой евреем, но все-таки жертвы. Главным виновником доктор считает Якова Михайловича Свердлова, у которого евреем был не только дедушка, но и бабушка, и вообще все родственники. Такая наследственность, по мнению доктора, страшнее сифилиса. Товарищ Свердлов был черный маг, он устроил ВОСР с помощью древних колдовских ритуалов, чтобы погубить Россию. Неопровержимым доказательством версии доктора является привязанность товарища Свердлова к большой черной собаке. Эта собака жила с ним многие годы и служила его магическим оберегом. После ее смерти товарищ Свердлов повсюду возил с собой коврик из ее шкуры.

Третий доктор главным злодеем считает товарища Троцкого. Тут уж не нужно ни сифилиса, ни черной собаки. Довольно одного еврейского происхождения, которое само по себе является неопровержимым доказательством намерения погубить Россию. ВОСР, по мнению третьего доктора, была действительно Великой Октябрьской социалистической революцией, с толпами матросов и рабочих, штурмующих Зимний, как показано в фильме Эйзенштейна. ВОСР несла в себе свободу, равенство и братство, мир хижинам, войну дворцам, землю крестьянам, фабрики рабочим, хлеб голодным и т. д. Коварный злодей Троцкий задумал все испортить, но благороднейший, мудрейший Сталин разоблачил его козни.

Товарищ Сталин спас Россию от неминуемой гибели, успешно провел коллективизацию и индустриализацию, самолично, жертвуя собой, победил Гитлера и превратил нашу бедную отсталую родину в великую мировую державу.

Четвертый доктор, впрочем, нет, всего лишь кандидат исторических наук, нырнул глубже других, и трофеем его стала версия о заговоре остзейских баронов. На самом деле ВОСР подготовило и организовало тайное общество «Балтикум», в него входили представители древних аристократических родов прибалтийских немцев.

Ленин, Троцкий, Сталин и прочие большевики являлись балтийско-баронскими марионетками. Тайное руководство на месте осуществлял Феликс Эдмундович Дзержинский, тесно связанный с баронским кланом. Родная сестра его матери, Елены Игнатьевны, Софья Игнатьевна была женой Адольфа Пилляр фон Пильхао, барона, возглавлявшего «Балтикум».

За последние лет триста у гордых аристократов накопилось много претензий к России и к российским монархам. Претензии передавались из поколения в поколение, наконец созрел и был осуществлен план страшной мести, то есть ВОСР.

Версия молодого кандидата показалась мне настолько смелой и оригинальной, что я не поленилась провести собственное небольшое расследование, познакомилась с биографией и родословной железного Феликса. Тетка действительно у товарища Дзержинского имелась и была баронессой, к тому же фрейлиной императрицы Александры Федоровны. Имелись также и кузены, сыновья баронской четы. Роман Александрович (Ромуальдас-Людвикас Адольфович) Пилляр фон Пильхау, стал видным чекистом. Другой кузен, Генрих Пилляр фон Пильхау, воевал в царской армии, эмигрировал, создал в Германии «Русское объединенное народное движение». Красные повязки, белая свастика в синем квадрате. Назвал себя «фюрером русского народа», Андреем Светозаровым. В итоге был расстрелян на Лубянке в 1937-м.

Никаких следов тайного общества «Балтикум» мне обнаружить не удалось. Впрочем, на то оно и тайное, чтобы не оставлять следов.

Профессоров, докторов и кандидатов исторических наук, нырнувших в темные воды и вынырнувших с ответом в зубах, сегодня десятки, если не сотни. Их книги занимают целые полки в книжных магазинах. Их версии бесконечно многообразны, их отношение к ВОСР и ее вождям варьируется от ненависти до обожания. Но это не важно. Все они существуют в одной фантастической действительности, вдыхают и выдыхают мифы. Вероятно, при глубоком погружении в темные воды великой эпохи организм приспосабливается к ее стихии, дыхание меняется на жаберное. В психиатрии это называется остаточным бредом.

– Нет, не кончилась, не кончилась советская власть, – сказала я Васе, перевернув очередную страницу очередного исторического исследования.

Вася громко похлопал ушами, потянулся, облизнулся, улегся ко мне под стол, уложил морду на мои тапочки и уснул. Он похрапывал, совсем как человек.

Я включила компьютер. Роман оживал, дыхание его становилось все глубже и ровней, он существовал не только в голове, но и на кончиках пальцев, которые вполне уверенно плясали по клавишам, и уже не каждый написанный абзац уничтожался. Но что-то постоянно мешало мне, как будто я в темноте натыкалась на стены. Я так увлеклась поисками эликсира, изучением подробностей великой эпохи, что почти перестала слышать свою собственную внутреннюю мелодию, именно поэтому возникали стены в темноте.

Мне стало страшно. Пугали не призраки вождей, не ночные кошмары, не холод, голод и грязь великой эпохи. Я боялась остаточного бреда.

Всякое прикосновение к большевизму чревато интеллектуальной катастрофой. Обличать и клеймить большевизм так же опасно для психического здоровья, как оправдывать и возвеличивать его. С какой бы стороны человек ни ступил в пространство бредовых идей, он рано или поздно начинает бредить. Логика и здравый смысл тут не работают, и сама собой складывается очередная теория заговора, создается образ врага. Я вовсе не уверена в надежности своего иммунитета. Чем я лучше докторов и кандидатов? Наоборот, я хуже, никакой ученой степени не имею, чем больше узнаю, тем меньше понимаю и тем очевидней для меня мизерность моих знаний.

У меня началось то, что я называю «писчим спазмом». Мне перестало нравиться написанное. Больно стукнувшись об очередную стену, уничтожив десятый вариант очередного диалога, я решила последовать совету Федора Федоровича, выяснить подробности истории, которая, по его мнению, могла помочь мне разобраться во внутренней механике событий.

История эта началась в феврале 1918-го. Главный ее герой, американский журналист Эдгар Сиссон, специальный представитель президента США, сотрудник Американского комитета по общественной информации, действительно был героем в полном смысле этого слова. Он искренне хотел разоблачить грязные плутни большевиков, спасти Россию и весь мир.

О том, что большевистское правительство совершило переворот на немецкие деньги, проехало по воюющей Европе до Петрограда в немецком пломбированном вагоне, знали многие.

Инициатива принадлежала международному авантюристу Парвусу, автору идеи «перманентной революции», нажившему солидный капиталец на махинациях с военными поставками. Забавно, что родился этот предприимчивый марксист в 1867-м, и в том же году вышел «Капитал» Маркса. Я не склонна придавать особый таинственный смысл совпадению цифр, но все же эти два события определенно связаны между собой тем гигантским влиянием, которое они оба имели на будущее России. Вот она, очередная загадка причинно-следственных связей. Мизерность причин и грандиозность следствий.

Немцы, поддерживая деньгами самую экстремистскую из политических партий, стремились посеять хаос и таким образом вывести Россию из войны. Парвус стремился хорошо заработать, предложил немцам финансировать партию большевиков. Благословил сделку небезызвестный генерал Эрих Людендорф, серый кардинал германского Генерального штаба. Лично с Парвусом генерал не встречался. Парвус был еврей, а Людендорф антисемит, но их интересы совпадали, и через посредников они легко договорились.

Позднее в своих мемуарах генерал почти весело выдаст, что сам толком не знал, кто такой этот Ульянов-Ленин.

А ведь потом он точно так же «не знал», кто такой Адольф Гитлер. Но это уже другая история.

Итак, факт грязной сделки известен, Ленина открыто называют немецким шпионом, и как справедливо заметил Федор Федорович, этим нельзя было пренебречь. С одной стороны, какое-никакое, а все-таки общественное мнение в России, с другой – Антанта, заплатившая приличные деньги Временному правительству за то, чтобы Россия продолжала воевать с Германией.

Сиссон буквально заболел идеей журналистского расследования, поиска доказательств и спасения человечества.

И вот майор Раймонд Робинс из американской миссии Красного Креста передает именно ему, Сиссону, несколько бумаг для информации и экспертной оценки. В основном это были переводы на английский язык распоряжений и докладов германского Генерального штаба и Министерства финансов, циркуляры Рейхсбанка. Всюду точно указаны даты, инстанции и номера документов. Подписи банковских директоров, офицеров Генштаба, сотрудников спецслужб. Постоянно встречались имена Ленина, Троцкого и других политических вождей.

Сиссон ошеломлен. Из бумаг следовало, что немцы скупают целое революционное правительство. Большевики должны немедленно заключить мир на германо-русском фронте. Это полностью противоречило обязательствам России перед ее союзниками – Англией, Францией и США, означало открытый разрыв союза и являлось изменой державам Антанты.

Однако этих бумаг мало. Нужны более веские доказательства. Сиссон ищет и находит. Ему удивительно везет. Он знакомится с журналистом газеты «Вечернее время» Евгением Семеновым, который имеет возможность достать документы, неопровержимо доказывающие факт грязной сделки между немцами и большевиками. Цену журналист загибает огромную, Сиссон не торгуется.

В это время продолжаются долгие нудные переговоры большевистского правительства с немцами в Брест-Литовске. Большевики в своей обычной манере прут напролом, грубо хитрят, не желают платить по счетам. Истинная их позиция формулируется примерно так: сейчас мы возьмем у них еще денег, нам очень нужно. А дальше будет видно, как-нибудь выкрутимся.

Терпение Людендорфа иссякает, ему фокусы большевиков надоели. Он предлагает начать военное наступление на Петроград и свергнуть этих жуликов-вымогателей. Войска 8-го германского армейского корпуса, размещенные в прибалтийских провинциях, получают секретный приказ подготовиться к наступлению в направлении Ревель – Петроград.

Испугавшись грозных намерений Людендорфа, большевистское правительство готовится к переезду в Москву. 3 марта в Брест-Литовске российская делегация подписывает все, что требуют немцы, впрочем, выразив свой гневный большевистский протест.

В Петрограде спешно пакуются чемоданы.

Между Лениным и Троцким в это время происходит такой вот забавный диалог.

«Троцкий: А если немцы двинутся на Москву?

Ленин: Отступим дальше на восток. Создадим Урало-Кузнецкую республику, опираясь на уральскую промышленность и кузнецкий уголь, на уральский пролетариат и на ту часть московских и питерских рабочих, которых удастся увезти с собой. Будем держаться. В случае нужды уйдем еще дальше, на восток, за Урал. До Камчатки дойдем, но будем держаться. Международная обстановка будет меняться десятки раз, и мы из пределов Урало-Кузнецкой республики снова расширимся и вернемся в Москву и в Петроград».

За достоверность не ручаюсь, цитирую по воспоминаниям Троцкого. Но факт большевистской паники и поспешного, страшно секретного переезда в Москву в начале марта 1918-го общеизвестен.

В Москве безопасней. Кремль – неприступная крепость, остров, окруженный глубокими рвами с водой, надежней дворцов Петрограда. Можно еще добавить, что Кремль – древний сакральный центр России, и тот, кто сумеет там засесть, будет править сколько душе угодно, никакая сила его не скинет. Но я опять не ручаюсь за достоверность, тем более отечественная история много раз опровергала это эзотерическое утверждение.

Итак, запакованные деревянные ящики с правительственными бумагами стоят во дворе Смольного. Ночью люди, нанятые Сиссоном, взламывают те ящики, на которые указал журналист «Вечернего времени» Евгений Семенов.

Свершилось. Наконец Сиссон держит в руках документы, неопровержимо доказывающие факт германо-большевистского заговора. Грязная сделка между Германией и российскими путчистами будет разоблачена. Он убеждает посла в Петрограде Френсиса срочно телеграфировать в Вашингтон полный текст особо секретных бумаг как предварительную информацию для президента Вильсона. Три дня опытный посольский телеграфист передает страницу за страницей.

Наивная мировая общественность должна узнать из уст президента США правду. Немцы финансировали большевистский переворот в России многими миллионами марок, рублей и шведских крон.

Сиссон переживает захватывающие приключения, пока добирается с бесценным грузом домой. Он покидает Россию через Финский залив, ночью в страшную метель, рискуя не только заветным ящиком с документами, но и головой. Через Швецию и Данию он попадает в Лондон. Он уверен, что президент Вильсон и вообще весь мир ждет его с нетерпением, из Лондона запрашивает Государственный департамент США, нельзя ли начать публикацию части документов сию минуту, прямо здесь, в Лондоне.

Департамент отвечает: нельзя.

Сиссон растерян и взбешен. Англичане показывают ему подборку точно таких же документов, недавно полученную ими из Советской России, но то ли от переутомления, то ли от перевозбуждения он ничего не понимает. Не понимает, даже когда англичане объясняют ему, что документы поддельные, подкинуты специально, и такие же есть у французов.

В Вашингтоне по настоянию Сиссона проводится еще одна экспертиза. Президент Вильсон лично пытается успокоить бедного Эдгара, уговаривает не публиковать эту ерунду. Но Сиссон не верит даже своему президенту.

Бедный Эдгар заплатил журналисту Семенову не казенные, а собственные доллары. Он проделал такой долгий, опасный путь, рисковал головой, чтобы спасти мир. Он все равно спасет мир, он опубликует чертовы бумаги, под собственную ответственность.

Публикация документов в американской прессе началась осенью 1918 года. Подделка была нарочито груба, ее с удовольствием принялись разоблачать журналисты конкурирующих изданий, разразился веселый скандал, он занимал публику больше, чем реальный факт, скрывающийся за ним. Посадили немцы на российский престол каких-то бандитов, или те сами сели – не важно. Войну Германия все равно проиграла.

Скандал отшумел и забылся. Германия переживала собственную революцию, позорное поражение, унизительный Версальский мир. Страны-победители наслаждались победой. Россия для них как будто вообще перестала существовать и заодно с Германией была объявлена страной-изгоем, поскольку не выполнила до конца свои союзнические обязательства. Отношение цивилизованных западных стран к большевистскому правительству честнее всего сформулировал Ллойд Джордж немного позже, когда встал вопрос о торговых соглашениях: «Ну что ж, мы всегда с людоедами торговали».

Что касается Сиссона, он долго еще не мог успокоиться, оспаривал заключение экспертизы через суд, выпустил книгу, состоящую из тех самых документов и его, Сиссона, пространных комментариев.

У меня в ушах отчетливо прозвучали слова Агапкина: «Боже мой, как виртуозно они умели использовать именно глупость. Что бы они без нее делали?»

История эта меня взбодрила. Она была проста и поучительна. Никакой мистики, тайных орденов, черных магов. Нормальные прагматичные люди со своими нормальными насущными интересами. Немцам нужна была победа в войне. Парвусу – деньги. Большевикам – деньги и власть. Для того чтобы взять власть, они воспользовались немецкими деньгами. Для того чтобы удержать ее, придумывали много гениальных жульнических ходов, в том числе и этот.

Разумеется, немецким агентом Ленин никогда не был, никаких специальных заданий германского Генштаба не выполнял, более того, оказался значительно умней, прозорливей Парвуса и Людендорфа. Но деньги брал? Брал! Попробуй поспорь со слухами и пересудами, объясни все тонкости и нюансы. Большевики и не стали ничего объяснять, оправдываться, отрицать реальный факт, наоборот, подтвердили его – фальшивыми документами. С тех пор любой разговор о немецких деньгах и Ленине-шпионе замкнется на фальшивых документах, стало быть, и никакого факта нет.

Все умные, один Эдгар Сиссон дурак, романтический борец за справедливость. Остается только восхититься большевиками, как верно они вычислили нужного человека, как ловко заманили его в ловушку, как точно просчитали психологическую структуру «общественного мнения».

– Сиссон сам виноват, хотел прославиться, заболел мессианским бредом и получил по заслугам.

Я вздрогнула от неожиданности. Это был голос Федора Федоровича. Мой очевидец сидел на диване, на этот раз опять в старческом обличье, в шапочке-калетке. Адама рядом с ним я не увидела.

– Не стоит нервировать твоего Васю, – объяснил Агапкин.

– Почему? Может, они обрадуются друг другу.

– Еще хуже. Начнется собачья возня, а ты и так без конца отвлекаешься, уничтожаешь собственный текст, слоняешься по квартире, выкуриваешь пачку в день. Сосредоточься, возьми себя в руки.

Меня слегка раздражал его высокомерный назидательный тон, я хотела спросить, по какому праву он так со мной разговаривает? Кто здесь персонаж, кто автор? Однако я сдержалась, из уважения к его возрасту.

– Автор, конечно, ты. Но вместо того чтобы писать, занимаешься всякой ерундой. Выдумала себе «писчий спазм». Это называется ленью и разболтанностью.

Да, я совсем забыла, что он может читать мои мысли, ему не важно, произношу я что-либо вслух или молчу. Но тут уж смолчать я не сумела и сказала довольно жестко:

– Знаете, Федор Федорович, я вам не машина, чтобы выдавать по дюжине страниц в день.

– Ты хотя бы одну страничку выдай, но такую, чтобы не хотелось уничтожить. Я предупреждал тебя, как только возникнет тема Кобы, станет очень противно и страшно.

– Нет, его еще нет, – пробормотала я и, оглядевшись, обнаружила, что мой стол завален книгами о Сталине, на обложках его портреты.

– Ладно, успокойся, – сказал Агапкин, – ты запуталась в очередной большевистской фальсификации. То есть уже не просто большевистской, а лично сталинской, что значительно усложняет дело. Ты третий день занимаешься так называемым «письмом полковника Еремина», пытаешься докопаться до правды, хотя отлично понимаешь, что это невозможно и бессмысленно. В роман эта история все равно не войдет, но остановиться ты не можешь.

– Какая разница, сотрудничал Сталин с Охранным отделением или нет? – проворчала я раздраженно. – Довольно того, что он был Сталиным. На фоне всех его кровавых мерзостей стукачество – невинный пустяк.

– Да, это ты верно заметила, – кивнул Федор Федорович, – к тому же каждый второй большевик стучал на своих. По свидетельству жандармского генерала Спиридовича, девять из десяти большевиков сотрудничали с Охраной, прямо или косвенно. Газета «Правда» издавалась на деньги охранки, ее редактор Черномазов был штатным осведомителем.

– Идиллия. Симбиоз, – я встала и принялась расхаживать по своему маленькому кабинету, – интересы Ленина и Белецкого, директора Департамента полиции, полностью совпадали. Ленин мечтал отделаться от меньшевиков, Белецкий стремился расколоть социал-демократов.

Мне хотелось двигаться; казалось, стоит остановиться, и я утону, захлебнусь. Наверное, движение все-таки сумма исчезновений и появлений. Я исчезала, меня затягивало в пространство бреда. Сама собой в голове складывалась очередная теория заговора, и заговорщиками на этот раз выступали офицеры Охранного отделения. Кто лучше них был осведомлен о деятельности и о целях большевиков? Почему, зная так много, они ничего существенного не предпринимали?

– Россия была правовым государством, – ехидно прервал мой внутренний монолог Агапкин, – к тому же отношения между спецслужбами и экстремистскими группами довольно часто представляют собой симбиоз.

– Коба с охранкой все-таки сотрудничал или нет? – спросила я и остановилась у стола.

Передо мной лежали фотокопии двух документов.

№ 1

Совершенно секретно

Лично

ЗАВЕДУЮЩИЙ

Особым отделом Департамента Полиции

***********

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ

Господину Директору Департамента Полиции

С. П. Белецкому

Милостивый Государь

Степан Петрович!

Административно высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили, будучи арестован в 1906 году, дал Начальнику Тифлисского Г.Ж. (Губернского жандармского) Управления ценные агентурные сведения.

В 1908 году Н-к Бакинского Охранного отделения получает от Джугашвили ряд сведений, а затем по прибытии в Петербург Джугашвили становится агентом Петербургского Охранного отделения.

Работа Джугашвили отличалась точностью, но была отрывочная.

После избрания его в Центральный Комитет Партии в г. Праге Джугашвили по возвращении в Петербург встал в явную оппозицию Правительству и совершенно прекратил связь с Охраной.

Сообщаю, Милостивый Государь, об изложенном на предмет личных соображений при ведении Вами розыскной работы.

Примите уверение в совершенном к Вам почтении.

А. Еремин.

№ 2

М.В.Д.

ЗАВЕДЫВАЮЩИЙ ОСОБЫМ ОТДЕЛОМ

ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ

***********

12 Июля 1913

№ 2893

Начальнику Енисейского

Охранного Отделения

А.Ф. Железнякову

Совершенно секретно, лично.

Милостивый государь Алексей Федорович!

Административно-высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 году, дал Начальнику Тифлисского Г.Ж. Управления ценные агентурные сведения. В 1908 году Н-к Бакинского Охранного Отделения получает от Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится агентом Петербургского Охранного отделения.

Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочная.

После избрания Сталина в Центральный Комитет Партии в Праге Сталин по возвращении в Петербург встал в явную оппозицию Правительству и совершенно прекратил связь с Охраной.

Сообщаю, Милостивый Государь, все изложенное на предмете личных соображений при ведении Вами розыскной работы.

Примите уверение в совершенном к Вам почтении.

А. Еремин

История с письмом, вернее, с двумя письмами, строилась по той же мошеннической схеме: задымление реального факта путем фальсификации подтверждающих его документов. Но все оказалось значительно сложней и запутанней.

Второе письмо, безусловно, фальшивка, причем нарочито грубая, как бы кричащая о самой себе: «Я фальшивка!» Но и подлинность первого письма сомнительна, хотя выглядит оно более или менее достоверно.

Полковник Еремин Александр Михайлович с 1908 по 1910 год занимал должность начальника Тифлисского Охранного отделения. В январе 1910-го был переведен в Санкт-Петербург и назначен начальником Особого отдела Департамента полиции. В июне 1913-го он сдавал дела, его перевели на должность начальника Финляндского жандармского управления.

Второго июня 1913 года по «Высочайшему Повелению» Коба был выслан на север Сибири в Туруханск, деревушку в низовьях Енисея, на четыре года. Приказ о переводе Еремина был подписан 11 июня 1913-го. Полковник отправил краткий отчет об одном из своих подопечных директору Департамента полиции Белецкому, своему непосредственному начальнику. Логично? Да, наверное. Но в Охране существовали строгие правила работы с агентурой. Запрещалось упоминать в документах имена секретных сотрудников.

По официальной, советской и постсоветской, версии авторство фальшивки № 2 приписывается белоэмигрантам, членам РОВС (Русский Общевоинский Союз). Цель – дискредитировать Сталина. Адресат, ротмистр «Алексей Федорович Железняков», летом 1913 года занимал должность начальника Енисейского розыскного пункта, и звали его Владимиром Федоровичем.

Еремин мог отправить вслед за Кобой сопроводительное письмо с краткой характеристикой? Теоретически – да. Но практически довольно сложно представить, что полковник стал бы информировать ротмистра (чин, равный капитанскому) о таких интимных нюансах сотрудничества очередного ссыльного с Охраной.

Ни полковник – если все-таки он писал, ни добросовестные грамотные фальсификаторы – если они писали, ни за что не допустили бы ошибку в имени адресата. У фальсификаторов имелась возможность уточнить. В библиотеках и архивах за границей можно было свободно получить специальные справочники со списками жандармских офицеров. Для полковника тем более не составило бы проблемы выяснить имя-отчество Железнякова. Старомодное воспитание и военно-бюрократическая пунктуальность ни полковнику, ни фальсификаторам не позволили бы сделать такой дурацкий, хамский ляпсус.

В № 1 псевдонима «Сталин» нет. В № 2 он повторяется шесть раз. Но впервые псевдоним «К. Сталин» появился под трудом «Марксизм и национальный вопрос», в феврале – марте 1913 года. Имелось много других кличек – Коба, Иванович, Василий, Рябой и т. д. В июле 1913 года для полковника Еремина еще никакого Сталина существовать не могло. Фальсификаторы, если они не полные идиоты и не враги себе, обязательно учли бы это.

В № 1 «заведующий», в № 2 – «заведывающий». В официальных документах того времени допустимы были обе формы, но со второй половины 1910-х на всех бланках стали печатать «заведующий».

Для специалистов-экспертов один из главных критериев подлинности художественного произведения или документа – наличие некоторых неточностей, ошибок, помарок, мелких огрехов. Подделка отличается идеальностью, безупречностью в мелочах. Изначальный автор не предполагает, что его творение или просто написанный им документ кто-то станет рассматривать через лупу, придираться к каждой мелочи, искать «блошек». Фальсификаторы ждут именно этого, они аккуратны и педантичны.

В документе № 1 наверняка при желании можно обнаружить какие-то несоответствия, ошибки. Но в любом случае это ошибки случайные, непреднамеренные. Между тем как документ № 2 выглядит нарочитым издевательством. Он сляпан слишком грубо, нагло.

Если бы кто-то действительно решил дискредитировать Сталина, он бы использовал № 1. Ну, а что такое № 2? Кому и зачем понадобился этот идиотский фарс? И кто мог принять его всерьез, поверить в его подлинность?

Документ № 2 был опубликован в 1956 году одновременно в журнале «Лайф» и в эмигрантской газете «Новое русское слово».

Коба к тому времени существовал в виде мумии № 2, покоился в мавзолее подле мумии № 1. Соседство с Лениным вряд ли его радовало. Но дискуссия, разгоревшаяся после публикации документа № 2, наверняка доставила ему удовольствие и здорово его повеселила.

История эта достойна отдельного романа.

Документ № 2 путешествовал по миру, всплывал в разное время в разных географических точках. Кто-то утверждал, что видел его в Петрограде в 1917-м, и будто бы даже опубликованным в петроградской прессе. Кто-то настаивал, что «письмо Еремина» состряпали русские фашисты на Дальнем Востоке в начале тридцатых, пытались продать его немцам, полякам, англичанам, но никто не купил.

Впрочем, все это лишь слухи. Достоверно известно, что в 1946 году документ № 2 попал в руки американскому советологу Исааку Дон Левину, автору первой биографии Сталина, проделав перед этим долгое, замысловатое и довольно туманное путешествие.

Дон Левин получил злосчастную бумагу от трех русских эмигрантов, людей уважаемых, с безупречной репутацией. Первый – Борис Бахметьев, бывший посол Временного правительства в США. Второй – известный авиаконструктор, Борис Сергиевский. Третий – Вадим Макаров, сын погибшего адмирала. По свидетельству самого Дон Левина, этим троим документ передал некий профессор Головачев, эмигрировавший в Китай, а профессору, в свою очередь, продал его бывший жандармский полковник Руссиянов.

Вот тут начинается туманная зона. Руссиянов В. Н. сбежал из России во время Гражданской войны и проживал в Шанхае. В 1913-м он служил в Сибири, был помощником начальника Енисейского розыскного пункта В. Ф. Железнякова.

Мог Руссиянов пропустить ошибку в имени своего начальника? Забыл, как его звали? Это тем более странно, если поверить версии, будто Руссиянов сам состряпал фальшивку. Ну ладно, Руссиянова спросить невозможно, он скончался в Шанхае при загадочных обстоятельствах летом 1938 года.

Существует другая версия. Профессор Головачев был советским агентом в Китае и фальшивку получил из рук начальника Дальневосточного НКВД Г. Люшкова в 1937-м, а Руссиянов тут вообще ни при чем.

До своего назначения на Дальний Восток в июле 1937-го Генрих Люшков, бывший одесский уголовник, служил заместителем начальника Секретного Политического отдела. Подпись его часто встречается под протоколами допросов. Во время подготовки процесса над Каменевым и Зиновьевым Люшков возглавлял группу следователей, занимавшуюся выбиванием показаний, то есть пытками.

Люшков передал документ Головачеву и вскоре, летом 1938-го, сбежал за границу, к японцам. Побег сопровождался довольно шумной кампанией в немецкой, японской и американской прессе.

Что касается Головачева, до революции он был известным петроградским юристом, во время Гражданской войны стал сотрудничать с ЧК. Лично Ленин назначил его помощником министра иностранных дел в правительстве Дальневосточной республики. После падения «правительства» юрист-министр-профессор удрал в Китай. В эмигрантских кругах в Шанхае его считали советским агентом.

Сразу после Второй мировой войны Головачев попросил политического убежища в США и в 1946 году продал «письмо Еремина» трем русским эмигрантам – Бахметьеву, Сергиевскому и Макарову, не передал, а именно продал, за 15 тысяч долларов, что по тем временам было гигантской суммой.

Туман сгущается. Факты – побег Люшкова, смерть Руссиянова, продажа документа Головачевым – не могут ни подтвердить, ни опровергнуть подлинность «письма», хотя Дон Левин искренне считает профессора Головачева «достойным человеком с безупречной репутацией» и настаивает на том, что «путь, проделанный этим документом, внушает доверие».

Работая над биографией Сталина, Дон Левин почти сразу стал подозревать, что в период с 1901 по 1913-й Коба был тесно связан с Охранным отделением. Иначе как объяснить легкость его побегов, непродолжительность арестов, многочисленные поездки за границу?

Человек с весьма приметной внешностью, объявленный в розыск полицией, живущий на нелегальном положении, по поддельным документам, катается в Финляндию, Швецию, Англию, Австрию, спокойно возвращается, отбывает небольшой срок, сбегает, опять едет за границу.

Беглый каторжник, опасный мятежник при очередном аресте в 1908 году получает мизерный срок – два года, отправляется не в далекую суровую Сибирь, а в Сольвычегодск, в Вологодскую губернию. Это Европейская часть России, совсем не далеко до Москвы и Санкт-Петербурга. Через девять месяцев благополучно сбегает, его опять возвращают туда же, в Сольвычегодск, без ужесточения режима и увеличения срока. И это в тяжелые годы реакции, после революции 1905-го, когда полиция работала особенно рьяно. А если учесть причастность Кобы к знаменитому ограблению банка в Тифлисе в 1907-м, со множеством кровавых жертв, снисходительность сатрапов кажется просто мистикой. Гипнотизировал он их, что ли?

– Конечно, – подал голос Федор Федорович, – завораживал, до сих пор многих завораживает, с того света.

Старик засмеялся. Мне было не до смеха. У меня от выпитого кофе болел живот, от сигарет першило в горле, и глаза слипались. Но я знала, что не сумею уснуть, пока не разберусь в этой истории. То есть, конечно, разобраться в ней невозможно, и все-таки я должна поймать в тумане хотя бы какие-нибудь зыбкие огоньки здравого смысла.

Вместо кофе я заварила зеленый чай.

– По свидетельству Дона Левина, в процессе кропотливых поисков данных об арестах и побегах Кобы он обнаружил тщательное изъятие и истребление всех биографических данных о диктаторе, опубликованных в двадцатых и в начале тридцатых годов, – ласково утешил меня Агапкин, – автор натолкнулся даже на случаи истребления чьей-то рукой данных о прошлом Сталина за тот период в заграничных библиотеках. Из книг вырваны страницы.

– Вот это доказательство кажется мне серьезней любых бумажек, – прошептала я, – сколько людей занималось редактированием его биографии. Сколько денег и сил на это тратилось. Агенты шныряли по миру, внедрялись в архивы, выкупали и крали документы, убивали свидетелей.

– Потом уничтожались эти агенты, поскольку становились свидетелями, – бодро подхватил Агапкин, – убийцы убийц тоже уничтожались, и так до бесконечности. Не осталось ни одного полицейского протокола допросов Кобы. А ведь его обязательно допрашивали при каждом аресте, и не один раз, и протоколы должны бы сохраниться. Но их нет. Во всяком случае, до сих пор никто не находил.

Полноценной биографии так и не появилось, никто из добросовестных исследователей не может ответить на простые вопросы. Например, на какие средства человек, не имеющий работы, дохода, жил, содержал семью?

– Жил он весьма скромно, годами носил одно пальто, одни штаны. А семье помогали родственники жены, – возразила я. – В 1907-м бедная Екатерина умерла, и случилось это именно потому, что не хватало денег на приличного врача.

– Ладно, – кивнул Агапкин, – не берусь спорить, хотя между скромной жизнью и нищетой есть разница. О бытовой непритязательности Кобы писали многие, но нищим его не называл никто. Однако согласись, что путешествовать бесплатно невозможно. С 1900 до 1913-го он проехал тысячи миль, без конца мотался за границу. Не важно, брал ли он билеты на поезд или переходил границу нелегально, это в любом случае стоит приличных денег, и побеги из ссылок тоже дорогое удовольствие.

– Ну, тут все ясно, – я усмехнулась, – партийные средства.

– Ничего не ясно, – Агапкин сердито помотал головой, – с партийными средствами было туго. Ленин постоянно жаловался на нехватку денег. Вот забавный кусочек из письма А. Богданову: «Деньги, деньги сюда, зарежьте кого хотите, но давайте деньги». Декабрь, 1904. Даже когда они у него были, все равно жаловался. В марте 1912-го большевикам удалось мошенническим путем заполучить значительную часть наследства сумасшедшего студента Шмидта, родственника купцов Морозовых. И вот Ленин пишет Орджоникидзе: «С деньгами плохо… От немцев отказ». Таких цитат я тебе найду множество. Владимир Ильич был патологически жадный, настоящий Плюшкин! Мама ему аккуратно высылала часть своей вдовьей пенсии, пока не умерла. Всему своему окружению он упорно внушал, что они с Надеждой Константиновной на грани краха и голодной смерти. Редко возвращал долги, не любил этого делать, уверял, что «забыл», хотя при его пунктуальности это вряд ли возможно. Коба в те годы был слишком незаметной и непопулярной фигурой, чтобы его расходы щедро оплачивались из партийных фондов!

– Как же незаметной! А знаменитые «эксы»? Ленин за то и ценил его, что он добывал деньги.

– Да? Ты уверена? – Федор Федорович прищурился. – А ты знаешь, что в результате самого известного и кровавого «экса», ограбления в Тифлисе в 1907-м, большевикам не досталось практически ничего? Купюры оказались мечеными, номера их были заранее переписаны, и любая попытка разменять эти деньги за границей, а тем более в России, заканчивалась арестом!

– То есть не исключено, что тифлисский «экс» был провокацией охранки?

– Никто никогда не узнает, – быстро проговорил Агапкин и отвернулся, – но я убежден: Белецкому и компании было что скрывать, и в этом их интересы счастливо совпадали с интересами скромника Кобы. Вполне возможно, факт причастности Кобы к кровавой бойне в Тифлисе объясняет внутреннюю дезинфекцию полицейских документов, связанных с ним.

– Не поняла, поясните. Что значит «внутренняя дезинфекция»?

– После Тифлиса Коба должен был сесть надолго и всерьез. Но он был ценным источником информации. К тому же он мог сам располагать опасной информацией о причастности охранки к тифлисскому ограблению, и это стало основой сделки между Кобой и Ереминым. Полковник Еремин рисковал карьерой, покрывая уголовника, и потому старался, чтобы ни имя, ни кличка этого агента не всплывали в официальных бумагах. Вот тебе и «внутренняя дезинфекция». В агентурной работе вообще много всего темного, незаконного. Пожалуйста, скандал с Азефом, убийство Столыпина эсером Богровым, который оказался агентом охранки. Чего стоит внедрение в Думу в качестве депутата от фракции большевиков трижды судимого уголовника, штатного агента охранки Романа Малиновского?!

Малиновский! Как же я забыла о нем? Вот кто мог бы многое рассказать. При всем обилии штатных и внештатных осведомителей, внедренных к большевикам, этот был самый интересный прежде всего потому, что Коба дружил с ним и переписывался, по его рекомендации вошел в состав ЦК.

Роман Вацлавович Малиновский, лудильщик по профессии, уголовник по призванию, имел три судимости – две за вооруженный грабеж, одну за изнасилование и, несмотря на это, в октябре 1912 года стал депутатом Думы.

Лудильщик-уголовник был гордостью Охранного отделения, получал 500 рублей в месяц. И Ленин гордился им, говорил о нем «хороший малый и не интеллигент», называл «нашим русским Августом Бебелем». А после избрания «хорошего малого» в Думу заявил: «В первый раз у нас есть выдающийся рабочий-лидер среди наших в Думе».

Ленин высылал Малиновскому из Кракова речи, тот нес их Белецкому для проверки и редактуры и зачитывал с думской трибуны. Настоящее сотворчество, идиллия.

С Кобой они во многом схожи. Оба инородцы. Малиновский поляк, Коба грузин. Оба говорили по-русски с акцентом. У обоих лица были сильно побиты оспой и глаза желтые. Но глаза Малиновского бегали, а у Кобы был застывший тяжелый взгляд. Малиновский отличался высоким ростом, богатырским телосложением, при этом постоянно суетился, шумел, чем весьма утомлял собеседников. Маленький, щуплый Коба, наоборот, в движениях был скуп, беззвучен и сдержан, говорил спокойно, негромко, впрочем, тоже утомлял собеседников какой-то хищной вкрадчивостью, мрачностью, тяжестью.