Песнь Ахилла Миллер Мадлен

Глава первая

Мой отец был царем и сыном царей. Росту он был невысокого, как почти все мы, и сложен по-бычьи – сплошные плечи. Он взял в жены мою мать, когда той было четырнадцать, и жрица поклялась, что чрево ее плодородно. Брак был выгодным: у нее не было ни братьев, ни сестер, все, чем владеет ее отец, достанется мужу.

Он до самой свадьбы не знал, что она дурочка. Ее отец осторожничал, не дозволял ей открывать лица до самой церемонии, и мой отец с ним не спорил. Если невеста окажется безобразной, всегда есть рабыни и мальчики-прислужники. Говорят, что, когда с нее наконец сняли покрывало, моя мать улыбалась. Вот как все узнали, что она глупа. Ведь невесты никогда не улыбаются.

Когда родился я, сын, отец выхватил меня у нее из рук и отдал кормилице. Повитуха, сжалившись над матерью, вместо меня дала ей подержать подушку. Мать прижала ее к себе. Она как будто и не заметила подмены.

Отец быстро во мне разочаровался: мал, тщедушен. Я не был сильным. Не был проворным. Не умел петь. Все, что можно было обо мне сказать хорошего, – я не болел. Хвори и колики, терзавшие моих сверстников, обходили меня стороной. Но у отца это вызывало лишь подозрения. Может, я и не человек вовсе, подменыш? Он хмурился, глядя на меня. Под его взглядом у меня тряслись руки. По подбородку у матери тоненькой струйкой стекало вино.

Мне пять лет, когда настает очередь отца быть распорядителем игр. Люди съезжаются с самой Спарты и Фессалии, наши кладовые ломятся от их золота. В течение двадцати дней сотня слуг вытаптывает беговую дорожку, расчищает ее от камней. Отец намерен устроить лучшие игры своего времени.

Больше всего мне запомнились бегуны: их орехово-коричневые тела умащены маслом, они разминаются на дорожке, под палящим солнцем. Все смешались, широкоплечие мужи, безбородые юнцы и мальчишки, икры густо оплетены мышцами.

Быка закололи, тот истек кровавой пеной в пыль и темные бронзовые чаши. На смерть он пошел спокойно – добрый знак для грядущих игр.

Бегуны собираются у помоста, где мы с отцом сидим в окружении наград, которые потом вручим победителям. Тут золотые чаши, в которых разбавляют вино, кованые бронзовые треножники, ясеневые копья, увенчанные драгоценным железом. Но главная награда у меня в руках: венок из свежесрезанных пыльно-зеленых листьев, заблестевших там, где я потер их пальцем. Отец отдал мне его скрепя сердце. Он успокаивает себя: мне нужно его держать, только и всего.

Самые юные бегут первыми, и мальчишки возят ногами по песку, дожидаясь, когда жрец кивнет им. Они только начали расти, кости острыми веретенами проступают под туго натянутой кожей. Среди десятка темных взлохмаченных макушек я вдруг вижу светлую. Тянусь вперед, чтобы получше разглядеть. Волосы медово сияют под солнцем, а в них посверкивает золото – венец царевича.

Он ниже своих сверстников, еще по-детски круглощекий, не то что другие мальчишки. Волосы у него длинные, перевязанные кожаным шнурком, пылают на его нагой темной спине. Когда он оборачивается, лицо у него серьезное, как у взрослого мужа.

Когда жрец ударяет оземь, он проскальзывает мимо неповоротливых старших мальчишек. Бежит легко, пятки мелькают розовыми язычками. Он приходит первым.

Я не свожу с него глаз: отец берет венок, лежащий у меня на коленях, увенчивает им победителя, на его ярких волосах листья кажутся почти черными. Его уводит отец, Пелей, гордый, улыбающийся. Царство Пелея меньше нашего, но, говорят, он женат на богине и народ любит его. Мой отец глядит на него с завистью. Его жена глупа, а отпрыску не по силам состязаться даже с самыми юными бегунами. Он поворачивается ко мне:

– Вот каким подобает быть сыну.

Без венка мне некуда деть руки. Я смотрю, как царь Пелей обнимает сына. Мальчик подкидывает венок и затем ловит его. Он смеется, разрумянившись от победы.

Кроме этого, я мало что помню из той моей жизни, одни лишь разрозненные образы: хмурый отец, сидящий на троне, моя любимая игрушка – искусно сработанная лошадка, мать на берегу моря, вперившая взор в сторону Эгейских островов. В этом, последнем, воспоминании я, чтобы порадовать ее, швыряю голыши, которые – шлеп, шлеп, шлеп – скользят по покрову моря. Ей, кажется, нравятся круги, что расходятся по воде, снова становясь гладью. А может, ей нравится само море. Звездчатый шрам у нее на виске горит белым, будто кость, – это отец однажды ударил ее рукоятью меча. Она зарылась ногами в песок, торчат одни пальцы, и я осторожно обхожу их, пока ищу камешки. Выбираю один, швыряю его, радуясь, что хоть это у меня получается. Это единственное мое воспоминание о матери, и оно до того золотое, что я почти уверен, будто его выдумал. В конце концов, отец вряд ли позволил бы нам остаться вдвоем наедине, своему глупому сыну и еще более глупой жене. Да и где это мы? Я не узнаю ни берега, ни береговой линии.

Столько воды с тех пор утекло.

Глава вторая

Царь призвал меня к себе. Помню, до чего ненавистным казался мне долгий путь по бесконечному тронному залу. У каменного изножья трона я преклонил колени. У иных царей на этом месте лежал ковер, сюда вставали коленями гонцы, которым предстояло о многом доложить. Но мой отец был не из их числа.

– Царь Тиндарей наконец выдает дочь замуж, – сказал он.

Мне было знакомо это имя. Тиндарей был царем Спарты и владел огромными угодьями плодороднейших земель, которые были предметом зависти моего отца. Знал я и о его дочери – по слухам, во всех наших царствах не найти было женщины красивее. Говорили, что ее мать, Леду, силой взял сам повелитель богов Зевс, явившись ей в образе лебедя. Девять месяцев спустя ее чрево разродилось двумя парами близнецов: Клитемнестрой и Кастором, детьми ее смертного мужа, Еленой и Полидевком, блистательными чадами бога-лебедя. Но из богов, как известно, выходят на редкость плохие родители; разумеется, отцом всем четверым должен был стать Тиндарей.

Я ничего не ответил на отцовскую весть. Такие новости для меня ничего не значили.

Отец откашлялся, звук разнесся по пустынному залу.

– Нам хорошо бы с ней породниться. Ты поедешь просить ее руки.

В зале больше никого не было, мой перепуганный резкий выдох услышал только отец. Но я уже понимал, что лучше будет промолчать. Отец и без того знал, что я могу сказать: что мне девять лет, что я невзрачный, никудышный, неинтересный.

Мы отправились в путь на следующее утро, дорожные сумы были до отказа набиты дарами и съестными припасами. Нас сопровождали воины в парадных доспехах. Дороги я почти не помню – мы ехали посуху, мимо ничем не примечательных селений. Возглавлявший процессию отец отдавал все новые и новые распоряжения помощникам и гонцам, которые тотчас же разъезжались на все стороны. Я разглядывал кожаные поводья, приглаживал ворсинки большим пальцем. Я не понимал, что я здесь делаю. Умом я не мог этого постичь, как и почти всех поступков отца. Мой ослик покачивался из стороны в сторону, и я покачивался вместе с ним, радуясь какому-никакому развлечению.

Мы не первыми приехали свататься к дочери Тиндарея. В конюшнях было не протолкнуться: мулы, лошади, снующие туда-сюда слуги. Отец был недоволен оказанным нам приемом, я видел, как он, хмурясь, провел рукой по камням над очагом в наших покоях. С собой из дому я привез игрушку, лошадку, у которой двигались ноги. Я подымал за копыто одну ногу, потом другую, воображая, что ехал не на осле, а на лошади. Один воин сжалился надо мной и дал мне свои игральные кости. Я кидал их до тех пор, пока за один бросок не выпали все шестерки.

Наконец настал день, когда отец приказал выкупать меня и причесать. Он велел мне переодеть хламиду, затем – надеть другую. Я повиновался, хоть мне и казалось, что между пурпурной с золотом и багряной с золотом хламидами нет никакой разницы. Моих шишковатых коленей не прикрывала ни та ни другая. Отец выглядел суровым и властным, черная борода наотмашь рассекала лицо. Дар, что мы привезли Тиндарею, стоял наготове: золотая чаша для смешивания вина, на которой была отчеканена история царевны Данаи. Зевс соблазнил ее, явившись ей ливнем золотого света, и она родила ему Персея, Горгоноубийцу, который лишь Гераклу уступал среди героев. Отец вручил мне чашу.

– Не посрами нас, – сказал он.

До того, как увидеть парадную залу, я ее услышал: сотни голосов ударялись о каменные стены, звенели кубки и доспехи. Слуги распахнули все окна, чтобы стало потише, завесили ткаными коврами – вот уж воистину богатый дом – все стены. Я никогда не видел столько людей под одной крышей. Не людей, поправил я себя. Царей.

Нас призвали к распорядителю, усадили на скамьи, устланные коровьими шкурами. Слуги сливались со стенами, с тенями. Отец крепко держал меня за ворот – мол, сиди смирно, не ерзай.

Над залою витал раздор, ведь на одну награду притязало столько героев, царей и царских сыновей – впрочем, мы умели делать вид, будто не чужды какой-никакой культуры. Один за другим они называли себя, эти юноши, похваляясь блестящими волосами, тонкими станами и одеждой, выкрашенной в дорогие цвета. Многие приходились богам сыновьями или внуками. О деяниях каждого была сложена песня, и подчас не одна. Тиндарей приветствовал всех по очереди, принимал дары, куча которых росла в центре залы. Каждому он давал слово, каждый мог заявить о своих притязаниях.

Мой отец был старше всех, кроме одного мужа, который, когда подошла его очередь, назвался Филоктетом. «Товарищ Геракла», – прошептал кто-то рядом, и мне понятно было благоговение, прозвучавшее в его голосе. Геракл был величайшим нашим героем, а Филоктет – ближайшим его соратником, единственным из доселе живущих. Седовласый, толстые пальцы – сплошные жилы, и эта их жилистая ловкость выдавала в нем лучника. И вправду, не прошло и минуты, как он воздел к потолку лук, огромнее которого мне в жизни не доводилось видеть, из отполированного до блеска тиса, с рукоятью, обмотанной львиной шкурой.

– Лук Геракла, – провозгласил Филоктет, – который он подарил мне перед смертью.

В наших краях лук считался оружием трусов. Но никто не осмелился бы сказать такое об этом луке; стоило нам представить, какая сила потребуется, чтобы его натянуть, как в нас поубавилось спеси.

Тут заговорил следующий муж, с накрашенными, будто у женщины, глазами:

– Идоменей, царь Крита.

Он был строен, и когда поднялся с места, стало видно, что волосы доходят ему до пояса. Его даром было редкое у нас железо, обоюдоострый топор.

– Знак моего народа.

Своими движениями он напомнил мне танцоров, которых так любила мать.

За ним – Менелай, сын Атрея, сидевший подле своего грузного, медведеподобного брата Агамемнона. Волосы у Менелая были ослепительно рыжими, цвета раскаленной в горниле бронзы. Сильное тело ярилось мускулами, самой жизнью. Он привез богатый дар, прекрасно выкрашенную ткань.

– Хоть дева и не нуждается в украшениях, – улыбаясь, прибавил он.

Красиво сказал. Я жалел, что не умею выражаться так же остроумно. Среди всех собравшихся я был единственным, кому было меньше двадцати и кто не возводил свой род к богам. Светловолосый сын Пелея, наверное, был бы тут на своем месте, думал я. Но отец оставил его дома.

Муж следовал за мужем, их имена смешались у меня в голове. Я перевел взгляд на возвышение, где стоял трон, и впервые заметил, что рядом с царем Тиндареем сидят три женщины, на головы которых наброшены покрывала. Я во все глаза уставился на белую ткань, надеясь хотя бы мельком разглядеть сокрытые под нею лица женщин. Отец хотел, чтобы одна из них стала моей женой. Три пары рук, изящно украшенных браслетами, покойно лежали у них на коленях. Одна женщина была выше других. Мне почудилось, будто из-под ее покрывала выбивается темный локон. Я вспомнил, что Елена светловолоса. Значит, это не Елена. Я перестал слушать царей.

– Приветствую тебя, Менетий. – Я вздрогнул, заслышав имя отца. Тиндарей глядел на нас. – Мне горько узнать о смерти твоей жены.

– Моя жена здравствует, Тиндарей. Это мой сын приехал просить руки твоей дочери.

Наступила тишина, и я преклонил колени, голова шла кругом от множества лиц.

– Твой сын еще не муж.

Голос Тиндарея доносился словно бы издалека. Я не мог ничего в нем расслышать.

– И пусть. Я могу быть мужем за нас двоих.

Наш народ любил такие шутки, дерзкие, хвастливые. Но никто не рассмеялся.

– Ясно, – ответил Тиндарей.

Каменный пол впечатывался мне в кожу, но я даже не шелохнулся. Я привык стоять на коленях. Вот уж не думал, что обрадуюсь науке, усвоенной в отцовском тронном зале.

В тишине мой отец заговорил снова:

– Другие поднесли тебе вино и бронзу, масло и дерево. Я же подношу тебе золото, и это лишь малая толика моих богатств.

Я вдруг остро ощутил, что сжимаю прекрасную чашу, чувствую под пальцами фигурки героев истории: Зевс, возникший из льющегося света, перепуганная царевна, их совокупление.

– Мы с дочерью благодарим тебя за столь ценный, хоть и ничтожный для тебя дар.

Цари зашептались. Отца унизили, хотя он как будто бы этого не понял. Но мое лицо вспыхнуло.

– Елена будет царицей в моем дворце. Ты и сам знаешь, что моей жене не по силам править народом. Я богаче всех этих юнцов, а деяния мои говорят сами за себя.

– Я думал, ты сватаешь Елену за сына.

Услышав незнакомый голос, я вскинул голову. Этот муж еще не держал речь. Он был последним в ряду, сидел, развалившись на скамье, курчавые волосы поблескивали в свете очага. На ноге у него был рваный шрам – шов, схватывавший смуглую плоть от пятки до колена, оборачивался вкруг икры и уходил куда-то в тень, под хитон. Наверное, от ножа, думал я, или чего-то похожего, вспоровшего кожу, оставившего по себе перистые края, чья плавность никак не вязалась со злобой, которая наверняка стала причиной ранения.

Отец вспылил:

– Не помню, чтоб я давал тебе слово, сын Лаэрта.

Мужчина улыбнулся:

– Не давал. Я вмешался в твой разговор. Но тебе не стоит бояться моего вмешательства. В этом деле у меня нет личного интереса. Я всего лишь наблюдатель.

Я заметил какое-то мимолетное движение на помосте. Одна из фигур под покрывалами шевельнулась.

– Как это понимать? – Отец хмурился. – Если он приехал сюда не ради Елены, то ради чего? Пусть едет обратно, к своим скалам и козам.

Мужчина вскинул брови, но промолчал.

Тиндарей тоже отвечал мягко:

– Если, как ты сказал, сватается твой сын, так пусть говорит сам за себя.

Даже я понял, что настала моя очередь держать речь.

– Я Патрокл, сын Менетия. – Голос мой был высоким, скрипучим от долгого молчания. – Я пришел посвататься к Елене. Мой отец – царь и сын царей.

Больше мне было нечего сказать. От отца я не получал никаких наставлений, он и не думал, что Тиндарей даст мне слово. Я встал и отнес чашу к куче даров, поставил ее так, чтобы она не опрокинулась. Развернулся и пошел обратно к скамьям. Я не посрамил себя – не дрожал, не споткнулся, – и речь моя не была глупой. Но лицо у меня полыхало от стыда. Я знал, каким кажусь этим мужам.

Очередь из женихов двигалась дальше, до меня им дела не было. Стоявший на коленях муж был вполовину выше моего отца и вполовину шире. Позади него двое слуг придерживали громадный щит. Щит этот, доходивший ему до самой макушки, словно бы сватался с ним вместе: поднять такой щит было не по силам обычному мужу. Не был он и простым украшением: изломанные, иззубренные края щита свидетельствовали, что он повидал много битв. Этот великан назвался Аяксом, сыном Теламона. Речь его была краткой, без прикрас, он заявил, что ведет свой род от Зевса, и в доказательство того, что прадед по-прежнему ему благоволит, привел свою гигантскую мощь. В дар он принес копье, резное, прекрасное, из гибкого дерева. Кованый наконечник посверкивал в свете факелов.

Наконец дошла очередь и до мужа со шрамом.

– Ну, сын Лаэрта? – Тиндарей повернулся к нему. – И что же не имеющий личного интереса наблюдатель скажет нам об этой церемонии?

Тот устроился на скамье поудобнее.

– Хотел бы я знать, как ты удержишь проигравших от того, чтобы пойти на тебя войной? Или на этого счастливчика, избранника Елены? Как по мне, тут уже с полдюжины мужей готовы вцепиться друг в другу в глотки.

– Тебя это, похоже, забавляет.

Мужчина пожал плечами:

– Меня забавляет людское безрассудство.

– Сын Лаэрта насмехается над нами! – То был здоровяк Аякс, сжатый кулак – размером с мою голову.

– Сын Теламона, ни в коем случае.

– Что же тогда, Одиссей? В кои-то веки говори прямо. – Теперь даже я расслышал недобрые нотки в его голосе.

Одиссей снова пожал плечами:

– Ты заполучил и славу, и богатства, но то была рискованная игра. Каждый из этих мужей достоин руки твоей дочери, и каждому это известно. Так просто они не отступятся.

– Все это ты уже говорил мне с глазу на глаз.

Сидевший подле меня отец напрягся. Тайный сговор. Лицо омрачилось не у него одного.

– Верно. Но теперь я знаю, как разрешить это затруднение. – Он вскинул руки, в них ничего не было. – Я не принес тебе даров, и я не сватаюсь к Елене. Я, как уже было сказано, царь над камнями и козами. И за предложенное мною решение я жду лишь той награды, о которой уже тебя попросил.

– Говори свое решение, и награда твоя.

И снова еле заметное движение на помосте. Одна из женщин рукой задела подол соседки.

– Изволь же. Я думаю, Елене надлежит самой выбрать себе мужа. – Одиссей замолчал, ожидая, пока стихнут изумленные перешептывания: в таких делах мнения женщин не спрашивали. – Тогда никто не сможет ни в чем тебя упрекнуть. Но выбрать его она должна здесь и сейчас, дабы нельзя было обвинить ее в том, что она последовала твоему совету или наставлению. И еще, – он воздел палец кверху, – перед тем как она сделает свой выбор, все собравшиеся здесь мужи должны принести клятву: не оспаривать выбор Елены и встать на защиту ее мужа от каждого, кто на нее посягнет.

В зале стало неспокойно. Приносить клятву? Да еще по такому неслыханному поводу – женщина выбирает себе мужа. Это было подозрительно.

– Хорошо.

Тиндарей с непроницаемым лицом повернулся к сидевшим на помосте женщинам.

– Елена, ты принимаешь это предложение?

Голос у нее был низкий, красивый, и он разлетелся по всем уголкам залы:

– Да.

Больше она ничего не сказала, но сидевших рядом со мной мужчин охватила дрожь. Даже я, ребенок, и тот ощутил ее, а ощутив, подивился могуществу этой женщины, которая, даже будучи упрятанной под покрывало, могла воспламенить толпу.

Нам всем вдруг вспомнилось, что кожа ее, по слухам, золотистая, а глаза – темные и сверкающие, будто гладкий обсидиан, на который мы обменивали наши оливки. В тот миг за нее можно было отдать все дары, лежавшие в центре залы, и не только. За нее можно было отдать все наши жизни.

Тиндарей кивнул:

– Тогда быть посему. Все, кто пожелает принести клятву, пусть поклянутся сейчас.

Послышалось недовольное бормотание, чьи-то полусердитые голоса. Но никто не ушел. Голос Елены, покрывало, мягко вздымающееся с каждым ее вдохом, приковали нас к скамьям.

Мигом призвали жреца, который подвел к алтарю белую козу. Куда более подходящий выбор, чем бык, который мог неприглядно залить каменный пол хлещущей из горла кровью. Животное умерло легко, жрец смешал его темную кровь с золой кипарисовых ветвей из очага. В чаше зашипело, звук вышел громким посреди тишины.

– Ты первый, – указал Тиндарей на Одиссея.

Даже мне, девятилетнему, и то было понятно, как ловко он это придумал. Одиссей уже дал всем понять, что он слишком умен. Наши непрочные союзы держались только на том, что ни один человек не мог быть могущественнее другого. На лицах царей я увидел ухмылки, удовлетворение; Одиссей не избежит им же сработанной петли.

Одиссей скривил рот в полуулыбке:

– Разумеется. С превеликой радостью.

Но я догадался, что он говорит неправду. Пока приносили жертву, я смотрел, как он вжимался в тень, словно надеясь, что о нем позабудут. Но теперь он встал, подошел к алтарю.

– Но помни, Елена, – Одиссей протянул было жрецу руку, но остановился, – я приношу клятву как соратник, не как жених. Ты никогда себе не простишь, если выберешь меня.

Говорил он шутливо, по залу прокатились смешки. Мы все понимали, что лучезарная Елена не возьмет себе в мужья царя бесплодной Итаки.

Одного за другим жрец призывал нас к очагу, метил наши запястья кровью и пеплом, связывая нас будто цепью. Я проговорил нараспев вслед за ним слова клятвы, вскинув руку так, чтобы все ее видели.

Когда последний муж вернулся на свое место, Тиндарей встал.

– А теперь, дочь моя, делай свой выбор.

– Менелай.

Она сказала это безо всяких колебаний, поразив нас всех. Мы готовились к долгому напряжению, нерешительности. Я повернулся к рыжеволосому мужу, вскочившему со своего места с широкой улыбкой на лице. В приступе бурной радости тот молотил по спине своего молчаливого брата. На лицах остальных я заметил гнев, разочарование, а кое-где и горе. Но никто не потянулся к мечу, кровь толстой коркой засыхала у нас на запястьях.

– Значит, так тому и быть. – Тиндарей тоже встал. – Я рад принять в семью второго сына Атрея. Тебе достанется моя Елена, хоть твой достойный брат уже попросил руки моей Клитемнестры.

Он указал на самую высокую из женщин, словно приглашая ее встать. Та даже не шевельнулась. Может, не услышала.

– А что насчет третьей? – Это прокричал невысокий мужчина, сидевший рядом с великаном Аяксом. – Твоей племянницы. Можно она достанется мне?

Мужчины расхохотались, радуясь тому, что воинственности в зале сразу поубавилось.

– Ты опоздал, Тевкр, – ответил Одиссей, перекрикивая шум. – Она уже обещана мне.

Вот и все, что я тогда услышал. Отец ухватил меня за плечо, рывком стянул со скамьи.

– Нам тут больше делать нечего.

Тем же вечером мы отправились домой, на своего ослика я взгромоздился, исполненный огорчения: лица Елены, о котором слагали легенды, мне не довелось увидеть даже мельком.

Об этом нашем путешествии отец мой больше и словом не обмолвился, и стоило мне возвратиться домой, как моя память странным образом исказила все произошедшее. Кровь, и клятва, и полная царей зала – все это казалось далеким и блеклым, больше похожим на сказания аэда, нежели на то, чему я сам был свидетелем. Неужели я вправду преклонял перед всеми ними колена? И что за клятву я принес? Даже думать об этом было нелепо, словно о сне, который уже к обеду кажется глупым и несусветным.

Глава третья

Я был на лугу. В руках – две пары игральных костей, которые мне кто-то подарил. Не отец, ему бы такое и в голову не пришло. И не мать, иногда меня не узнававшая. Не припомню, чей же все-таки это был подарок? Заезжего царя? Знатного мужа, хотевшего подольститься к отцу?

Они были вырезаны из слоновой кости, с крапинками оникса, гладкие на ощупь. Лето близилось к концу, я удрал из дворца и тяжело дышал. После игр ко мне приставили наставника, которому надлежало обучить меня всем атлетическим искусствам: кулачной борьбе, владению мечом и копьем, метанию диска. Но я сбежал от него, разрумянившись от пьянящей легкости уединения. Впервые за многие недели я остался один.

И тут появился этот мальчишка. Его звали Клисоним, он был сыном вельможи, часто бывавшего во дворце. Старше меня, крупнее, отталкивающе толстомясый. Он углядел сверкнувшие у меня в руке кости. Осклабился, вытянул руку:

– Дай посмотреть.

– Не дам.

Мне не хотелось, чтобы он трогал их грязными, жирными пальцами. А я был хоть и невеликим, но царевичем. Неужели даже этого права у меня нет? Но эти знатные сыновья привыкли, что я склоняюсь перед их волей. Они знали, что отец за меня не заступится.

– Дай сюда.

Он не утруждал себя угрозами – пока. Я ненавидел его за это. Я должен быть достоин хотя бы угроз.

– Нет.

Он шагнул ко мне:

– А ну отдай.

– Они мои.

Я показал зубы. Я щерился, как псы, что дерутся за объедки с нашего стола.

Он попытался выхватить у меня кости, и я оттолкнул его. Он пошатнулся, и я обрадовался. Моего он не получит.

– Эй!

Он разозлился. Я был таким маленьким, поговаривали, что я дурачок. Отступись он теперь – опозорится. Раскрасневшись, он пошел на меня. Сам того не желая, я сделал шаг назад.

Он ухмыльнулся:

– Трус.

– Я не трус.

Я повысил голос, меня всего будто жаром обдало.

– А твой отец говорит, ты трус, – говорил он неспешно, будто смакуя каждое слово. – Он это моему отцу сказал, я сам слышал.

– Не говорил он такого.

Но я знал, что говорил.

Мальчишка подошел еще ближе. Вскинул кулак:

– Ты назвал меня лжецом?

И я понял, что сейчас он меня ударит. Он только ждал подходящего повода. Я мог себе представить, как отец это произносит. Трус. Я уперся руками мальчишке в грудь и толкнул что было сил. Наша земля – трава да колосья пшеницы. Упадет – не расшибется.

Я ищу себе оправдания. Земля наша – еще и камни.

Он глухо ударился головой о камень, вытаращил изумленно глаза. Земля вокруг него засочилась кровью.

Я в ужасе уставился на него, горло сжалось от содеянного. Раньше я не видел, как умирает человек. Быки, козы – да, бескровно задыхавшиеся рыбы. Я видел смерть на картинах, на гобеленах, на блюдах с выжженными черными фигурками. Но этого я прежде не знал: хрипения, удушья, скребущих по земле пальцев. Запаха опорожнившихся кишок. И я сбежал.

Уже потом меня нашли подле узловатых стоп оливкового дерева. Я был бледен и лежал распростершись в луже собственной блевотины. Игральные кости пропали, я выронил их, убегая. Отец гневно глядел на меня, оскалив желтоватые зубы. Он подал знак слугам, и те унесли меня во дворец.

Родня мальчика потребовала моего немедленного изгнания или смерти. Они были могущественными людьми, он был их старшим сыном. Царь мог жечь их поля, бесчестить их дочерей – что угодно, лишь бы потом заплатил. Но сыновья были неприкосновенны. Тронь их – и знать взбунтуется. Мы все знали эти правила, мы цеплялись за них, чтобы избежать анархии, от которой вечно были в одном шаге. Кровная распря. Говоря это, слуги перекрещивали пальцы, чтобы не накликать беды.

Всю свою жизнь отец всеми правдами и неправдами старался удержаться на троне, и он не собирался рисковать царством ради такого сына, как я, ведь и наследника, и чрево, что его родит, отыскать было нетрудно. И он согласился: я отправлюсь в изгнание, буду воспитываться при чужом дворе. Другие люди будут растить меня, пока я не возмужаю, в обмен на мой вес в золоте. Я останусь без родителей, без родового имени, без наследства. В наше время смерть была предпочтительнее. Но мой отец был человеком практичным. Пышные похороны, которые полагались мне по чину, обошлись бы отцу куда дороже моего веса в золоте.

Вот так, десяти лет от роду, я остался сиротой. Вот так я оказался во Фтии.

Крошечная, с самоцвет размером, Фтия – самая маленькая из наших земель – примостилась в северном закутке суши между морем и предместьями горы Отрис. Пелей, царь Фтии, был из тех, кому боги благоволят: сам не божественного происхождения, зато умен, храбр, хорош собой и в благочестии себе равных не имел. В награду боги дали ему в жены морскую нимфу. У них это почиталось наивысшей честью. В конце концов, какой смертный откажется возлечь с богиней и породить от нее сына? Божественная кровь очищала нашу низменную породу, создавала героев из глины и праха. Но союз с этой богиней сулил даже нечто большее: мойры предсказали, что ее сын превзойдет своего отца. Род Пелея получит славное продолжение. Но дар этот, как и все дары богов, был с подвохом: богиня не желала такого мужа.

Историю о насильственном браке Фетиды знали все, даже я. Боги привели Пелея в тайное место у моря, где любила сидеть Фетида. Они предупредили его, чтоб не тратил время на уговоры, – она никогда не согласится на брак со смертным.

Предупредили они его и о том, что случится, стоит Пелею ее поймать: нимфа Фетида изворотлива, как и ее отец, скользкий морской старец Протей, и умеет переплеснуть свою кожу в тысячи разных видов меха, пера и плоти. Но хоть клювы, когти, клыки, тугие кольца змеиных тел и жалящие хвосты будут терзать его тело, Пелей ни за что не должен разжимать рук.

Пелей был человек благочестивый, послушный и сделал все, как велели ему боги. Он дождался, когда она выйдет из сизых волн – волосы черные, длинные, будто конский хвост. Затем он схватил ее и, несмотря на яростное сопротивление, не отпускал, не разжимал рук, пока оба они – задыхаясь, с саднящей от песка кожей – не выбились из сил. Кровь из ран, которые она нанесла ему, мешалась с каплями потерянного девичества у нее на бедрах. Но теперь сопротивляться было бесполезно: лишив ее девственности, он все равно что связал их брачными обетами.

Боги заставили Фетиду поклясться, что она проживет со своим смертным мужем не менее года, и свое время на земле она отбыла, как отбывают повинность – молча, угрюмо, безразлично. Теперь, когда он прижимал ее к себе, она и не думала уворачиваться или отбиваться. Вместо этого она лежала застыв, не говоря ни слова, влажная и холодная, будто старая рыбина. Ее чрево нехотя выносило одного-единственного ребенка. Едва пробил час ее освобождения, как она выбежала из дворца и нырнула обратно в море.

Она возвращалась, только чтобы навестить мальчика, только ради него и всегда ненадолго. Все остальное время ребенок был на попечении у нянек и наставников, и еще под присмотром Феникса, советника Пелея, которому тот доверял более всего. Жалел ли когда-нибудь Пелей о таком даре богов? Обычная жена радовалась бы своему везению, достанься ей такой муж, как Пелей, – с легким характером, с морщинками от улыбок на лице. Но для морской нимфы Фетиды его нечистая, смертная посредственность была несмываемым позорным пятном.

Я шел по дворцу за слугой, чьего имени не расслышал. Может, он его и не называл. Залы тут были меньше, чем дома, словно бы их размеры ограничивала сама невеликость царства, которым отсюда правили. Стены и пол выложены местным мрамором, белее того, что встречается на юге. На их млечном фоне мои ноги казались черными.

С собой у меня ничего не было. Мои скудные пожитки отнесли в опочивальню, а присланное отцом золото уже отправилось в казну. Расставшись с ним, я почувствовал странную тревогу. Оно было моим спутником все эти недели странствий, напоминанием о том, какова мне цена. Содержимое откупа я знал наперечет: пять золотых кубков с резными ножками, скипетр с тяжелым набалдашником, ожерелье чеканного золота, две богато украшенные статуи птиц и деревянная лира с золочеными ручками. Последнее, я знал, было против правил. Дерево везде водилось в изобилии, оно было дешевым, тяжелым и отнимало вес у золота. Но никому не придет в голову отказаться от такой красивой лиры; она была частью приданого моей матери. Пока мы ехали сюда, я то и дело совал руку в притороченную к седлу суму и гладил отполированное дерево.

Я догадывался, что меня ведут в тронную залу, где мне надлежит встать на колени и рассыпаться в благодарностях. Но слуга внезапно остановился перед боковой дверью. Царь Пелей в отлучке, сказал он мне, вместо него я предстану перед его сыном. Я встревожился. Не к этому я готовился, когда затверживал почтительные слова, сидя верхом на осле. Сын Пелея. Я еще помнил темный венок на его светлых волосах, мелькавшие на дорожке розовые подошвы его ног. Вот каким подобает быть сыну.

Он лежал на широкой, покрытой подушками скамье, уперев себе в живот лиру. Лениво пощипывал струны. Он не слышал, как я вошел, ну или не захотел поворачивать головы. Тогда я впервые стал понимать, какое мне тут отведено место. До этого дня я был царским сыном, меня ожидали, о моем прибытии возвещали. Теперь же мной можно было пренебречь.

Я шагнул вперед, шаркая ногами, и он вяло перекатил голову набок, чтобы взглянуть на меня. За те пять лет, что я его не видел, он перерос детскую округлость. Я разинул рот, меня так и обожгло его красотой: глаза темной зелени, черты лица тонкие, как у девушки. У меня эта красота вызвала резкую, молниеносную неприязнь. Я изменился не так сильно, не в лучшую сторону.

Он зевнул, веки у него были набрякшие.

– Как тебя зовут?

Его царство было половинкой, четвертушкой, восьмушкой царства моего отца, я убил мальчика и оказался в изгнании, а он все равно не знал, как меня зовут. Я стиснул зубы и ничего не ответил.

Он снова спросил, уже громче:

– Как тебя зовут?

В первый раз моему молчанию еще можно было придумать оправдание: допустим, я его не услышал. Но не во второй.

– Патрокл.

Так при рождении меня – с надеждой, но необдуманно – нарек отец, и это имя отозвалось горечью у меня на языке. «Отцовская честь» – вот что оно значило. Я ждал, что он посмеется над этим именем, отпустит какую-нибудь остроумную шуточку насчет моего позора. Но он промолчал. Может быть, подумал я, он для этого слишком глуп.

Он перекатился на бок, поглядел на меня. Золотой локон упал ему на глаза, и он дунул на него, чтобы отбросить в сторону.

– Меня зовут Ахилл.

Я вскинул подбородок, самую малость – понятно, мол. С минуту мы глядели друг на друга. Затем он моргнул и зевнул снова, будто кошка, широко разевая рот.

– Добро пожаловать во Фтию.

Я воспитывался при дворе и умел по голосу понять, что во мне более не нуждаются.

В тот день я узнал, что не был у Пелея единственным воспитанником. Мелкий царек оказался богат ненужными сыновьями. Говорили, что он и сам когда-то был в бегах, а потому проявлял милосердие ко всем изгнанникам. Моя постель оказалась циновкой в длинной комнате, где все остальные мальчишки или отдыхали, или шумно мерились силами. Слуга показал, куда отнесли мои вещи. Несколько мальчишек вскинули головы, уставились на меня. Я уверен, что кто-то из них обратился ко мне, спросил, как меня зовут. Уверен, что я ему ответил. Они вернулись к своим играм. Ничего интересного. На негнущихся ногах я прошел к своей циновке и стал дожидаться ужина.

На закате нас позвали есть – откуда-то из недр дворца раздался грохот бронзового колокола. Мальчишки побросали свои игры и выскочили в коридор. Дворец был выстроен будто кроличья нора – сплошь петляющие проходы и внезапные закутки. Я чуть было не споткнулся о пятки мальчишки, бежавшего передо мной, – так боялся отстать и потеряться.

Трапезная находилась в передней части дворца, в длинной зале, окна которой выходили к подножию горы Отрис. Зала эта была такой большой, что могла многократно вместить всех нас: царь Пелей любил принимать и потчевать гостей. Мы сидели на дубовых скамьях за столами, хранившими вмятины от годами громыхавших по ним блюд. Кормили тут незатейливо, но щедро – соленой рыбой, толстыми ломтями хлеба и сыра с травами. Мяса – ни козьего, ни коровьего – не подавали. Оно полагалось только членам царской семьи или в дни празднеств. В другом конце залы огонь лампы высветил яркие волосы. Ахилл. Он сидел с компанией мальчишек, которые хохотали, широко раскрыв рты, над какой-то его шуткой или выходкой. Вот каким подобает быть царскому сыну. Опустив голову, я разглядывал кусок хлеба, грубые крошки которого царапали мои пальцы.

После ужина нам дозволялось заниматься своими делами. Несколько мальчишек сгрудились в углу, затевая какую-то игру.

– Хочешь сыграть? – спросил один из них.

Волосы у него еще торчали детскими кудряшками, он был даже младше меня.

– Сыграть?

– В кости.

Он разжал ладонь, показал их мне – обточенная кость с крапинками темной краски.

Я вздрогнул, отшатнулся.

– Нет, – ответил я, слишком громко.

Он удивленно заморгал.

– Ну как хочешь.

Он пожал плечами и убежал.

Той ночью мне снился убитый мальчик, снилось, как его череп раскололся, будто яйцо, ударившись о землю. Он преследует меня. Кровь растекается, темная, как пролитое вино. Глаза у него открыты, губы шевелятся. Я зажимаю уши. Говорят, голоса мертвых могут лишать рассудка живых. Я не должен его услышать.

Я проснулся в ужасе, надеясь только, что не кричал в голос. Точечки звезд за окном были единственным источником света, луны я не видел. В тишине мое дыхание казалось хриплым, камышовая циновка мягко потрескивала под моим весом, щекоча тонкими пальцами спину. Другие мальчики спали рядом, но мне не делалось от этого спокойнее: когда наши мертвые приходят за возмездием, им нет дела до свидетелей.

Звезды померкли, где-то прокралась по небу луна. Но стоило моим отяжелевшим векам сомкнуться, как убитый снова поджидал меня – окровавленный, с белым как кость лицом. Конечно, он меня поджидал. Какой же душе захочется раньше срока очутиться в бесконечном мраке подземного царства. Изгнанием можно утолить гнев живых, но им не умилостивишь мертвых.