Осколки разбитой кружки Тетаи Кристина

– Аран, ты совсем что ли? – снова возмутилась Руви, но ее остановила мать.

– Следи за языком, ребенок, – она посмотрела на сына, но уже без той ласки, с которой смотрела на него еще несколько минут назад. В ее глазах читалась усталость и легкое разочарование. – Мари – это та самая девушка Овида, о которой он все время только и говорил. Как же ты не помнишь этого? Они познакомились с ней в библиотеке на последнем курсе.

– А-а, – потянул Аран. – Эта Мари. Я имя забыл просто.

Он соврал. Он не забывал ее имени. Он слышал о ней впервые, только сейчас, за этим самым столом.

– Ну хватит вам, – вступился Овид. – У Арана было много дел в университете, голова была забита учебой. Да и с работы он приходит все время поздно. Просто забыл имя…

Но Аран окончательно потерял аппетит к и без того уже нежеланному краплаху и отложил ложку в сторону. Слышал он о ней раньше или нет? Как же так могло получиться, что он стал так невнимателен к жизни родного брата? И как все-таки так получилось, что два брата дома совсем перестали разговаривать?

Всю обратную дорогу они оба молчали, глядя в окно из автобуса. Аран видел, что Овид был огорчен, пусть за все время ни разу и не упрекнул младшего брата, но, даже чувствуя себя виноватым, попросить прощения он не решился. Возможно, потому, что не совсем понимал, за что именно должен просить прощения. А, возможно, и потому, что настолько привык к постоянному чувству вины, что уже не слишком об этом беспокоился.

Он стоял с зажженной сигаретой в зубах у металлического ограждения перед университетом и держался обеими руками за кованые прутья, будто хотел их погнуть или боялся потерять равновесие, а вероятнее всего, просто заставляя себя решиться физически пройти внутрь здания до аудитории на лекцию государства и права. Вокруг толпы студентов, как пчелиный рой, лишенные отдельных лиц и тел, хаотично проплывали мимо, оставляя после себя шлейф голосовой какофонии. Пальцы Арана почти закоченели от холода металла, но он не двигался.

– Ничего не падает с небес само по себе, – сквозь зубы и сигарету проговорил он себе под нос, глядя в неопределенное место прямо перед собой, настраивая себя на учебу. – Я должен осознать, как мне повезло.

Он подался вперед и несильно стукнулся несколько раз лбом о прутья.

– Эй, Рудберг! Вспомнил какого-нибудь двоюродного дядю за решеткой? Ты поэтому здесь учишься? Чтобы его вытащить?

Сбоку послышался голос Кана Руфуса, а потом громкий смех нескольких студентов, стоящих неподалеку. Аран устало вздохнул, а затем с взглядом хищника, высматривающего свою жертву, повернул голову, все еще прислоняясь лбом к забору, и сбоку посмотрел на сокурсника. Он стоял в компании пяти товарищей, и краем глаза Аран отметил там же рядом Артура Гарда, курящего сигарету в объятиях Лейлы и с тенью высокомерия наблюдающего за ним. Аран наконец оторвался от забора, повернулся к компании лицом, вздернув подбородок, и в веселом удовольствии нагнулся, чтобы поднять с земли камень. Он подкинул его в руке несколько раз и коротко взглянул на Руфуса, будто высчитывая в уме расстояние.

– Псих! – пытаясь скрыть в голосе испуг, уже не так громко проговорил Кан, немного подбоченившись, и двинулся в сторону университета. – Пошли отсюда.

Компания двинула вперед, и Аран усмехнулся и отбросил камень в сторону.

– Трус, – опустив голову, в очередном удовольствии тихо произнес Аран. Он вытащил сигарету изо рта и растрепал другой рукой свои волосы, теперь облокачиваясь спиной о прутья.

– Арти, ну пойдем, я совсем замерзла тут!

Аран снова повернул голову и встретился взглядом с Гардом, который все еще сидел на бетонном ограждении, докуривая сигарету. Его выражение было странно агрессивным и при этом скучающе-равнодушным. У Арана возникло ощущение или, может, догадка, что Гарду не было особого дела до таких, как Аран, или Нэт Гоббинс, или Лора и Бейб, но при этом их присутствие на престижном факультете, где учился он сам, немного задевало его честолюбие. Артур ничего не ответил своей девушке и даже не посмотрел на нее и спрыгнул с ограждения только тогда, когда полностью докурил сигарету и выкинул окурок, не попадая в урну. Он развязно обнял Лейлу за шею, и они последовали примеру своих приятелей и направились к зданию. Гард в последний раз бросил долгий изучающий взгляд на Арана, который старался никогда не «бить первым» и не выказывал агрессии тому, кто не нападал лично, и который сейчас так же без эмоций смотрел в ответ, и уже в самых воротах равнодушно отвел от Арана взгляд.

День еще толком не начался, а он уже чувствовал себя уставшим. Заметив приближающегося к нему Нэта, он уже без околичностей и приветствий вытащил пачку сигарет и молча протянул ее Гоббинсу.

– Аран, п-привет. Опять ты за сво-ое. Я не ку-урю.

Сунув пачку обратно в карман, Аран лениво сощурился и меланхолично произнес:

– Мог бы уж и начать за все это время, Нэти. Сколько мне еще можно курить в одиночестве?

– Мог бы уж и бро-осить за все это время, Аран. Тогда бы был не в одино-очестве.

Аран, улавливая смысл, что с лишь двумя собеседниками и шансы на правоту тоже равнополовинные, довольно усмехнулся:

– А ты не так глуп, Нэти.

– Сказал он лу-учшему студенту, – улыбнулся в ответ Гоббинс.

– Ну, я не про то, что ты самый умный, а про то, что ты любимчик Новака. Тут я всегда считал, что ты глуп.

– При-ичем тут…

Аран выбросил сигарету и схватил одной рукой Нэта за шею и растрепал его идеально уложенную прическу, утаскивая его в сторону университета.

– Ладно, Нэти, не обижайся на меня.

– Я и не обижа-аюсь, – ответил он, поправляя свои волосы. – Я зна-аю, что ты на самом деле не та-акой.

Неожиданно Аран вновь почувствовал прилив раздражения и даже злобы. Он дернулся и ускорил шаг.

– Да что ты вообще обо мне знаешь, Гоббинс!

Он знал, признавал в глубине души, что виной всем своим ошибкам и испорченным отношениям с людьми является он сам. Сколько раз он слышал в свой адрес: «Ты всегда думаешь только о себе», но никогда не задумывался над смыслом этих слов. Сейчас, когда, казалось, настал пик разлома всего его существа, он наконец спрашивал себя, может и правда, запираясь в своей скорлупе и уединяясь от всего окружающего мира в своих апатиях и в своем раздражении, он таким образом поддается самовлюбленности и эгоизму? Из-за своих проблем с самим собой он совершенно перестал уделять внимания другим людям. Ему хотелось, чтобы его ценили преподаватели, чтобы им гордились родители, чтобы его уважали сокурсники и чтобы он нашел точку равновесия с самим собой, и все эти тайные желания вкупе с нарастающим стремлением к возможности выбора как обвинительный акт бросали Арану свой приговор: виновен в эгоизме. На перемене между лекциями он зашел в библиотеку и попросил толковый словарь, но искал он сегодня не сложные термины по законодательству, а абстрактное определение иллюзорного понятия Эгоизм. «Себялюбие, предпочтение своих, личных интересов интересам других, пренебрежение к интересам общества и окружающих», – повел он глазами по строчкам и захлопнул словарь. Все верно. Все – про него. Он некоторое время просто смотрел в окно на начавшийся дождь и думал, почему же тогда при этой утверждаемой всеми самовлюбленности он чувствует себя таким несчастным?

Зонтики, как грибы, с приглушенным хлопком внезапно раскрывались на площади перед университетом. Аран стоял на крыльце, сунув руки в карманы куртки, и смотрел на серое небо. Ему не хотелось никуда идти. До работы оставалось несколько часов, но по привычке выполнять задания в библиотеке не было желания. Студенты собирались в группы, торопились скрыться от дождя в ближайшем кафе или договаривались о встречах и кино или городской библиотеке, и Арану казалось, будто он спит, и вся эта нелепая суета ему просто снится, а иначе он не мог объяснить ирреальность человеческих интересов и увлечений. Ему, в отличие от других, совершенно не хотелось искать себе какое-то занятие, и, предпочитая стоять тут, под навесом, прячась от осеннего дождя, он вновь ощутил, как невидимая сфера его эгоистической изолированности уже вновь затягивает и поглощает все его сознание. Он не успел полностью погрузиться в свой мир: на фоне серого цвета он заметил крошечное желтое пятнышко, мельтешащее прямо в воздухе. Присмотревшись к нему, он распознал лист дерева, должно быть, сорванный с одного из кленов при главных воротах территории университета. Приковав свой взгляд к этой капельке яркого цвета, Аран не сводил с него глаз и даже неосознанно задержал дыхание, боясь потерять его из виду. Из всех существующих явлений, хобби, увлечений и бесчисленных путей занять чем-то свое тело и ум на определенное время, единственное, что представляло для Арана хоть какой-то интерес, был падающий лист дерева. Не отдавая себе в этом отчета, он шагнул в дождь навстречу к приближающемуся листику. У него был порыв поймать лист в воздухе, но, движимый внутренним чутьем, он понял, как важно для листа дерева совершить свой путь до конца. Потому он застыл в центре площади посреди спешащих студентов и с поднятой головой завороженно следил взглядом за желтым живым существом, ожидая. Только когда кленовый лист, хаотично меняя свое направление, мягко коснулся мокрого асфальта, Аран медленно подошел ближе и поднял его с земли. Этот лист не был мягким, но чуть суховатым и почти искореженным в своей застывшей форме, и Аран боялся надломить его края. Он вертел его в пальцах, рассматривая темно-коричневые прожилки, как капилляры живого тела, но заставил себя вернуться к реальности, чувствуя, что за ним наблюдают и со смехом говорят о нем сокурсники на крыльце здания. Почему-то Арану не хотелось, чтобы его видели с листом в руке. Но не потому, что он выглядел глупо, а, скорее, потому, что это был очень личный, интимный момент, которым делиться с окружающими он не желал. Он направился к воротам, ни разу не обернувшись на людей, которые составляли его реальность.

Этот лист он положил рядом с компьютером на своем рабочем столе и теперь, перебирая письма и документы, изредка кидал на него любопытный взгляд. Как глупо, как по-детски, но все равно ему было теперь не так одиноко в этих четырех стенах, заставленных стеллажами с папками и архивами, пусть еще и в компании трех других офисных работников.

– Аран, ты доделал заявку для этой, как ее там, Крански, что ли? – обернулся к нему через плечо его старший коллега. – Ее к утру надо оставить в нотариалке.

– Да, – он поискал в стопке бумаг официальную форму заявление на разбирательство по делу госпожи Крански и так же через плечо протянул соседу.

– Мазл-тов!

Аран незаметно сделал каменное лицо и закатил глаза. Его раздражало, что многие люди выкрикивали специально для него еврейские восклицания, не понимая ни значений, ни повода для них, но он никогда их не останавливал. По пятницам он неизменно слышал вопросы на полном серьезе, какие у него планы на выходные, будет ли он соблюдать шалом в субботу и идет ли он в синагогу в воскресенье. Иногда заведующая канцелярским отделом с умным видом спрашивала его, должен ли он отрастить завитые локоны по бокам, подразумевая под этим, видимо, хасидов. И часто Арану казалось, будто на ее языке вертится мучающий, но неприличный вопрос об обрезании, которого он ожидал от нее всегда, когда сталкивался с ней в коридорах. Это была его личная шутка, которую понимал только он: при всех комментариях и бессмысленных высказываниях его коллег на тему еврейства Рудберга они делались даже большими евреями, чем сам Аран, который не интересовался ничем из всего этого.

Как необычно и приятно, что теперь он мог делить эту свою шутку со своим желтым напарником, лежащим на его столе, обмениваясь с ним улыбкой.

После вчерашнего фиаско в разговоре о девушке Овида Аран без раздумий сразу после работы отправился коротать свой вечер в джаз-бар. Ему не хотелось, чтобы раннее возвращение домой выглядело как попытка исправить ситуацию в отношениях с братом. Если он когда и соберется предпринять попытку восстановить прошлую взаимосвязь с семьей, то это будет нарочно в самый мирный момент, а не под очередным давлением чувства вины.

Он с порога почувствовал внутреннее успокоение и комфорт, и ненавязчивая музыка вперемешку с приглушенными голосами посетителей и звона бокалов делали правдивым выражение «почувствовать себя как дома». Он по обычаю направился сразу к барной стойке в самый угол, но тут же заметил в зале за столом сидящую четверку друзей, рядом с которыми сейчас стояла Кристи и восторженно трясла руками, будто ребенок, получивший рождественский подарок, о котором он всегда мечтал. Аран споткнулся и остановился, нахмурившись, без надобности обернулся на входную дверь и зачем-то взялся за голову, соображая о нарушенном так неожиданно балансе привычных вещей. Приняв решение, он все же дошел до бара, но первое, что спросил, был не заказ на выпивку:

– Привет, Ян. Сегодня какой день недели?

Бармен с улыбкой посмотрел в ответ и поднял брови:

– О, привет! День какой? Совсем потерялся в неделе? Бывает. Понедельник сегодня. Еще пять дней мне до выходного ждать.

– Я тоже думал, что понедельник, – все еще хмурясь, произнес Аран и все-таки сел на табурет. – Мне как всегда.

Ян тут же достал бутылку пива и потянулся за стаканом.

– Слушай, а что тут музыканты делают? – снова заговорил Аран, поглядывая на их столик. – Я что-то перепутал что ли? Они ведь, кажись, по средам и чего там, четвергам тут играют, разве нет?

– А, ты про это. Сегодня они как посетители тут. У ребят хорошая новость, вот они и отмечают.

– Новость хорошая? – Аран отпил пива, уже не глядя на бармена, который, похоже, не придал значению вопросу и просто продолжал говорить почти сам с собой, занимаясь полировкой бокалов.

– Хотя не то чтобы отмечают. Они вообще-то не отмечают, просто делятся новостью с нами. Ну, то есть с Кристи. Буквально полчаса назад пришли, чтобы рассказать ей. А до этого, как я понял, Моника сама не хотела никому говорить, пока срок не будет уже приличный. Да это понятно, это важно. Это не обновкой похвастаться. О таком лучше сначала помолчать в семье.

Аран снова сделал глоток пива и стал рассматривать формы и цвета разных бутылок, стоящих у стены позади бармена.

– Че у них случилось-то? – спросил он, не дождавшись пояснений от Яна.

– Ну я же говорю, Моника беременна, вот они и пришли рассказать об этом. Они с Матеушем родителями будут. Настоящая семья, с ребятенком. Круто, да?

Аран вмиг забыл про интерьер стены и ошеломленно посмотрел на бармена.

– Ребенок?

Он будто никогда не слышал о таком явлении и сейчас пытался пропустить эту новость через свое сознание. Он снова посмотрел на друзей, но уже внимательнее. Матеуш заботливо обнимал жену, махая другой рукой в разговоре. Лицо Моники было спокойным, но сияло незаметным, внутренним счастьем. Она пила чай и слегка улыбалась. Лина так же восторженно, подобно Кристи, отвечала Матеушу, пока Серж радостно наблюдал за друзьями, подперев щеку рукой. Они впятером были счастливы, и Аран видел, что важное событие личной жизни одной семейной пары делилось и преумножалось в счастье между всеми ними. Он вдруг понял, свидетелем чего он стал: Моника и Матеуш сами строят свою собственную семью, свою собственную жизнь, свое настоящее и будущее, и рядом с ними находятся их друзья – люди, с которыми можно поделиться самой важной новостью, которая только может произойти. Люди, которым доверяешь, на которых полагаешься, которым веришь, что их сопереживание искреннее, из самого сердца, и среди них, среди трех их друзей нет притворства или зависти. Они просто сидят за столом и все вместе переживают момент настоящей человеческой радости.

Это было их общее счастье, как обруч, объединяющий пятерых друзей и еще один, пока крошечный зачаток целой жизни. И наконец на Арана сошло откровение: в Монике в этот самый момент создавалась Жизнь. Будущее дыхание, сердцебиение, будущие мечты, которые уже сейчас проглядывались в ее глазах, будто кто-то еще, совсем еще маленький, но независимый, еще пока кроткий, но вместе с тем уже смелый подглядывал за этим миром, в предвкушении гадая, что его ждет впереди. Крохотная почка, вбирающая в себя жизнь, сейчас растет, наполняется светом, силой, чтобы расцвести и превратиться в яркий листик, который однажды отделится от дерева и пустится в свой собственный путь.

Глаза Арана были чуточку расширены, а рот приоткрыт. Кажется, Ян что-то продолжал говорить, но теперь все стало неважно. Какая была разница, где учиться и кем подрабатывать по вечерам, ну и что с того, что в среду придется торчать на лекции Новака? Все эти каждодневные события показались мелочными и незначительными по сравнению с тем, что он видел в тот момент. Счастливые люди.

Счастливые люди.

Он разрывался между тем, чтобы остаться здесь и вобрать в свою память как можно больше, запомнить каждую деталь: их улыбки, жесты, слова, радостное молчание; и тем, чтобы прямо сейчас встать и уйти. Ему нужно было что-то сделать прямо сейчас со своей собственной жизнью. То, что он увидел, посеяло внутри него зернышко надежды. Ему казалось, что он невольно украл частичку счастья пятерых друзей, но виноватым себя не чувствовал. Это была добрая кража. Но теперь доказательство того, что счастливые люди есть, и это не миф, рождало в Аране ревностное желание изменить свою жизнь. Он так сильно захотел быть чуточку похожим на них, на пятерых друзей, так сильно, что не выдержал, резко поднялся с табурета, не глядя, оставил на стойке деньги и, пошатываясь, новым шагом вышел из бара.

Он не спал всю ночь. Странные новые мысли не давали сознанию провалиться в сон, при этом он ни о чем не думал, но лишь восстанавливал в своей памяти лица и тела, отчетливо прорисовывая, повторяя в своем воображении те же улыбки, то же сияние глаз, те же заботливые объятия. На свое удивление утром он не чувствовал себя уставшим или не выспавшимся. Он знал, что он хочет сделать.

По дороге в университет он подобрал новый лист, с особо ребристыми краями и оранжево-красного цвета. Не останавливаясь для утренней ритуальной сигареты, он сразу направился в аудиторию, плюхнувшись на свое обычное место в легкой отрешенности.

– Ты чего? – спросила Лора.

– А? – посмотрел на нее Аран с непониманием. – В каком смысле?

– Ну, не знаю, другой какой-то. Случилось чего?

– А, нет. То есть да. То есть, нет, ничего.

Лора хмыкнула и снова повернулась к подруге.

Он так и провел все лекции в полной рассеянности, глядя в окно или в чистый лист своей тетради, при этом под столом прокручивая в пальцах оранжевое растение. А с окончанием занятий, не дожидаясь вечернего времени, когда главные офисы закроются, и кабинеты освободятся для канцелярских работников, направился на свою подработку.

Он давно не бывал здесь в дневное время и даже удивился толчее в коридорах фирмы и постоянным трещащим звукам факсов, копировальных машин и сканеров. «Вот кто создает столько работы на вечер», – успел подумать про себя Аран, как тут же услышал свое имя:

– Рудберг! Не ожидал, что ты так рано появишься! Но ты вовремя, – к нему подскочил мужчина с тонкими усиками, юрист по гражданским делам. – Помнишь то дело Крански? Мы должны были еще утром отправить ей официальное подтверждение и договор ее заверить, но сегодня только всплыли недоработки. Оказывается, у нее еще племянница есть, поэтому на раздел вся ситуация меняется, и мы не можем подписаться под таким. Ты должен сейчас…

– О, господин Дводжик, я вас как раз ищу. Я увольняюсь.

Мужчина на секунду замер с чрезмерно внимательным выражением лица, будто ожидал услышать чего-то еще, отказываясь вникнуть в уже сказанные слова.

– Я увольняюсь, – повторил Аран.

– В каком смысле? Это как? Почему?

– Это сложно объяснить…

– Другую работу нашел? Где? – он говорил в своей обычной манере: очень быстро и отрывисто, но сейчас в его голосе не было слышно его обычной уверенности.

– Нет, дело не в этом.

– Ничего не понимаю. Как это увольняешься? Я думал, тебе хотелось тут работать. Твой отец так просил…

– Да. Работать здесь мне нравилось, я такой большой опыт получил, спасибо вам, но… я просто ухожу. Простите.

– Как же так… ну… и когда ты…?

– Прямо сейчас. Я увольняюсь прямо сейчас, – Аран замолчал на секунду, ощутив прилив незнакомого раньше чувства облегчения, и закончил. – До свидания.

Он тут же развернулся и направился к выходу, чтобы не дать возможности начальнику отреагировать. Меньше всего ему сейчас хотелось объяснять чужим людям свое внезапное решение. Он оказался на улице и вобрал полные легкие холодного влажного воздуха и осмотрелся. Город в эти три часа дня жил на пике своей активности: машины, люди, открытые магазины и кафе – все бурлило. Аран улыбнулся: он мог делать все, что захочет. Пойти куда глаза глядят. Посидеть в парке, пока не начнется дождь. Покидать камни в реку с моста. Пойти домой спать. Это был его день.

Чем он занимался в тот день, даже сам Аран толком сказать не мог. Он так растерялся от неожиданной свободы действий, что не заметил, как день пролетел слишком быстро. Вдвой не быстрее предыдущих дней его жизни. Все, что было в его списке потенциальных занятий, выполнилось от силы на десятую часть. Оказывается, так много можно всего делать, что дневного времени не хватает. Уже пару часов спустя галереи, многие магазины и кафушки стали закрываться, город как-то незаметно погрузился в вечернюю темноту, лишая желания гулять в своих парках и по улицам, и список на порядок сократился.

Он вернулся домой около восьми. Овид уже ждал его за приготовлением ужина.

– Аран, пойди-ка сюда.

Он стянул ботинки, бросил куда-то куртку и, чувствуя холод на своих щеках и пальцах, растирая руки, прошел на кухню.

– Ну и? Рассказывай, – произнес Овид, и Аран уловил нотки либо только начинающейся, либо уже стихающей бури.

– Чего? – настороженно спросил он, берясь рукой за спинку стула, будто он мог в чем-то его приободрить.

– Что случилось, спрашиваю. Папа звонил часа три назад.

– А что у него случилось?

– Не у него, а у тебя, – серьезно ответил Овид. Он нахмурился, но тона не повышал. Овид обладал завидными способностями контролировать свой гнев и никогда не кричал, даже не повышал громкость своего голоса. Он провел рукой по лицу, потерев пальцами на переносице, и сел за стол, жестом показав младшему брату сесть рядом. Аран сел, но уже неохотно. – Ему днем позвонил твой начальник и сказал, что ты бросил работу. Спрашивал у отца, все ли у нас в порядке. Вот я и хочу знать: все ли у нас в порядке, Аран?

Аран, конечно, собирался рассказать об увольнении брату, но не думал делать это в тот же день. Однако он совсем не подумал, что господин Дводжик был знакомым отца, он про это совершенно забыл. Он сделал глубокий вздох и устало отвел глаза.

– Ничего не случилось у меня. Я просто уволился, вот и все.

Овид молчал и продолжал не сводить с брата глаз, ожидая дальнейших объяснений. Аран снова вздохнул.

– Я собирался тебе сказать. Только не успел. Да, я уволился, сегодня.

Овид втянул воздух носом и помолчал секунду.

– Можно узнать почему? Мало платят? Неподходящие часы работы? Учебе твоей мешает? Холокост, может? Дискриминация среди сотрудников?

– Овид, – остановил его Аран, еще не зная, что сказать. – Нормальная работа была. Нормальная.

Его рука непроизвольно вскинулась к волосам, но он передумал трепать прическу и вместо этого поднял глаза к беленому потолку и лампочке без люстры.

– Это просто не моя работа. Я не могу этим заниматься.

Он никак не мог сформулировать свою мысль и объяснить понятно, как ему было невыносимо больше находиться в постоянном окружении человеческих распрей. Как ни пытался Аран подобрать нужных слов, было почти невозможно описать то, что он чувствовал на самом деле: до тошноты выросшая внутри него неприязнь к бумагам, к обезличенности, к сведению гуманности под писаные законы, лишающие человеческого фактора, которым все внутренности Арана противятся даже на физическом уровне. Он не обладал способностями к ораторскому искусству, и, чтобы передать свое душевное опустошение и изнеможение, заполняющее его внутренности, как ядовитый туман, выедающий из всего его существа жизнерадостность и выжигающий последние лучи надежды и веры в человечность, все, что он мог подобрать, было: «Это просто не мое».

Вся эта ситуация с разговором со старшим братом напомнила ему подобный случай из его прошлого, когда ему было двенадцать, и буквально за доли секунды воспоминания пронеслись в его голове с молниеносной скоростью, заставляя Арана задаться новым вопросом: что же это за возраст такой был, двенадцать лет, который, словно магнит, притягивал к себе самые острые невзгоды и болезненные ошибки?

Тогда он вернулся домой из школы, полный обиженного гнева на преподавателя географии, старушку Хэлди, которая вот уже в третий раз растерзала в пух и прах его очередную попытку сочинения на тему Новой Зеландии. Учительница будто нарочно выискивала в его работе неудовлетворенность, нарочно тыкала в его промашки, пытаясь поставить дерзкого и невнимательного на уроках мальчишку на место, который не уважал ни ее профессии, ни ее предмета. Скрывшись с порога в своей комнате, он смог пробыть в рассерженном одиночестве совсем недолго, как в комнату влетела Руви. Конечно, он сорвался на сестренке, у которой сперва затряслась выпяченная нижняя губа, а потом и заблестели от слез глаза, и она выскочила из комнаты братьев, едва не сбив на пороге входящего Овида. Аран заявил старшему брату, что бросает школу и больше туда не вернется, на что Овид промолчал и просто сел напротив, на свою кровать, рассматривая лицо Арана. Овиду тогда было шестнадцать, и он с кажущейся легкостью достойно справлялся с ролью настоящего мужчины. Тогда на вопрос «почему» Аран ответить не смог, и Овид задал другой вопрос, что он собирается делать, не зная всего того, чему учат в школе.

– Она мне ничего не дает, эта школа! – заявил разгоряченный Аран в попытках подыскать стоящее оправдание. – Мне не нужно ничего из всего этого знать! Ведь когда ночь, Овид, ты ведь знаешь, что солнце все равно есть? Вот и я так: я просто знаю уже то, что мне надо знать, и не нужны мне эти океаны, которые омывают ее, и сколько рек в ней плавает, и сколько там народу живет! Дурацкая страна!

Осознавая, что этого оправдания мало и что завтра он снова пойдет на учебу, Аран упрямо твердил, что не вернется во что бы то ни стало. Старший брат его выслушал, очень внимательно, прислушиваясь к каждому слову и каждому выражению лица Арана, и в конце этого монолога дипломатично предложил дать ему срок в одну неделю, в течение которой он должен был составить список всех причин – но только реальных причин, без преувеличений, – по которым Аран не может больше учиться в школе, и тогда, возможно, Овид поговорит с родителями, чтобы ему позволили бросить учебу.

Конечно, Аран не смог найти должных причин, способных убедить Овида и самого себя в правильности своего желания. Да и пару дней спустя он уже забыл об этом решении и продолжил получать наказания от учителей за веселые мальчишеские проделки на пару с Симоном.

Все это так напоминало тот разговор с Овидом, но сейчас разница была в том, как они разговаривали с братом. За прошедшие годы в их отношениях исчезла открытость и легкость общения, и недоговоренность теперь отягощала слова, не желающие срываться с губ.

– Это просто не твоя работа? – повторил Овид его слова. – То есть тебе просто скучно там, она тебе не нравится больше, и потому ты решил уволиться? Вот так просто?

– Все не так просто, – возразил Аран, но в очередной раз смолк в неспособности объяснить лучше.

– Аран, тебе пора повзрослеть. Я не могу постоянно находиться рядом с тобой и исправлять твои ошибки. И родители больше не могут. Ты уже достаточно взрослый, чтобы научиться нести ответственность, так почему ты этого не делаешь? О чем ты вообще думал, когда решил сегодня бросить работу?

Аран молчал.

– Проснулся и понял, что это не твое, и пошел объявить всем об этом?

– Я не сегодня решил, – неожиданно произнес он, вспомнив, как все случилось.

– Не сегодня? Так ты об этом уже думал, но мне ничего не сказал?

– Я вчера вечером это решил. Я увидел счастливых людей, Овид. Настоящих счастливых людей.

Он говорил тихо и очень спокойно, глядя куда-то в стол. Перед его глазами снова обрисовались улыбающиеся лица. Сейчас он еще понял, что даже не улыбки делали лица пятерых друзей счастливыми, а само их внутреннее сияние. Они могли о чем-то задуматься или заговорить на серьезную тему, но все равно можно было заметить, что эти люди живут той жизнью, которую для себя хотят.

Овид впервые выдохнул с намеком на усталость от бесполезности разговора с младшим братом:

– Уволился, потому что встретил счастливых людей? Это что еще? И вообще, Аран, я тебе не об этом пытаюсь втолковать, а об ответственности. Ты не можешь вот так просто бросаться обязанностями из-за своих личных желаний, это эгоистично как минимум. Ты ведь не подумал обо мне и об этой квартире, за которую нам надо платить каждый месяц. На что мы есть будет, ты не подумал. Как родителям помочь деньгами. Нет же, тебе наскучила работа, и ты ее просто бросил.

– Да не так все, Овид! – снова вспылил Аран.

– А как тогда? Если я ошибаюсь, почему ты не возразишь как следует, как взрослый человек, а не ребенок, который просто уперся в свое и не желает сдавать позиции. Ты – взрослый человек, Аран!

– Я знаю про ответственность, я помню! Я же не отказываюсь работать, я просто говорю, что там работать не могу! Я найду другую работу.

– Какую другую? Где?

– Да хоть официантом или барменом!

– Ты только себя послушай. Вот это и делает тебя безответственным. Почему мы за тебя должны строить твое будущее, убеждая тебя взять то, что тебе дают? Ты думаешь, так просто найти работу в студенческое время в той сфере, где учишься? Ты думаешь, пойдешь завтра на улицу и тут же найдешь себе работу адвоката без рекомендаций, без опыта? Отец тебя устроил по своим каналам туда, где ты можешь вырасти профессионально, а ты даже этого принимать не желаешь? Что за эгоизм такой, а? Ты думаешь, папе хочется работать сантехником и еще брать любую подработку на стороне в любое время дня и ночи? Думаешь, маме хочется подрабатывать в супермаркете, расфасовывая эти пакеты? Они все здоровье свое оставляют, чтобы нас воспитать, помочь нам встать на ноги, дать нам шанс! Отец в долгу перед своим другом за твою работу, и он бы рад вернуть ему долг, но нечем, а ты просто даже признательность выказать не можешь. Подумай хоть раз о ком-то еще, кроме себя.

К голове Арана почему-то прилил жар, и он почувствовал, как щеки пылают огнем. Он больше не мог даже пытаться подыскать слова, он просто молчал. Овид выдержал короткую паузу и, подводя итог, заключил:

– Отец переговорил с господином Дводжиком, он все уладил. Не смей пропускать завтра работу, Аран. Не смей. Подумай о родителях, если не думаешь обо мне.

Он поднялся и вышел из кухни в свою спальню, оставляя Арана наедине с собой и равнодушным тиканьем часов.

Сегодня все воспринималось даже хуже, чем в самые плохие дни. Когда смиряешься с действительностью, уже не так остро воспринимаешь негативные стороны реалии. Но когда ты пробуешь – пусть и лишь мимолетно, буквально на мгновение – другую сторону действительности и понимаешь, что там, по ту сторону, все иначе, то возвращаться к прежнему гораздо тяжелее.

В проходе аудитории Новака его остановила Натали и спросила, не может ли он помочь ей разобраться «как-нибудь после занятий» в задании по основам юриспруденции, на что Аран на ходу резко бросил в ответ:

– По-моему я уже достаточно доказал, что я в юриспруденции никакой!

При этом он, конечно, прекрасно понимал, что ни о какой учебе речи не шло. Задетая грубым отказом, Натали покраснела и опустила голову, обходя Арана и возвращаясь на свой второй ряд. Он выдохнул и сел прямо на парту в проходе, запрокинув голову назад с закрытыми глазами, пытаясь усмирить свой нрав. Голова гудела, и странный комок стоял в горле. Он почувствовал себя виноватым перед девушкой и снова открыл глаза, повернувшись в поисках Натали, но ее уже не было в аудитории. Он так и просидел на парте, пока администратор, заглянувшая в аудиторию, не сделала ему замечание.

Перед плановым тестом профессор Новак подчеркивал важность закона и порядка оформления договоров согласно законодательству.

– Как адвокаты вы должны отстаивать в первую очередь закон. Буква Закона должна являться основой всего вашего мышления. Если брачный контракт составлен не в пользу какой-то стороны, то при разводе вы обязаны следовать закону и тому, что в контракте написано черным по белому. И не ваше это дело, если кто-то кому-то изменил, или побил в пьяной семейной ссоре, или характер дурной. Вы не боги, чтобы судить «человеков», вы носители закона. Если адвокат начнет преступать законные действия, то мир вступит в хаос. Закон нужен для поддержания порядка и во избежание анархии. Как бы жалко кому из вас ни было глупых господинов Мазуров. Закон – для всех один. Если какой-нибудь Мазур сам недосмотрел нарушение закона в своем контракте, то не вам судить его глупость и наивность.

В рядах издавались редкие смешки, но Аран просто сидел за своей партой, закрыв руками лицо.

– Рудберг, вы там спите на моей лекции? – язвительно возгласил через всю аудиторию Новак. Аран рук не убрал, но ответил через свои ладони:

– Нет, профессор, я вас слушаю. Просто так я лучше усваиваю материал. Когда не отвлекаюсь на окружающее. Пожалуйста, продолжайте.

В аудитории наступила угрожающая тишина, но Аран не хотел убирать рук и смотреть на разъяренное лицо Новака. Однако на свое удивление он услышал довольно спокойный, хотя и натянутый голос профессора:

– Похвальны ваши старания, Рудберг. Надеюсь, что вы помните о скорых экзаменах. Провалить мой предмет – это не получить диплома. Продолжайте усваивать мой материал, на сессии мы посмотрим, что из этого выйдет. А сейчас, возвращаясь к тесту…

Это, безусловно, была завуалированная угроза. Но беспокоиться об экзаменах в начале учебного года Аран не собирался.

Он чувствовал, как его переполняет изнутри сдавливающее чувство. Через пару часов ему придется извиняться перед начальником за недоразумение и возвращаться к своей выедающей его жизненные силы работе. Овид, похоже, просто развел руки и сдался в попытках понять брата. А на следующем семейном обеде родители, скорее всего, просто уже будут качать головой, даже не пытаясь вразумить непутевого сына.

– Вот и рухнул шалом-байт, – тихо прошептал Аран.

Он вышел из университета, чувствуя, как его дыхание учащается. Каждый его нерв находился на пределе. Он прилагал все свои усилия, чтобы делать шаг за шагом. Ощутив, что больше не в состоянии выносить это давление, что в любую секунду он может взорваться, он неожиданно свернул налево и побрел через стоянку автомобилей к огражденной сеткой площадке, где велась стройка каких-то гаражных отсеков. Не зная, что с собой сделать, как заглушить внутреннюю нарастающую агонию, унять отчаяние от безвыходности, стараясь изгнать из памяти доказательства самого настоящего человеческого счастья, он крепко схватил себя за голову, зажмурив изо всех сил глаза, и еще некоторое время пытался удержать в себе боль, но затем принялся колотить себя ладонями по голове, чтобы только не видеть воображаемые образы самого себя в кругу пятерых друзей. Он с силой отшвырнул сумку с кодексами законов, конституцией страны, лекциями и учебниками – всем тем, что он ненавидел каждой своей частичкой; сдернул с себя куртку, бросив куда-то в сторону, снова схватился за голову, пригибаясь к земле, чтобы только унять эту боль, но легче не становилось. Все, что копилось в нем эти годы, своим распирающим изнутри объемом начало давать выход разочарованию в собственной жизни и признание собственной неспособности что-то изменить. Полный эгоист, думающий всегда только о себе, виноватый в собственных ошибках – почему же так невыносимо сейчас от его самовлюбленности?

Он вытащил рубашку из брюк, он впивался сжатыми кулаками в волосы, метался по огражденной металлической сеткой строительной площадке, чувствуя себя в клетке, но не мог дать выход всем своим чувствам. Схватившись за трубу, торчащую из груды сброшенного металла, он стал с силой дергать ее, пока не оторвал, и со всей силы ударил ею по земле. На долю секунды он замер, вперившись взглядом в металлическую трубу, а потом схватился за нее обеими руками и принялся колотить ею землю, выкрикивая ругательства, которые сам толком не разбирал.

– Твою мать, да что б тебя! Сдохни, твою! Тварь! Мать твою!

Злость переполняла его, злость на самого себя, на свою слабость и на всю свою жизнь, и он бил и бил трубой все подряд, что попадалось под руки, выкрикивая в воздух ругательства, своими резкими движениями едва не разрывая на себе рубаху, а в конце, отбросил трубу так далеко, как только смог ее швырнуть, и снова схватился рукой за волосы, тяжело дыша и почувствовав, что глаза сдавлены от слез. Его грудь вздымалась, и брови были нахмурены от боли, рот хватал воздух, а взгляд блуждал, ни за что не цепляясь. Он сделал резкий короткий выдох и закрыл рот, стараясь восстановить дыхание. Он поднял глаза. Прямо напротив него на автомобильной стоянке стоял Артур Гард, с привычно надменным, невозмутимым видом курящий сигарету и наблюдающий за эмоциональными выплесками Арана. В пальцах левой руки он прокручивал шариковую ручку Арана, про которую тот давно уже забыл.

Аран силой воли утихомирил тяжелое дыхание, повернулся к нему всем телом и мрачно смотрел в ответ. Сейчас он знал, понимал, что это означает. Он смог поставить себя на место Гарда. Богатый, популярный, находящийся в своей стихии, свой среди своих, он в своем превосходстве не нуждался в словесных оскорблениях Арана, как делали это другие. Гард был настолько переполнен своим превосходством, что ему не требовалось произносить слова, чтобы показать это. Он был на голову выше, даже не так: он был в совершенно другой категории, чем все остальные студенты, включая и его почитателей. Он не был трусом и не сбегал от прямых взглядов Арана и не опускался так низко, как его приятели до подлых грязненьких высказываний за его спиной. Нет же, Артуру Гарду было достаточно стать свидетелем его болезненного отчаяния, должно быть, наслаждаясь каждым его моментом, скучающе куря сигарету и поигрывая в руке частичкой из жизни Арана как знак того, кто чьим миром владеет.

Позади Артура Гарда подъехала и остановилась черная машина, из которой вышел и обошел ее водитель, открывший заднюю дверь:

– Господин Гард?

Артур еще некоторое время смотрел на Арана, а затем так же молча и равнодушно отбросил сигарету, повернулся к нему спиной и сел в автомобиль.

Аран хмуро сглотнул и в последний раз сморкнул носом и, исподлобья глядя на автомобиль, сквозь зубы тихо проговорил самому себе:

– Давай, давай, катись отсюда. На своей черной машине с личным водителем.

Он подобрал свою куртку, закинул за плечо сумку и направился на работу.

Похоже, Овид уже успокоился и решил предпринять попытку сгладить вчерашнюю ссору. Уже поздно вечером, когда Аран устало сидел за кухонным столом, смотря из-под полузакрытых век на размытое сияние света уличных фонарей за темным окном, старший брат вошел в кухню.

– О, ты тут? А я кофе решил сварить. Будешь?

Аран промолчал. Он слушал размеренное тиканье часов и пытался подстроить свое дыхание под их ритм.

– Что это ты делаешь? – посмотрел на него сбоку Овид.

– Дышу, – немногословно ответил Аран после некоторой паузы. Ему не хотелось говорить. Произносить слова.

Брат усмехнулся, возвращаясь к приготовлению кофе.

– Это обнадеживает. Как день прошел?

– Нормально.

– А меня на конференцию отправляют. Будет семинар, не то чтобы по повышению квалификации, скорее, оповестительный симпозиум. Будут рассказывать бухгалтерам обо всяких изменениях, нововведения, новых формах отчетности и все такое. Вот, со всей нашей фирмы только троих отправляют. Меня тоже.

– М.

В воздухе повисла неловкая тишина, и некоторое время было слышно лишь мягкое шипение вскипающего кофе в джезве и все те же настенные часы.

– О чем ты думаешь? – нарушил тишину Овид, стоя у плиты и помешивая кофе ложечкой.

– Ни о чем.

Аран хотел добавить: «Во мне умерла способность размышлять», но ему стало лень даже вобрать необходимое количество кислорода, чтобы дать выход такой длинной для него фразе.

– Я тебе наливаю кофе? Аран?

– М, – неоднозначно отозвался он, сам полностью не понимая, означает ли это согласие или отказ. Овид, судя по всему, посчитал это за согласие, потому что минуту спустя поставил на стол две чашки дымящегося кофе и сел рядом с братом. В кухне сразу потянуло соблазнительным ароматом, а для Арана нашелся новый объект наблюдения: кофейный дым извивающимися змейками расползался в воздухе, полностью в нем растворяясь. Овид сделал два глотка, помолчал, разглядывая бледное лицо Арана, его взлохмаченные волосы, задравшийся с одной стороны воротник рубашки, расслабленное безвольное тело.

– Аран? Как у тебя вообще дела? – обеспокоенно спросил он.

Аран оторвал взгляд от кофейного дыма, но лишь с тем, чтобы сфокусировать его теперь на столешнице. Его старший брат всегда находился рядом в нужный момент, только он один обладал способностью утихомирить Арана. Он всегда помогал ему восстанавливать баланс. И часто именно он, а не сам Аран, исправлял его ошибки, налаживал отношения с родными, договаривался с преподавателями. И никогда не давал ему разрушить свою собственную жизнь. Только вот благодарности Аран почему-то не испытывал.

– Каково тебе быть миротворцем? – наконец произнес он, все еще бесцельно рассматривая стол.

– Миротворцем? – поднял брови Овид. – Разве я миротворец?

– А разве нет?

– Ты о чем?

– Ни о чем, Овид, я ни о чем, не обращай внимания, – он потер глаза, немного помолчал. – Когда никто не виноват, человек начинает винить всех вокруг.

Он снова замолчал, глядя теперь на кружку и чувствуя пристальный изучающий взгляд старшего брата.

– Ты в порядке?

– Я не болен.

Овид придвинулся к столу чуть ближе, заглядывая в лицо брата.

– С тобой что-то происходит в последнее время. Я о тебе беспокоюсь.

– В последнее время? – с намерением усмехнуться, но без усмешки повторил Аран. Вместо этого он лишь слегка вздохнул. – Со мной всю жизнь что-то происходит.

Его брат не обратил внимания на сарказм и с серьезностью открыто спросил:

– Аран, что с тобой случилось, а? Я тебе как-то помочь хочу, – он выдержал короткую паузу. – Но ты все отдаляешь от меня. От всех нас. Не хочешь пускать нас в свою жизнь.

Аран поднял глаза, рассматривая что-то невидимое в воздухе прямо перед собой. Он тихо и с легким любопытством спросил:

– Овид, ты мечтаешь о чем-нибудь? Скажем, сбежать куда-нибудь далеко, на маленький необитаемый остров? Построить там деревянный домик, сколотить лодку, рыбачить на берегу океана, чтобы потом продавать эту рыбу в городе на материке в двадцати милях от этого островка. Писать родным длинные письма и никогда их не отправлять, потому что там почты нет. Никого там нет, тебя все оставили в покое…

– О чем ты…, – отозвался настороженно Овид, но Аран его перебил:

– Если ты мечтаешь о чем-нибудь таком, то мечтай себе на здоровье. А меня окружают любящие люди, которые позаботились дать мне все, что нужно. Так что я больше ни о чем не мечтаю!

Аран снова был в возбужденном состоянии, так что поднялся со стула немного резче, чем хотел это сделать. Стараясь держать себя в руках, он проговорил:

– Я пойду. Мне еще учить надо.

– Постой, – позвал его Овид, желая сказать что-то еще, удержать брата чуть дольше. В растерянности он просто показал на кружку. – А кофе? Я ведь тебе сварил.

Аран молча взял кружку в руку и направился в свою комнату, но как только дверь захлопнулась за его спиной, он изо всех сил швырнул чашку в стену. Она с осколками и брызгами разлетелась в разные стороны.

– Аран?

– Выронил нечаянно…

Дни потянулись один за другим, собираясь в один серый безликий ком. Все вернулось к тому, каким было всегда: завтрак, ритуальное курение и короткий разговор с Нэтом Гоббинсом у ворот университета, его учеба, работа, просиживание в баре пару раз в неделю и отсутствие сновидений по ночам. Лишь иногда на улицах он замедлял свой шаг или даже останавливался, без каких-либо эмоций рассматривая лежащие на земле осенние опавшие листья.

Его голова была пуста, хотя и переполнена: какие-то обрывки из законов и постановлений смешивались с изречениями из Торы, путались с указаниями по работе, но ничто из всего этого не составляло отдельных мыслей. Возможно, с намерением убедиться, что он все еще живой мыслящий человек, Аран все время уходил в своих воспоминаниях к джаз-бару как к своему пристанищу для восстановления истраченных в реальной жизни сил и стал чаще возвращаться к своим гаданиям, как же выглядит Кристин при дневном свете. Уже в конце недели он не выдержал и сразу после учебы направился в бар. Даже в такое раннее время внутри уже было много посетителей, которые рассыпались по всему залу и барной стойке небольшими группами или поодиночке, со смехом громко разговаривая каждый о своем. Еще стоя в дверях, Аран сразу нашел глазами знакомую официантку в дальнем углу зала, составляющую пустые тарелки на поднос, и направился к ней.

– Эй, Аран! – махнул ему бармен, которому Аран ответил тем же приветствием, моментально уловив удовольствие от того, что теперь здесь у него есть, кому сказать «привет».

Он отошел в сторону, выждав момент, пока Кристи не закончит убирать стол, и только когда она повернулась, чтобы с посудой направиться на кухню, он предстал прямо перед ней, чем, судя по всему, слегка ее напугал.

– Оу! – она едва не выронила поднос. – А, это ты. Привет.

– Привет, – если бы Аран не был уверен, что в его крови нет ни капли алкоголя, он бы решил, что такую шутку с легким головокружением и непонятной развязностью в нем сыграло крепкое вино. Он протянул к ней руки. – Давай, поднос подержу.