Невидимая девушка Джуэлл Лайза
Я представляла себе старикана с растрепанными волосами, в очках, может, даже в твидовом пиджаке или с моноклем в глазу. Я не ожидала увидеть крутого чувака с ярко-голубыми глазами, острыми, высокими скулами, длинными худыми ногами в черных джинсах, которые он постоянно скрещивал то так, то этак, пока у меня не закружилась голова. Его руки, когда он хотел что-то описать, двигались, словно странные бледные экзотические птицы. И кроссовки «Peng». Что, согласитесь, круто для немолодого чувака. И запах чистой одежды, мой любимый запах, запах деревьев, травы, облаков и солнечного света.
Нет, конечно, я не заметила всего этого во время нашей первой встречи. Когда я впервые увидела его, я была еще ребенком и просто подумала, как же круто он выглядит, совсем как Доктор Кто из сериала.
Он довольно долго смотрел в блокнот, прежде чем взглянуть на меня.
– Сафайр, – сказал Роан Форс. – Просто невероятно блестящее имя.
– Ага. Спасибо, – сказала я. – Его выбрала моя мама.
Такое имя могла выбрать своему ребенку только девятнадцатилетняя мать, верно?
– Итак, Сафайр, расскажи мне о себе, – попросил он.
– Что именно? – Все знают, что детям нельзя задавать открытые вопросы. Они не умеют отвечать на них.
– Например, расскажи мне о школе. Как там твои дела?
– Хорошо, – сказала я. – У меня все хорошо.
Ну вот, приехали, подумала я, какой-то парень ставит галочки, заполняет анкеты, идет домой, чтобы посмотреть «Игру престолов», съесть киноа или что там приготовит ему жена. Это не сработает, подумала я. Как вдруг он сказал:
– Скажи мне, Сафайр, что самое худшее, самое-самое худшее, что когда-либо случалось с тобой?
И тогда я поняла, что мы к чему-то придем. Я еще не знала, куда, просто знала: это такой момент в моей жизни, когда мне нужно, чтобы кто-то меня спросил, что в ней было самое худшее, а не спрашивал меня, все ли на месте или хочу я на ужин курицу или рыбу.
Я не сразу ответила ему. Я растерялась. Первым пришло в голову очевидное. То, что случилось, когда мне было десять лет. Но я не хотела ему это рассказывать. Пока еще не хотела. Он ждал примерно минуту, когда я ему отвечу. И тогда я сказала:
– Все.
– Все?
– Да. Все. Моя мама умерла до того, как я ее запомнила. И моя бабушка. Мой дедушка был отцом-одиночкой, воспитывал троих детей и внучку, но потом он сильно заболел, и мой дядя был вынужден взять на себя заботу обо всех нас, а он тогда был примерно моего возраста. У него не было нормальной жизни. Никогда. У нас был волнистый попугайчик. Он умер. Соседка, которая причесывала мне волосы, звали ее Джойс… она тоже умерла. Моя любимая учительница начальной школы, мисс Рэймонд, заболела раком и умерла вскоре после того, как вышла замуж. У моего дедушки артрит, и его почти все время мучают боли.
Я резко остановилась, как раз перед самым главным событием из всех этих плохих событий, событием, которое привело меня в его кабинет. Я смотрела на него, в его голубые глаза – как у тех собак, что похожи на волков. Я хотела, чтобы он сказал: «Бедняжка. Неудивительно, что ты все эти годы резала себя».
Но вместо этого он сказал:
– А теперь расскажи мне самое лучшее, что с тобой когда-либо случалось.
Честно говоря, я опешила. Как будто все, что я только что сказала, ничего не значило. Как будто он даже не слушал меня.
В первый миг я даже не хотела ему отвечать. Я просто сидела. Но тут кое-что внезапно пришло мне в голову. В начальной школе была девочка по имени Лекси. Она была всеобщая любимица, очень добрая. Все учителя любили ее, и все дети тоже. Она жила в красивом доме на красивой улице, с хрустальными люстрами и бархатными диванами и всегда приглашала на свои дни рождения весь класс, даже меня, хотя я на самом деле не была в числе ее подружек.
Однажды у нее была вечеринка с животными. Приехал старик с белыми волосами, в фургоне, полном ящиков и клеток, внутри них – по животному, и нам разрешили потрогать их. Он привез шиншиллу, змею, насекомых палочников, полевку, хорька, птиц, паука-птицееда. Еще он привез сову-сипуху. Мальчика. Его звали Гарри.
Мужчина с белыми волосами оглядел всех детей, увидел меня и сказал:
– Вот ты, например, не хочешь подержать Гарри?
Он вывел меня вперед и дал большую кожаную перчатку, а затем посадил сову Гарри на мою протянутую руку, и я стояла там, а Гарри повернул свою большую голову и посмотрел на меня, и я посмотрела на него, и мое сердце просто взорвалось чем-то теплым, бархатистым, глубоким и умиротворяющим. Как будто я любила его, любила эту сову. Что было просто глупо, потому что я его не знала, а он был совой.
Так что я посмотрела на Роана Форса и сказала:
– Я держала сову на дне рождения Лекси, когда мне было девять лет.
И тогда он сказал:
– Обожаю сов. Они удивительные существа.
Я кивнула.
– Что ты чувствовала, когда держала сову? – спросил он.
– Мне казалось, что я его люблю. Этого Гарри, – сказала я.
Он что-то записал.
– Кого еще ты любишь? – спросил он.
Я подумала: хм, разве мы не должны говорить о совах?
– Я люблю своего дедушку, – сказала я. – Люблю своих дядюшек. Люблю своих племянниц.
– А друзей?
– Я не люблю своих друзей.
– На что похожа любовь?
– Она похожа на… это похоже на потребность.
– На потребность?
– Да, вы любите кого-то, потому что он дает вам то, что вам нужно.
– А если этот человек перестанет давать тебе то, что тебе нужно?
– Тогда это не любовь. Это что-то другое.
– А сова?
Я опешила.
– Что?
– Сова. Ты сказала, тебе казалось, что ты любишь сову.
– Да.
– Но сова тебе не нужна.
– Нет. Я просто любила Гарри.
– Это было похоже на то, как ты любишь своего дедушку?
– Нет, – ответила я. – Это казалось… чистым.
Я поняла, что мои слова звучат неправильно, и поправила себя.
– Не подумайте, что в любви к дедушке есть что-то нечистое. Но я тревожусь о нем. Я боюсь, что он умрет. Боюсь, что он не сможет дать мне то, что мне нужно. И мне от этого плохо. Я не чувствовала себя плохо из-за совы. Наоборот, мне было только хорошо.
– Как ты думаешь, оба типа любви одинаковы?
– Да, – кивнула я. – Я так думаю.
Затем он умолк, посмотрел на меня и улыбнулся. Я не ожидала, что он улыбнется. Я думала, что его контракт запрещает ему улыбаться во время сеанса терапии. Но он улыбнулся. Возможно, потому, что мы только что говорили об этом, не знаю, но я вновь ощутила то мягкое, бархатистое чувство прикосновения к сове. Так что да, возможно, Роан Форс был нужен мне еще до того, как я это поняла.
Я впервые увидела Роана вне терапевтического сеанса в Портмане примерно через год или около того после нашей первой встречи. Я шла из школы домой, а он как раз выходил из здания школы напротив моей квартиры, где учился один из его пациентов. Он был весь такой щеголеватый, с портфелем, в голубой рубашке. Он разговаривал с другим мужчиной, тоже щеголеватым и портфельчатым. Затем они разошлись, он повернулся, чтобы перейти улицу, и увидел, что я смотрю на него.
Я подумала, он просто помашет рукой и пойдет дальше. Но я ошиблась. Он перешел дорогу и остановился передо мной.
– Привет, – сказал он. Он стоял, засунув руки в карманы, и слегка покачивался на пятках. Не знаю, почему, но из-за этого он напомнил мне учителя, и у меня возникло то самое чувство «фу-у-у-у», которое возникает, когда вы видите учителя вне школы, как будто он голый или что-то в этом роде. Но в то же время мне было очень приятно видеть Роана.
– Привет, – сказала я.
Мне стало интересно, как я выгляжу в его глазах? В тот день у меня были накладные ресницы. Это было в начале 2016 года – у всех были накладные ресницы. В то время я не думала, что выгляжу глупо, но, вероятно, так оно и было.
– Закончились уроки в школе? – спросил он.
– Да. Иду домой. – Сказав это, я посмотрела на высотку, на восьмой этаж. Я моментально узнавала с земли свой этаж по уродливым красно-зеленым полосатым занавескам в окне соседней квартиры номер тридцать пять. Своего рода отличительный знак.
– Живешь там, наверху? – спросил Роан.
– Ага, – сказала я. – Там, наверху.
– Готов поспорить, оттуда красивый вид.
Я пожала плечами. Лично я с радостью отказалась бы от вида ради дома с большим количеством комнат.
– Итак, наша следующая встреча?
– В среду, – сказала я.
– В семнадцать тридцать?
– Ага.
– Значит, увидимся в среду.
– Да. Увидимся в среду.
Я направилась к входу в дом. Открывая дверь, я обернулась, потому что почему-то ожидала, что Роан все еще будет стоять и наблюдать за мной. Но он не наблюдал. Он ушел.
Роан и его семья переехали в квартиру недалеко от Портман-центра в январе прошлого года. Откуда я это знаю? Потому что я видела их буквально в тот день, когда они въехали в новый дом. Я шла в деревню по тем большим улицам, которые ведут от моего микрорайона в гору, по улицам, где полно особняков, машин «Тесла» и ворот с электронными замками.
Во втором ряду был припаркован фургон с включенной аварийкой, и несколько молодых парней разгружали ящики, лампы, стулья и прочее. Дверь в дом была распахнута настежь, а мне всегда нравилось заглядывать в открытые двери, и я увидела женщину – худую, в джинсах, розовом джемпере и кроссовках. Тонкие светлые волосы до плеч. И еще там был мальчик, подросток, и они вносили вещи в дверь в конце коридора, а потом им навстречу появился мужчина, и это был он. Роан. В толстовке и джинсах. Он подошел к задней части фургона и что-то сказал одному из парней внутри, и я уже было пошла дальше, как у меня внезапно возникло желание дать ему знать, что я его видела. Я уже собралась перейти улицу и поздороваться, когда появилась женщина в розовом джемпере. Тогда я не знала точно, что она его жена, но, с другой стороны, кто еще это мог быть?
Они что-то сказали друг другу, а затем оба скрылись в фургоне. У меня перехватило дыхание, и я пошла своей дорогой. Но прежде чем пойти дальше, я заметила номер на их входной двери: семнадцать.
Я ни разу не сказала Роану, что видела, как он переезжал в свой новый дом. Мы не говорили о таких вещах. Я даже не задумывалась о том, где он живет или какова его жизнь за пределами нашей комнаты в Портман-центре. Во время следующего сеанса, дня через четыре после его переезда, мы сразу же приступили к нашим обычным делам. Он не сказал мне, что переехал, и я не сказала ему, что знаю об этом.
Затем, примерно через пару недель, Роан сказал, что, по его мнению, мы скоро сможем прекратить наши сеансы. Он сказал это так, будто мне приятно это слышать. Как будто это то, чего мне очень хочется, как будто это была школа или уроки плавания. Он сказал, что, по его мнению, еще два или три сеанса должны «привести нас к тому, к чему мы должны прийти».
Странно, знаете ли, потому что я не дурочка, и все же я была ею, раз я думала, что наши сеансы будут продолжаться до тех пор, пока я не захочу остановиться. Или, может, даже бесконечно.
– Откуда вы знаете? – спросила я. – Откуда вы знаете, к чему мы должны прийти?
Он улыбнулся своей странной, ленивой улыбкой, как будто его это не беспокоит, мол: гори все синим пламенем!
– Это моя работа, Сафайр.
– Да, но разве я не имею права голоса?
– Конечно, имеешь. Конечно. Что бы ты сказала?
Я была вынуждена остановиться и задуматься над своим ответом, потому что я не совсем понимала, чего хочу. На неком глубинном уровне мне по-прежнему требовались еженедельные рамки часа, проведенного в кабинете Роана. Привычный вид подвесного потолка с тремя галогеновыми лампами, одной болезненно-желтой и двумя ярко-белыми. Окно с двойным остеклением с видом на сломанную ветку дерева, которая зимними вечерами, когда дул ветер, раскачивалась взад-вперед, рассекая тени сквозь натриевый свет уличного фонаря. Два красных стула, обитых мягкой тканью. Низкий деревянный столик с салфетками и маленькая белая лампа. Коричневый ковер с белым засохшим пятном у изножья кресла. Приглушенные звуки проходящих мимо двери людей. Я хотела и дальше каждую неделю видеть ноги Роана, в кожаных туфлях на шнурках, в белых кроссовках, в дурацких сандалиях на липучках или в зимних ботинках.
Мне хотелось слышать его низкий размеренный голос, задающий вопросы, его легкое покашливание, пока он ждал моего ответа. А затем, после сеанса, я хотела пройти мимо театральной студии, мимо станции метро, мимо фермерского рынка, мимо театра, чувствуя, как под моими ногами меняется текстура времени года: скользкие, мокрые листья, раскаленная от солнца брусчатка, чавкающий снег, грязные лужи, что угодно. Все эти долгие месяцы, а теперь и годы, с Роаном Форсом, как они могли закончиться? Это все равно что сказать мне, что дня и ночи больше не будет, что в сутках больше не двадцать четыре часа. Это было так фундаментально.
– Я бы сказала, что я еще не готова, – в конце концов промямлила я.
– Как, по-твоему, в чем именно ты не готова?
Я пожала плечами и сказала какую-то хрень о том, что меня иногда по-прежнему тянет причинить себе вред, хотя такого желания у меня не возникало вот уже более года.
Он посмотрел на меня так, словно видел меня насквозь.
– Хорошо, – сказал он. – Пусть будут еще две или три недели. Но, честно говоря, я не думаю, что в этом есть необходимость. Ты просто чудо, Сафайр. Мы проделали невероятную работу. Ты должна быть довольна.
Я все еще не рассказала ему о том плохом, что случилось со мной, когда я была в пятом классе. Нет, я хотела сказать ему, чтобы он заткнулся. Я хотела сказать: когда мне было десять лет, кто-то сделал со мной что-то невыносимое, а вы говорите со мной без перерыва более трех лет и до сих пор этого не знаете, так как же вы можете говорить, что я должна быть довольна? Меня так и подмывало сказать ему: вы дерьмовый психолог. Я много чего хотела сказать. Но я не сказала. Я просто ушла.
Через три недели Роан Форс закончил наши сеансы. Он попытался сделать из этого большой, счастливый момент.
Я сделала вид, будто все хорошо.
Но это было не хорошо.
Это было далеко не хорошо.
11
Я говорила вам, что я хорошо обученный убийца? Что я воин-ниндзя?
Ну, вообще-то, не совсем. Но у меня черный пояс по тхэквондо. Прямо через дорогу от меня, в спорткомплексе, есть школа боевых искусств. Профессионалы называют ее словом «додзё», и я хожу туда с шести лет. Так что вы наверняка решите, что я могла бы в два счета защитить себя от тощего шестиклассника с похотливыми руками и нездоровым складом ума. Но нет, я была жалкой, я позволила этому случиться, а потом годами наказывала себя за это, а тем временем Харрисон Джон спокойно перешел в среднюю школу.
Он мог бы даже подумать, что мне это нравилось, потому что я была такой пассивной. Но мне не нравилось. Каждую неделю на занятиях по тхэквондо я пинаю, хрюкаю, потею и представляю, что каждый мой удар обрушивается на голову Харрисона. Я мысленно рисую стены, заляпанные его кровью, ошметками его крошечных, с горошину, мозгов, осколками его черепа.
Но в школе, когда я была младше, я просто позволила этому случиться. Я позволила этому случиться трижды.
Я все еще хожу на тхэквондо раз в неделю. Вообще-то это просто привычка, но за последние несколько месяцев мои навыки мне очень пригодились. Я вовсе не коротышка, мой рост пять футов восемь дюймов, а с распущенными волосами я выгляжу еще выше. Я занимаю пространство в окружающем мире. Люди замечают меня. При этом у меня легкий, почти беззвучный шаг. Если мне нужно, я умею двигаться, как тень. Я натягиваю на голову капюшон, опускаю подбородок, но смотрю вверх. При желании я могла бы запросто пройти по улице мимо родного дяди, и он бы даже не заметил меня.
Первая неделя, когда у меня не было сеанса с Роаном, прошла нормально. Раньше я иногда пропускала сеансы, когда болела, или он был в отпуске, или что-то еще. Но как только впереди замаячила третья неделя, я внезапно ощутила внизу живота эту холодную капельку, ледяную воду. Я представила Роана: вот он сидит в нашей комнате для сеансов на наших обтянутых тканью стульях с кем-то еще, с новым ребенком с его или ее дурацкими проблемами, и вынужден притворяться, будто их проблемы интересуют его так же, как и мои.
Однажды я шла домой из школы. Было примерно двадцать пять минут шестого, и я вспомнила, что именно в это время я обычно шла в Портман-центр на сеанс с Роаном.
Внезапно я поймала себя на том, что сворачиваю направо, а не налево, что шагаю по знакомым улицам в сторону Портман-центра. Солнце уже садилось, а на мне поверх школьной формы была большая черная куртка «Пуффа», черные колготки, черные туфли, волосы зачесаны назад, капюшон поднят. Я прокралась между деревьями на стоянке и посмотрела на его окно.
Знаете, как долго я там стояла?
Я простояла там почти час.
Был март, и было холодно. Очень, очень холодно.
Время от времени я видела внутри намеки на движение, потом во всех кабинетах загорелся свет, и я поняла, что наступил вечер. От холода у меня стучали зубы, но я подумала, что простояла там слишком долго, и не могу уйти сейчас, не могу уйти, пока не увижу его.
Наконец, минут через двадцать, появился Роан. В длинном черном пальто и трикотажной шапке. Даже издалека я видела его дыхание, размытое желтое облачко в свете уличного фонаря. Затем он улыбнулся, и я на миг подумала, что он увидел меня, но я ошиблась. Он улыбался кому-то другому, девушке, шедшей за ним следом. На вид ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Он придержал для нее дверь, затем девушка закурила, и я увидела, как они стали курить одну сигарету на двоих. Я еще подумала: нельзя курить одну сигарету с тем, кого не знаешь по-настоящему. Еще я подумала, что ни разу не видела, чтобы Роан курил, ни разу за все годы, что я была его пациенткой.
Выкурив сигарету, они вернулись в здание, Роан снова придержал для нее дверь и, входя за ней, как будто к ней прижался. Я видела, как она повернулась и улыбнулась ему.
Я пришла в Портман-центр, чтобы удовлетворить какую-то странную потребность снова увидеть его. И я дождалась его и увидела в нем другого человека: курящего, стоящего слишком близко к молодым женщинам.
Но и этого мне было мало. Во всяком случае, мой аппетит к встречам с ним усилился. Я простояла на улице еще полчаса, пока автостоянка не начала пустеть. Входная дверь постоянно открывалась и закрывалась: сотрудники расходились по домам, весело прощались, предлагали пропустить по стаканчику, жаловались на холод на улице. Я узнала некоторых из них – секретарш, администраторов, медсестер, – с которыми имела дело на протяжении многих лет. А потом вновь появился Роан. Он снова был с той девушкой. Он снова галантно придержал для нее дверь, и она, улыбаясь, нырнула под его протянутую руку, как в каком-то танце. Я сделала фото на телефон. Можете назвать меня странной, но мне казалось, что я должна на досуге поразмыслить над этим в уединении своей комнаты. Мне нужно было проанализировать язык тела этой девушки, улыбку Роана и понять, что происходит и что, собственно, я увидела.
Я почти ожидала, что они пойдут вместе, но нет. Они лишь слегка обнялись, что-то вроде полуобъятия, в котором соприкоснулись только их плечи и щеки, затем она закинула сумку на плечо и зашагала в сторону станции метро. Роан мгновение постоял, вытащил телефон и несколько раз провел пальцем по экрану. В свете экрана я увидела его лицо. Роан выглядел старым. Но затем его лицо просветлело, он убрал телефон в карман, повернулся и догнал девушку. Теперь они были довольно близко ко мне, и я услышала, как он окликнул ее.
– Подожди, Анна, подожди, – крикнул он.
Она остановилась и обернулась, и я увидела в ее ухе множество блестящих сережек.
– У меня есть полчаса, – сказал он. – Если ты не торопишься домой, может, выпьем кофе? Или что-нибудь покрепче?
Он откровенно нервничал, как идиот.
Но девушка улыбнулась и кивнула.
– Конечно, – сказала она. – Конечно. Я никуда не спешу.
– Отлично, – сказал Роан. – Как насчет нового заведения, что недавно открылось напротив метро?
– Только «за», – ответила Анна.
Они зашагали вперед, в холодной темноте их шаги звенели по асфальту. Они вышли на улицу, а я осталась стоять, промерзшая до костей, невидимая среди деревьев.
12
В окно вестибюля на третьем этаже Оуэн наблюдает, как с тяжелого серого январского неба лениво падают хлопья снега. Он ненавидит лондонский снег – тот многое обещает, но не дает ничего, кроме коварных скользких тротуаров, опоздавших поездов и хаоса.
Оуэн преподает информатику шестнадцати-восемнадцатилетним студентам в колледже Илинга. Он преподает здесь уже восемь лет. Но в данный момент он никого не учит. В данный момент он ожидает вызова в кабинет директора по некой неозвученной, но довольно зловещей причине. От такой перспективы его желудок неприятно урчит. Наконец, его вызывает секретарша директора.
– Джед готов принять вас, – говорит она, отложив в сторону телефон.
В кабинете Джеда Оуэн с удивлением видит Холли МакКинли, начальницу отдела кадров, и Клэрис Девер, школьного психолога. Атмосфера тяжелая и мутная. Клэрис не смотрит на него, когда он входит, а ведь он всегда воспринимал ее как друга или, по крайней мере, как человека, который иногда с ним разговаривает.
Холли встает из-за стола.
– Спасибо, что зашли к нам, Оуэн.
Она протягивает руку, и Оуэн пожимает ее. Чувствуя, что его ладонь влажная, он подавляет желание извиниться.
– Пожалуйста, присаживайтесь. – Джед указывает на пустой стул перед ними.
Оуэн садится. Он смотрит на свои туфли. Они совсем новые, он их купил только вчера, они ему не жмут. Это не его обычный стиль. Туфли из коричневой кожи, со слегка заостренными мысами, модные. Он все ожидает, что кто-то обратит на них внимание, скажет, мол, какие красивые туфли, но пока их никто не замечает. Поэтому он смотрит на них и недоумевает, зачем он их купил.
– Боюсь, – начинает Клэрис, – к нам поступила жалоба. На самом деле, даже две. Обе касаются одного и того же инцидента.
Оуэн слегка прищуривается. Его мозг судорожно пролистывает все, что происходило на работе за последние несколько месяцев, в поисках того, что можно было бы назвать инцидентом, но ничего не находит.
Клэрис бросает взгляд на свои бумаги.
– Четырнадцатого декабря прошлого года, на рождественской вечеринке?
Оуэн снова щурится. Рождественская вечеринка. Он не собирался идти на нее. Два предыдущих года он на ней не был. Штатный преподаватель на студенческой вечеринке – это золотая середина между строгим соглядатаем и чрезмерно активным участником. Но он уступил давлению двух девушек со второго курса, Моники и Мейзи.
– Да ладно, сэр, – сказали они (они настаивали на том, чтобы называть его «сэр», хотя все остальные называли его Оуэном). – Мы хотим посмотреть, как вы танцуете.
В этом, по сути, сексуальном домогательстве не было ничего нового. Такое происходило постоянно: Оуэн был человек тихий, не имел привычки распространяться о своей личной жизни. Склонный к застенчивости, он привык проводить четкую границу между своей профессиональной и личной жизнью. Неудивительно, что некоторые студенты пытались сломать эту линию обороны. Обычно это были девушки, и, как правило, они использовали для этого свою сексуальность.
Но они достали его, Моника и Мейзи, – «не будьте таким скучным, сэр, жизнь слишком коротка», – и в конце концов он капитулировал.
И остался на вечеринке до конца. Он пил. Он танцевал. Он вспотел – «Фу, сэр, да вы весь мокрый от пота!» – вернулся домой поздно вечером на метро, чувствуя странную смесь триумфа и стыда, и проснулся на следующее утро с головой, похожей на мокрое кухонное полотенце. Но, подумав, Оуэн решил, что неплохо оттянулся. Это был вечер, достойный своих последствий.
– Две студентки утверждают, что вы делали, – Клэрис снова смотрит на свои бумаги, – «неуместные комментарии относительно их сексуальных предпочтений».
Оуэн слегка покачивается на стуле.
– Я делал?..
Клэрис перебивает его.
– Что вы слишком подробно описали свои собственные сексуальные предпочтения. Что вы прикасались к ним ненадлежащим образом.
– Я…
– Прикасались к их плечам и волосам. Похоже, вы также намеренно смахнули немного пота со лба и волос на лица девушек.
– Нет! Я…
– Не только это, Оуэн, там также говорится о вашей манере общения с девушками на уроках, о вашем пренебрежительном тоне.
Руки Оуэна сжаты в кулаки, они лежат на коленях. Он смотрит на Клэрис.
– Нет. Абсолютно нет. Я разговариваю со всеми своими учениками одинаково. На сто процентов. Что касается пота, это была случайность! Я танцевал, крутился, с моей головы слетели капли пота! Это было абсолютно неумышленно! А те девушки, – я точно знаю, о каких девушках вы говорите, – они приставали ко мне, месяцами подначивали меня.
– Я боюсь, Оуэн, нам придется начать расследование по этому поводу. На данный момент мы не можем поверить вам на слово. Упомянутые девушки утверждают, что и другие студенты готовы засвидетельствовать ваш сексизм на занятиях. И готовы рассказать о вашем поведении на рождественской вечеринке.
В голове Оуэна образуется плотный сгусток ярости. Ему хочется вырвать его оттуда, швырнуть им в дисциплинарную комиссию, особенно в Клэрис, которая смотрит на него со странным сочетанием жалости и смущения.
– На рождественской вечеринке не было никакого «поведения». Я не позволяю себе никакого «поведения». Я всегда, в любой ситуации веду себя профессионально. В учебной аудитории и вне ее.
– Что ж, Оуэн, мне очень жаль, но мы начинаем расследование, и, пока оно будет продолжаться, боюсь, мы будем вынуждены отстранить вас от работы.
– Что?!
– Мы не можем провести объективное расследование, пока вы находитесь в одной классной комнате с теми, кто вас обвиняет. Таковы правила. Мне очень, очень жаль.
Эти слова произнес Джед, на лице которого, надо отдать ему должное, по крайней мере, было написано искреннее сочувствие. В основном потому, подозревал Оуэн, что теперь ему придется переделать все расписание, чтобы все уроки были замещены, что, с учетом того, что коллега Оуэна, Элли Брюэр, собиралась уйти в декретный отпуск, было весьма проблематично.
– Итак, что… я хотел сказать, как долго?
– Мы начнем с двух недель, а потом свяжемся с вами. Но я сомневаюсь, что это продлится дольше месяца. Если, конечно, исход будет в вашу пользу.
– То есть я просто…
– Да, заберите из кабинета все, что вам нужно. Холли будет ждать вас в фойе, чтобы попрощаться.
Оуэн закрывает глаза, затем медленно их открывает. Его намерены вывести вон. А ведь он не сделал ничего плохого. Его так и подмывает схватить стул, на котором он сидит, и швырнуть его в окно за головой Джеда, посмотреть, как тот пробьет дыру в стекле, увидеть осколки, сверкающие на свежевыпавшем снегу на автостоянке внизу. Он хочет войти в класс 6D, где, как он знает, в данный момент сидят Моника и Мейзи на лекции по микросервисам, встать перед ними во весь рост и крикнуть им в их глупые лица. Вместо этого, чувствуя, что вся его ярость скопилась в животе, он медленно поднимается и выходит из кабинета.
Час спустя он выходит из метро на Финчли-роуд. Снег уже перестал идти. Рюкзак на его спине весит, наверное, тонну. Теперь в нем лежит содержимое его стола, в том числе лампа из вулканического стекла. По идее, ее следовало оставить на работе, ведь он вернется через пару недель, но что-то заставило Оуэна взять ее, тем более что тихий голос нашептывал: «А вдруг они правы?»
От Финчли-роуд к его улице ведет небольшой, но очень крутой холм. На вершине этого холма есть две частные школы. Шагая вверх, он понимает, что сейчас полчетвертого, конец школьного дня. Следовательно, холм кишит толпами детей. Матери неторопливо идут следом, с крошечными рюкзаками и яркими бутылочками с водой. Хотя снег на земле превратился в кашу, он все еще толстым слоем лежит на автомобильных капотах. Дети собирают его пригоршнями, лепят снежки и кидаются ими друг в друга. Они носятся друг за другом и путаются у Оуэна под ногами. Он почти теряет равновесие и, чтобы остаться в вертикальном положении, хватается за стену.
Матери не обращают внимания. Оуэн ненавидит этих матерей, этих школьных мамаш с их жуткими легинсами и растрепанными волосами, их толстыми «пуховиками» с капюшонами из кроличьего меха, их поблекшим загаром после зимнего отпуска и кроссовками только что из коробки. Он задается вопросом, о чем думают эти женщины, когда их дети уже в постели и они одни держат в руках гигантские, размером с аквариум бокалы с вином? Что они собой представляют, когда они не в зале для занятий фитнесом и не забирают детей из школы? Где их место в масштабах целого человечества? Оуэн не может себе этого представить. С другой стороны, все женщины для него – вечная загадка, даже самые обычные.
Оуэн живет в огромной квартире на первом этаже большого дома на одной из самых красивых улиц Хэмпстеда. К дому ведет подъездная дорожка, неухоженная и неиспользуемая. Если она и нужна, то лишь как место для хранения мусорных баков и тех вещей, которые другие жители дома не хотят видеть в своих квартирах. На лужайке перед домом уже почти год стоит старое кресло. Никто не жалуется, потому что никому нет до него дела. Это здание, полное стариков и нелюдимых жильцов.
Квартира принадлежит его родной тете, Тесси. Это самая большая квартира в доме, с самыми высокими потолками, самыми высокими окнами, массивными четырехстворчатыми дверями с веерообразными окнами над ними, которых нет на других этажах дома. Спальня Оуэна находится в дальнем левом углу квартиры. Ее окно выходит на запущенный общий сад, за которым никто не ухаживает, и на пустырь за каменной стеной, где когда-то стоял величественный особняк. Этот дом – инородное тело на улице глянцевых новых многоквартирных зданий и роскошных особняков с видеокамерами на воротах. Собственник дома – загадочный шотландец, известный как мистер Дж., который, похоже, умыл руки, сняв с себя всю ответственность за содержание этого некогда красивого здания. Тесси пыталась написать ему, но не получила ответа.
Тесси в настоящее время отсутствует. У нее есть дом в Тоскане, такой же убитый, как и ее лондонская квартира, и она порой подолгу живет там. Уезжая, она запирает все двери квартиры, кроме ванной и кухни. По ее словам, это нужно, чтобы уберечь ее вещи на случай кражи со взломом, но Оуэн знает истинную причину: она уверена, что он будет копаться в ее вещах. Даже когда Тесси здесь, она запирает за собой двери, а Оуэн никогда, даже в особых случаях, не перешагивал порог ее элегантной гостиной с высокими потолками.
Оуэн входит в квартиру и вдыхает знакомый, слегка похожий на туалетный, запах дешевого кондиционера для белья, которым пользуется во время стирки Тесси, застарелую вонь подушек и пыльных штор, сладковатый запах давно остывшего пепла в каминной решетке.
В это самое унылое время года уже начинает темнеть, и Оуэн включает свет, щелкнув пожелтевшими бакелитовыми выключателями, которые тревожно шипят под его пальцем. Пыльные лампочки излучают тоскливый желтоватый свет. В квартире собачий холод. В комнате Оуэна есть электрообогреватель. Тесси не включает обогрев, когда ее нет дома, и, даже когда она есть, редко пользуется отоплением, поэтому у него есть переносной обогреватель, спрятанный за шкафом. Если бы Тесси обнаружила его, она наверняка заставила бы Оуэна от него избавиться, будучи убеждена, что ей пришлось бы оплачивать разорительные счета за электричество.
Он бросает рюкзак на кровать и тяжело плюхается в маленькое кресло, обтянутое тканью в цветочек. Тянется к обогревателю и включает его в розетку. Из-за высоты потолка комната нагревается лишь спустя какое-то время, но как только становится тепло, он снимает свои новые туфли, и они исчезают под кроватью. Он больше не хочет их видеть, не говоря уж о том, чтобы их носить. По какой-то необъяснимой причине Оуэн считает, что в недавних событиях виноваты именно эти туфли. Они превратили его в того, кем он не является: человека, склонного к неуместным сексуальным комментариям в адрес своих студенток, человека, которого следует изгнать из учебного заведения.
Он стягивает свитер и проводит руками по заряженным статическим электричеством волосам. Волосы у Оуэна тонкие. Он пытается зачесывать их на боковой пробор, но они всегда распадаются на средний пробор, и в итоге он выглядит так, будто сознательно выбрал такую прическу, как тот высокий парень из сериала «Офис». Не то чтобы Оуэн выглядел как тот парень из «Офиса». Оуэн намного симпатичней его. Никто никогда не говорил ему, что он симпатичный. Но ведь никто никогда не говорил ему, что он урод.
Оуэн смотрит в окно и видит, как в смолисто-буром небе снаружи крутится новый снежный вихрь. Каждая снежинка мелькает в свете уличного фонаря. Оуэн с тревогой думает о том, что завтра будет снег по колено, что утром он с трудом спустится с холма к станции метро, хватаясь за машины и стены, чтобы не упасть. А потом он вспоминает вчерашнее. «Инцидент» в колледже. Его отстранили от работы. Вещи из его кабинета в настоящее время лежат в сумке на его кровати. Завтра ему некуда идти. В холодильнике есть еда, ее хватит на двое суток. Снег может падать сколько угодно, ему до этого нет дела.
13
Вечером того же дня Оуэн открывает ноутбук и набирает в поисковике «ложные обвинения в сексуальных домогательствах». Он ищет в интернете совет, но вместо этого читает в «Гардиан» статью о том, как ложные обвинения в изнасиловании отразились на разных мужчинах. Обвинения, выдвинутые против него, бледнеют по сравнению с тем, в чем обвинили этих людей. Эти истории сначала шокируют его, но затем шок переходит в некое оцепенение, ощущение, что он всегда знал такое о женщинах. Конечно. Женщины лгут. Женщины ненавидят мужчин и хотят причинить им страдания. А что может быть проще, чем оскорбить мужчину обвинением в изнасиловании?
Оуэн закрывает глаза и большим и указательным пальцами зажимает переносицу, чувствуя, как подавленная ярость от предыдущей встречи начинает подниматься по его телу, словно ртуть. Он думает о Монике и Мейзи. Обе далеко не красавицы, так себе, но ведут себя так, будто он должен быть им по гроб жизни благодарен за то извращенное внимание, которым они его одаривают. Мейзи на самом деле толстая. (Хотя, говоря современным языком, без сомнения, считает себя «фигуристой». По мнению Оуэна, «фигура» существует только там, где есть талия, а не там, где бока выпирают наружу.)
Затем он вспоминает вчерашний вечер, ту глупую девушку, которая вышла из метро одновременно с ним, одновременно с ним пересекла Финчли-роуд, свернула с Финчли-роуд в том же месте, что и он, а затем повела себя так, будто он собирался наброситься на нее только потому, что посмел жить на той же улице, что и она. Он видел, как она достала телефон и кому-то позвонила, слышал ее задыхающийся голос, видел, как она каждые несколько минут крутила головой. Она искренне думала, что он сознательно преследует ее. Как будто он проявлял к ней интерес. Она была всего лишь девочкой-подростком. Оуэна не интересуют дети. Ему нравятся настоящие женщины, зрелые женщины, его ровесницы, женщины, которые имеют хорошую работу, носят красивую одежду и не одеваются как бездомные бродяги, а ведь именно так сейчас выглядят девочки-подростки.
Мать девочки ждала ее, стояла в дверном проеме с искаженным от тревоги лицом, но дочь вернулась живой и здоровой.
«Здесь нет гадких мужчин, дорогая».
Чувствуя, как ногти впиваются в ладонь, Оуэн разжимает пальцы. Смотрит на красные полумесяцы на коже и рассеянно трет их большим пальцем. Затем снова обращает внимание на экран и прокручивает статью до конца, к комментариям. Оуэн обожает комментарии, темные места, где живут замшелые тролли. Ему нравится видеть, как низко падают некоторые люди, чтобы получить выброс эндорфина. Да он и сам иногда это делал. В то время это казалось своего рода спортом, хотя потом он испытывал жалкое раскаяние. Что, собственно, он внес в бурлящий суп человечества? Вообще ничего.
В разделе комментариев к этой статье присутствуют несколько разгневанных мужчин, но один особенно привлекает внимание Оуэна. Его никнейм – YourLoss, он красноречив и, похоже, хорошо информирован. Он сам через это прошел и пишет вот что:
«Моя коллега, которая, кстати сказать, была далеко не картина маслом, решила, что мои попытки дать ей совет относительно ее личной жизни (а я могу сказать вам, что все, о чем эта женщина когда-либо говорила, было ее личной жизнью; я был заперт в кабинете с ней и еще одной женщиной, которая весь день говорила о мужчинах) на самом деле были не чем иным, как сексуальными прелюдиями. И, нет, конечно, она не сказала этого мне в лицо. Конечно, нет, ведь это было бы цивилизованно и человечно. Нет. Сразу дернула в отдел кадров. Там ей предложили консультации психолога.
Мне же не предложили ничего, кроме недобрых взглядов и домыслов о моей виновности. Они ничего не доказали, и я сохранил свою работу. Но эта женщина попросила, чтобы ее перевели в другое место, а ее коллега поменялась кабинетом с кем-то на другой стороне лестничной площадки, и ее заменил мужчина. Этот бородатый тип с презрением смотрит на меня. Он наливает в кофе соевое молоко и называет гомосексуалистов ЛГБТАБВГД. Он в своей жизни явно был радикализирован безудержными феминацистами. Глупо, конечно, но я искренне верю в права женщин. Я считаю, что женщины должны зарабатывать столько же, сколько и мужчины (при условии, что они работают так же много, как мужчины).
Я считаю, пусть они берут отпуск, чтобы завести детей, а затем возвращаются (при условии, что они не будут отпрашиваться, чтобы увидеть маленькую Салли в рождественском спектакле, оставив всех остальных коллег по колено в дерьме). Я считаю, что они должны иметь право шляться по ночам, напиваться и носить короткие юбки без риска подвергнуться изнасилованию. Так что да, я тоже феминист. Но я еще и реалист. Маятник качнулся слишком далеко. Пора бросить в маятник гаечный ключ, остановить его движение, оттолкнуть чуть назад в нашу сторону. Неудивительно, что в наши дни мужчины хотят быть женщинами. Какой мальчик-подросток, видя, что ждет его в будущем, не предпочел бы быть женщиной, чтобы иметь все права и защиту? А кто защищает мужчин? Никто. На нас всем наплевать. Пора, братцы, пора. Настало время…»
Комментарий YourLoss на этом заканчивается, обрывается на самом интересном месте. Время для чего? – задается вопросом Оуэн. Действительно, время для чего?
Оуэн идет в кухню, чтобы налить себе чашку чая. Он стоит спиной к столу и ждет, когда закипит чайник. Кафельный пол под его ногами – Оуэн в одних носках – ледяной. Над кухонным окном повисла огромная занавеска густой паутины. Раньше к Тесси приходила уборщица, но она умерла три года назад, и замена ей так и не нашлась. Оуэн делает для поддержания чистоты все, что в его силах, но это не включает в себя балансирование на стремянке с метелкой из перьев.
В ожидании чая он думает о посте пользователя с ником YourLoss и ощущает странное возбуждение. Ощущает связь с автором: мужчина того же возраста, что и он, живет где-то к югу от Лондона и переживает последствия ошибочного и несправедливого обвинения в сексуальных домогательствах со стороны какой-то подлой бабы. Чайник выключается, и Оуэн заваривает чай. Он открывает шкаф и достает пачку любимого итальянского печенья Тесси. Она вернется не раньше чем через неделю. К тому времени печенье уже испортится. Она, вероятно, устроит из-за этого небольшой скандал, но Оуэну все равно. У него сейчас есть дела поважнее, чем бесценное печенье Тесси.
Рано утром во вторник, через пять дней после того, как его отстранили от работы, у двери Оуэна появляется мужчина.
Он высокий, как минимум шесть футов четыре дюйма. Он возвышается над Оуэном, и Оуэн моментально чувствует исходящую от него угрозу.
– Доброе утро, сэр, я – инспектор полиции Роберт Бёрдетт. Я расследую инцидент, имевший место вчера вечером.
Инцидент. Снова это слово.
– Вы, мистер Оуэн… – Полицейский сверяется с записью в блокноте. – Пик?
– Да.
Читать бесплатно другие книги:
