Архилептония Домбровский Виталий

Я не уверен, что человеческая раса проживёт ещё хотя бы тысячу лет, если не найдёт возможности вырваться в космос. Существует множество сценариев того, как может погибнуть всё живое на маленькой планете. Но я оптимист. Мы точно достигнем звёзд.

Стивен Хокинг

Пролог

Впервые я оказался в Архилептонии в шестнадцать лет. С перепугу ничего не понял, почти ничего не запомнил и много лет потом мучился отрывочными воспоминаниями о пережитом опыте, гадая, что же это было такое.

Дело было поздней осенью, когда уже холодно, ещё сухо, как всегда серо и привычно тоскливо. На фоне этой серости, уже хрустящих луж и первой пыльной позёмки повсюду, однако, понавешали вызывающе кроваво — красных флагов, и стало ясно, что у них скоро 7 Ноября.

Я тренировался после школы почти каждый день на стадионе за кинотеатром «Зенит», что на Таганской улице. Бегал за «Трудовые резервы». Тренировки начинались с семикилометрового разминочного кросса, потом мы растягивались как следует, а потом уже выполняли упражнения по основной специализации — я лично бегал на средние дистанции.

В тот памятный день мама сказала мне утром перед школой: «Тренировку вам, наверное, отменят. Сказали, что потеплеет и к вечеру ожидают дождь. Если придёшь раньше со школы, сходи в гастроном за хлебом. Мелочь на телевизоре».

Мама была и права, и не права: потеплело, заклубились тяжёлые облака, и вскоре на город обрушился ледяной отрезвляющий дождь. Но тренировку не отменили. Вячеслав Петрович — ему тогда, наверное, было чуть больше тридцати — снял нас с кросса и уже мокрых загнал в помещение спортивной школы. Он и сам страшно не любил тренировки в зале.

«Куда бежать — то бегуну в зале?» — всегда шутил он.

Но сегодня выбора не было. Не гонять же как идиотам под дождём!

Мы поскидывали с себя мокрые тренировочные костюмы и приготовились к очередному приколу — Петрович любил неожиданные повороты в тренировочном процессе. Последний раз в зале он нас, бегунов, заставил толкать ядра, и над нами ржали огромные девки ядротолкательницы — молотометательницы. А до этого было как — то раз, что он повесил нас на гимнастические кольца, и тогда над нами ржали мелкорослые плечистые гимнасты. Но мы не обижались! Всё равно мы были элитой.

«Лёгкая атлетика — королева спорта!» — бывало, говаривал Петрович, выдавая нам дефицитные пумовские шиповки, которые в те времена были почти на вес золота.

Сегодня Петрович внимательно огляделся, и его хитрая конопатая физиономия осветилась откровенно садистской улыбкой, когда он узрел прыжковую яму, заполненную кусками цветного поролона, а вокруг неё — никого. Мы поняли: будем прыгать. Просто прыгать в длину для нас было не ново: это входило в нашу подготовку. Мы расслабились, но ненадолго. Оказалось — мы будем прыгать в длину и в высоту одновременно. Почему в длину — чтобы сохранить естественный соревновательный элемент: кто дальше. Этот «Кто дальше» всегда от Петровича получал 50 копеек на пять стаканов молочного коктейля и угощал этим коктейлем после тренировки своих товарищей. А вот прыгать одновременно в высоту оказалось просто необходимо, так как в прыжок Петрович добавил сальто. Чтобы сальто успешно завершить и приземлиться на ноги, надо было лететь и далеко, и высоко, и сгруппироваться правильно, что мы никогда не делали, не умели, а только видели, как это делают гимнасты. Отказаться — значило расстроить Петровича, выставить себя слабаками или лентяями, каковыми мы не были.

Надо отдать ему должное — Петрович разрешил установить перед ямой подкидной гимнастический мостик, что, конечно, облегчало задачу. Но мы не владели своими телами так, как это умели гимнасты, и самым сложным для нас оставалось выполнить сальто. Петрович, как молодой, прыгнул для примера сам. Великолепно сгруппировался, сделал сальто, приземлился на поролон ногами и остался очень доволен и дальностью полёта, и своей сохранившейся сноровкой. Мы за него порадовались, а сами занервничали. Ему хорошо, он заслуженный мастер спорта. А мы кто? Перворазрядники, кандидаты в мастера. И мы бегуны, а не цирковые акробаты!

Кто — то робко высказал сомнения, и тогда Петрович включил подачу теории, что мы страшно не любили и считали хоть и полезным, но весьма занудным времяпровождением. Петрович объяснил всё в деталях и особенно уделил внимание прижиму колен в полёте ко лбу и обхвате ног руками — то есть группировке. Ребята начали пробовать. Я, как самый трус, сначала присматривался, но очередь подошла, и деваться было некуда. Во всех моих спортивных достижениях всегда выручала если не сила, которой у меня не было, то выносливость и воля к победе. На воле я побеждал, обгоняя более сильных бегунов. Волю свою я осознанно тренировал и считал силу мысли не менее важной и полезной, чем силу мышц.

Я умел сосредотачиваться. Это было важное качество для спортсмена, и я им активно пользовался, порой удивляя результатами и тренеров, и товарищей — конкурентов. Вот и теперь я выслушал Петровича, встал на разбег и сосредоточился, мысленно представляя себе в деталях самый сложный для меня элемент прыжка — группировку тела в полёте.

Я никогда не делал сальто, но видел много раз, как прыгают другие. Я представил самого себя правильно сгруппировавшегося: колени на лбу, руки в обхват согнутых и прижатых к телу ног. Хлопок (это Петрович хлопнул в ладони), затем — короткая команда «Пошёл!».

Я разбежался, последним шагом мощно оттолкнулся от подкидного мостика, великолепно сгруппировался, меня закрутило, и я полетел. Потом оказалось, что я, не имея опыта, перекрутил немного, не успел раскрыться и упал в яму не ногами, а головой, к которой были прижаты мои собственные колени. И приземлился в яму, видимо, уже без сознания — так сильно расстарался, что стукнул сам себя в лоб коленями. Это было моё первое в жизни и, слава богу, последнее сотрясение мозга.

Случай этот стал пересказываемым курьёзом нашей спортивной школы. А моя жизнь тайно изменилась навсегда, потому что, открыв глаза, я увидев склонившихся над собой товарищей и тренера, но ясно вспомнил и понял, что только что за мгновение до этого я тоже видел всех нас со стороны. В то же время вокруг меня оказались какие — то чужие люди, а я сам стоял на подкидном мостике, как будто и не прыгал вовсе. Люди вокруг не были подростками — спортсменами: они явно здесь были чужими. Прозрачны и бестелесны, все разного размера. Незнакомцы издавали узнаваемые звуки на разные голоса.

Я успел испугаться. Просто испугаться, как это бывает в кошмарных снах. Но, к сожалению, не успел получше всё рассмотреть. Потому что пришёл в себя: это Петрович больно щипал меня за щёки. А товарищи столпились вокруг и смотрели сверху вниз с укором.

С этим воспоминанием, которое мозг мой зачем — то хранил и никак не хотел отпускать, я и прожил много лет, успев стать врачом, жениться, обзавестись детьми, эмигрировать, пожить полной грудью и повидать разного.

Все эти годы я всё гадал и всячески прикладывал к странным воспоминаниям различные медицинские ярлыки, всё больше психиатрического свойства, удивляясь самому себе, будучи уверенным, что действительно увидел и ощутил что — то необычное в момент той курьёзной травмы, — такими реальными мне тогда показались эти аморфные человекоподобные образы вокруг меня и моих товарищей.

Я изучил все тексты и упоминания о жизни после смерти, о всех случаях описываемого отделения души от тела, просмотрел в интернете все ссылки на подобные случаи на всех доступных мне языках, все комментарии и разоблачения — и ничего близкого по описанию не нашёл. Не было у меня никаких тоннелей, никакого света в конце этого тоннеля, никакого лица Бога или ещё чего — то подобного. Да и клинической смерти у меня не было. Подумаешь, небольшое сотрясение мозга, потеря сознания на несколько секунд! У спортсменов такое происходит сплошь и рядом. Мои сравнения всё больше убеждали меня, что я наблюдал что — то другое. Единственное, что совпадало в моём случае со всеми изученными описаниями, — наблюдение за картиной происходящего как бы со стороны.

Я хранил тайну и ни с кем ею не делился. Возвращался к этой теме всё реже, изредка наталкиваясь на новые информационные источники. Тем временем уже в двадцать первом веке кинематограф, фантастическая литература и интернет создали тысячи вариаций на тему потусторонней жизни, и стало казаться: человечество уже везде побывало, всё знает, всё видело, всё теперь ясно и понятно, и придумать ничего нового невозможно. Потому что всё уже есть — просто обычному человеку пока во все эти миры не попасть.

Ха — ха! Нужен как минимум логин и пароль!

Так реалистичны были эти романы, повести, фильмы и игры! Как будто режиссёры и писатели, креаторы и дизайнеры сами побывали там и теперь просто хотят рассказать нам, грешным и заземлённым людишкам, что они, приближённые и ангелоподобные VIP, видели и знают и чем они, если мы заплатим немного денег, уж так и быть, с нами поделятся.

Виртуальная субкультура, подстроенная под самые низменные человеческие страсти и страхи, захватила информационное пространство, постепенно вытесняя тысячелетние принципы морали и подминая под себя всё рациональное, разумное, доброе. Я следил за этой вакханалией злобной фантастики, вырвавшейся с бумажных страниц на экраны телевизоров, мониторы компьютеров и мобильников, ностальгируя по Брэдбери, Стругацким, Азимову, пытаясь хоть где — то, хоть как — то разглядеть что — нибудь подобное моим собственным воспоминаниям о параллельной действительности. Всё тщетно! Ничего подобного никто не описывал, не показывал и, соответственно, не продавал.

Все эти мои исследования и наблюдения продолжались до тех пор, пока я не оказался в Архилептонии снова, но уже не случайно и без всяких для себя болезненных последствий.

Назад в прошлое. Греция

Сама жизнь, с её непредсказуемыми поворотами и хитросплетениями причин и последствий, направила меня в Грецию, на Афонский полуостров. Искать ответы. Просить о помощи.

Так уж получилось, что я сам не выбирал какой — то определённый монастырь целью своего путешествия, — просто школьная подруга моей жены и по совместительству крёстная мама моих старших детей, живущая в Греции, знала одного из батюшек «на выезде», русскоязычного монаха, имеющего связи в одном из древнейших монастырей полуострова. Он — то и помог мне и моему заблудившемуся младшему брату попасть в этот закрытый и почти таинственный тысячелетний монастырь, осознанно живущий особняком и противопоставляющий себя остальному Афонскому государству, уже вкусившему сладостный дурман туристического бизнеса со всеми его прелестями и последствиями. Звон монеты уже заглушил звон многих афонских колоколов, но монастырь, в который я решил отправиться, пошёл своим путём, отказавшись от любопытных туристов, электричества, интернета и многого другого, от чего не смогли отказаться другие монастыри.

Мы с братом купили билеты, посидели на дорожку, расцеловались с нашими женщинами, пересекли Атлантику и оказались на земле Гиппократа и Гомера, Архимеда и Сократа, древних спартанцев и Александра Великого. Жара, солнце и воздух, пахнущий кипарисами и эвкалиптом, — всё обрушилось на нас разом.

В Салониках встретила крёстная со своим младшим сыном и вскоре передала из рук в руки двум специально примчавшимся с Халкидики грекам, которые и должны были доставить нас в городок на границе с Афонским полуостровом.

Мы были поражены красотой и нищетой современной Греции! Красота и бедность гармонировали и дополняли друг друга повсюду.

Оба наших гида были постоянными паломниками в монастыре. Оказалось, что настоятель отправил их за нами в такую даль, чтобы привезти нас в городок, откуда ночными тропами можно было нелегально проникнуть на территорию Афонского государства. Очевидно, для этих ребят такое поручение было очень ответственным и почётным. В будний день среди недели они бросили свою работу (не уверен, что она у них была) и семьи, чтобы доставить гостей из далёкой страны в братскую обитель монастыря.

Наши спутники были очень заботливы и учтивы, пытались нам что — то показывать вокруг и комментировать окружающие пейзажи, много говорили. Мы почти ничего не понимали, потому что умели говорить на нескольких языках, но только не на греческом.

Мы неслись на стареньком пежо по выжженным солнцем дорогам, не совсем ещё понимая, куда мы едем и когда приедем. Было забавно наблюдать наших гидов. Впоследствии, уже в монастыре, я узнал о них больше. А сейчас, в дороге, подумал, что их образы полностью совпадали с моими представлениями о «настоящих» греках. Потому что греки, которых я знал, были не совсем такими. Или совсем не такими. Североамериканские греки такие же, как и все их сограждане. Спокойные, устроенные, деловые, белокожие, скромно одетые, ничем не отличающиеся от итальянцев, шотландцев, русских, евреев, румын, поляков или даже китайцев — любят собачек, много работают, смотрят хоккей, стригут травку вокруг домов, откапывают свои машины зимой из — под снега, утром добираются до работы с картонным стаканчиком кофе в руке, вечером тащат детей на спорт. Современная жизнь накладывает на нас клише поведения, взгляда, реакций на обстоятельства, манеры одеваться.

Здесь было совсем другое! Наши спутники как будто спрыгнули со страниц читаной — перечитаной и многими любимой книги «Легенды и мифы Древней Греции» и предстали перед нами во всём своём колорите и великолепии. Только копий и щитов им не хватало!

Водитель, лет 30–35, был бородат, обладал бесподобным орлиным носом, огромными горящими глазами и гривой чёрных волос. Он был среднего роста, силён, подтянут и, судя по одежде, очень беден. Его товарищ был почти славянского типа парень: светлые глаза, некрупный правильный нос, русые волосы. Немного помоложе, одет в камуфляжные штаны, футболку и военные ботинки, щупловат, но жилист и быстр. Оба наших героя были почти чёрными от загара аборигенами. В кассетнике их старенького пежо крутилась кассета с песнями на греческом языке без оркестрового сопровождения. Вскоре, когда освоились с тряской, невыносимой жарой и пылью, мы с братом врубились: вместо современной музыки или хотя бы местного радио они постоянно крутят в машине церковное песнопение! Это было первым и не последним открытием, повергшим нас в глубокое удивление на этой земле.

Наши новые товарищи крутились на передних сиденьях, всячески стараясь проявить уважение и заботу. Возложенную на них миссию они выполняли с такой искренней радостью, что можно было подумать, они встретили в аэропорту и теперь везут домой родных братьев, которых не видели много лет. Постоянно говорили и что — то нам объясняли, указывая то на холмы с масличными садами, то на выжженные скалы, то на какие — то индустриальные запылённые и заброшенные полуруины, городки и посёлки в стороне от дороги, монастыри и отдельно стоящие церкви на холмах.

Они очень старались передать своим чудовищно ограниченным английским лексиконом, что мы видим по сторонам, путешествуя из Салоник к Афонскому полуострову. И мы, как ни странно, поняли их! И честно прониклись.

Главной мыслью, которую они пытались донести до нас, была мысль о том, как они любят эту землю!

Городок

Дорога из Салоник до городка заняла у нас тогда часов пять. Это было ужасно! Жарко, пыльно, потно. Позже, когда я стал возвращаться сюда один или с семьёй на рентованной машине, на маршрут уходило не больше двух часов. В какой — то момент я понял, что наши гиды — эллины просто объезжали прекрасные платные автобаны, которые здесь им понастроили немцы, чтобы не платить за проезд, так как платить им просто было нечем. Мы вдоволь покрутились по заброшенным горным серпантинам и налюбовались дикой красотой здешних мест.

Перед самым приездом в точку назначения мы заехали в городок Иерисос и подобрали ещё троих паломников, с которыми наши товарищи, видимо, были прекрасно знакомы, — огромного толстого старика с клюкой и двух его сыновей моего возраста. Старик, оказалось, немного шпрехал по — английски и объяснил, что они тоже идут в монастырь на выходные. Так, всемером в четырёхместном, надрывающемся от натуги пежо, мы и отправились дальше. Благо что от Иерисоса до городка, по словам новых пассажиров, уже было недалеко.

По пути между Иерисосом и городком мы остановились у какой — то часовни, и все наши спутники, увлекая нас за руки за собой, бросились скорее внутрь, крестясь и отбивая счастливые поклоны. Оказалось, это сооружение было воздвигнуто две тысячи лет назад на том месте, где, скрываясь от преследования тогда ещё не крещёных греков, апостол Павел ушёл по подземным естественным катакомбам от верной смерти и вышел к морю за несколько километров отсюда. Так нам объяснил толстый старик. В часовне в отдельном боковом проходе стояла вода по щиколотку, которую, крестясь, испили все мы, зачерпывая ладонью с колена. Тут и начинался маршрут апостола Павла, о котором я уже знал, так как немного изучил христианскую тематику с позиции исторического объективизма. Знал, что звали его в догреческий период не Павлом, а Шаулем, он сам в своё время преследовал первых христиан, был воинствующим фарисеем, но по пути в Дамаск был ослеплён яркой вспышкой с небес, услышал голос Иисуса и уверовал в него.

Интересно, какую дурь они тогда курили?..

Короткое пребывание в этом месте поразило меня снова. Это был уже второй случай после обнаружения церковного песнопения в радиомагнитоле нашего пежо. Необычным было всё. Удивительная прохлада внутри часовни. Ощущение отдохновения и покоя, снисходящее на тебя после изнуряющей жары, преследовавшей нас всё путешествие. Никогда не запираемые двери часовни, несмотря на наличие явных материальных ценностей внутри. Тут я вспомнил заброшенные и разграбленные дочиста церкви Костромской области, которые мы облазили с женой, путешествуя по тем местам ещё до свадьбы. Здесь же были и древние иконы, и укрытый сусальным золотом иконостас, и много денег, оставленных случайными прихожанами. Никому и в голову, наверное, не приходило позариться на святое добро. Воистину православная страна!

А ещё нас поразила вода в боковом проходе уходящего под землю тоннеля. Она оказалась очень вкусной. Мы черпали её ладонями под светом мобильников прямо со ступеней в начале тоннеля. Тут, наверное, было неглубоко, но ступать в эту воду уже много лет никто не осмеливался из трепетного уважения к событиям двухтысячелетней давности. Вода была как будто сладковатая и такая свежая, что просто захватывало дух!

Полуанглофонный старик долго подбирал слова и всё — таки смог нам объяснить, что греческие учёные когда — то налили в эту воду специальный пигмент и проследили маршрут его движения: пигмент вышел в скалах на берегу моря на Афонском полуострове, что подтверждает историю бегства Павла от преследователей и его спасения. Наши спутники были невероятно горды этой короткой экскурсией. И, казалось, даже не тем, что показали нам эту часовню, а больше самим фактом, что им удалось в суматохе дел лишний раз забежать сюда и испить святой воды.

Городок оказался очаровательным селением на крутом склоне у моря — десять улиц вдоль моря, десять улиц поперёк — от моря наверх по холму. Нас привезли к большому двухэтажному белому и на вид очень бедному дому, над которым развивалось два флага — чёрный и жёлтый. Оказалось, это флаги православия и самого монастыря. Этот дом принадлежал монастырю и фактически был бесплатной гостиницей: сюда приходили паломники, могли ночевать здесь, а если надо — жить несколько дней, и отсюда они уходили с ночным провожатым в монастырь.

Городок малоприметен на карте, и имя его, наверное, мало кому известно. Как утверждают местные жители, он расположен именно в той бухте, в которую когда — то вошли корабли персидского царя Ксеркса и где в первой атаке они были отбиты и сожжены спартанцами, то есть греческим спецназом тех далёких времён.

Хозяйничал в монастырском доме отец И, и мы в очередной раз были изумлены, узнав этого человека поближе, а впоследствии услышав от него самого и от людей детали его монашества и домонашеской жизни.

Патер И

Патер И был когда — то в миру владельцем двух крупных ювелирных фабрик в Салониках. Семь собственных вилл, четыре BMW, связи, деньги, поездки за границу и так далее. Сколько это могло продолжаться? Возможно, вечно.

Но он перестал спать.

Как он мне впоследствии сам рассказывал — перестал спать совсем. Не от страха, не от тревог. Он просто постоянно думал только о деньгах. Ложился в постель с женой и продолжал думать о деньгах. Ел и вновь думал о деньгах. Он жил и думал только о деньгах.

За годы, отданные работе, оказалось, что у него уже выросли и повзрослели дети. А он и не заметил.

За это время его жена незаметно превратилась в чужую сварливую женщину, требующую всё больше денег от него, друзья молодости куда — то испарились, а новыми друзьями оказались банкиры, салоникская мафия и начальники всех мастей и сортов, включая шефа полиции.

Рассказывая длинную историю коротко, просто констатирую факт. Однажды он вызвал к себе детей, отдал дочери ключ от одной ювелирной фабрики, сыну — ключ от другой фабрики и, не попрощавшись с женой, ушёл в монастырь, где вскоре принял монашество под именем Патер И.

Когда мы познакомились, это был старше меня лет на десять высокий сухой сильный мужчина в обтрёпанных чёрных монастырских одеждах, с кудрявой рыжеватой бородой, орлиным носом и весёлыми, с хитринкой, умными глазами. Абсолютно счастливый на своём месте. Он не выпускал мобильник из рук и когда не говорил, то нараспев, как поют частушки, припевал церковные песнопения. От него мы и услышали впервые главное слово на этой земле — . Евлогия. Благословение.

Он приветствовал этим словом всех и каждого.

Искренне.

От души.

Позднее, когда оставил брата в монастыре и вернулся в городок дожидаться вылета домой, я поближе узнал этого человека и проникся к нему уважением и симпатией. Я прожил рядом с ним в монастырском доме дней десять, мы делили хлеб и вместе работали, когда я не был занят своей основной работой на компьютере, управляя компанией из кафе на берегу, где только и можно было подключиться к интернету.

Мы встречали и провожали паломников, гоняли по окрестностям на его старом и таком же чёрном, как он сам, форде — пикапе по всем его многочисленным делам. И знаете что? Я убедился, что он искренне верит в Бога и что странная суматошная жизнь в этом огромном доме, которая дана была ему как послушание, нисколько не мешает ему быть настоящим воином монашеского братства. Просто он, как разведчик далеко в тылу врага за линией фронта, должен обо всём знать, вовремя приносить информацию командованию, никого не раздражать и постараться не быть убитым.

Таков был Патер И. Он спал по три часа в сутки. Молился столько же, сколько это делают в монастыре. Остальное время он работал: встречал и провожал паломников, обеспечивал их быт и питание, собирал по окрестностям грузы и отправлял эти грузы ночными контрабандными тропами через горы или официально с кораблём из порта Иерисоса, в монастырь.

Он был очень забавным. Одевался как оборванец (домокроенная, состроченная на старом «Зингере» и уже неприлично поношенная ряса, чёрная шапочка набекрень). Высокий, худой, вечно напевающий псалмы и одновременно говорящий по мобильнику. Этот мобильник и эти песни я не забуду никогда — так они меня напугали, когда я поехал с ним по делам первый раз.

Этот парень иногда вёл машину ногами. Подруливая коленями!

Первый раз я чуть не схватился за руль и стал рефлекторно искать педаль тормоза с пассажирского сиденья грузовичка. Дело было так. Мы покатили рано утром на молочную ферму забрать десяток вёдер со свежей брынзой для отправки в монастырь кораблём. Сначала должны были заскочить на почту в Иерисосе и помчались, соответственно, по горам в том направлении. Патер И неустанно трепался по телефону, держа его в левой руке, а правой рулил и переключал передачи (ручная коробка передач). Всё это на огромной скорости по извилистому горному серпантину и на старом разбитом пикапе. Он, кстати, никогда не пристёгивался! Вдруг мы выскочили на склон холма, где с правой стороны дороги в тени огромных эвкалиптов мирно пряталась та самая часовня апостол Павла, куда нас завозили паломники по дороге в городок.

И тут… Патер И стал креститься правой рукой, удерживая мобильник у левого уха левой и руля коленями. Я приготовился к худшему! Худшего не произошло. Как не произошло и все последующие разы, когда мы проскакивали мимо этого места на машине. Заговорённые они тут, что ли?

Много позже я убедился, что они вовсе не заговорённые, — просто за ними присматривают, помогают им, охраняют их… Кто?

Да тот, кому они служат.

…Патер И не ожидал увидеть среди паломников иностранцев: его, оказывается, никто не предупредил. У него с остальными паломниками, собравшимися в монастырь, произошла какая — то беседа, ведь оказалось, что проводники могут взять с собой только пять человек, а нас тут всех собралось десять. Они погалдели немного, перекурили эту проблему, запили её не торопясь потрясающим кофе, заваренным самим хозяином, и сами определили, кому идти. Нас, из уважения к проделанному нами трансконтинентальному перелёту и гостевому статусу, оставили, а полуанглофонный старик с сыновьями и ещё кто — то самоустранились, тем более что старик почувствовал себя неважно и всё жаловался, что сегодня слишком жарко, у него ноет сердце и он не уверен, что сможет карабкаться по горам без последствий для здоровья. От группы отделились и наши гиды. Они не стали дожидаться вечера, бросили свой несчастный пежо у ворот дома, собрали скромные рюкзаки и ушли на полуостров пешком. Видимо, им было не впервой.

К вечеру посвежело. С балкона монастырской гостиницы мы видели море.

Мягкий бриз зашелестел в кронах лимонных и гранатовых деревьев и донёс до нас запах. Так хотелось сорваться с места и побежать к морю. Но мы здесь были не для этого. И нам сейчас было неуютно среди этих странных чужих мужчин. Я, конечно, виду не подавал, а брат всё косился на галдящих эллинов, возможно пытаясь угадать, что ждёт его самого в том монастыре, в котором, по задумке семьи, ему предстояло остаться надолго. Ведь обратный билет на самолёт у него только через три месяца, и изменить что — либо уже было невозможно.

Мы знали, что нас поведут в монастырь ночью. Однако не очень ещё понимали почему, и никто не мог нам тогда этого объяснить. Впоследствии мы узнали, что верховные власти полуострова просто не дают паломникам визу, если те заявляют, что намереваются посетить именно этот опальный монастырь. Вот и ведут монахи контрабандными тропами верных паломников, нагружая их тюками со всяким скарбом, которым Патер И запасается в миру и отправляет из цивилизации в монастырь по ночам для поддержания монастырского хозяйства и жизнеобеспечения братства.

С наступлением темноты греки поутихли, каждый задумался о своём… Под предводительством Патера И отчитали все вместе вечернюю молитву (мы постояли из уважения рядом).

А почти в полночь началась фантасмагория!

Ночной десант

К забору монастырского дома с выключенными фарами тихо подкатил грузовичок. Из него выбрались два молодых монаха в чёрных одеяниях, и в доме закипела работа. Все засуетились и, не поднимая шума, под руководством Патера И потащили прямо со двора в грузовичок всякое заранее приготовленное барахло в мешках и коробках. Пикапчик загрузили за пять минут, и он мгновенно исчез, также не включая фар. Патер И приказал всем забираться в его форд, сам прыгнул за руль, и мы покатили. Я пытался что — то спросить у других паломников, но Патер И зашипел, требуя полнейшей тишины. Вот так мы, как десантники — диверсанты, прокатились по мирно спящему городку и за околицей подъехали под самый забор из сетки — рабицы, за которым нас ждало государство в государстве — Афон.

Там уже молча разгружали пикап те монахи, которые забрали барахло. Им помогали откуда — то появившиеся ещё двое. Мы едва успели выбраться из машины и похватать из неё пожитки, как Патер И молча укатил на своём грузовичке, а двое других монахов — на своём. Мы остались в полной темноте прямо на берегу моря у забора, разделяющего грешную землю от земли святой с ещё не знакомыми нам двумя монахами и тремя греками — паломниками.

Всё это походило на хорошо продуманную военную операцию. Я хотел было что — то спросить, но один монах вежливо поднёс палец к моему рту и указал сначала в сторону огней соседних домов, что были на краю городка от нас метрах в пятидесяти, а потом на рваную дыру в сетчатом заборе. Он жестом велел собирать всё, что валялось на земле. Мы навьючились как могли и полезли в дыру, помогая друг другу.

Я с перепугу и от усердия не только схватил свою тяжеленную сумку, но и потащил за верёвочные петли какой — то огромный металлический баллон. Один монах подхватил петли с другой стороны, и мы, перебравшись через отверстие в заборе, зашагали по тропинке вдоль моря. Картина вокруг оказалась достойная описания. Слева — тёплое Эгейское море. Полный и беспрецедентный штиль! Справа громоздились невысокие горы, густо поросшие растительностью. Мы брели по узкой береговой линии, похрустывая крупной галькой: хрусть — хрусть. Было очень светло — так хорошо трудилась луна и огромные бесчисленные звёзды. Млечный Путь сиял так ярко и близко, будто специально был подвешен тут, чтобы освещать Грецию по ночам. Удивительная, почти волшебная красота!

Неожиданно путь нам преградила чёрная отвесная скала, уходящая в воду. Дальше ходу не было. Тропинка круто свернула вправо и поползла градусов под сорок пять вверх по склону. Монах показал рукой наверх, и мы стали карабкаться. Надо признаться, я с трудом одолел этот подъём. Там было метров двести. В этом месте скала затеняла тропу от естественного освещения. В абсолютной темноте неясно было, куда поставить ногу, потому что нависающие над тропинкой кусты и деревья гасили рассеянный лунный свет.

Груз у меня оказался неподъёмный. По такому склону и без груза было почти не пройти — только ползти на карачках, иначе свалишься назад. Мы все дышали как загнанные лошади и обливались потом. Хотелось упасть и больше не вставать. Трудно было поднять самого себя, а уж подтянуть груз — вообще почти невозможно. Мне кажется, я выдержал этот подъём с металлическим балоном только, как всегда, на силе воли и только потому, что брат был рядом. Я не мог ему показать, как мне невыносимо тяжело. Он тоже старался изо всех сил. Но ему было двадцать три. А мне намного больше.

Подъём закончился, и мы оказались на небольшом плато под следующей горой. Все лежали пластом, и молодые монахи тоже. Тот, с которым мы делили металлический баллон, смотрел на меня с уважением: видимо, не ожидал, что я такой сильный и упрямый. Он сосредоточился и, немного отдышавшись, сумел соединить в один вопрос три английских слова — спросил, как меня зовут. Я ответил. Он повторил моё имя на греческий ортодоксальный манер с добавлением окончания «ос». Я подтвердил кивком. Монах остался доволен.

Здесь монахи вдруг зажгли фонарики на головах: уже не надо было бояться быть замеченными. Они что — то стали нам с братом объяснять, но по — гречески, и мы ничего не поняли. Тогда они просто усадили нас на тюки и вдруг исчезли в темноте вместе с другими тремя паломниками, оставив нас в полном недоумении.

Это был настоящий экстрим.

Брат явно испугался. Мы не знали, что будет, когда все вернутся, можно ли отойти в сторону без риска свалиться с горы или быть укушенным змеёй и чем нам вообще теперь заниматься. Всё колотилось внутри, хотелось пить, но воды не было. Хотелось лечь — но лечь было некуда. Нутро дрожало и ныло от усталости.

Тут я вспомнил о мобильниках, и мы позвонили домой.

Вот это настоящий сюрреализм! Как звонок в другое измерение.

Мы сидели с братом одни на горе где — то в Греции, время полвторого ночи, а мы полумёртвые от усталости, перепуганные и заинтригованные звонили домой, где сейчас был ранний вечер, телик, прогулка с собакой и так далее. Моя жена так обрадовалась нашему звонку, что я даже на секунду забыл об усталости. Мы всё ей рассказали, но понять наши ощущения она, конечно же, не смогла бы. Да нам и не надо было. Потом позвонили маме. У неё было то же время, что и здесь. Она не стала будить папу. Брат поговорил с мамой и, кажется, немного успокоился. А то по вопросам, которые он мне неустанно задавал, и по интонации можно было подумать, что такое захватывающее начало нашего путешествия в православный мир его напугало почти до икоты.

Ралли

Прошло больше получаса, и мы услышали звук автомобильного двигателя: на нас задним ходом выкатился огромный внедорожник. Из него полезли наши знакомые монахи и греки — паломники, некогда исчезнувшие в темноте. Оказалось, что площадка, на которой мы сидим, — это тупик какой — то старой горной дороги, а вся группа ушла за машиной, чтобы пригнать её сюда и подобрать нас со всем добром. Это было частью ночной операции, частью плана. Мне вспомнились какие — то приключенческие боевики, где герои шарились по горным джунглям Колумбии на джипах. Только вот дождя и стрельбы не хватало для полного соответствия!

Мы погрузились во внедорожник. Часть вещей увязали на крышу, сами устроились в салоне, обнявшись с тюками, сумками и коробками. Это надо было видеть. Лендровер 56 года! В кабине, как в вагоне, стояли скамейки вдоль стен. Такого путешествия я и представить не мог! Мы тронулись, и тогда я понял, что, если не погибнем, это будет настоящим чудом. Если нас не стошнит друг на друга, это будет чудом. Если мы куда — нибудь всё — таки доедем, это тоже будет чудом!

Мы двигались со скоростью пешехода по какой — то тропе, больше похожей на козью, почти карабкаясь по горам на этом удивительном вездеходе. В каких — то местах молодой монах за рулём давал команду, и все перекатывались на сторону вместе с вещами — чтобы уравновешивать критически накренившийся автомобиль и предотвратить падение в пропасть. И это всё ночью! Подвеска хрустела и скрипела. Нас тошнило. А водитель, представьте себе, пел! Где — то на полпути я понял, что он поёт молитву. Ну да, конечно! Они все тут только это и поют…

И мы доехали!

Путешествие продлилось больше часа. И к концу его гарантированно у двух пассажиров не осталось и сомнения, что чудеса таки бывают, а молитва — наверное, единственное, что нас спасло. Впоследствии я узнал, что это почти ежедневный маршрут двух молодых монахов. Это их послушание, на которое благословил настоятель монастыря, и все братья знают, что с ними и пассажирами никогда и ничего не случится.

На следующий день при свете я рассмотрел этот лендровер и заглянул под него. На правом переднем колесе был почти разрушен подшипник и мне как опытному водителю стало очевидно, что ступица может подломиться, а колесо — отвалиться в любой момент и даже на гладком шоссе. Я указал на этот вопиющий дефект монаху — водителю, тот улыбнулся и стал мне что — то объяснять. Всё, что я понял, — никто это сейчас чинить не собирается. Да и запчастей не найти.

Так вот — в конце нашего ночного горного ралли мы прибыли в монастырь. В свете налобных фонариков и керосиновых ламп нас провели через тёмные каменные коридоры и открыли нам одну из келий, где стояли две железные кровати и в углу ютилась крошечная дровяная печурка. Электричества в монастыре не было. Нам оставили один налобный фонарик, размашисто перекрестили и пожелали спокойной ночи.

Здесь мы с братом и разместились, разбросав свои измождённые конечности по койкам. Было около четырёх утра. Мы прикрыли глаза и, наверное, задремали бы, но вскоре по монастырскому двору зашагал монах — побудчик, застучал в свою деревянную колотушку, и в монастыре ожила жизнь. Монахи просыпались после короткого сна, чтобы поспешить до рассвета на утреннюю молитву, которая, как потом оказалось, продолжается у них не меньше пяти часов кряду.

Мы выглянули в окно, в котором не было рамы со стёклами, и увидели, как со всех сторон огромного каменного колодца слетаются в центр монастырского двора светлячки, — это чёрные монахи со своими лампочками на лбах собирались у двери церкви, что посередине двора. Вот их уже несколько десятков. Рой светлячков…

Православие или смерть

Зазвонили колокола, да так, оказалось, сладко!

Неземной звон отражался от тысячелетних стен монастыря и чёрной горы, под которой он был воздвигнут, множился, заполнял всё вокруг и уходил дальше в море на восток, чтобы прославить Творца, разбудить Солнце и поприветствовать его приход. Мы заворожённо наблюдали эту картину несколько минут, как вдруг кто — то постучал в дверь и на пороге объявился невысокий щуплый монах с огромной седой бородой почти до пояса и керосиновой лампой в руках. Он махнул нам рукой и по — русски, но с акцентом сказал: «Здравствуйте. Пошли со мной».

Это оказался монах — чеченец. Местный иконописец, с, очевидно, популярным среди монахов именем — его тоже звали Патер И.

Мы стали впоследствии звать его «Патер И Номер Два». Стало ясно, что нас ждали. И уже взяли над нами опеку.

Приключения только начинались.

Монастырь представлял собой древнюю крепость, построенную по канонам фортификационного искусства. Вокруг труднодоступные горы и скалы и море без пляжей, но оборудованное тесной бухтой для кораблей и лодок. Замкнутый колодец зданий прямоугольной формы в три этажа и больше, гигантские бронированные ворота — со стороны моря и со стороны горы, — крепостные стены, бойницы и так далее. Историю монастыря можно узнать в «Википедии». Но о сегодняшней его жизни, быте, философии и тайнах не узнать ниоткуда.

На внешней стене крепости, обращённой к морю, на огромной высоте был натянут чёрный флаг, по размерам сравнимый только с транспарантами времён моего детства — когда над Красной площадью перед ноябрьскими праздниками на дирижаблях поднимали и растягивали портрет Ленина, подсвечиваемый по ночам прожекторами. Наверное, чтобы он заменял людям Бога и присматривал за паствой свысока.

Здесь же, на флаге, монахи белыми буквами начертали свой главный лозунг, квинтэссенцию всей своей философии и смысла жизни, — .

Православие или смерть.

Вот так лаконично и безапелляционно они объявили всему миру о своей позиции.

Мы, конечно, заинтересовались этим явлением и впоследствии много узнали об этом странном месте. Об этих странных людях, их вере, страданиях, счастье и своеобразном ежедневном героизме.

Мы узнали и зауважали их беспрецедентно. И поняли, что готовы объявить всему остальному миру: этот монастырь — один из немногих оставшихся на планете очагов истинной, безусловной и бескорыстной веры и спиритуальной практики, свидетелями которой мы стали.

Источник богопознания и ворота в тот мир, о существовании которого мы зачастую даже не подозреваем.

А для меня это стало местом, где я снова попал в Архилептонию и вскоре был вынужден решать: остаться в ней навсегда или вернуться к любимым.

«Курс молодого бойца»

Для нас, мирян, не привыкших к отправлению религиозных обрядов или тем более осознанному участию в церковных службах, каждый день в монастыре стал испытанием на стойкость и выносливость; проверкой, насколько сильно было наше желание хотя бы на короткий срок присоединиться к этому чёрному суровому братству и попытаться с ними решить наболевшие вопросы и проблемы.

Сначала нами, конечно, двигал эгоизм: мы просто искали помощи. Но вскоре возникло опьяняющее чувство соучастия и посвящённости. То, что происходило в храме во время служб, заставило нас остановить время внутри самих себя и попытаться расширить сознание до максимально возможных пределов, чтобы понять, что мы пережили здесь, и всему поверить.

Нет смысла описывать быт огромной крепости, прекрасно существующей без электричества, как она и существовала тысячу лет назад. Ни тебе освещения, ни тебе радио, ни телевидения, ни интернета, ни холодильников, ни горячей воды, ни кондиционеров. Генератор был заперт в отдельном помещении и включался по ночам только для того, чтобы зарядить мобильники. Все монахи были с мобильниками. Для поддержания связи друг с другом и армией преданных постоянных паломников, которых по всей Греции насчитывалось больше двух тысяч.

Забавная деталь: оказалось, что монахи не моются. Им не запрещено, но в этом почти не было необходимости. Они, конечно, чистят зубы, умываются утром и после тяжёлй пыльной работы. У них где — то есть душ, которым можно пользоваться. Но забавно именно, что они не пахнут! На такой жаре, постоянно занимаясь физическим трудом, потея иногда до насквозь промокших сутан. И не тратят время на принятие ванны или душ.

Молодой дьякон М, который вскоре взял шефство над нами, объяснил: они настолько правильно питаются и их молитвы очищают не только души, но и тела, поэтому не пахнут, как другие люди, а именно — совсем.

Это уже было чересчур!

Я, на правах странного заокеанского гостя и пользуясь своим возрастом, просто притянул молодого дьякона к себе и смачно занюхнул. Он засмеялся как ребёнок и поднял руку, чтобы я ещё понюхал его мокрые подмышки. И что? Я понюхал!

Не пахло! Только чистым человеческим телом, как пахнут дети на руках у мамы. Я был поражён. Очередное маленькое чудо, к которому я прикоснулся здесь. Мои медицинские мозги не справлялись с этой головоломкой.

Тогда я стал внимательно следить за их питанием. А в питании не оказалось ничего сверхъестественного: каши, фрукты, хлеб, овощи, по воскресеньям удивительно вкусное и пьяное монастырское вино и рыба. Конечно, посты и никакого мяса.

Ели все вместе в трапезной, куда попасть можно было, только отслужив службу. Знакомый принцип: кто не работает тот не ест.

В трапезной — три ряда длинных столов со скамейками. За двумя рядами монахи, за одним — паломники. Примерно 120 монахов и от тридцати до пятидесяти паломников. Первым входит настоятель со свитой, первым же он и выходит. Трапезу начинают по команде после благословения настоятеля и продолжают до тех пор, пока специальный чтец читает с воздвигнутого над всеми постамента. Как только он захлопывает огромную книгу, трапеза прекращается, все встают и ответственный монах обходит ряды с огромным тазом, чтобы собрать остатки несъеденного хлеба. Это традиция. Хлеб — святое!

Мы тоже хотели есть! Утром первого дня иконописец Патер И Второй позвал нас с собой, но повёл не в храм, а в гостевую трапезную на втором этаже северного крыла, где усадил на скамейку и приказал ждать и где нам уже на рассвете налили кофе и позволили съесть несколько печенюшек. И представьте себе — до завтрашнего дня мы ничего не ели. Только пили воду из колодца в монастырском дворе.

За день мы отлежались, пришли в себя после ночного испытания и побродили по монастырю. Но жрать хотелось невыносимо! Нашли две конфеты в рюкзаке — съели. Выбрались за стены монастыря и подкрепились только начавшим вызревать виноградом. Вечером, обессиленные от голода, добрались до своих коек и упали в надежде отоспаться и заглушить голод сном. Не тут — то было! Монастырь жил по византийскому времени. И в эту ночь служба началась по — нашему времени в час ночи и продолжалась восемь часов!

Нас позвал на службу ответственный за побудку паломников монах. Он упрямо не уходил из кельи, пока не убедился: мы понимаем, что он от нас хочет, и готовы идти со всеми на службу. А не пойдём — не будет еды.

Ну что за напасть!

И мы приняли вызов монастыря.

Наша первая служба стала курсом молодого бойца. Мы не умели правильно креститься, не знали, что делать, как себя вести, как молиться и вообще молиться ли. Но нас всему быстро научили. Они присматривали за нами. Они были рядом. Они были повсюду. Они помогали. Они очень хотели, чтобы у нас получилось. И у нас получилось!

Модель была несложная: повторяй за монахами, делай всё как они. Честно говоря, я удивился такой демократической доктрине в таком строгом ортодоксальном месте. Но потом всё понял. Потом. Когда начались настоящие чудеса.

Технология проста: крестись, когда положено, то есть когда остальные крестятся. Не знаешь греческого — повторяй за всеми «Амен», когда все это произносят. Хочешь — молись по — русски, если умеешь. Хочешь — вообще не молись и просто постой в сторонке. Но будь рядом, будь со всеми.

И всё время думай о добре, как бы ты его ни понимал.

Думай о добре! Думай о добре! Думай о добре!

Я думал о брате.

И плакал.

Я не хотел плакать, но слёзы сами текли по щекам, и не было им конца. И с этим ничего невозможно было поделать.

А брат стоял рядом.

Много часов подряд.

И всё повторял «Амен», когда все говорили, и крестился, когда все крестились. Я никогда его таким не видел. Мне даже стало как — то не по себе. Последний раз он был в церкви 23 года назад, когда его самого крестили. Тогда ему и года ещё не было, и он сначала сильно сердился на всех, плакал. Но, когда батюшка дал ему ложку кагора, он успокоился, распробовал и потащил того за бороду на себя своими сильными руками. Мол — давай ещё!

А теперь он стоял почти в полной темноте справа от меня — огромный, взрослый, совсем потерянный. И слёзы так же текли по его щекам.

Думай о добре! Думай о добре! Думай о добре!

Я не знал, о чём он думает. Но надеялся, что о маме.

Мы не чувствовали ног. Мы, если честно, уже с трудом держались на этих самых ногах. А служба всё продолжалась, и мы всё больше погружались в коллективный эгрегор, сами того не подозревая.

Уже тогда я что — то почувствовал.

Что — то или кто — то кроме монахов и паломников был рядом!

Я почувствовал это в шевелении воздуха вокруг нас, в колыхании теней и отсветов под куполами храма. Я отвлекался несколько раз от молитвы, всматриваясь, озираясь, пытаясь рассмотреть что — то, сам не зная что. В какой — то момент показалось что вижу что — то вроде двойного изображения — над головами и плечами монахов и паломников колыхались еле уловимые контуры, как бы дублирующие силуэты склонившихся в коллективной молитве в центре церкви перед алтарём. Эти контуры были похожи на людей в густом тумане.

Потом видение исчезло: я отвлёкся на кого — то рядом со мной. Это старенький паломник закашлялся, и мне пришлось помочь ему отойти и присесть на скамейку. Служба казалась бесконечной, но физическая усталость не могла омрачить радости, которую я испытал. Радости очищения слезами!

И мы справились!

Солнце взошло над Грецией и выглянуло из — за горы. Оно ворвалось в полумрак храма через цветные витражи под куполами, и дева Мария улыбнулась нам с древних икон. И мы почувствовали себя дома. Всё оказалось таким родным, будто это был далеко уже не первый наш молебен в этой древней церкви с этими вчера ещё незнакомыми мужчинами, говорящими на эллинском языке.

Каким вкусным оказался монастырский хлеб! Какой сладкий репчатый лук, который греки смачно откусывают, как мы откусываем спелые осенние яблоки! Как вкусна жареная макрель, добытая монахами накануне прямо в бухте напротив! Какое весёлое монастырское мускатное вино, рецепт которого монахи хранят уже тысячу лет! Какие родные лица бородатых монахов и уважительно тихо переговаривающихся паломников! Какое счастливое то наше первое воскресенье в монастыре!

Христос — то, оказывается, воскрес!

Монах и ангел

Жизнь в монастыре для нас была по — своему простой и одновременно сложной.

Простой — потому что здесь всё было упорядоченно, время текло по византийскому календарю, всё подчинялось выверенному чёткому расписанию, строгим религиозным обычаям, многовековым традициям, внутримонастырскому уставу. Как в армии! Порядок вещей годами, десятилетиями и даже веками почти не менялся. Менялись только люди. Паломники приходили и уходили. Появлялись новые монахи, в основном из постоянных паломников, полюбивших монастырь всем сердцем и узревших единственный надёжный и правильный путь к Богу через монашество.

Монахи уходили тоже. Умирали старики, некоторые уже даже разучились разговаривать — так близко они подошли к заветной цели, так много времени уделяли молитве и религиозным духовным практикам, так глубоко погрузились в эгрегор. Старики часто умирали с улыбкой. Многие — в возрасте далеко за 100 лет. Смерть была самой прямой дорогой к Богу, и осознание собственной смерти было для них радостным. Они ждали смерть, они её не боялись. За земной чертой их ждал Бог. Только умерев они могли наконец — то с ним встретиться. Сохранились даже фотографии улыбающихся в гробу монахов.

За сотни лет очень немногие монахи ушли в другие монастыри, и почти никто не ушёл в мир. Где угодно это могло случиться, но только не в этом монастыре. Местный конфессионер Патер Г, который немного помогал и общался с нами, когда нам это было необходимо, рассказал поучительную легенду — притчу. Рассказал в связи с тем, что брат должен был остаться в монастыре на три месяца, а это подразумевает определённую ответственность всего коллектива за него и ответственность его самого перед братьями.

Невозможно гостить в монастыре месяцами. Непозволительно. Паломники приходят на несколько дней и уходят. А если ты остался надолго, значит, тебе это надо. Тебе будут рады и примут как брата. Но нужно работать. Нужно получить послушание от настоятеля. Нужно молиться. Нужно учиться.

И нужно подумать о будущем.

Одной из логичных, по их мнению, опций было стать монахом. А зачем же тогда оставаться в монастыре, если не думать об этом и не строить соответствующих планов? В общем, нас прощупывали, пытаясь понять, как относиться к нам — как к гостям или как к семье?

Итак, Патер Г рассказал притчу, а притча была особенная и для монахов трепетно важная. Он, очевидно, любил её рассказывать, так как весь аж светился изнутри в ходе повествования, и мы явно были уже не первыми слушателями.

Притча

Был монах. Он служил Богу верно и беззаветно. Он любил Бога всем сердцем и провёл уже полжизни в монастыре. Была только одна женщина в целом мире, которую он любил, — его мать. И вот однажды в монастырь пришёл странник и стал спрашивать — кто здесь сын такой — то из такой — то деревни. Монах услышал и понял, что странник ищет его.

«Тяжело заболела твоя мать. Очень тяжело», — сообщил странник монаху.

Залился монах слезами — так он любил свою мать. И решил он тогда идти к ней. Чтобы остаться с ней, чтобы помогать и облегчить ей старость. Но для этого надо было уйти из монастыря, уйти в мир насовсем, перестать быть монахом. Выбор был страшно мучительным, и никак он не мог решиться.

И обратился монах за советом к настоятелю, как всегда обращался в трудные минуты.

А тот дал ему только один совет. Повинуйся зову сердца! Но помни: если уедешь, не будет тебе обратной дороги в монастырь, займёт твоё место кто — то другой.

Долго плакал монах, рвал себе бороду, извёлся весь. И решил он всё — таки идти домой к матери, оставить монашество.

Никто его не осудил. Проводили как брата.

Долгий путь был до той деревни от монастыря. Шёл монах и днём и ночью, и однажды встретился ему путник, благоликий молодой человек в белых одеждах. Он шёл в противоположную сторону — от той самой деревни, куда так спешил монах, к монастырю.

Поздоровались. Сели в тени оливы.

И вдруг называет встречный путник монаха его мирским именем и спрашивает:

— Ты идёшь навестить свою больную мать?

— Нет, — говорит бывший монах. — Я иду остаться с ней. Так я люблю её!

— Ясно, — говорит путник. — Поспеши. Уж очень она больна.

Поднялся тогда бывший монах и поспешил, чтобы не терять больше времени на разговоры. А путник ушёл в сторону монастыря.

Только они разошлись — обернулся монах и увидел у путника полупрозрачные крылья за спиной.

«Неужели я говорил с ангелом!» — испугался монах и побежал в сторону деревни. Но споткнулся он впопыхах, упал, оглянулся ещё раз и увидел путника уже не в белом, а в чёрной монашеской сутане.

Ещё больше оробел монах. Добежал до деревни, ворвался в дом матери. И застал её уже мёртвой. Вот только секунду назад испустила она дух.

Тогда понял монах, что, уйдя из монастыря, лишил он мать свою ангела — хранителя, который её охранял и заботился о ней, пока монах служил. А теперь вот отправился занять его место в монастыре.

Покинул ангел мать, и умерла она тогда.

Патер Г беседовал с нами отдельно, с каждым тет-а-тет. О чём он говорил с братом, я не знаю. Меня же спросил, хотим ли мы (семья), чтобы мой брат стал монахом. Я честно ответил, что нет. Но добавил, что, если он так решит, мы будем уважать его выбор и не скажем ни слова против. Я — то знал и так, что брат ни за что не выберет этот путь для себя.

Когда мы собрались все вместе в классе, где монахи учились древнему и не менее виртуозному, чем современная музыка, искусству церковного песнопения, Патер Г рассказал свою притчу и выдержал паузу, чтобы мы осознали суть рассказанного. А потом пояснил, что человек, принявший монашество, дарит родным ангела — хранителя. И это один из самых драгоценных даров, который только можно сделать. Но, если он когда — то вернётся в мирскую жизнь, ангел покинет семью, и это станет смертельным наказанием всей семье и бывшему монаху за отречение.

Прозвучало тревожно.

Патер Г, казалось, пытался нас подкупить. Или даже по — своему угрожать. Но он был честен и обозначил возможные последствия. Монастырю нужны свежие силы, нужны монахи! И Патер Г как монастырский идеолог должен был провести с нами эту работу.

Мне было странно видеть перед собой этого взрослого, образованного человека, огромного седобородого серба, красавца, говорящего на пяти языках, посвящённого в самые глубокие тайны взаимоотношений человека с Богом, конфессионера, принимающего и у паломников, и у монахов исповедь, одного из лидеров этого монастыря. Он сидел тут за учительским столом, рассадив нас за ученические парты, и рассказывал все эти сказки.

Я задавался вопросом, который мучил меня всю жизнь и который я задавал сам себе уже тысячи раз, встречаясь с такими людьми, — неужели он искренне верит во всё это или просто честно и усердно выполняет свою работу? Как замполит, например…

Модель цивилизации

Сложной была внутренняя социальная организация и духовная жизнь братства. А также его отношения с внешним миром. Братство было почти завершённой моделью общества, если хотите государства, если хотите — цивилизации. Почему «почти» — потому что здесь не было и не могло быть женщин. В остальном оно полностью моделировало, как мне это виделось, любое человеческое сообщество.

Яркие и разнообразные взаимоотношения между братьями были обычными проявлениями человеческой жизни: настоящая братская любовь и дружба — и рядом ревность, раздражение, бытовые конфликты. Радость общения, веселье и шутки — и тут же межличностные обиды, зависть. Они ведь всё — таки только люди, и, как говорится, ничто человеческое им не чуждо. Но на что я обратил особое внимание — так это на их неустанную заботу друг о друге.

Наверное, тех паломников, кто думает, остаться ли в монастыре и принять сан, это очень подкупает. Ведь многие лишены этого в мирской жизни. А взаимная забота здесь повсеместна. Я сам видел, как они в трапезной, извините за кощунственное сравнение, вынимают крошки хлеба друг у друга из бороды, точь в точь как обезьянки выбирают блошек друг у друга из шерсти. Или как один брат вытирает пот со лба другого, который тащит по солнцепёку огромные вёдра с водой. Они всегда внимательны к своим. И к гостям.

Но они в то же время строги и к прихожанам, и друг к другу. Резко осудят, остановят и даже, если надо, накажут любого, кто, по их мнению, проявит неуважение к внутримонастырскому уставу, церкви или настоятелю.