Царский витязь. Том 2 Семёнова Мария

Орудье о блюде

– Не пущу!

Воздетая клюка рассекла воздух. Шерёшка стояла в калитке, словно дом от злых гонителей защищая. Воронята даже прянули назад, к саночкам, откуда выбиралась испуганная Надейка.

Седые Шерёшкины пряди вились по плечам, наделённые недоброй собственной жизнью.

– Вон отсюда ноги, приблудыши!

Лыкаш с места не сошёл, но загрустил. Славненько начиналось деяние, должное к державству его вознести. Когда первый шаг таков, каких бед завтра ждать?.. Он доподлинно знал: Белозуб чуть не плакал, выпрашивая себе это орудье, но учитель был непреклонен. «Воробыш пойдёт. И Ворон с ним, для пригляду». Лыкаш с радостью уступил бы честь, да кто ж спрашивал?

Покосившись на Ворона, гнездарь забыл свои горести. На это стоило поглядеть! Надменный дикомыт, чьи дела уже обросли баснословными пересудами, стоял виноватый. Гордые брови сложились жалобным домиком.

– Мы не баловства ради, тётенька.

– А ты! Охаверник!.. Ты!..

– Нас учитель на орудье послал.

– Знать бы, что половину шайки притащишь, воли моей не спросив, я и тебя…

– Ты хоть выслушай, тётенька.

– Слышать ничего не хочу!

– Такое наше орудье, что стервоядцам здешним досада великая сотворится.

Костлявые руки крепко стискивали клюку. Шерёшка молчала, трудно дыша. В глазах всё не унималось тёмное пламя. Наконец бобылка кивнула на мальчишек с Надейкой, спросила недоверчиво:

– Эти, что ли, досаждать станут?

– Нет, тётенька. У них…

– Так пусть лыжи воротят, отколь пришли!

– У них орудье своё. Станут обходить кипуны, камешки весёлые собирать, грязи цветные.

– Пусть опричь моей калитки плетутся!

В Чёрной Пятери уже не все помнили дивный запах Шерёшкиного печенья. Только звучали в общей опочивальне сказы о воровских подвигах нынешних старших.

– Ты бы хоть спросила, на что…

– Вчера не знала и завтра не пригодится. Уводи, отколе привёл!

– А на ризы святой царице Аэксинэй, на плащ государю мученику Аодху.

Шерёшка замолчала, осёкшись. Впрочем, сошку держала по-прежнему крепко и зло.

– На какие такие ризы?

– Про это, тётенька, Надейку расспрашивай. А ежели не любо нас принимать…

– В дровник веди, – бросила, отворачиваясь, немилостивая бобылка. – И вас, остолопов двоих, в избу не пущу, не надейтесь.

Лыкаш сбросил с плеч лямки алыка.

– Пошли, – сказал ему Ворон.

– Куда?

– Людишек будешь опытывать.

Лыкаш опять загрустил. Он полагал засесть с Шерёшкой за стряпной склад, недавно найденный в книжнице. Думал, Ворон сам отправится доводить вороватых насельников до ночного удушья, выведывая, чей отец уволок из крепости царское блюдо да в какую сторону продал.

– Может, ты скорее управишься?.. – вырвалось у него.

Ворон поднял бровь. Его дело догляд. Он, конечно, не даст Лыкашу ни пропасть, ни потерпеть неудачу… но и подменять собою не станет. Лыкаш только рукой махнул, первый вышел вон со двора.

Дровник у Шерёшки был просторный, щепы и чурки полнили навес едва до середины. Тщедушные хворостины, добытые хозяйкой, сразу было знать от поленьев, наколотых мужскими неутомимыми руками.

Надейка вытащила свою постель, разложила у стенки. Ирша с Гойчином собирались ночевать дорожным обычаем, довольствуясь кожухами: «Мы мораничи. Нам с дядей Вороном на орудья ходить!» И удрали со двора – якобы разведывать кипуны. На деле, конечно, подсматривать, как-то дядя Ворон будет досаждать деревенским. А заодно – хоть ненадолго убраться от злющей хозяйки, с которой один только дядя Ворон сладить и мог.

Надейка выкладывала из санок последнюю плитку чёрного камня, добытого в развалинах крепости. На крылечке вновь стукнула сошка.

– Ты, бестолочь, какое понятие о царских ризах можешь иметь? – требовательно и как-то обиженно спросила Шерёшка. – Ты в Беду хорошо если в мамкином брюхе играла!

Надейка покорно опустила глаза:

– Твоя правда, тётенька. У государыни платье белое, всё синими незабудками. А у государя корзно серебряное, с плеча книзу прикраса в синюю и зелёную нитку…

– Тьфу! – озлилась Шерёшка. – Где то узорочье, негодница? И где наши грязи?

– На картине…

– Что?

– Мне картину велено поновить. С четой праведной.

– Кто велел?

– Господин Лихарь орудье вменил…

Шерёшка зло отмахнулась:

– Картины жаль. А Лихарю неудача поделом станет.

Надейка смолчала.

Шерёшка вдруг ткнула клюкой тяжёленькую чёрную плитку:

– На чём тёртые глины замешивать собралась?

– На желтке с водицею…

– Ты меня провести даже не помышляй. Батюшка мой сам книги сшивал, сам расписывал, – сурово предупредила Шерёшка. – Краски твои провоняют, иссохнут, трещинами пойдут! – И злорадно предрекла: – Загубишь, Лихарь тебя…

Отболевшие ожоги закалили Надейку. Она не вверглась в былое помрачение, лишь чуть вздрогнула.

– На желтке не иссохнут, тётенька. А чтоб не протухли, уксусом разведу. Закончу, для крепости рыбьим клеем промажу…

Шерёшка тяжело помолчала, пряча удивление.

– Кто научил? – спросила она затем.

– Я от образа Матери… художество постигала…

– Врёшь, – наставила костлявый палец Шерёшка. – Угольями берёсту марать – это да, это всякий наловчиться способен. А красками – нет! Умишка не хватит! Их от Богов взысканные люди в старину обрели и нам науку оставили. Сей же час сказывай, кто на ум направлял! Не то вовсе выгоню и показываться возбраню!

В дровник сунулись воронята. Босые, с мокрыми по колено ногами, штаны перемазаны жёлтым и красно-бурым. Шерёшка зашипела на них. Оба мигом исчезли.

Надейка отвела глаза:

– Меня дедушка Опура учил.

За углом раздались смешки. Опура! Каких только прозваний людям не нарекают!

– Я кого выгнать сулила, если снова соврёшь?

– Не вру я, тётенька. Он мне показал, как тереть, как кисти вязать…

– Опура? Он до твоего рождения последний ум обронил. Вот что, девка…

– Как есть обронил, – прошептала Надейка. – Когда стена падала, святой жрец хвалы Владычице возносил, а дедушка остатний уголок изрисовывал. Краснопева потом костей не нашли. А дедушка умом подался, когда ему труд всей жизни земными корчами обвалило.

– Ты почём знаешь? Ты тогда…

– Мама сказывала.

Воронята осторожно присели на порожек дровника, стали слушать. Полоумного Опуру они не застали. Не видели, как старец бродил безлюдными переходами. Не слышали, как беседовал сам с собой, поднося жирник к остаткам стенных росписей. Ирша и Гойчин были уже из нового поколения.

– Для нас всё случилось вчера, – совсем другим голосом сказала Шерёшка. – Вам, подлёткам, отцы-матери донесли. А скоро одни бабкины сказки останутся, никто им и веры не даст.

– Так он что? – робея, спросил Гойчин. – Дед этот?

Грустная, задумчивая Шерёшка была совсем непривычна. Как обходиться с ней, пока она размахивала палкой, грозясь прогнать за забор, они успели постичь. Как поступать с тихой и печальной – понятия не имели.

– Вам, малышне, уже не представить солнца на башнях Царского Волока, когда наш корабль подходил заливом, – проговорила Шерёшка. – Для вас это Чёрная Пятерь, где людей меньше, чем крыс, и на каждый жилой покой по три хода заваленных. Кто, рассматривая груду костей, углядит былую красавицу?

Женщина помолчала, конец сошки вычертил по утопку странную загогулину. Воронята переглянулись. Учитель сравнивал крепость с гордым воином, принявшим раны, но по-прежнему сильным и непреклонным. Такое сравнение мальчишкам нравилось больше, но с Шерёшкой спорить – себе дороже. Только раскричится. И больше ничего не расскажет.

– Я же видела старика, – тихо продолжала Шерёшка. – Когда печенье Ветру вашему приносила. Брезговала вонючкой, нос воротила. Знать бы, что это ради его образов и поличий мы с мужем горести морские терпели! Верный список с картины чаяли домой увезти! – Шерёшка вздохнула. Сложила руки на сошке, утвердила сверху подбородок. – А после…

«А после я мимо ходила. Своё горе лелеяла. Вот, думала, земля носит противного! Когда моих мужас доченькой…»

Вслух она этого не произнесла.

– Тётя Надейка, – опасливо прошептал Ирша, – а ты как про дедушку поняла?

Надейка ответила так же тихо:

– Я в надвратной молельне узор на берёсту переводила…

– В надвратной? Там же крыши нет и стены суровые?..

– Уходит всё, – сказала Шерёшка. – Расточается. Чего огонь не сжёг, вода по капле смывает. Дети ваши и того, что сейчас есть, не найдут.

– Тогда тоже не много видать было. Остаточки. Зачин прикрасы в уголке. Как дальше совьётся, не угадаешь, а всё одно загляденье. Я рисовать… оглянулась, дед Опура стоит. Взял уголь у меня, заругался, мол, обточен не так. Бранится, а сам узор выводит верной рукой…

Шерёшка вдруг вновь рассердилась:

– Погляжу ещё, что ты намалюешь!

– Тётенька Шерёшка, – сказал тихий Гойчин, – тебе, может, дров нарубить? Полы вымести? Починить что?..

Духовая щелья

«Ну вот объявлюсь я вельможам. Клеймо открою. А дальше?»

Стоит сделать долгожданный первый шаг, и кажется, будто весь путь уже пройден. Ничтожный отрок воочию видел себя витязем. Вождём, готовым говорить с высшим почётом Андархайны.

«Только пусть попробуют рукой отмахнуться!»

Светел представил длинный стол вроде того, что накрывали для братской трапезы в Твёрже. Красных бояр, разодетых, как богатые купцы в Торожихе. Избы по сторонам большой улицы, опять вроде твёржинских, только нарядней, выше.

И ему, Светелу, сидеть во главе того стола.

О чём толковать с андархскими большаками? Сколько ни думал – ничего придумать не мог. Попеченья будущего царствования сводились в его разумении всего к двум заботам.

Вот первая:

«Велю вам, могучие воеводы, по камешку разорить Чёрную Пятерь! Сам первый пойду и уж не уймусь, пока брата не вызволю!»

И вторая:

«А кто словом заикнётся Коновой Вен воевать, я того не гневом опалю, я того кулаком в землю вгоню!»

Что ещё делать, нарёкшись Аодхом Пятым?

Поди знай. Так далеко Светел до сих пор не заглядывал.

Это был узкий бедовник, длинный и прямой, как копьё. Его огненным мечом прорубили вихри Беды, рвавшиеся в каменную щель меж холмов. Теперь здесь гуляли обычные ветры. Жгучие, свирепые. И дули, как водится, прямо навстречу походникам. Старые зяблины на щеках отзывались памятной болью. Светел корчил рожи под меховой личиной, силясь разогнать кровь. Щурил глаза в прорезях, жёсткой рукавицей сдирал с ресниц лёд. Ветродуй, по крайней мере, сметал кидь из-под ног, выглаживая дорогу. На иртах своей работы бежалось легко и задорно. Каёк со звоном втыкался в крепко слежавшуюся, бороздчатую белую толщу. Взвизгивал, проворачиваясь. Взлетал в новом замахе. Разогнанные санки катили сами собой. Почти не дёргали пояс.

Временами Светел оглядывался, ибо сзади бежали заменки. «Нас потому так зовут, что мы всякого воина заменяем, – пояснил Косохлёст. – Сестра вот из лука бьёт, когда дядя Гуляй дострелить не умеет…» Доверчивый отрок сперва рот разинул: ух ты! После вообразил страшный лук Гуляя в тонкой руке Нерыжени. Больше он ни о чём Косохлёста не спрашивал.

И называть Нерыжень милой белянушкой даже про себя не тянуло.

Источенный ветрами бедовник казался рекой, пробившей русло среди дремучих урманов. Кое-где из-под снега выпирали громадные изломанные стволы, все макушками к северу. Сразу видно: люди поблизости не живут. Ни полозновиц от тяжёлых саней дровосеков, ни отметин топора или пешни.

– Ишь, посохом размахался, – ворчал сзади Косохлёст. – Не призадумался, пасока, в кого комья летят!

Пасокой бывалые витязи именовали хвастунов, на деле ещё не багривших кровью меча.

– Ладно серчать, братец, – серебряным голоском вступилась Нерыжень. – Не видишь, из сил вымотался мальчонка. Ему, может, пособить надо, а ты всё бранишь.

В один из первых дней Светел попался. Полез спорить, будто ничуть не стомился. «Ах так?» Косохлёст сразу подбавил ему поклажи со своих и сестриных санок. Спасибо, сам сверху не сел. Светел сдюжил, конечно. Заодно уяснил себе накрепко: мало ли что ты дома великое место держал. Здесь отроком назвался, ну и помалкивай.

– Эй! – возвысил голос Косохлёст. – Помочь, что ли?

Светел ответил через плечо и сквозь зубы, но как полагалось:

– Благодарствую, дяденька. Сам дотащу.

Хочешь не хочешь, величай парня младше себя. Светел с тоской вспомнил калашников. Вот где побратимы, вот кто друг за дружку горой! «Может, я от своих людей к чужим людям ушёл?..» Через полсотни шагов он честно попытался представить, как под снегириное знамя прибился бы парнишка со стороны. Увидел свой и Гаркин кичливые взгляды. Даже улыбнулся под меховой харей.

Тоже небось присвоили бы почёт.

Нерыжень снова подала голос:

– Вовсе не жалеешь, братец, меньшого. Кликнет дядя Сеггар привал, ему, бедному, снова без конца шпенёчки крутить, струночку за струночкой ладить…

Светелу померещился сдавленный смешок за спиной. Там словно ведали про него тайное, зазорное, но что? Поди знай.

– Не заснуть бы, покуда песен дождёмся, – согласно протянул Косохлёст.

И опять словно подавился смешком.

Светел оскалился под личиной. На правду грех злиться, да только больней правды ничто не язвит. Сколько он ни слаживал струны, к следующему привалу они вновь звучали враздрай. Не блюли строя, хоть плачь.

Надо было знать в ту последнюю домашнюю ночь: от лютых обид добра не родится. Гусельки, которые он долбил, выглаживал, клеил так жадно и яростно, словно прямо на них жизнь со смертью сплелись, – этим гуселькам его тогдашняя надсада пришлась как беременной бабе пинок в брюхо. Не порно выпросталось хилое чадце. Вместо бодрого крика еле мяукнуло.

«Где оплошка? Сколько санок в путь выпустил, ни у одних копылья с полозьями расстаться не норовят. А тут шпенёчкам струн не сдержать…»

Постепенно делалось не до разговоров. Уже густели сумерки. Сеггар гнал вперёд, стремясь до темноты пройти Духовую щелью. Чем ближе к холмам, тем беспощадней наседал ветер. В теснине, куда упирался бедовник, гудела воздушная стремнина. Что за сила гнала ветер сквозь трещину возле самой земли, когда всё небо отдано могучим крылам? Светел не знал. И никто не знал. Ни в Левобережье, ни на Коновом Вене. Всюду считали Духовую щелью чудом. Не злым, просто суровым. Бывали хуже места. Здесь, по крайней мере, люди не пропадали.

Каменное горло можно было обойти, задав крюк вёрст на двадцать, но воевода спешил. Упрямые сеггаровичи входили в теснину, ложась грудью на живой плотный воздух. Поговаривали, будто ветер здесь обретал человеческий голос. Светел хотел вслушаться, но было недосуг. Приходилось двумя руками всаживать посох, чтобы не опрокинуло коварным порывом. Светел убирал лицо, лишь изредка раскрывая правый слезящийся глаз. На левом, неволей подставленном ветру, смёрзлись ресницы. Ветер метал иглы, гвозди, бронебойные стрелы. От такой молотьбы потом больно под веками.

– Ну погодища! – прихотью воздушных токов донёсся смех Ильгры. – Будто в лодке упором!

Дойдя до каменной шишки, за которой неясной тенью растворился Гуляй, Светел глянул назад. Заменки приотстали. Лёгкая Нерыжень налегала на каёк, цепляла мёрзлые камни… всё равно съезжала обратно. Даже камыс на лыжах не помогал. Косохлёст тянулся помочь, возился с потягом.

Ильгра прошла здесь без помощи, но Светел не вспомнил, не призадумался. Живо отстегнул санки, направил в стену, чтобы не снесло. Перепрыгнул с лыжами, проехал по ветру. Радостно ощутил в себе силу – врёшь, вихорь, не сдвинешь! Упёрся, схватил руку Нерыжени, поволок за собой. Шаг, ещё, ещё! Вот и кремнёвый желвак. Руки в стороны разведи – обе стенки достанешь. Одолевая половину неба, ломившуюся навстречу, Светел рывком бросил себя на ту сторону. Вытянул Нерыжень.

И… весь воздух кругом куда-то пропал. Рот открылся сам собой, как у вытащенной рыбёшки. Затишь казалась неестественной. Почти пугала.

– Тебя кто просил? – с нешуточной яростью вырвалась Нерыжень.

Светел отодрал с левого глаза корку льда вместе с половиной ресниц.

– Ты ж девка… – проговорил он растерянно. Хотел добавить – у нас на Коновом Вене евьё заступать принято… Не добавил.

– Ещё кто тут девка!

Изощрённый удар легко пронизал меховую толщу, вязаную, портяную. Выше брюха, ниже груди. Огненным клубком прожёг тело – искры вон! Какие сшибки в Затресье, гордая победа возле Смерёдины?.. Светел задрал кверху носки беговых лыж. А Нерыжень, выплеснув обиду, вспомнила: в теснине остался брат. С тремя санками. Девушка обрадованно устремилась за желвак, но тут Косохлёст сам показался наружу. За ним выкатились его чунки.

– Ты, олух, оружие без присмотра бросил и сестру к тому понудил?

Поднявшийся Светел проворно отскочил и только тем избег новой кары. «Я бросил?..» Вслух пенять было без толку. Он торопливо скинул юксы, проскочил мимо «дяденьки», нырнул за желвак. Вихрь немедля пнул его в спину, ринул вперёд. Светел едва устоял. В узких стенах плавала почти кромешная тьма. Санок не было. Ветром столкнуло? Косохлёсту помешали пройти?.. Светел заскользил на коленях, шаря по снегу. Руки натолкнулись на гнутый облук. Санки Нерыжени, заботливо опёртые о валун. Щенячья глупость, бросившая отрока помогать воевнице, сделалась совсем очевидна.

Свои чуночки Светел нашёл опрокинутыми у входа в теснину. Захотелось разметать по снегу поклажу. Сесть посередине, замёрзнуть. Вовсе уйти от чужих людей, никак не желавших становиться своими. Светел вздохнул, впрягся, потащил. В лицо ударили иглы, копья, бронебойные стрелы.

По счастью, бежать вдогон пришлось недолго. В щёки пахнуло влажным теплом. Сеггаровичи шли здешними местами не первый раз, добрые места для ночёвок были давно ими разведаны. Санки витязей стояли огородом у края большой плоской впадины, где снегу лежало на сажень меньше, чем всюду. Внизу тонкой пеленой плавал туман. Не зеленец, даже не оттепельная поляна. Просто грельник, материнская ладонь Земли. Кожух здесь не снимешь, но меховую харю сразу долой!

– Где болтаешься? – встретил Светела желчный Гуляй. – Брюхо к спине липнет!

Он, по обыкновению, растирал ногу, наболевшую в дневном пути.

– Помилуй, дяденька, – смиренно повинился отрок. – В теснине застрял.

Перед Гуляем он почти лебезил. Очень уж хотелось испытать его прославленный лук, на который, как говорили, стороннему человеку и тетивы не надеть. У Светела был при себе свой, очень неслабый, но можно ли сравнивать!..

Он быстро вытащил трёх больших шокуров, ободрал, начал стружить, пока было хоть что-то видно. В дружине всякое право приходилось доказывать. Твёржинский отрок никаких вольностей покуда не отвоевал. Знай кланялся да служил.

– Не побрезгуй отведать, государь воевода, – по старшинству поднёс он Сеггару самые жирные и желанные стружки.

Сеггар в ответ даже не кивнул. Молча взял, бросил толику на грельник, отдаривая за тепло. Начал есть.

– Не побрезгуй, государыня первая витяжница…

И вот так всем остальным.

Заменки в дружине стояли всего на ступень выше Светела, но кормились едва не слаще вождя с Ильгрой. Так, будто Неуступ ждал от них трудов превыше даже своих. Каких именно – Светел не спрашивал, всё равно не ответят. Ему самому предстояло обсасывать хребты.

«Вот ослабну, отстану, совсем пропаду, и не оглянутся. Потеря невелика!» Это говорила обида. Светел знал, что не ослабеет. Шокуры, выкормленные в прудах Твёржи, даровали великую силу. Ему, не другому кому. И ещё предстояло раздавать верхосыточку – калачи, испечённые в ту последнюю ночь. Тонко нарезанные, до нежного хруста высушенные в печи… Светел опять же по чину обнёс лакомством дружинных. Попотчевал добрый грельник, взял сам. Ничего вкуснее не было на всём белом свете.

Домашнее благословение медленно растворилось во рту. Пока оно таяло, Светел пребывал в своей ремесленной. Обнимал братёнка, маму, бабушку. Теперь он знал, почему семьян не было у дверей, пока он исступлённо строгал Обидные гусли. Скоро вынется из короба конечный сухарик, развеется запах… ещё ниточка оборвётся, ещё след позёмкой затянет…

Светел тоскливо сглотнул последки домашнего вкуса. Взял рыбьи шкурки и косточки, понёс прочь – птице и зверю, чаявшим угощения от людей.

Другой глупостью и преступлением Светела были проволочные струны Обидных. Обрадовался, дурень, стальному моточку, щедрому подарку Небыша! Изначально думал дедушкины гусельки обновить по образу Золотых: пусть бы его вспоминали, звеня в руках у братёнка. Не обновил. С собой проволоку унёс, как украл. Едва ли не в отместку, что Золотые дома остались. Ну и вышло – сам себя наказал. Где было знать, что тонкие стальные тетивы боятся мороза? Светел каялся, мечтал где-нибудь раздобыть жил. Не на каждой ночёвке гусли вытаскивал. Только там, где стужа давала хоть какую-то щаду.

– Опять бренькать уселся. Чем бы уши прикрыть, – немедля заворчал Косохлёст.

Заступа Нерыжени ударила больнее нападок.

– Да он, может, петь и не будет. Пока-то струночки соберёт… А там сон сморит.

Щекам стало жарко. Воевница не сильно ошиблась. С прошлой игры Светел нарочно ослабил струны, чтобы пережили мороз. И вот тебе: шпенёчки даже такого усилия не хотели держать. Два крайних вовсе выскочили из гнёзд.

«Что же с вами в битве будет, родимые, коли в санках один раз кувырнулись да оплошали?..»

Рассудок искал объяснений. Сотни сделанных лыж одним голосом винили дурной нрав вагуды, рождённой в обиде. «Дрянной сосудишко. А я иной заслужил? Руки – сковородники, голос – корябка… Смолой, что ли, разведённой гнёзда изнутри напитать?..»

Руки меж тем знай вправляли выпавшие шпеньки, напрягали струну за струной. Спасибо Торожихе, Крылу, спасибо поношениям, принятым на купилище! Светел теперь что угодно мог пропустить мимо ушей.

«Это было в горестный год… Ждал скончанья света народ…»

Последнее время из Левобережья приходили хорошие песни. Иные складывали будто нарочно для того, чтобы по ним гусли налаживать.

«А над ней застыл валун в ковыле…»

Светел выждал, заново попробовал голоса. Гусли звучали верно. Всё-таки он спустил нижнюю струну – проверить, не слишком ли свободно ходит шпенёк.

– А я думал, ветер в Духовой щелье воет, – буркнул из кожуха Гуляй. – Всем игрецам наш игрец! Ни тебе песен дождаться, ни спать не даст.

– Крыло, бывало, из чехолка пока тянет, сам уже слышит, где нестроение, – добавил другой голос. – Один шпенёк повернёт, сорока вёрст как не бывало! Подмётки горят, ноги плясу просят…

– Будет тебе, дядя Кочерга, снегирька орлиной высью корить, – отравленной стрелкой прозвенел смех Нерыжени.

«Мне дядя Летень не брезговал удары показывать. Гуслям Леший неупокоенный отзывался. Что ж вы-то пеняете? И про Крыла сказать не хотите…»

Домашние доблести Светела, его законная гордость, здесь рождали только насмешки.

– Взялся гусли строгать, всё одно лыжа вышла.

– Повизгивает, как об снег.

«Я глянул бы, как ты с гибалом столкуешься!» Светел злорадно представил ущемлённые персты Гуляя. Его нос и своенравную заготовку, раскидавшую клинья. Он знал: это было пустое. Всё прежнее осталось за Родительским Дубом. По сию сторону имели значение лишь воинские начала. Которые Светелу никто давать не спешил.

Ленивый разговор продолжался:

– Люди доносят, весной старый гусельник помер. Знатый делатель был. Последними, говорят, дивные андархские гусли построил. Палубки аж светятся, струнки вызолочены…

Это говорил молодой витязь, носивший древнее и звучное имя: Крагуяр.

– Вот бы посмотреть да послушать, – вздохнул Гуляй.

Ильгра зевнула:

– Знать бы, кому делал?..

– Крылу небось. Кому ещё такие в руки дадутся? Жаль, забрать не успел.

«Не успел?» – навострил уши Светел. Он пытался спрашивать, почему Пернатые гусли называли сиротскими. Его как не слышали.

– Наносная позолота сотрётся, – сказал Гуляй. – Истым золотом игрец сиять заставляет.

«Крыла вашего я слыхал. Тянусь за ним теперь, достать не могу. Только если бы в Торожихе Сквара запел, Крыла, от срама сбежавшего, до сих пор бы искали!»

Самому Светелу играть уже не хотелось, хотя и надо было. Сеггар обмолвился о скорой встрече с союзным вождём. Значит, не обойдётся без сравнения гусляров. Светел даже потянулся было за полстю, но спустить струны и закутать гусли не дала совесть. Он словно Жогушке принарядиться велел: перед гостями предстанешь! – а после раздумал, в хоромину не пустил. Руки перебирали, гладили струны… Пальцы очень хорошо знали, где какая тетивка и чего от неё ждать, поэтому пряди голосниц возникали сами собой. Сплетались, сплачивались, обрастали переливами… взывали к словам… «Бредёт вперёд, упрямо брови сдвинув… Мой кровный брат, моё второе „я“…»

– Это что? – сонно спросила Ильгра.

– Это, государыня стяговница, гусли думу думают. Может, песня родится.

Всякий, потянувшийся к струнам, рано или поздно начинает по-своему украшать знакомые песни, затем слагает своё. Плох игрец, избегающий небывалого. Однако Гуляй даже на локте приподнялся. Выпростал из куколя жёсткую бороду. Спросил, будто Светел посягнул на запретное:

– Тебе, олух, кто сказал, будто сочинять можешь?

Светел отмолчался. «Если б я кого спрашивал, могу или нет, вот тогда и пытаться было бы незачем…»

Ильгра спросила миролюбиво:

– Про что песня будет, подъёлочник?

– А про то, государыня, – вздохнул Светел, – как мораничи добрых людей в подвалах неволят, за правду голодом уморить норовят… Есть брат, чтоб помочь, да сам голодный. Усы омочить позволяют, в рот – ни-ни.

– Усы, – пискнула Нерыжень.

Косохлёст, вроде основательно улёгшийся, выпростал куколь, стал подниматься. Светел хорошо знал эту неспешность. Пока рожу недругу не искрасит, уж не отстанет.

– Тебя, отрочёнок, прямо сейчас досыта накормить?

Светел торопливо завернул гусли, уложил струнами вниз. Не склеил он Обидным берестяного чехолка, да что уж теперь.

– А накорми, – проговорил он и тоже встал, подбираясь для драки.

«Вот, значит, как у вас науку берут. Ладно, колошматники. Хоть скопом, хоть в очередь. Совсем, чай, не убьёте, а там однажды отвечу…»

Косохлёст перешагнул сани. Светел не отвёл взгляда. «Рёбра заживут. Коли повезёт, хоть что угляжу…»

– Цыц там, – сказал воевода.

Косохлёст замер, как пригвождённый.

– Дядя Сеггар… – протянул он с ребячьей обидой. – Но ведь сам вразумления попросил?