Интервью с вампиром Райс Энн

Он всегда приходил в легкомысленный вос-торг от роскоши, окружавшей его в Пон-дю-Лак. Например, ему очень нравился изящный фарфоровый сервиз, на котором его отцу подавали ужин. Он любил трогать бархатные портьеры и водить носком туфли вдоль замысловатых узоров на ковре. В самую первую ночь на плантации он вынул из китайского шкафчика хрустальную рюмку и сказал: «Я соскучился по бокалам». В его словах прозвучало какое-то зловещее удовольствие, и я пристально посмотрел на него. Как он мне не нравился! «Я хочу показать тебе маленький фокус, – сказал он, – если ты тоже любишь бокалы». Он поставил рюмку на стол и вышел ко мне на галерею. Вдруг он снова переменился и стал похож на крадущееся животное. Его глаза пронзали ночную темноту вокруг дома. Уставившись куда-то под своды ветвей дуба, он постоял минуту, потом перепрыгнул через перила и, мягко приземлившись, бросился вперед. Когда он показал мне добычу, я вздрогнул. Это была крыса. «Перестань вести себя как круглый идиот, черт возьми! – закричал он, увидев мое лицо. – Ты что, никогда крысы не видел?» Здоровенная полевая крыса с необычайно длинным хвостом отчаянно старалась вырваться на волю. Но он держал ее крепко, так, что она даже не могла кусаться. «Иногда попадаются довольно вкусные крысы», – заметил он, подойдя к столу в гостиной. Резким движением он вспорол ножом горло мерзкой твари и быстро наполнил бокал кровью. Труп крысы полетел обратно в сад, а Лестат триумфально поднял бокал и посмотрел сквозь него на пламя свечи. «Если прижмет, можно прожить и на крысах, так что перестань корчить такую физиономию, – сказал он мне. – Кошки, курицы, коровы – все сгодится. Когда плывешь на корабле, например, лучше ограничиться крысами, если не хочешь, чтобы из-за начавшейся паники всякие идиоты отыскали твой гроб. Нет, лучше уж очищать судно от проклятых грызунов». Он сделал глоток с таким видом, словно пил бургундское, после чего, скривившись, недовольно буркнул: «Слишком быстро остывает».

«Ты хочешь сказать, что мы можем пить кровь животных?» Я был потрясен.

«Да. – Он допил бокал до дна и небрежно швырнул его в камин. Я невольно взглянул на осколки. – Ты ведь не возражаешь? – Он указал на них с саркастической усмешкой. – Очень надеюсь, что нет. Потому что все равно ты вряд ли можешь что-нибудь поделать».

«Отчего же. Я могу, например, запросто вышвырнуть тебя вместе с отцом из Пон-дю-Лак», – ответил я. Впервые за два дня общения с ним я дал волю своим чувствам.

«Зачем? – спросил он с фальшивой тревогой. – Ведь… ты еще многого не знаешь. – Он рассмеялся. Пробежав пальцами по атласному футляру спинета, он поинтересовался: – Ты играешь?»

Я сказал что-то вроде: «Не трогай!» Это вызвало у него новый приступ веселья.

«Хочу и трогаю! – заявил он. – Кстати, ты даже не знаешь, что может привести к твоей смерти. Было бы обидно умереть именно сейчас».

«Я найду кого-нибудь другого, кто меня научит, – сказал я. – Наверняка ты не единственный на свете. Твоему отцу около семидесяти, значит ты не так давно стал вампиром. Тебя же учил кто-то…»

«Неужели ты думаешь, что сможешь сам найти других вампиров? Они-то заметят тебя издалека, мой друг, а вот ты их – нет. Так что вряд ли у тебя есть выбор, приятель. Хочешь не хочешь, но именно я – твой учитель, и без меня тебе не обойтись. Не забывай к тому же, что у нас обоих есть о ком позаботиться. Моему отцу нужен доктор, а на тебе – мать и сестра. Не вздумай проболтаться, что ты вампир. Нужно только обеспечить им и моему старику спокойную жизнь. Другими словами, с завтрашнего дня не мешкай – убивай и занимайся своими плантациями. А теперь пора спать. Для безопасности мы ляжем в одной комнате».

«Ну уж нет, – сказал я. – Ищи себе сам безопасную спальню. Я предпочитаю спать в одиночку».

Он разозлился не на шутку. «Не делай глупостей, Луи, предупреждаю тебя, – сказал он с угрозой. – Ничто тебе не поможет, когда взойдет солнце. Ничто. Отдельные комнаты создают двойные меры предосторожности и двойной риск быть обнаруженным».

Он привел целую кучу доводов, пытаясь запугать меня, но с таким же успехом он мог обращаться к стене. Я внимательно следил за ним, но не слушал. Таинственный ореол вокруг него растаял без следа. Передо мной стоял глупый хрупкий манекен, словно сплетенный из ивовых прутиков, и верещал противным, злым голосом.

«Спокойной ночи, я пошел», – сказал я и аккуратно погасил свечи одну за другой.

«Останься хотя бы сегодня, уже почти рассвело», – не унимался он.

«Запрись покрепче и ложись спать. Я сам позабочусь о себе», – сказал я, взял гроб в охапку и пошел вниз по лестнице. Сверху донесся щелчок замка и легкий шелест портьеры.

Небо побледнело, но звезды еще светили. Прошел легкий дождь, и мокрые пятна темнели на мощеных дорожках сада. Я раздвинул кусты дикой розы и терновника, открыл дверь в часовню брата, вошел и опустил гроб на каменный пол перед аналоем. Почерневшие образа были едва различимы в темноте. «Поль, – тихо обратился я к брату, – первый раз в жизни нет во мне ужаса перед твоей смертью. И первый раз в жизни я так сильно чувствую тебя. Я тоскую по тебе, как никогда раньше».

– Понимаете, – Луи повернулся к юноше, – именно тогда и совершилось мое полное превращение. Я закрыл деревянные ставни на узких решетчатых окнах, запер дверь. Атласная обивка моего нового ложа слабо светилась во тьме. Я улегся в гроб и захлопнул над собой крышку. Вот так я стал вампиром.

Наступило долгое молчание. Потом юноша сказал:

– И вы остались жить с ненавистным Лестатом.

– А что я мог поделать? – ответил Луи. – Тогда я еще всецело зависел от него. Он все время намекал, что я многого не знаю и научить меня всему может только он. Например, он объяснил мне, как путешествовать на корабле. Надо представить дело так, что в гробах мы перевозим останки близких для перезахоронения. Ни у кого не хватило бы наглости проверять нас, и мы могли бы спокойно спать днем, а по ночам охотиться на корабельных крыс. Лестат хорошо знал торговцев и хозяев магазинов. Они всегда нас радушно принимали, несмотря на поздние часы, и предлагали на выбор любые образцы одежды по самой последней парижской моде. Он водил знакомство с мелкими бизнесменами и агентами, которые обделывают свои дела по вечерам за столиками кабаре или ресторанов. В подобных вещах Лестат действительно хорошо разбирался и оказался неплохим учителем. Кем он был при жизни, я не знал, да и не хотел знать. Судя по всему, мы не сильно различались по происхождению, хотя это меня мало волновало. Правда, именно благодаря этому обстоятельству наша совместная жизнь протекала более или менее гладко. Вкус у Лестата был безукоризненный, но мою библиотеку он называл «грудой пыли». «Это все чепуха, игрушки для людей», – твердил он и при этом тратил огромные деньги (мои, естественно) на роскошную мебель для Пон-дю-Лак. Даже я, равнодушный к деньгам, внутренне содрогался. Иногда, очень редко, у нас бывали гости, в основном путники в поисках ночлега. Часто они показывали рекомендательные письма от других плантаторов или чиновников из Нового Орлеана. Лестат радушно принимал их, развлекал и вообще вел себя на редкость вежливо. В такие дни я мог вздохнуть свободнее, потому что обычно мне приходилось сидеть с ним один на один в четырех стенах и молча сносить его злобный цинизм.

– Этих людей он не трогал? – спросил молодой человек.

– Конечно трогал. Но позвольте открыть вам небольшой секрет. Уж лучше видеть человека мертвым, чем оказать ему неучтивый прием. Кстати, это свойственно не только нам, вампирам, но и военным, генералам, даже королям. Странно, конечно. Но это правда. Я прекрасно знал, что Лестат убивает людей каждую ночь, – знал и молчал. Вот если бы он позволил себе грубость или невежливость по отношению к моей семье, гостям или рабам, я бы живо поставил его на место. Но ничего подобного. Лестат был сама обходительность, казалось, его даже радуют гости. И он всегда говорил мне, что на содержание своих родных мы не должны жалеть денег. Смешно: он прямо-таки душил старика-отца роскошью. Все время напоминал ему, что целую кучу денег истратил на его пижамы и ночные сорочки, что полог над его кроватью специально выписан из Европы, рассказывал, какие благородные вина, французские и испанские, хранятся в наших подвалах, и хвалился, что даже в самые неурожайные годы наша плантация приносит огромный доход. Но иногда он бывал страшно груб с отцом. Дикие вспышки сыновнего гнева пугали старика – он начинал плакать, как ребенок. «Я содержу тебя не хуже барона, – орал Лестат. – У тебя есть все, что пожелаешь! Так что перестань приставать ко мне с посещениями церкви и твоих старых друзей. Этот вздор мне осточертел. Твои старые друзья давным-давно умерли. Почему бы тебе не отправиться вслед за ними? Может быть, тогда ты оставишь в покое меня и мой кошелек!»

Отец плакал, бормотал, что уже стар и ему ничего не нужно, что он с радостью остался бы на своей маленькой ферме. Меня часто подмывало спросить: «Где ваша ферма? Откуда вы приехали в Луизиану?» – чтобы узнать, где Лестат повстречался с другим вампиром. Но я не рисковал заводить этот разговор. Старик начал бы плакать, а Лестат наверняка пришел бы в неистовство. Надо сказать, что большую часть времени Лестат вел себя с отцом как ангел. В порыве почти подобострастной заботы он приносил ему ужин на подносе, рассказывал про погоду, про последние городские новости и про мою мать и сестру. Было очевидно, что по образованности и изящным манерам Лестат ушел от отца далеко вперед, но как это случилось и почему, я не мог понять. И я решил не думать об этом и не встревать в их отношения.

Вообще говоря, наша жизнь была довольно сносной, хотя за насмешливой улыбкой Лестата всегда прятался намек на то, что ему ведомы прекрасные и страшные тайны мироздания, о самом существовании которых я даже не подозревал. Он все время хотел унизить меня, презирал мое нежелание стать таким же, как он – хладнокровным убийцей, – высмеивал то полуобморочное состояние, в которое я впадал всякий раз во время убийства. Помню, он зашелся от хохота, когда я с удивлением обнаружил, что вижу свое отражение в зеркале, а кресты и распятия никак на меня не действуют. На мои постоянные вопросы о Боге и о дьяволе всегда кривил губы в усмешке. «Хотел бы я однажды ночью повстречаться с Сатаной, – сказал он как-то со злобной гримасой. – Ему пришлось бы бежать не останавливаясь отсюда до Западного побережья. Потому что я сам – дьявол». Заметив мой ужас, он громко захохотал.

Скоро моя неприязнь к нему перешла в холодную подозрительность, но я продолжал изучать его с невольным интересом. Часто я ловил себя на том, что не могу отвести взгляд от его руки, ставшей для меня источником новой жизни. Застывал на месте, моя душа словно покидала тело, или, точнее, само тело становилось душой. Это раздражало Лестата. Он не хотел понять меня, моего стремления познать истину. Чтоб привести в чувство, он грубо тряс меня за плечи. Я терпел его выходки спокойно, со странной отрешенностью, которая была мне неведома в прежней жизни, и понял, что такова моя новая природа, природа вампира; часами я сидел один и думал о брате, о его жизни, короткой и плутающей во мгле; я понял, что бессмысленно и суетно тратил душевные силы, когда оплакивал его смерть и бросался на людей, как дикий зверь. Вспоминал свое смятение, свои безумные мысли, словно пляшущие в тумане. Но то были мысли смертного человека. Я стал вампиром, и все переменилось. Осталась только глубокая, бездонная печаль. Это не значит, что я целыми днями сидел и предавался унынию. Вы должны понять меня правильно – я уже не мог терять время понапрасну. Я жадно смотрел на мир вокруг себя, на людей, и видел, что каждая жизнь – бесценна, что бесплодные терзания и жалкое чувство вины делают ее еще короче, и годы тогда бегут, как песок сквозь пальцы. Только теперь я по-настоящему узнал свою сестру. Я велел ей все время жить в городе, потому что только там она могла почувствовать силу своей молодости, своей красоты. Хотел, чтобы она вышла замуж, чтобы перестала думать о смерти брата и страдать от разлуки со мной, и не дай ей бог стать сиделкой при нашей матери. Я старался давать им все, исполнял все желания, даже капризы. Сестра смеялась и говорила, что я сильно изменился. По вечерам мы ходили гулять. Узкие деревянные мостовые города выводили нас к дамбе, под сень деревьев. Светила луна, ласковый, теплый воздух был полон запаха цветущих апельсиновых рощ. Мы говорили о ее заветных мыслях и надеждах, и только мне она доверяла свои самые тайные мечты – шепотом, на ухо, в полутемной гостиной. Я смотрел на нее и думал, что эта нежная, милая, хрупкая плоть, это бесценное творение Божье скоро состарится и умрет и никогда уже не сможет разделить со мной эти прекрасные, неуловимые минуты, которые туманно обещают бессмертие – и обманывают нас. Только ради таких мгновений и стоит жить, думал я, но, прежде чем мы научимся узнавать их и наслаждаться ими, должно пройти полжизни, ничтожной по сравнению с вечностью.

Вот что открылось мне, когда я стал вампиром. Мы с Лестатом были одиноки в мире людей, и ничто человеческое уже не отвлекало меня. А деньги давались нам легко. Я объясню почему.

Лестат и раньше знал, как добывать средства к существованию. Он умело выбирал жертву – по богатому платью, по экстравагантным манерам. Но ему всегда не хватало надежного убежища. Вот что мучило его больше всего. Я быстро понял, что за внешностью джентльмена он скрывал полное невежество в финансовых вопросах. Обо мне этого нельзя было сказать, так что мы решили разделить обязанности. Он умел в любую минуту раздобыть наличные деньги, а я умел выгодно их вложить. Обычно Лестат опустошал по укромным уголкам карманы своих жертв. И, кроме того, он играл. В лучших игорных домах он подсаживался к богатым плантаторским сынкам, очаровывал их и с безошибочным чутьем вампира вытягивал золото, доллары и ценные бумаги. Этим он промышлял еще до нашей встречи, но мечтал все-таки о другой жизни. Вот почему он нашел меня, посвятил в вампиры и заполучил таким образом бесплатного финансового агента.

Я постараюсь рассказать вам про тот, старый, Новый Орлеан, и вы поймете, почему нам жилось так легко и просто. Другого такого города в Америке не найти. Населяла его разношерстная публика. Французы и испанцы разных сословий – именно они положили начало местной аристократии. Потом хлынула новая волна иммигрантов, в основном это были ирландцы и немцы. Черные рабы тогда еще не смешались с людьми другой крови и жили обособленно, по древним племенным законам, словно пришельцы из других миров. Быстро рос новый класс – свободные цветные смешанных кровей, – так рождалась ни на кого не похожая каста: ремесленники, художники, поэты. Их женщины словно возродили античную земную красоту. Тысячи индейцев собирались в жаркие летние дни возле плотины. Они продавали целебные травы и поделки из дерева, камня и кожи. В это фантастическое смешение языков и красок вливались матросы с сотен кораблей. Они сходили на берег, чтобы потратить море денег, покупали на одну ночь прекраснейших женщин всех цветов кожи, наслаждались изысканной французской и испанской кухней и пили европейские вина. Но шли годы, и появилась новая нация: американцы. Город начал расти. Вверх по реке за старым Французским кварталом они выстроили роскошные особняки в греческом стиле: при луне стены их светились, как древние замки. Ну и конечно, плантаторы, без них никак не обойтись. Они наезжали в город целыми семьями, раскатывали в сияющих ландо, скупали в магазинах вечерние туалеты, серебро и драгоценные камни. Нескончаемым потоком текли экипажи по узким улочкам. Люди спешили во Французскую оперу, в городской театр или в собор Святого Людовика. Из распахнутых дверей собора лилась музыка. Торжественная месса плыла над городом, над вскресной суетой, над шумом Французского пассажа, над туманными силуэтами кораблей на волнах Миссисипи. Отгороженная от города плотиной река словно сливалась с небом, и казалось, что корабли, как птицы, парят над землей.

Прекрасный, волшебный город, жить в нем было так сладко. Помню вечерние прогулки в полусвете газовых фонарей… Элегантному, богато одетому вампиру ничего не стоило затеряться в экзотической толпе, разве что иногда послышится шепот: «Посмотрите, вот тот человек… он такой бледный… как светится его кожа… и эта походка… тут что-то не так!» Но прежде, чем прозвучит еще хоть слово, вампир исчезал, растворялся в знакомом городе, темные аллеи звали его на поиски добычи, он видел в темноте, как кошка, он выходил на охоту. Полутемный кабак, где спит пьяный матрос, уронив голову на столик; гостиничный номер с высокими потолками, одинокая женщина дремлет, ее ноги покоятся на расшитом пуфике, колени укрыты кружевной шалью. Маленькая склоненная головка подсвечена тусклым огнем. Она не заметит тени, скользнувшей по лепнине потолка, не увидит, что длинные белые пальцы уже тянутся погасить хрупкое пламя ее свечи.

Я заметил странную вещь. Все люди, которые жили когда-то в Новом Орлеане, мужчины и женщины, – все оставили память о себе. Они запечатлели себя в мраморе, кирпиче и камне, они выстроили дома, которые стоят и поныне. Нет уже газовых фонарей, в небе над городом летают самолеты, на Кэнал-стрит возвышаются современные офисы. Но прежняя романтика, прежняя красота все же сохранилась. Может быть, не на каждой улице. Но на многих. Я гуляю по Французскому или по Садовому кварталу, светят звезды, и я словно возвращаюсь на сотни лет назад. Такова уж природа зданий, будь то жалкая лачуга или дворец с коринфскими колоннами, обнесенный чугунной решеткой. Оказавшись рядом с ними, заново переживаешь давние чувства. Луна в ночном небе над Новым Орлеаном не изменилась, и так будет всегда, пока стоит город. Душа города осталась прежней.

Вампир печально вздохнул и покачал головой, словно сомневаясь в собственных словах.

– Так о чем мы говорили? – устало сказал он. – Ах да, о деньгах. Итак, Лестат грабил своих жертв, предоставив мне решение главной задачи – правильное вложение капитала. Я пил только кровь животных, а он убивал людей, по двое-трое за ночь, а иногда и больше. Одной жертвы ему было мало, он только утолял жажду и тут же отправлялся дальше, на охоту. Причем, как он сам выражался, чем лучше человек, тем больше он ему нравился. Он любил начать ночь со свежей, молоденькой девушки, а кульминацией и подлинным триумфом считал убийство юноши примерно вашего возраста. Да, к ним у Лестата была особая страсть.

– Моего возраста? – прошептал молодой человек и в ужасе отшатнулся.

– Да. – Вампир словно не заметил страха на лице собеседника. – Потому что труднее всего расставаться с жизнью, когда она стоит на пороге расцвета. Это мое объяснение. Лестат, конечно, ни о чем таком не задумывался. Он вообще ничего не понимал.

Чтобы рассказать о гнусных привычках Лестата, достаточно одного примера. Неподалеку от нас, вверх по реке, находилась тогда плантация семьи Френьер. Чудесная, плодородная земля, прекрасная почва для сахарного тростника, и Френьеры возлагали на нее большие надежды: как раз в то время впервые начали рафинировать сахар. Может быть, вы знаете, что процесс рафинирования изобрели в Луизиане. Какая горькая ирония: именно та земля, которую я так любил, подарила миру этот страшный яд. В городе только и думали что о новом открытии, сладкая, гибельная отрава властвовала над людьми, как наркотик, все прежние ценности померкли перед ней… Но вернемся к нашему разговору. Итак, по соседству с нами жили Френьеры – известный старинный французский род. Родители умерли, осталось шестеро детей: пять дочерей и сын. Трем девицам судьба уготовила участь старых дев, две другие были еще молоды. Все заботы о семье легли на плечи единственного брата. Он управлял плантацией, пытался найти подходящие партии для сестер и собирал для них приданое. Благосостояние дома висело на волоске. Все зависело от будущего урожая, под который он брал кредиты. Он заключал сделки, решал финансовые вопросы и как мог оберегал внутренний мир семьи от грубой действительности. Именно его Лестат наметил себе в жертвы. Но на этот раз фортуна едва не обманула Лестата. Он обезумел. Он готов был жизнь отдать, только бы заполучить Френьера. А дело вот в чем. Случилось так, что Френьера вызвали на дуэль. На балу он оскорбил молодого испанского креола. Ссора вышла из-за пустяка, но, подобно всем молодым креолам, противник Френьера горел желанием умереть ни за что. Они оба хотели умереть ни за что. В доме у Френьеров поднялся переполох. Конечно, Лестат обо всем узнал. Мы часто охотились на плантациях Френьеров: Лестат на рабов и мелких воришек, а я – на животных.

– Вы убивали только животных? – очнулся юноша.

– Да, но об этом позже. Как правило, насытившись, я не мог отказать себе в излюбленном развлечении вампира – наблюдать за людьми, не подозревающими о его присутствии. Поэтому я знал сестер Френьер так же хорошо, как розовые кусты вокруг часовни, где я спал. Это были замечательные девушки. Каждая по-своему не уступала в остроте ума брату, а одна (я назову ее Бабетта) даже намного превосходила. Но они не получили достаточного образования, чтобы самостоятельно вести дела, и – об этом знала вся округа – полностью зависели от брата. Они буквально молились на юношу, считали его полубогом, и никакое другое чувство в их сердцах не могло даже отдаленно сравниться с пылкой и самозабвенной любовью к брату. Отчасти такая сильная привязанность объяснялась инстинктом выживания: если бы Френьера убили на дуэли, их мир рухнул бы. Так что можете себе представить, что творилось в доме вечером накануне дуэли. А Лестат злобно скрежетал зубами при мысли, что Френьер может ускользнуть.

– Если я вас правильно понял… вы сочувствовали сестрам Френьер?

– Всей душой, – ответил вампир. – Их положение виделось мне безнадежным. А юношу мне было искренне жаль. Он заперся в отцовском кабинете и написал завещание. Дуэль назначили на четыре часа утра. Он сам прекрасно понимал, что для семьи последствия его гибели будут ужасны, и жалел, что ввязался в это дело. Но выхода он не видел. Отказаться от дуэли? Но это означало не только навсегда запятнанную честь и изгнание из общества. Противник наверняка продолжал бы его преследовать и в конце концов заставил бы драться. Так что в полночь он отправился в город. Он твердо решил идти до конца по единственно возможному пути и мужественно смотрел в лицо смерти. Ему предстояло убить испанца или умереть самому. На его лице отражались такие глубокие переживания, такая мудрость, такая борьба… Никогда прежде у предчувствующих смерть жертв Лестата я не видел такого выражения. И я первый раз в жизни решил, что пойду против Лестата. Раньше мне удавалось отговорить его от этой мерзкой затеи, но теперь он не остановился бы ни перед чем, лишь бы испанец не успел перебежать ему дорогу.

Следом за Френьером мы поскакали в Новый Орлеан. Лестат хотел только одного – успеть схватить юношу. А я хотел успеть удержать Лестата. Место для дуэли выбрали у северных ворот города, на краю болота. Мы прискакали туда незадолго до четырех, времени до рассвета оставалось мало, и мы рисковали не вернуться вовремя в Пон-дю-Лак. Наши жизни тоже были в опасности. Меня душила ненависть к Лестату. Он совсем обезумел. «Ты должен дать Френьеру шанс», – убеждал я его. Я пытался удержать его силой. Была зима, с болота тянуло промозглой сыростью. Хлестал ледяной дождь. Конечно, непогода страшна для меня не так, как для вас. Я не боялся простудиться или замерзнуть насмерть. Но все равно вампиры чувствуют холод не меньше вашего. В таких случаях хорошо помогает горячая кровь жертвы. Но в ту ночь не холод меня волновал, а темнота, сгустившаяся из-за непроглядных туч. В темноте Френьер был беззащитен перед Лестатом. Стоило ему на шаг отойти от друзей – и его бы уже ничто не спасло.

– Но вы же говорили, что смотрели на мир отрешенно, со стороны…

– Да, верно. – Вампир задумался. – Но ненависть тогда оказалась сильнее. Я ненавидел Лестата. Для него это была только прихоть – прихоть, которая обрекла бы на гибель целую семью. Он презрительно попирал все то, что должен был, как вампир, особенно глубоко чувствовать. Я изо всех сил старался удержать его. Он плевал мне в лицо, выкрикивал оскорбления. Френьер принял шпагу из рук секунданта и шагнул вперед, в сырую траву, навстречу врагу. Они быстро переговорили, и схватка началась. Через мгновение все было кончено. Первым же выпадом Френьер смертельно ранил испанца в грудь. Истекая кровью, тот упал на траву и кричал что-то неразборчивое. Френьер стоял рядом и смотрел на него. Победа не радовала его. Лицо выражало только боль. Секунданты с фонарями подошли к нему и уговаривали немедленно уйти – о раненом позаботятся друзья. Испанец никому не позволял до себя дотронуться. Увидев, что Френьер повернулся спиной и, понурясь, пошел прочь, он выхватил из-за пояса пистолет. В кромешной темноте никто этого не заметил, кроме меня. Я закричал – хотел предупредить Френьера об опасности – и бросился к испанцу. Лестат только этого и ждал. Я растерялся, сам подставил себя под пули, отвлек внимание Френьера. И тогда Лестат, вооруженный долгим опытом, как молния бросился на юношу, схватил его за горло и утащил в заросли кипарисов. Никто даже не понял, что произошло. Прозвучал выстрел, раненый замертво упал на землю. Я понял, что совершил роковую ошибку. Проваливаясь по колено в полузамерзшую болотную жижу, я бросился за Лестатом.

Я нашел их очень скоро. Френьер лежал на узловатых корнях кипариса, его ноги по щиколотку ушли в темную воду болота. Лестат склонился над ним и держал его за руку, все еще сжимающую эфес шпаги. Я попытался оттащить Лестата, но он, не поворачиваясь, встретил меня неуловимым движением правой руки. Я даже не почувствовал удара и очнулся в зловонной грязи. Конечно, Френьер был уже мертв. Глаза его были закрыты, бескровные губы не шевелились. Он как будто спал. «Будь ты проклят!» – крикнул я Лестату. Потом вздрогнул и замолчал: тело юноши начало медленно погружаться в трясину. Лестат ликовал. Он коротко напомнил мне, что меньше чем через час мы должны быть в Пон-дю-Лак, и пообещал, что отомстит мне за все. «Если бы мне не понравилась кровь этого юного плантатора, – сказал он, – я прикончил бы тебя сегодня же. И знаешь как? Я бы загнал твою лошадь в болото. Тебе осталось бы только вырыть яму и подохнуть!» И он ускакал прочь.

Даже теперь, спустя столько лет, кровь у меня закипает от ненависти. В ту страшную ночь я понял, что для Лестата значит быть вампиром.

– Он просто хладнокровный убийца. – В словах юноши прозвучал отголосок гнева его собеседника. – Для него нет ничего святого.

– Ничего святого. Только месть. Месть самой жизни. Убивая, он мстил. Неудивительно, что у него не было ничего святого. Настоящее видение вампира было ему недоступно, потому что он сосредоточился на маниакальной вендетте всему человечеству, покинутому им когда-то. Ничто, кроме убийства, не могло доставить радость этой черной душе, полной зависти и злобы. Но и убийство не давало ему ни настоящей радости, ни удовлетворения, потому что он хотел только одного – разрушить чужую жизнь. Вот почему он убивал снова и снова. Его сжигала неутолимая жажда мести – низкая, слепая и бесплодная.

Но я хотел рассказать про сестер Френьер. Я добрался до их плантации только в половине шестого. Но не беспокоился, ведь дом был совсем рядом. Проскользнув на верхнюю галерею, я заглянул в незанавешенное окно. Все пять сестер собрались в гостиной. Должно быть, они так и не ложились спать. Тускло горели свечи. Они сидели, точно на похоронах, и ждали известий. Все были одеты в черное. Их бледные лица, исполненные мужества и печали, призрачно светились в обрамлении черных платьев и волос цвета вороного крыла. Только Бабетта казалась собранной и спокойной. Как будто в душе она уже решила взять на себя бремя забот о семье после гибели брата. Мне она напомнила самого Френьера перед поединком. Задача, стоявшая перед ней, была почти невыполнима. Ее жизнь и жизнь семьи могла разрушиться, и виноват в этом был Лестат. И я решился на огромный риск. Показался ей. На секунду вышел на свет. Вы видите, лицо у меня белое и очень гладкое, оно отражает свет, как полированный мрамор.

– Да, – взволнованно сказал юноша. – По-моему, это очень красиво… Интересно, а вы… – Он осекся. – Нет, продолжайте.

– Вы хотели спросить, был ли я хорош собой при жизни? – спросил вампир. Юноша кивнул. – Да, был. Я мало изменился внешне. Но тогда я сам не знал, как выгляжу. Меня окружала сплошная суета, я ничего не замечал, потому что ни на что не смотрел. Даже на свое отражение в зеркале. Особенно на отражение. Но вернемся к нашему разговору. Решившись показать себя Бабетте, я шагнул к оконному стеклу, когда она случайно обратила туда взгляд.

Мгновенно сестры были оповещены, что она видела странное существо, похожее на привидение. Черные рабыни наотрез отказались пойти посмотреть, в чем дело. Я нетерпеливо ждал и наконец добился своего. Презрев общий страх, Бабетта взяла со стола канделябр, зажгла свечи и одна вышла ко мне на галерею. Ее сестры робко остановились в дверях, словно стая больших черных птиц. Одна из них плакала и говорила, что брат, наверное, погиб и теперь к ним явился его призрак. К счастью, Бабетта, будучи умной и смелой девушкой, не допускала и мысли, будто увиденное могло оказаться всего лишь игрой воображения или привидением. Я подождал, пока она пройдет до конца галереи, прежде чем заговорить, но и тогда позволил ей разглядеть лишь смутный контур моего тела на фоне белой колонны. «Прикажи сестрам вернуться в комнату, – прошептал я. – Я пришел сюда рассказать тебе о судьбе брата, и ты должна слушаться меня». Она замерла на секунду, затем повернулась на голос, пытаясь рассмотреть меня в темноте. «У меня мало времени. Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого», – как можно более убедительно произнес я. Оправившись от испуга, она повиновалась. Она сказала сестрам, что ей просто померещилось, и велела им идти в гостиную и закрыть дверь. Они подчинились с радостью людей, нуждающихся в чьем-то руководстве. Тогда я вышел из тени и приблизился к Бабетте.

Глаза юноши округлились, и он спросил, прижав руку ко рту:

– Она видела вас… так же близко, как я сейчас?

– Вы спрашиваете об этом таким невинным голосом, – улыбнулся вампир. – Да, думаю, именно так оно и было. Впрочем, при свечах я выглядел не так сверхъестественно. Но я даже и не пытался притворяться перед ней и изображать обычного человека. «У меня в запасе несколько минут, – начал я, – но то, что я собираюсь сказать, для тебя очень важно. Твой брат смело дрался на дуэли и вышел победителем, но – увы! – это еще не все. Смерть все же настигла его, подкравшись сзади, как тать в ночи. Несмотря на все свое мужество и великодушие, он оказался бессильным перед ней. Главное, что теперь судьба плантации и дома целиком зависит от тебя. Ты должна занять место брата, не обращая внимания на возмущение и недовольство общества и призывы к здравому смыслу, а за ними дело не станет. Ты можешь управлять делами и спасти плантацию. Все, что от тебя требуется, – не дать убедить себя в обратном. Не слушай никого. Земля осталась точно такой же, какой была вчера, когда твой брат спал в комнате наверху. Ничего не изменилось, но теперь, когда его больше нет на свете, тебе самой придется браться за дело. Если же ты поступишь иначе, ты потеряешь и землю, и семью. Тебе и твоим сестрам не останется ничего, кроме жалкого существования на скудный пансион, и вашим уделом окажутся крошки и объедки с роскошного стола жизни, предназначенной для вас. Учись тому, что тебе может пригодиться, и не останавливайся ни перед какими трудностями. Вспоминай мои слова каждый раз, когда у тебя возникнут сомнения в правильности избранного пути, и черпай в них силы, чтобы идти дальше. Твой брат мертв, твоя судьба – в твоих собственных руках».

Я видел по ее лицу, что она вслушивалась в каждое мое слово. Предотвращая неизбежные вопросы, я объяснил ей еще раз, что у меня нет времени. Приложив все свое умение, я постарался уйти так быстро и незаметно, чтобы ей показалось, будто я растаял в воздухе или провалился сквозь землю. Я спустился в сад и взглянул наверх. Некоторое время она стояла, освещенная пламенем свечей, затем прошла по темной галерее – наверное, искала меня между колоннами – и в конце концов вернулась в комнату, где ее ждали сестры. – Вампир улыбнулся. – Судя по тому, что по округе не поползли слухи о привидении, явившемся Бабетте Френьер, она сохранила мой визит в тайне. На смену первому взрыву горя, вызванному известием о смерти молодого плантатора, и сочувственным пересудам насчет бедных женщин, оставшихся одинокими, без мужчины, способного позаботиться о них, пришло возмущенное негодование, когда Бабетта ясно дала понять, что намерена сама управлять плантацией и всеми делами. Несмотря на трудности и отсутствие опыта, ей быстро удалось собрать приданое для младшей сестры. Сама она вышла замуж год спустя. Все это время мы с Лестатом почти не разговаривали друг с другом.

– Он по-прежнему жил в Пон-дю-Лак?

– Да. Я не был уверен, что он рассказал мне все, что необходимо знать вампиру для самостоятельной жизни. К тому же мне постоянно приходилось изворачиваться, чтобы окружающие не догадались, кто я такой на самом деле. Я не присутствовал при обручении сестры, поскольку у меня случился «приступ малярии». Что-то похожее помешало мне приехать на похороны матери. Между тем мы с Лестатом каждый вечер ужинали с его стариком, старательно звенели ножом и вилкой, слушали, как он уговаривает нас доесть все, что лежит на тарелках, и не пить слишком много вина. Десятки раз «жуткие головные боли» вынуждали меня принимать сестру в спальне, закутавшись в одеяло до самого подбородка, и умолять их с мужем терпеть полутьму, объясняя это невыносимыми резями в глазах от света. Я передавал им значительные суммы денег, чтобы они вкладывали их в соответствии с моими указаниями для нашей общей пользы. К счастью, ее муж оказался совершенно безобидным идиотом, чего и следовало ожидать от «продукта» четырех поколений браков между двоюродными братьями и сестрами.

Все шло более или менее хорошо, пока рабы не заподозрили неладное. Лестат, как я уже говорил, убивал направо и налево всех, кто ему нравился. По берегу ходили разговоры о таинственной смерти, унесшей жизни сотен людей. Но не эти слухи явились главной причиной волнений, начавшихся среди моих рабов. Вопреки всем нашим мерам предосторожности, им удалось кое-что подсмотреть и подслушать. В этом я убедился сам однажды вечером, когда играл в «тень» возле их хижин.

Но сначала я должен рассказать вам про этих людей подробнее. Описываемые мною события происходили в тысяча семьсот девяносто пятом году. Уже четыре года мы с Лестатом жили в Пон-дю-Лак относительно тихо и спокойно. Он приносил деньги, я вкладывал их в недвижимость – покупал новые земельные участки и дома в Новом Орлеане и сдавал их в аренду. А работы на плантации служили для нас скорее прикрытием, чем источником доходов. Я говорю «для нас», хотя это в корне неверно: я старательно избегал передавать что-либо в собственность Лестату. В то время рабы еще не стали такими, какими вы знаете их по книгам и фильмам о южных штатах. Это были вовсе не подобострастные темнокожие в грязных серых лохмотьях, говорящие на искаженном английском. Это были настоящие африканцы или островитяне, некоторые приехали из Санто-Доминго. Их кожа была чернее ночи. Чужеземцы, они говорили на языках африканских племен, на французских диалектах. За полевой работой они пели свои странные песни, и все вокруг казалось тогда экзотическим, незнакомым. В прошлой, смертной жизни это пугало меня. Они были суеверны, чтили свои поверья и традиции. Рабство стало их проклятием, но оно еще не успело стереть национальные черты и отличия, не сделало их безликими, похожими один на другого. Они терпели баптизм и европейскую одежду, навязанные им французскими католическими законами, но по вечерам шили из дешевых тканей яркие и соблазнительные костюмы и мастерили украшения из костей животных и ненужных кусочков металла, отполированных до золотого блеска. И поселок рабов в Пон-дю-Лак после наступления темноты превращался, по сути, в совершенно чужую для белого человека страну, маленькую Африку, и даже самый хладнокровный надсмотрщик не стал бы прогуливаться там без особой нужды. Впрочем, к вампирам это, естественно, не относилось.

Однажды теплым вечером, играя в «тень» у открытой двери дома раба, выполнявшего обязанности надсмотрщика, я подслушал разговор и понял, что мне и Лестату угрожает опасность: рабы уже точно знали, что мы не обычные люди. Девушки-служанки полушепотом рассказывали, как через дверную щель они видели нас за обеденным столом с пустыми тарелками и стаканами, с улыбками на неестественно бледных лицах, рядом с беззащитным слепым стариком, который целиком в нашей власти. Через замочную скважину им удалось разглядеть гроб Лестата, и однажды он больно укусил одну из них за праздное шатание под окнами его комнаты. «Там нет кровати, – шептала она под дружные кивки остальных. – Он спит в гробу, я видела это собственными глазами».

Что же касается меня, то они подсматривали, как я каждый вечер выхожу из часовни, которая тогда уже мало чем отличалась от бесформенной груды кирпича в зарослях винограда, глицинии и шиповника. Никогда не открывавшиеся ставни поросли мхом, а под сводами потолка качались пауки. Конечно, я притворялся, будто хожу туда предаваться воспоминаниям о Поле, но из их слов я понял, что они больше не верят подобным отговоркам. У них не оставалось сомнений насчет того, кто мы такие. Они считали нас виновными не только в смерти многих рабов, коров и лошадей, чьи трупы находили часто среди полей и болот, но и во всех других страшных происшествиях. Даже наводнения и ураганы представлялись им оружием Бога, направленным против Луи и Лестата. Хуже всего было то, что они вовсе не собирались спасаться бегством. Они решили, что мы демоны, слуги дьявола, от которых невозможно укрыться, и видели единственный выход в нашей смерти. Последним ударом для меня оказалось то, что там были рабы с плантации Френьеров.

Это означало, что новости неминуемо разойдутся по всему берегу. Я верил, что местные жители не поддадутся панике и не попытаются расправиться с нами в припадке истерии, но дело могло обернуться иначе, и у меня не было ни малейшего желания рисковать. Я поспешил домой сообщить Лестату, что игра в плантаторов закончена и нам придется навсегда распроститься с Пон-дю-Лак и переехать в город.

Как вы понимаете, ему такой оборот событий совершенно не понравился. Его отец тяжело болел, дни старика были сочтены. Да и вообще, он не собирался бежать от каких-то там жалких рабов.

«Я прикончу их всех, – холодно заявил он, – по три-четыре человека за ночь – на это не уйдет много времени. Остальные сбегут сами, и все обойдется».

«Ты сошел с ума, – ответил я. – В конце концов, я требую, чтобы ты убрался отсюда».

«Ты требуешь, чтобы я убрался! Ты! – Лес-тат ухмыльнулся. Он распечатал колоду красивых французских карт и строил из них замок на столе в гостиной. – Ты жалкий трусливый вампир, ты рыскаешь по ночным аллеям в поисках крыс и кошек, часами пялишься на пламя свечи, точно на икону, бродишь, как лунатик, под проливным дождем, воняешь, как древний сундук с ветхим тряпьем. Ты заслужил почетное место в зоопарке в одной клетке с шимпанзе и орангутанами».

«Побереги свое красноречие для другого случая, – сказал я. – Достаточно того, что твоя глупость и жадность навлекли опасность на нас обоих. Если б не ты, я мог бы спокойно жить в часовне, и пускай бы дом превратился в груду развалин. Мне плевать на него! – Я нисколько не покривил душой. – Но хотел бы я посмотреть, как ты проживешь без роскоши, которая тебе раньше и не снилась. Ты превратил бессмертие в кучу хлама, и, восседая на ней, мы и впрямь выглядим полными идиотами. Но довольно споров. Сходи проведай отца, посмотри, в каком он состоянии и сколько еще продержится. Ровно столько, и ни днем больше, я разрешаю тебе оставаться здесь, и только при условии, что рабы не попытаются напасть на нас!»

Он сказал, что, если мне этого хочется, я сам могу проведать старика, ведь именно мне так подходит роль созерцателя. Я не стал с ним препираться и пошел. С первого же взгляда я понял, что старик умирает, и мне стало не по себе. Я более или менее легко перенес смерть матери, благо это случилось днем: ее нашли сидящей рядом с коробкой для шитья во дворе. Казалось, она не умерла, а уснула. Теперь же мне пришлось наблюдать медленную агонию умирающего человека в полном сознании. Я искренне полюбил старика – он был добрый, простой и нетребовательный. Днем он слушал пение птиц в саду или дремал в кресле на галерее, согретый лучами теплого солнца Луизианы. По вечерам он ужинал с нами, с радостью принимал участие в разговоре, о чем бы ни заходила речь. Его любимым развлечением были шахматы. Лестат, правда, никогда не играл с ним, зато я – довольно часто. Я помню, как он аккуратно ощупывал каждую фигуру перед ходом; точность, с которой он умудрялся запоминать позицию на доске, меня поражала. В тот вечер, когда я вошел в спальню, он лежал и задыхался. Лоб у него был мокрый, горячий, на простынях темнели пятна пота. Он громко стонал и молил Бога послать ему смерть. Я стоял на пороге и смотрел на него, и вдруг из соседней комнаты донеслись звуки музыки. Я оглянулся и увидел Лестата за спинетом. Я подлетел к нему, в ярости, с силой захлопнул крышку, едва не прищемив ему пальцы.

«Ты не будешь играть, когда твой отец умирает!» – закричал я.

«Черта с два! – ответил он. – Если захочу, буду играть на барабане!» Он вытащил из серванта серебряное блюдо и принялся колотить по нему ложкой.

Я просил его прекратить, мне пришлось даже применить силу. Мы снова начали препираться, но вдруг замолчали, услышав жалобный голос старика. Он звал сына. Он хотел поговорить с Лестатом, прежде чем умрет. Я сказал Лестату, что надо выполнить эту, возможно последнюю, просьбу отца, но услышал в ответ: «Даже не подумаю! С какой стати? Я и так слишком долго заботился о нем. С меня хватит». Отведя таким образом душу, он достал из кармана маленькую пилочку для ногтей, уселся на кровати в ногах у старика и занялся своими длинными острыми ногтями.

Между тем у меня вдруг появилось отчетливое чувство, что вокруг дома собрались рабы. Через секунду я уже не сомневался: они окружили здание со всех сторон, тихо переговаривались друг с другом, заглядывали в окна и прислушивались. Ранее несколько раз мне приходилось сталкиваться со странным и недоверчивым отношением некоторых чернокожих, но впервые их собралось так много и они выступали столь открыто. Не придумав ничего лучше, я позвонил в колокольчик. Я решил вызвать Даниэля – раба, выполнявшего обязанности надсмотрщика. Он жил в коттедже неподалеку от дома. В ожидании его прихода я ходил по комнате и слушал разговор отца и сына в спальне. Лестат, скрестив ноги, сидел на прежнем месте и как ни в чем не бывало продолжал заниматься ногтями.

«Все из-за школы, – слабым голосом сказал старик. – Я знаю, что ты ничего не забыл и не простил… Что я могу сказать в свое оправдание?» – в отчаянии простонал он.

«Скажи хоть что-нибудь, и побыстрей, – отвечал Лестат. – Ты же вот-вот помрешь. – При этих словах старик издал ужасный булькающий звук. Лестат вел себя отвратительно, и мне захотелось выкинуть его из комнаты. – Разве ты сам не знаешь, что скоро протянешь ноги? Даже дурак вроде тебя должен чувствовать подобные вещи».

«Ты никогда не простишь меня? Даже сейчас, даже после того, как я умру?»

«Перестань молоть чепуху! Я не понимаю, о чем ты говоришь».

Мое терпение кончилось, а старик волновался все больше и больше. Он умолял Лестата смягчить сердце и сжалиться над ним. Я содрогался, слушая их беседу. Внезапно на пороге гостиной возник Даниэль. Едва взглянув на него, я понял, что для нас в Пон-дю-Лак все кончено. Будь я хоть чуть-чуть повнимательнее, наверняка мне удалось бы заметить признаки надвигающейся опасности намного раньше. Даниэль уставился на меня стеклянными глазами, словно перед ним стояло страшное чудовище. «Отец месье Лестата тяжело болен, – сказал я, не обращая внимания на его испуганный вид, – поэтому сегодня ночью все должно быть тихо и спокойно. Рабам следует вернуться в свои хижины и не выходить до утра. Скоро приедет доктор!» Он смотрел на меня, не веря ни единому слову, и затем перевел взгляд, холодный и любопытный, на отворенную дверь спальни старика. Его лицо так сильно изменилось, что я, встав с кресла, заглянул туда. Лестат, сгорбившись, все еще сидел на постели отца, яростно водил пилочкой по ногтям и корчил отвратительные гримасы, обнажая ужасные, выступающие вперед зубы.

Вампир остановился. Его плечи тряслись от беззвучного смеха. Он смотрел на юношу, а тот смущенно опустил взгляд. Пока вампир говорил, он, не отрываясь, смотрел ему в рот, но видел только мягкие, тонко очерченные губы, отличающиеся от обычных человеческих неестественной белизной. Лишь мельком ему удалось разглядеть зубы ослепительно-жемчужного цвета, и мысль о том, ка-кие они на самом деле, раньше не приходила ему в голову.

– Я думаю, вы догадались, что было потом, – сказал вампир. – Мне пришлось убить Даниэля.

– Что? – спросил юноша.

– Мне пришлось убить его, – повторил вампир. – Если б я позволил ему уйти, он поднял бы на ноги всю округу. Возможно, я смог бы обойтись без кровопролития, но времени оставалось в обрез. Он повернулся и выбежал из комнаты. Я бросился следом и, тотчас настигнув его, потянулся было зубами к горлу, но в следующее мгновение вдруг осознал, что делаю то, чего не позволял себе на протяжении четырех лет, – и остановился. Передо мной стоял человек, готовый защищаться. В руке он сжимал нож. Стряхнув оцепенение, я с легкостью вырвал оружие из его пальцев и, не раздумывая, всадил нож в сердце раба. Он рухнул на колени, истекая кровью и хватаясь за рукоятку, торчащую из груди. Вид и запах крови привели меня в такое исступление, что я, громко застонав от возбуждения, склонился над умирающим Даниэлем. Я хотел утолить проснувшуюся во мне дикую жажду. Но мне не удалось добраться до раны, потому что в тот же самый миг в зеркале на серванте я увидел фигуру Лестата за моей спиной.

«Ну и зачем тебе это понадобилось? – поинтересовался он. Я повернулся к нему. Я не хотел, чтобы он застал меня в минуту слабости. – Старик бредит, – продолжал он, – невозможно понять, о чем он говорит».

«Рабы все знают… выйди на улицу, посмотри, что они там делают, – запинаясь, пробормотал я. – Я позабочусь о твоем отце».

«Убей его», – сказал Лестат.

«Ты сошел с ума! – воскликнул я. – Он твой отец!»

«Я без тебя знаю, что он мой отец! – ответил Лестат. – Потому-то я и прошу тебя. Я не могу сам сделать это! Если б я мог, он был бы мертв уже давным-давно, черт его побери! Мы должны выбраться отсюда. Посмотри, что ты наделал. Через четверть часа появится рыдающая жена этого парня… если, конечно, она не пришлет вместо себя кого-нибудь похуже! Нам нельзя терять ни минуты».

Вампир вздохнул.

– Я понимал, что Лестат прав. Я слышал, что рабы собираются возле коттеджа Даниэля, ждут его возвращения. Он осмелился в одиночку зайти в проклятый дом и не вернулся. Охваченная паникой толпа рабов могла стать неуправляемой. Я попросил Лестата успокоить их силой и властью белого господина, но постараться не встревожить их и не испугать. Я пошел в спальню и закрыл за собой дверь. И пережил еще одно страшное потрясение. Я увидел отца Лестата.

Он сидел на кровати, наклонясь вперед, и разговаривал с сыном, умолял ответить ему. Он говорил, что лучше его самого понимает глубину и горечь разочарования, пережитого Лестатом. Он походил на живой труп, и только отчаянный порыв воли поддерживал жизнь в этом слабом теле. Лихорадочно блестевшие глаза глубоко ввалились в глазницы, губы дрожали, и желтоватый рот представлял собой ужасное зрелище. Я присел на кровать, глядя на него с болью, и протянул ему руку. Невозможно передать, насколько его вид потряс меня. Когда убиваешь, все происходит очень быстро и почти незаметно для самой жертвы. Но теперь я видел перед собой медленное угасание жизни в теле, изможденном, но все еще отказывающемся сдаться вампиру, годами сосавшему из него соки, имя которому – время.

«Лестат, – сказал он, – не будь жесток ко мне, хотя бы один раз в жизни. Стань на мгновение тем мальчиком, которым ты был когда-то. Сын мой, – повторял он вновь и вновь. – Сын мой, сын мой». Он пробормотал что-то, чего я не разобрал, кажется о поруганной невинности. Но я заметил, что он вовсе не бредит, наоборот, находится в исключительно ясном сознании. Бремя прошлого навалилось на него неподъемной тяжестью, а настоящее не могло дать ему облегчения. Потому что это была смерть, и с ней он отчаянно боролся. Я знал, что могу помочь ему, если постараюсь. Я наклонился вперед и тихо прошептал: «Я здесь, отец». Мой голос мало походил на голос Лестата, но он тут же успокоился, и мне даже показалось, что его мучения вот-вот прекратятся. Но вдруг он вцепился в мою руку, как тонущий хватается за соломинку, и судорожно заговорил о каком-то деревенском учителе (имени я не расслышал), что он считал Лестата блестящим учеником и уговаривал отдать его в монастырскую школу. Он проклинал себя за то, что отказался, забрал Лестата домой и сжег его книги. «Ты должен простить меня, Лестат», – плакал он.

Я крепко сжал его руку в своей, надеясь, что это может сойти за ответ, но он повторил: «У тебя есть все, что душа пожелает, но ты холоден и груб, как я в те годы, когда наша жизнь состояла из голода, холода и каторжного труда! Лестат, вспомни, ты был лучшим из всех! Бог простит мне, если ты простишь».

В этот момент подлинный Исав появился в дверях. Я жестом попросил его молчать; но он не обратил внимания, и мне пришлось вскочить с постели, чтобы старик, услышав его голос, доносящийся издалека, не заподозрил неладное. Лестат сказал, что, завидев его, рабы разбежались.

«Убей его, Луи! – Впервые я услышал моль-бу в его голосе. Он в ярости заскрипел зубами. – Ну же!»

«Подойди и скажи, что прощаешь ему все, даже то, что он забрал тебя из школы!» – ответил я ему.

«Зачем, – прошептал Лестат с гримасой, сделавшей его лицо похожим на череп, – забрал меня из школы! – Он воздел руки к небу и прорычал: – Проклятье! Убей его!»

«Нет, – повторил я. – Либо ты простишь его, либо убьешь сам. Выбирай».

Старик умолял нас объяснить, в чем причина нашего спора.

«Сын мой, сын мой», – кричал он, и Лестат начал приплясывать на месте, словно сумасшедший.

Я выглянул на улицу из-за занавесок. Рабы окружили дом. Цепь медленно, но неотвратимо приближалась.

«Ты был Иосифом среди своих братьев, – говорил отец Лестату, – ты был лучшим. Но откуда я мог знать? Я понял это, только когда ты ушел из дома, долгие годы я не видел от них ни заботы, ни утешения. Ты вернулся и забрал меня с нашей фермы, но ты изменился. Это был уже не ты. Не тот мальчик, которого я знал».

Я схватил Лестата за рукав и силой доволок до кровати. Никогда я не видел его таким слабым и одновременно разъяренным до последней степени. Вырвавшись из моих рук, он склонился над подушкой и глядел на меня с ненавистью. Я непреклонно произнес еще раз: «Прости его!»

«Все в порядке, отец, спи спокойно. Я не держу на тебя зла», – сказал он высоким, натянутым голосом.

Старик повернулся на подушке, что-то тихо сказал с облегчением, но Лестат уже встал. Остановившись в дверях, он сжал голову руками и громко прошептал: «Они идут! – Потом обернулся ко мне. – Прикончи его. Ради бога!»

Бедный старик не понял, что произошло, и даже не пошевелился. Я только прокусил ему горло и оставил рану открытой: я не хотел утолять свою темную страсть за счет его смерти. Невыносимо было даже думать об этом. Не важно, что тело найдут в таком виде. Я был уже сыт по горло и домом, и Лестатом, и ролью преуспевающего плантатора. Я решил сжечь дом. У меня было много другой собственности, которой я владел под разными именами и держал про запас.

Лестат отправился навстречу рабам. Без присмотра он мог устроить такую бойню, что потом вряд ли отыскался бы хоть один живой свидетель той ночи. Я решил последовать за ним. Прежде жестокость Лестата казалась мне непостижимой, а теперь я сам обнажил клыки на этих людей. Едва завидев меня, они убегали, неуклюжие, охваченные страхом смерти, в животном безумии. Сила вампира безгранична, и скоро мы с Лестатом остались одни. И тогда я взял факел, вернулся в дом и поджег его.

Лестат бросился ко мне.

«Что ты делаешь! – кричал он. – Ты сошел с ума!» Но огонь уже охватил стены и пол, и остановить его было невозможно. «Они же сбежали. Ты сам, своими руками уничтожил такое богатство!» Он бегал кругами по любезной его сердцу гостиной, все еще не веря, что хрупкое великолепие вскоре исчезнет навсегда.

«Вытаскивай гроб, до рассвета осталось всего три часа», – сказал я ему.

Дом превращался в погребальный костер.

– Огонь мог повредить вам? – спросил юноша.

– Еще бы, – ответил вампир.

– Вы укрылись в часовне? Там было безопасно?

– Нет. Около полусотни рабов разбежались по всей округе. Многие не хотели оказаться в положении беглых и поспешили к Френьерам и на плантацию Бель-Жарден, вниз по реке. Мне совершенно не улыбалось оставаться в Пон-дю-Лак. А ехать куда-то уже не было времени.

– Бабетта! – вдруг осенило юношу.

Вампир улыбнулся:

– Да, я пошел к Бабетте. Она по-прежнему жила на плантации вместе с молодым мужем. Я погрузил гроб на повозку и отправился к ней.

– А Лестат?

Вампир вздохнул:

– Он пошел со мной. Он пытался убедить меня поехать с ним в Новый Орлеан, но я сказал, что собираюсь укрыться у Френьеров, и он согласился с моим выбором. Мы могли не успеть добраться до города: уже начинало светать, хотя для обычных человеческих глаз все вокруг по-прежнему скрывала непроглядная тьма.

Я однажды навещал Бабетту уже после гибели ее брата. Я говорил вам, что она вызвала бурю возмущения и негодования среди близких и дальних соседей тем, что не уехала и осталась на плантации не только без мужчины, но даже и без старшей женщины в доме. Ей приходилось содержать дела в порядке, чтобы противостоять общественному остракизму. Само по себе богатство ничего не значило для нее. Семья, продолжение рода… вот что ее заботило. Она научилась управлять плантацией, но такая жизнь угнетала ее, и внутренне она почти сдалась. Однажды вечером в саду я подошел к ней. Не позволяя, как и в первый раз, разглядеть меня, я заставил свой голос звучать как можно более нежно и убедительно, напомнил о своем прошлом визите и сказал, что знаю обо всех ее бедах и печалях. «Не рассчитывай встретить сочувствие у людей, – сказал я. – Они глупы. Нет ничего удивительного, что, по их мнению, ты должна отказаться от плантации после смерти брата. Распоряжаться чужой судьбой очень легко. Надо бросить им вызов, достойно и с верой в свою правоту». Она слушала меня, не проронив ни единого слова. Я посоветовал ей устроить большой бал в Новом Орлеане под каким-нибудь благовидным, лучше всего религиозным, предлогом. Ей наверняка не составило бы труда договориться с одним из женских монастырей насчет проведения благотворительного вечера. В качестве компаньонов пригласить друзей ее покойной матери, а самое главное – делать все с абсолютной уверенностью. Уверенность и достоинство – вот залог ее успеха.

Бабетта сочла идею гениальной.

«Я не знаю, кто вы такой, да и вряд ли вы скажете, – обратилась она ко мне (я и впрямь не собирался открываться перед ней), – но я думаю, что вы ангел, посланный мне Господом». И она принялась умолять меня показать лицо. Я сказал «умолять», хотя это слово вряд ли подходит Бабетте. Она никогда никого ни о чем не просила. Дело даже не в гордости, просто мольбы сильных и честных людей в большинстве случаев похожи скорее на… Но я вижу, вы хотите что-то спросить. – Вампир прервал свой рассказ.

– Нет-нет, – смутился молодой человек.

– Спрашивайте, не стесняйтесь. Если бы я хотел скрыть от вас что-то… – Лицо вампира на мгновение потемнело. Он нахмурился, и над левой бровью обозначилась маленькая ямочка, похожая на отпечаток пальца на сырой глине. Странное выражение глубокого страдания исказило его тонкие черты. – Если бы я хотел что-то скрыть от вас, – повторил он, – то не стал бы упоминать об этом вовсе.

Юноша завороженно смотрел в его глаза, на тонкие лучи ресниц, нежную кожу век.

– Спрашивайте, – повторил вампир.

– Вы так говорили про Бабетту, что мне показалось, будто у вас к ней особое чувство.

– Вы думаете, я на это не способен?

– Да нет, наоборот. Взять, например, того же отца Лестата: вы оставались рядом с ним, хотя сами подвергались серьезной опасности. Вам было жаль молодого Френьера, когда Лестат собирался убить его… все это вы объяснили. Но меня волнует другое… Было ли ваше чувство к Бабетте большим, чем просто жалость и сострадание?

– Вы имеете в виду любовь, – сказал вампир. – Почему не назвать вещи своими именами?

– Потому что вы говорили об отчуждении вампиров от обычных людей.

– Разве нельзя сказать того же об ангелах?

Юноша на секунду задумался.

– Да, – ответил он.

– Но разве ангелы не могут любить? Разве они не взирают на лик Божий с беспредельной любовью?

– Любовью или поклонением?

– А это не одно и то же? – задумчиво протянул Луи. – В чем же разница? – Не для юноши был этот вопрос. Луи обращался к себе самому. – Ангелы знают любовь и гордость… гордыню падения… и ненависть. Чувства существ, отрешенных от мира, сильны и огромны и слиты воедино с волей. – Он не отрываясь смотрел на стол, словно обдумывая заново ответ, и не мог найти верных слов. – Да, это было глубокое чувство. Но не самое сильное в моей жизни. – Он поднял глаза на юношу. – Бабетта была для меня в своем роде идеальным человеческим существом.

Вампир повернулся и посмотрел в окно, складки его плаща мягко пошевелились. Юноша наклонился, проверил ленту, вытащил из портфеля другую кассету, извинился перед собеседником за задержку и вставил ее в диктофон.

– Наверное, мой вопрос слишком личный.

– Ничего подобного. – Вампир резко повернулся к нему. – Это был верный вопрос. Да, я знаю любовь, и я по-своему любил Бабетту. Но это не была главная любовь моей жизни. Она была предтечей.

Но вернемся к моему рассказу. Благотворительный бал Бабетты прошел успешно, и ее возвращение в общество состоялось. Большой капитал стер последние сомнения в умах родителей и поклонников, и вскоре она вышла замуж. Летними вечерами я часто навещал ее, ничем не выдавая своего присутствия, и ее счастье делало счастливым и меня самого.

А теперь я привел к ней Лестата. Он бы дав-но уже убил всех Френьеров, если бы я не мешал, и сейчас он решил, что наконец-то пробил его час и что я заодно с ним. «Какая польза нам от их смерти? – Я хотел его сразу разуверить. – Ты зовешь меня идиотом, а сам ведешь себя как последний дурак. Ты думаешь, я не знаю, зачем ты превратил меня в вампира? Ты не смог бы прожить без меня, не справился бы с самой простой проблемой. Годами я делал за тебя все, а ты бил баклуши с чувством самодовольного превосходства. Ты рассказал мне все, что знаешь, и у меня теперь нет ни малейшей надобности в тебе. Наоборот, это я тебе нужен. Так вот, если ты дотронешься хотя бы до одного из Френьеров, я тут же избавлюсь от тебя. Между нами начнется война, и вряд ли стоит объяснять, что в одном мизинце у меня больше здравого смысла, чем у тебя в голове. Так что смотри сам».

Странно, но мои слова его напугали. Он, естественно, стал говорить, что ему известно многое, о чем я еще не знаю: о разных опасностях, подстерегающих вампиров, о каких-то особых типах людей, убийство которых может оказаться гибельным для меня самого, о местах на земном шаре, куда мне не следует попадать по той же причине, и прочую чепуху, вызывавшую у меня едва переносимое раздражение. Впрочем, на этот раз за недостатком времени я не обращал на него особого внимания. Приблизившись к плантации Френьеров, мы увидели свет в доме надсмотрщика. Он пытался успокоить рабов, убежавших с Пон-дю-Лак, и своих собственных. Отблески пожара все еще виднелись на фоне темного неба. Бабетта, полностью одетая и очень деловитая, отправляла повозки с людьми и инструментами на помощь в борьбе с огнем. Испуганных рабов с моей плантации собрали в отдельную группу, и никто тогда еще не верил их рассказам о случившемся. Бабетта знала, что произошло нечто ужасное, и подозревала убийство, но не допускала даже мысли о сверхъестественном. Отдав необходимые распоряжения, она ушла в кабинет – занести запись о пожаре в дневник. Там я и нашел ее. Уже почти рассвело. У меня оставалось в запасе всего несколько минут, чтобы убедить ее помочь нам. Я заговорил, стоя за ее спиной, и запретил ей оборачиваться. Она подчинилась, спокойно выслушала меня. Я объяснил, что мне нужна комната, чтобы передохнуть.

«Я приходил к тебе раньше и ни разу не причинил тебе зла. Все, чего я прошу, – ключ и обещание, что никто не попытается войти в комнату до полуночи. Завтра вечером я расскажу тебе все». Я был на грани отчаяния: небо на востоке уже начинало светлеть. Лестат стоял с гробами в саду неподалеку от дома.

«Почему вы пришли именно ко мне?» – спросила она.

«А к кому же? – отозвался я. – Разве не я протягивал тебе руку, когда ты больше всего нуждалась в помощи, окруженная слабыми и беззащитными людьми, судьба которых целиком зависела от тебя? Разве не я дважды давал тебе верный совет и потом с радостью следил за твоей счастливой и спокойной жизнью? – Через окно я видел, что Лестата уже охватывает паника. – Дай мне ключ от любой комнаты. И пусть никто не подходит к ней до заката. Я клянусь, тебе не придется пожалеть о сделанном».

«А что, если я откажусь… вдруг вас послал дьявол?» Она собиралась обернуться.

Я протянул руку и потушил свечу. Она видела мой силуэт на фоне сереющих окон.

«Если ты не поможешь мне, если ты думаешь, что я слуга Сатаны, я умру, – ответил я. – Молю тебя, дай ключ. Я мог бы убить тебя прямо сейчас, понимаешь? – Я шагнул к ней, решившись в отчаянии показать свое лицо. Она отпрянула и схватилась за ручку кресла, судорожно глотая воздух. – Не бойся. Уж лучше я умру, чем подниму на тебя руку. Умру, если ты не дашь ключ».

Она согласилась. Уж не знаю, что она подумала, но она дала мне ключ от одного из винных подвалов. Я не сомневался, что она видела, как мы с Лестатом затаскивали туда гробы. Оказавшись в безопасности, по крайней мере временной, я запер дверь и забаррикадировал ее изнутри. На следующий вечер, когда я проснулся, Лестат уже был на ногах.

– Значит, она сдержала слово?

– Более того. Она не только не пыталась открыть дверь, но даже еще раз закрыла ее на ключ снаружи.

– Но она же наверняка слышала рассказы рабов.

– Конечно. Лестат первым обнаружил, что дверь заперта с обратной стороны, и пришел в дикую ярость. Он хотел как можно скорее попасть в Новый Орлеан. Он стал подозревать меня.

«Я терпел тебя только из-за отца, – говорил он, тщетно пытаясь найти выход из запертой клетки. – Учти, теперь я тебе больше не верю».

Он явно меня боялся, даже перестал поворачиваться ко мне спиной, стал угрожать мне и понес уже совершенный вздор. Я сидел, прислушивался к голосам в комнатах над нами и думал, когда же он наконец заткнется. Я вовсе не собирался поверять ему свои чувства к Бабетте и свои надежды на нее.

Но не только об этом я думал. Вы спрашивали, как можно любить кого-то, будучи отчужденным от всего земного. Дело в том, что вампир может думать о нескольких вещах одновременно. Например, о том, что ты в опасности и, возможно, скоро погибнешь, и в то же самое время о чем-то совершенно абстрактном и отвлеченном от действительности. Так было со мной тогда. В глубине души, не облеченная в слова, во мне жила мысль о том, какой прекрасной и возвышенной могла бы стать наша дружба с Лестатом, как мало препятствий стояло на пути к этому и как много нас объединяло. Наверное, любовь к Бабетте навела меня на подобные размышления. Пропасть, разделявшую нас с ней, я мог преодолеть лишь одним способом – взять ее жизнь, слившись в последнем смертельном объятии, удовлетворить одновременно жажду любви и жажду крови. Но моя душа хотела познать Бабетту без убийства, не отнимая у нее ни минуты жизни, ни капли крови… Я хотел невозможного. Другое дело – Лестат, будь он хоть немного умнее и порядочнее. Я вспомнил предсмертные слова слепого старика: Лестат – блестящий ученик, влюбленный в книги, отобранные у него и сожженные. Сам я знал только того Лестата, который называл мою библиотеку «грудой пыли» и высмеивал мою страсть к чтению и глубоким размышлениям.

Шум в доме начал стихать. Потом все смолкло, и лишь иногда слышались звуки шагов и скрип половиц. Слабый, неровный свет пробивался сквозь щели в потолке. Лестат ощупывал кирпичные стены с чисто человеческим выражением безысходности и отчаяния на лице. Я понял, что, выбравшись отсюда, мы должны распрощаться друг с другом. Ради этого даже согласился бы переплыть океан. Понял, что мирился с ним только потому, что мне не хватало уверенности в собственных силах. Обманывал себя, что иду на жертвы только во имя спокойной жизни его старика и моей сестры с мужем. На самом же деле я оставался с Лестатом потому, что мне казалось, что он посвящен в тайны, без знания которых вампиру обойтись нельзя, и без него я ничего не узнаю. Но главное, он был единственный, кого я знал из себе подобных. Он никогда не рассказывал мне, как произошло его обращение или где найти других вампиров. Это все еще волновало меня. Я ненавидел Лестата и хотел расстаться с ним, но кто знает, готов ли я остаться один?

Я сидел и думал, а Лестат гнул свое: я, мол, ему больше не нужен и он не потерпит таких выходок, в особенности дерзких шуток каких-то Френьеров. По его словам, надо быть готовым ко всему, когда отопрут дверь.

«Помни! – говорил он. – Сила и быстрота – вот против чего им не удастся устоять. Ну и разумеется, страх. Главное – вселить ужас во врагов. Забудь свою сентиментальность! Она может слишком дорого нам обойтись».

«Ты хочешь, чтоб мы разошлись?» – спросил я. Я надеялся, что он скажет «да», потому что боялся сам принимать решения. Точнее говоря, я еще не разобрался в своих мыслях.

«Пока что я хочу добраться до Нового Орлеана! – ответил он. – Я просто предупреждаю, что могу обойтись без тебя. Но сейчас нам лучше держаться вместе. Ты еще не знаешь, что в твоей власти, ты даже не понял, кто ты есть на самом деле. Если эта женщина придет одна, действуй силой убеждения. Но если она приведет других, приготовься стать самим собой».

«Кто же я есть на самом деле? – спросил я. Никогда раньше эта загадка не мучила меня так сильно. – Что значит стать самим собой?»

Лицо Лестата выражало отвращение. Он вскинул руки.

«Приготовься… – оскалился он, демонстрируя чудовищные зубы, – стать убийцей! – Вдруг он поднял глаза наверх, прислушиваясь. – Они ложатся спать, слышишь?»

Наступило долгое молчание. Лестат расхаживал по погребу, а я думал, что скажу Бабетте. Я все еще старался разобраться в своих чувствах к ней. Вдруг из-под двери пробился луч света, и Лестат весь подобрался, готовясь прыгнуть на вошедшего, кто бы им ни был. Дверь отворилась, и вошла Бабетта. Она была одна. Лестат незаметно скользнул ей за спину. Она стояла и пристально смотрела на меня.

Никогда еще она не казалась мне такой красивой. Ее распущенные на ночь волосы темными волнами спадали на белое платье, лицо выражало тревогу и страх. Щеки ее горели, огромные карие глаза стали еще больше. Я уже говорил, что любил в ней честность и силу, величие ее души, но без чувственной страсти, которую на моем месте могли бы испытывать вы. Но все равно я считал ее самой очаровательной и соблазнительной женщиной из всех, кого я видел. Даже строгое, закрытое платье не могло скрыть мягкости и округлости ее рук и груди. Ее тело представлялось мне прекрасной и таинственной оболочкой загадочной души. Меня неудержимо влекло к ней, но я знал, что стоит поддаться минутной слабости – и ее смерть станет неизбежной. Я отвернулся, мучимый вопросом: а вдруг она увидела мертвое бездушие в моих глазах?

«Ты – тот, кто являлся ко мне прежде, – произнесла она наконец, словно не будучи в этом уверенной до этого. – Ты – хозяин Пон-дю-Лак! Ты!»

Я знал, что ей пришлось выслушать дикие и нелепые рассказы о событиях прошлой ночи и теперь бессмысленно ее переубеждать. Дважды использовав свою внешность, чтобы получить возможность поговорить с ней, я не мог увиливать или прятаться на этот раз.

«Я не сделаю тебе ничего дурного, – сказал я. – Дай мне только лошадей и экипаж. Мои остались в поле…»

Бабетта, казалось, даже не слышала моих слов. Она подошла поближе, чтобы поймать меня в круг света от фонаря в своей руке.

Я заметил, что Лестат подкрадывается к ней сзади. Их тени на стене слились; я знал, что сейчас он опасен.

«Ты дашь мне экипаж?» – повторил я.

Она молча смотрела на меня, подняв фонарь над головой. Я хотел опять отвернуться, но вдруг увидел, что ее лицо изменилось. Оно стало неподвижным, ничего не выражало, словно ее загипнотизировали. Потом она закрыла глаза и покачала головой. Мне почудилось, что это я одним своим взглядом, сам того не желая, сделал ее такой.

«Кто ты? – прошептала она. – Ты пришел от дьявола. Значит, и раньше тебя присылал ко мне дьявол!»

«Дьявол!» – повторил я вслед за ней. Ее слова ударили меня куда больнее, чем я мог предположить. Меня охватило глубокое отчаяние. Если она верит в то, что говорит, значит она сочтет мои прежние советы лживыми и негодными. Будущие сомнения могут разрушить ее богатую и счастливую жизнь. Значит, все мои усилия оказались напрасны. Как и все сильные люди, она страдала от одиночества и, несмотря ни на что, оставалась чужой для общества, как язычник среди христиан. Вот почему хрупкое равновесие в ее душе легко было нарушить. Ей стоило только начать сомневаться в правильности своего выбора. Она смотрела на меня с ужасом. Лестат схватил ее сзади за руку, и она, вскрикнув от неожиданности, уронила на пол фонарь. Пламя вспыхнуло и побежало по разбрызгавшемуся маслу, а он, не обращая внимания, потащил ее к раскрытой двери.

«Ты дашь нам экипаж и коней, сейчас же! – говорил он ей. – Пошевеливайся и перестань болтать о дьяволе – перед тобой смерть во плоти!»

Затоптав в спешке огонь, я бросился вслед за Лестатом. Я кричал, чтобы он отпустил девушку. Он держал Бабетту за обе руки, она яростно сопротивлялась.

«Ты поднимешь на ноги весь дом, если не заткнешься! – рявкнул он мне. – Я прикончу ее на месте! Нам нужен экипаж… веди нас. Ты сама будешь разговаривать с конюхом!» Он вытолкнул ее на улицу.

Мы медленно двигались по двору. Мое сердце разрывалось. Я шел сзади. Лестат вел перед собой Бабетту. Она силилась разглядеть что-то в кромешной тьме. Вдруг она заметила слабый огонек в окне наверху и остановилась.

«Вы не получите ничего!» – сказала она.

Я подошел к Лестату и прошептал, что устрою все сам.

«Она выдаст нас, если ты не позволишь мне поговорить с ней».

«Ладно, только поживей, – прошипел он с отвращением. – И не рассусоливай. У нас нет времени на болтовню».

«Ты пока иди к конюшне… и возьми все необходимое. Только, ради всего святого, никого не убивай!»

Я не знал, послушается он или нет, но, как только я шагнул к Бабетте, он исчез. На ее лице застыла ненависть и решимость.

Она сказала: «Изыди, Сатана!»

Я стоял перед ней молча и выдержал ее взгляд. Она ничем не выдала, что слышала слова Лестата. Ненависть в ее глазах обжигала меня, словно раскаленные угли.

«Зачем ты так говоришь? – спросил я. – Разве моя помощь повредила тебе? Что плохого я тебе сделал? Я приходил, чтобы помочь, когда твои силы были на исходе. Я думал только о тебе, мне самому ничего не было нужно».

Она покачала головой.

«А ты почему так говоришь со мной? Я знаю, что ты наделал в Пон-дю-Лак: ты превратил плантацию в сущий ад! Рассказы рабов полны ужаса! Весь день людей находили на дороге к твоему дому – мой муж сам ездил туда! Он видел своими глазами дом в руинах и трупы рабов повсюду – в саду и на полях! Это дело твоих рук! Почему же со мной ты разговариваешь так нежно и ласково? Что тебе нужно от меня?»

Она медленно отступала к лестнице, держась за колонну. Наверху в освещенном окне я заметил какое-то движение.

«Я не могу ответить на все вопросы сейчас, – сказал я. – Поверь, я никогда не желал тебе зла. Если б у меня оставался выбор, я ни за что не потревожил бы тебя прошлой ночью!»

Вампир замолчал.

Юноша сидел, подавшись вперед, широко раскрыв глаза. Луи смотрел куда-то вверх, погрузившись в свои мысли и воспоминания. Молодой человек вдруг опустил глаза, словно из вежливости. Потом поднял взгляд и опять отвел в сторону. На лицах обоих было написано глубокое страдание. Молодой человек собрался с духом и хотел было заговорить, но умолк, не произнеся и двух слов.

Луи изучающе посмотрел на него, тот вспыхнул и отвернулся, потом поднял голову и встретился с неподвижным взглядом вампира. Судорожно глотнул, но не отвел глаз.

– Ну как? – прошептал вампир. – Такую интересную историю вы хотели услышать?

Беззвучно отодвинув кресло, он подошел к окну. Юноша не шелохнулся, только смотрел на его широкие плечи и длинные складки плаща. Вампир, полуобернувшись, сказал:

– Вы не ответили. Вас интересует другое, не правда ли? Вы ведь пришли сюда взять у меня интервью для какой-нибудь программы на радио.

– Это не важно. Я выброшу кассеты, если захотите! – Молодой человек поднялся, заметно волнуясь. – Не стану утверждать, что понимаю все, о чем вы рассказываете. Это не так. Но то, что я понял… ни с чем не сравнимо.

Он нерешительно приблизился к вампиру. Тот, казалось, был целиком поглощен происходящим внизу, на улице, но потом медленно отвернулся от окна, поглядел на юношу и улыбнулся – безмятежно, почти ласково. Юноше вдруг стало не по себе. Он засунул руки в карманы и вернулся к столу. Потом, вопросительно глядя на вампира, сказал: