Эмпайр Фоллз Руссо Ричард

Майлз выудил из бардачка регистрационное свидетельство и вместе с правами протянул их в окошко. Полицейский прикрепил обе бумажки к планшету и сделал пару пометок.

– Вас не затруднит объяснить, что вы здесь делаете, мистер Роби?

– Затруднит.

Майлзу совершенно не хотелось вдаваться в объяснения, которые в любом случае прозвучат неубедительно. Что он мог сказать? Полоумный старый священник обозвал его мать шлюхой, и поэтому он отправился взглянуть на дом, где вырос, будто его мать, скончавшаяся двадцать лет назад, до сих пор поджидает его на крыльце в кресле-качалке? Такого рода история вряд ли удовлетворит человека, испытывающего потребность надевать солнцезащитные очки на исходе пасмурного дня.

– И почему же, мистер Роби? – Майлзу этот вопрос показался дурацким, и он не ответил. Молодой коп опять нацарапал что-то на своем планшете. – Может, вы не расслышали вопрос?

– Я каким-то образом нарушаю закон?

Настала очередь копа погрузиться в молчание. С минуту он игнорировал Майлза, очевидно давая понять, что тоже умеет играть в молчанку.

– Вам известно, мистер Роби, что вы находитесь за рулем незарегистрированного средства передвижения?

– Разве я вам не показал регистрацию?

– Она уже месяц как просрочена.

– Я этим займусь.

Коп как бы пропустил ответ Майлза мимо ушей, ткнув пальцем в талон техосмотра на ветровом стекле:

– Техосмотр также давно просрочен.

– Вероятно, мне и этим придется заняться.

Снова не отреагировав на реплику Майлза, полицейский осведомился так, будто спрашивал впервые:

– И что же вы здесь делаете, мистер Роби?

– Когда-то я жил вон в том доме, – Майлз указал, в каком именно, – давно. Но больше там не живу.

– Понятно.

В этот момент в зеркале заднего вида мелькнуло нечто красное, и, обернувшись, Майлз увидел, как за его машиной тормозит красный “камаро” Джимми Минти. Бывший сосед Джимми был последним человеком, с которым Майлз хотел бы столкнуться на улице, где прошло их детство. Джимми приоткрыл окно, и молодой коп заторопился к его машине. Майлз, наблюдавший за ними в зеркало, улыбнулся, когда молодой коп снял очки. В подобных ситуациях, надо полагать, только старший офицер имел право оставаться в темных очках. Разговор был коротким; развернувшись, Джимми Минти двинул вниз по улице туда, откуда приехал. Молодой полицейский, явно разочарованный, смотрел ему вслед, затем подошел к Майлзу и отдал ему права и регистрацию.

– Будет очень неплохо, если вы займетесь этим прямо сегодня. – Напористости в его голосе как не бывало.

– Вы меня не оштрафуете?

– Только если сами попросите, мистер Роби.

Майлз вложил права в бумажник, свидетельство о регистрации убрал в бардачок.

Теперь, когда они стали приятелями, коп стремился развеять неприятное впечатление от их знакомства:

– Значит, вы жили в том доме?

Майлз кивнул, включая мотор.

– Надо же, – сказал полицейский, – совсем как дом с привидениями.

Управление автомобильного транспорта располагалось в бывшей усадьбе Уайтингов, точнее, в так называемом коттедже, вместительном строении, стоявшем посреди рощицы за главным домом. Пристанище было временным, до завершения ремонта в здании суда, купольная крыша которого местами обвалилась, не выдержав ледяного дождя, случившегося минувшей зимой. С тех пор правосудие – в Эмпайр Фоллз издавна не слишком ходкое – практически встало на прикол. Кроме транспортных неурядиц, все прочие дела рассматривались в соседнем Фэрхейвене, где суд оказался настолько загруженным, обслуживая два города сразу, что решений по любым вопросам, начиная с лицензий на строительство и имущественных споров и кончая мелкими тяжбами и пересмотром начисленных налогов, приходилось дожидаться месяцами. Даже простейшие судебные процедуры, вроде выдачи постановления о разводе, бесконечно затягивались, а так как сам Майлз развода не хотел, его это не волновало. Более того, прошлой весной он надеялся, что в наступившей паузе Жанин одумается, но теперь сомнения отпали. Жанин, твердо намеренная выйти за Матёрого Лиса, вину за юридические проволочки, помешавшие ей сыграть свадьбу летом, почему-то возлагала на Майлза. Настойчивость, с каковой она желала стать законной женой Уолта Комо немедля, как только получит развод, наводило Майлза на подозрение, что каким-то краем сознания, функционировавшего таинственным для Майлза образом, Жанин понимала: ее второй брак – чистейшая глупость, которую надо совершить как можно быстрее, пока она не в состоянии ясно соображать.

Машину Майлз оставил на маленькой парковке между особняком, отданным ныне Музею графства Декстер вкупе с Историческим обществом, и коттеджем, где размещалась, временно уплотненная УАТом, Городская комиссия по планированию и строительству, превратившаяся за последний десяток лет в объект для шуток, поскольку за это время в Эмпайр Фоллз никто не построил и сарая и уж тем более ничего не планировал. Миссис Уайтинг, однако, будучи председателем комиссии, регулярно проводила совещания, и, заметив на парковке ее “линкольн”, Майлз, пригнув голову, припустил через газон в надежде, что она не увидит его из окна офиса. После отпуска ему до сих пор удавалось избегать “встречи в верхах”, и хотя дела в ресторане наладились, ему еще больше, чем прежде, не хотелось тратить полдня на проверку счетов и рассуждения о перспективах его бизнеса.

Благополучно прошмыгнув в коттедж, он встал в короткую очередь к окошку с надписью “Регистрация автомобилей”. Стойку красного дерева, смекнул Майлз, явно привезли из здания суда и, разумеется, обратно не вернут. Прочая обстановка, включая картины и фотографии Уайтингов мужского пола, украшавшие стены, являлась частью музейной коллекции. Ожидая своей очереди, Майлз изучал этих мужчин. Несмотря на прямое родство, сходства между ними обнаруживалось немного, за исключением, решил Майлз, одной-единственной черты. Даже в молодости все они выглядели преждевременно состарившимися либо просто невероятно важными – седые волосы, лбы, изрезанные морщинами от тяжких раздумий. И скорее всего, их важность покоилась на глубоком удовлетворении от мысли, что история Эмпайр Фоллз, как и всего графства Декстер, мало чем отличается от истории их семьи.

Спустя несколько минут на парковку въехал красный “камаро” Джимми Минти. Оставив автомобиль отдыхать, полицейский направился к коттеджу, миновал вход в УАТ и проследовал по лужайке к задней стороне здания. Майлз следил за его перемещениями, пока человек, стоявший за ним, не похлопал его по плечу, указывая, что подошла его очередь. Майлз выписал чек на оплату регистрации и сунул его в окошко. Женщина по другую сторону стекла улыбнулась: “Привет, Майлз”, и он узнал ее – они вместе учились в старшей школе. Марсия, подсказывал ее бейджик. Что более вероятно, задумался Майлз, ни разу за столько лет не столкнуться с бывшей одноклассницей, проживая с ней в одном маленьком городе, или пересечься с Джимми Минти дважды в течение получаса?

– Проездишь еще года два на этой машине, и нам придется платить тебе за перерегистрацию, – сказала служащая, увидев сумму чека, выписанного Майлзом.

– Я буду только рад, Марсия, – ответил он в надежде, что она решит, будто за все эти годы после окончания школы он не забыл, как ее зовут.

– Вот твои новые знаки с синичками. – Она пропихнула их в отверстие окошка. – А чем омары не угодили?

– Люди в глубинке потешались. Говорили, что омары смахивают на тараканов. – Новые знаки не привели Майлза в восторг; впрочем, лобстеры и правда походили на тараканов. – Но, думаю, мы все же не начнем питаться синицами.

– Может, и до этого дойдет, если ничего не изменится, – сказала Марсия. – Поговаривают, однако, что на фабрику вроде бы нашелся покупатель.

Не спросить ли, кто ей это сказал? – раздумывал Майлз. В конце концов, Комиссия по планированию и строительству в двух шагах от УАТа, и Марсия вполне могла подслушать официальные переговоры. Но скорее всего, эту информацию она почерпнула из пересудов в очереди к окошку между теми, кто утром пил кофе в “Имперском гриле”.

Через другое пустующее окошко был виден офис Городской комиссии по планированию и строительству, на пороге которого стоял Джимми Минти, беседуя с кем-то, остававшимся невидимым, но Майлз не сомневался, что разговаривает он с миссис Уайтинг. Язык тела полицейского укрепил его в этой мысли: Джимми стоял в той же позе, что и молодой коп получасом ранее, выслушивая его указания, офицера выше рангом, и на этот раз Минти снял темные очки. Майлз наблюдал, как он кивнул, потом опять и опять, – очевидно, ему выдавали некие особые инструкции. Майлзу померещилось или Минти действительно бросил взгляд в сторону УАТа, а потом быстро отвернулся, словно ему приказали не смотреть туда?

– Как думаешь? – не умолкала Марсия.

– Извини. – Майлз уставился на нее. – О чем?

– Ну должно же нам наконец повезти или как?

– Конечно, должно, – согласился Майлз. Проблема лишь в том, что называть “везением”, продолжил он про себя. Собственно, та же проблема, что и с теорией вероятности: она априори предполагает, что новое обстоятельство в твоей жизни возникло по воле случая, и только.

Джимми Минти кивнул в последний раз, прежде чем направиться по лужайке к прохлаждавшемуся без дела “камаро” и выехать обратно на Имперскую авеню. Майлз выждал, пока он не исчезнет за углом, сунул новые знаки под мышку и двинул к выходу. Но побег сорвался, когда у Марсии зазвонил телефон и она ответила в трубку: “Да, верно”, а потом окликнула его по имени. Притворюсь, что не расслышал и просто уйду, решил Майлз. Но передумал.

Миссис Уайтинг разговаривала по телефону, когда он вошел, постучавшись, но на его присутствие она отреагировала незамедлительно, указав на свободное кресло. Майлз, однако, не спешил усаживаться, выискивая глазами обожаемую компаньонку старухи – злобную черную кошку по кличке Тимми. У Майлза была аллергия на кошек и в особенности на домашнюю питомицу миссис Уайтинг. Редко когда после встречи с Тимми он не уходил с царапинами и одышкой.

Улыбаясь, миссис Уайтинг прикрыла трубку ладонью:

– Расслабьтесь. Тимми осталась дома.

– Точно? – недоверчиво спросил Майлз. Эту кошку он наделял многими сверхъестественными, если не запредельными способностями, включая талант материализоваться в любой момент.

– Это смешно, дорогой мой, – ответила миссис Уайтинг и возобновила телефонный разговор.

Майлзу нередко приходила в голову мысль, что все двадцать лет их знакомства отлично укладываются в эти четыре слова. С самого начала, когда Майлз и ее дочь Синди учились вместе в старшей школе, миссис Уайтинг обращалась к нему “дорогой мой”, хотя Майлз не чувствовал, что он ей чем-то дорог. А то, что он говорил, она неизменно провозглашала “смешным” и при этом, судя по выражению лица, не находила его высказывания даже мало-мальски забавными.

Офис Городской комиссии по планированию и строительству, где Майлз прежде никогда не бывал, помещением был просторным, а к одной из стен примыкал огромный макет центральной части Эмпайр Фоллз, настолько идеализированной, что Майлз не сразу узнал город, где жил с рождения. Вдоль улиц выстроились непомерно зеленые игрушечные деревья, здания радовали глаз яркими красками, а улицы сияли такой чистотой, что Майлз сперва принял макет за продукт творческого воображения – таким увидел его автор будущее Эмпайр Фоллз после завершения амбициозного и дорогущего проекта по возрождению города. И лишь присмотревшись, Майлз понял, что перед ним не будущее, но прошлое. Таким был Эмпайр Фоллз в его детстве, и на Имперской авеню он опознал несколько предприятий, снесенных за последние двадцать лет, а теперь на образовавшихся пустырях кто только не парковался. “Имперский гриль”, обшарпанный в реальной жизни, в миниатюре выглядел так, будто миссис Уайтинг не пожалела ни единого цента, ссужая Майлза в ответ на его просьбы о деньгах.

Маленькая серебряная табличка внизу гласила: “Эмпайр Фоллз, около 1959 г.” Настоящий город, разумеется, никогда не выглядел столь процветающим. К 1959-му кирпичные стены ткацкой и рубашечной фабрик – ярко-красные на макете – побурели, словно их покрыла ржавчина, и местами даже почернели от непогоды и сажи. А реку, протекавшую за ними, на макете изобразили небесно-голубой. Вот это было действительно смешно, ибо за последние сто лет Нокс поголубела лишь однажды, когда с ткацкой фабрики в нее слили синий краситель. Еще смешнее казалась идея декорировать ностальгическим прошлым офис по планированию, проектированию и градостроительству. Получалось, что комиссия трудится над проектом, способным повернуть время вспять.

С противоположной стены на макет сурово взирал Илайя Уайтинг, явно не улавливая юмора ситуации. Как и прочие Уайтинги в другой комнате, старик Илайя на портрете был мрачен и строг, и только линия рта подкачала, обнаруживая некую расплывчатость. Все они Майлзу кого-то напоминали, но он никак не мог сообразить кого.

Миссис Уайтинг положила трубку, распрощавшись с собеседником буквально на полуслове, и Майлз невольно задумался: она и вправду с кем-то разговаривала или только притворялась, наблюдая за ним исподтишка. В ее обществе он уже привык к ощущению, что его пристально изучают. Старуха развернулась на кресле, откинулась назад и посмотрела на Илайю Уайтинга:

– Они все были совершенно чокнутыми. Каждый на свой лад. Это видно по их глазам, если приглядеться.

Майлз пригляделся, однако признаков чокнутости не обнаружил. Рвение, возможно, необузданное – да, и намек на консерватизм, но не сумасшествие.

– В детстве вы, наверное, наслушались баек про этого выдающегося предка?

– Не припоминаю.

– Якобы здесь, в этой комнате, он гонялся за женой с лопатой с намерением раскроить ей череп.

– Однако здесь ничего подобного никогда не случалось. – Майлз указал на макет, на котором лишь усадьба Уайтингов нисколько не отличалась от своего реального облика. Ему вдруг пришло в голову, что миссис Уайтинг лично курировала создание макета. Изрядно приукрасив улицы вокруг, она ловко завуалировала правду: из благополучного и энергичного города выжали все соки несколько поколений одной семьи. Интерпретация, не лишенная цинизма, но объяснявшая попутно, почему дом Ч. Б. Уайтинга, построенный за рекой, на макете не воспроизвели. По ту сторону Железного моста простиралась первозданная природа – густые перелески, волнистые холмы.

– Глядя на вас на фоне макета, знаете, о чем я вдруг подумала? – сказала старуха, и Майлз, даже не выслушав до конца, усомнился, что ее внезапное озарение хотя бы в одной детали совпадает с его собственным. – Вам нужно стать мэром.

– Макета? – усмехнулся Майлз. – Что ж, это меня не разорит.

Должность мэра Эмпайр Фоллз означала полный рабочий день с половинной оплатой. Впрочем, в городе поговаривали, что предыдущие мэры находили способы восполнить свой доход.

– Вы чересчур скромны, дорогой мой. По моему мнению, вы просто созданы для публичной деятельности.

Майлз не стал напоминать ей, что он дважды баллотировался в школьный совет и оба раза успешно.

– То есть вы предлагаете мне работу?

– Дорогой мой, вы переоцениваете мою влиятельность, – улыбнулась миссис Уайтинг. – В этом отношении вы похожи на свою мать. Но людям свойственно путать силу воли с властью, верно? И у меня есть теория, объясняющая, почему так. Если вам любопытно, могу рассказать.

– Почему я похож на мать, – Майлз наконец опустился в кресло, – или почему люди путают волю с властью?

– Последнее, – ответила старуха. – В конце концов, нет ничего загадочного в том, что вы пошли в мать. Учитывая, что ваш отец не из тех, на кого хотелось бы походить. Нет, люди путают силу воли с властью, потому что очень у немногих имеется пусть даже самое туманное представление о том, чего они хотят. Лишенная этого знания, воля остается бессильной. Как бы вялым членом. – Она выгнула бровь. – Редким счастливчикам удается выяснить, чего они хотят, это и наделяет их сильной волей.

– Только и всего? И больше ничего не требуется?

– Ну, скажем так, это необходимое начальное условие.

Майлз поудобнее устроился в кресле. Ему отлично было известно умение миссис Уайтинг втягивать его в беседы, от которых в иных обстоятельствах он бы уклонился. Причиной тому была, скорее всего, прямая противоположность установок каждого из них.

– То есть, по-вашему, человеческие существа наделены свойством понимать, чего они хотят?

Миссис Уайтинг вздохнула:

– Слово “наделены” предвещает, что вы опять прибегнете к своим старым трюкам, дорогой мой, трактуя все в религиозном духе. Так не пойдет, если вы собираетесь стать мэром.

– Я не собираюсь, – возразил Майлз. – Во всяком случае, не в Эмпайр Фоллз образца 1959 года.

– Вот в чем ваша ошибка, дорогой мой. Большинство американцев хотят оказаться в 1959-м, пусть и с некоторыми добавками в виде капучино и кабельного ТВ.

– Они этого хотят или думают, что хотят? – Сейчас на уме у него была Жанин. Его в очень скором времени бывшая жена толком никогда не знала, чего она хочет, и каждый раз расстраивалась, получая желаемое. Примером тому мог служить сам Майлз. Матёрый Лис станет следующим, хотя он об этом пока не подозревает.

– Различие, мне кажется, не слишком конструктивное. Что такое “хотение”, если не “думание”. Но спорить так спорить, поэтому давайте примем вашу терминологию и начнем с самого начала. Адам и Ева. Они знали, чего они хотят, верно?

– Сомневаюсь, – сказал Майлз также из желания поспорить. – До введения запрета – вряд ли.

– Именно, дорогой мой. Но стоило наложить запрет, и подобные сомнения их более не мучили – согласны?

– Да. Только сожаления.

– Полагаете, что отказ от запретного плода сделал бы их счастливее? Избавил бы их от сожалений? Или же сожаления все равно возникли бы, но иного сорта?

В ее словах был смысл.

– Думаю, мы никогда этого не узнаем.

– Я определенно не узнаю, дорогой мой, но, как и наши прародители, я не смогла устоять перед многими искушениями. Вы же, напротив… – Миссис Уайтинг многозначительно умолкла. Она никогда не скрывала, что считает Майлза, с его бесконечно подавляемыми желаниями, находкой для психиатров. – Как вы провели отпуск?

– Прекрасно. – Майлз не упустил случая внушить старухе, что и у других людей может быть все хорошо.

Миссис Уайтинг искоса поглядывала на него, словно не верила в искренность его восторга.

– Вы ездите туда каждое лето, да?

– Почти.

– И вы никогда не задавались вопросом почему?

– Нет, – ответил Майлз.

Кроме подавленных желаний, старуха любила намекнуть на ограниченность Майлза: каким бы умным он ни был, но он слишком мало видел, потому что мало путешествовал. Как и многие богатые люди, она, казалось, не понимала, почему бедные не планируют провести зиму на Капри, где климат куда более благоприятен. И не видела ничего зазорного в том, чтобы говорить об этом с человеком, который вот уже двадцать лет держит на плаву одно из ее предприятий, пока она путешествует.

– У моих друзей там дом, – добавил Майлз, не уточняя, что иначе он не смог бы себе позволить даже такого скромного отпуска; несомненно, миссис Уайтинг и сама это прекрасно понимала.

На самом деле именно Майлз много лет назад, когда они еще учились в колледже, привез Питера и Дон на Винъярд. Тогда все трое были бедны, и когда той осенью они скинулись на поездку, денег им хватило только на паромную переправу. Спали они на пляже под скалами, там, где кончался городок Гей-хед, – в полной уверенности, что после Дня труда их не потревожит островная полиция, насчитывавшая, наверное, не более полудюжины человек. В те выходные на острове, догадывался Майлз, Питер и Дон влюбились – сперва в остров, а затем друг в друга. С тех пор они числили Майлза творцом их счастья и были благодарны ему за это, и даже если их взаимные чувства слегка поувяли, как опасался Майлз, Винъярд они по-прежнему любили. Он не представлял, чтобы кто-нибудь из них добровольно расстался с их островным домом, и, следовательно, развод был маловероятен.

– Что ж, пожалуй, это многое объясняет, – нехотя признала миссис Уайтинг. – И все же…

– И все же что?

На миг показалось, что старуха позабыла, что хотела сказать, но она быстро опомнилась:

– И все же “мы не сдаемся, плывем против течения, что непрестанно отбрасывает нас в прошлое”. – Миссис Уайтинг заговорщицки улыбалась, и Майлз, узнавший концовку “Великого Гэтсби”, почувствовал острую необходимость не обнаруживать не только своей начитанности, но и тени любопытства насчет причин, побудивших старуху процитировать эту фразу.

Зазвонил телефон – к явному облегчению обоих. Миссис Уайтинг сняла трубку и без лишних церемоний, небрежным взмахом руки вместо “до свидания” выдворила Майлза из офиса.

Неслабо, подумал Майлз, так обойтись с человеком, которому только что прочили пост мэра.

Глава 3

Закончив занятия в группе аэробики, Жанин наскоро приняла душ и отправилась в “Имперский гриль”, но сперва, обогнув задние, удостоверилась, что Майлза там нет. Рассмотрение их заявления о разводе длилось уже целую вечность, при этом отношения между ними оставались вполне дружескими. Мало того, в последние девять месяцев, с тех пор как они разъехались, Майлз нравился ей больше, чем в предыдущие двадцать лет. Однако прямо сейчас она категорически не желала его видеть, и тем более в компании с ее женихом. Уолт – завсегдатай “Гриля”! Это не укладывалось в ее голове, и между прочим, когда они встречались тайком, он близко не подходил к ресторану.

Паркуясь рядом с фургоном Уолта, Жанин старательно отводила глаза от слогана, красовавшегося на капоте, не желая признаваться самой себе, что он начинал ее раздражать. МАТЁРЫЙ ЛИС. Каким надо быть мужчиной, чтобы написать такое на своей машине? Для Жанин этот вопрос не был ни праздным, ни риторическим. Она собиралась замуж за Уолта Комо, как только получит развод, и в глубине души ей хотелось узнать ответ, прежде чем она станет совладелицей этого транспортного средства и единственным собственником его водителя.

Опять же, некоторые вопросы лучше оставлять без ответа. Давным-давно, когда они с Майлзом поженились, она даже не знала, кто она такая, не знала, каково ее истинное “я”, не говоря уж о том, что представляет собой ее молодой супруг. Теперь, по крайней мере, Жанин понимала, кто такая Жанин, чего Жанин хочет и, что не менее важно, чего Жанин не хочет. Она не хотела Майлза и никого, кто бы напоминал ей Майлза. Она не хотела снова растолстеть. Ни за что и никогда. Еще она хотела настоящего секса, а также, для разнообразия, пожить как молодая женщина, чего ей не удалось, когда она на самом деле была молодой. Она хотела танцевать, и чтобы мужчины заглядывались на нее. Ей нравилось, как ведет себя ее тело после того, как она сбросила весь этот вес, и, господи, да, ей нравилось кончать. Для сорокалетней Жанин оргазмы были новостью, она едва не теряла рассудок, когда с ней это происходило либо когда представляла, что запросто могла бы всю жизнь прожить, не испытав этого необыкновенного, несравненного, щекочущего, взрывного, умопомрачительного возбуждения. Впервые, когда с Жанин это случилось, к ее полному изумлению, ей почудилось, что на гребне волны ее уносит куда-то далеко-далеко, потом она вернулась, рыдая в объятиях Уолта и не сомневаясь, что больше этих высот ей не достичь никогда, но Уолт уверял ее в обратном и постарался подтвердить свои слова делом. Помнится, она подумала тогда: “Офигеть. Нет, правда, ОФИГЕТЬ”.

Именно Уолт открыл ей глаза на самое себя и потребности ее тела, хотя Жанин начинала понимать, что воззрения Уолта на сей счет все же грешат упрощенностью. Он считал, что ее телу нужно много-много физических упражнений и много-много Уолта. Сама Жанин подозревала, что ее телу очень бы не повредили путешествия. Она ничего не имела против клуба Уолта, но недавно она прочла о спа в аризонской пустыне рядом с Тусоном, где специализировались по женским фигурам. В брошюре спа был назван “роскошным”, и теперь, когда Жанин начала ощущать свое тело роскошным, разве не заслуживает она недели или двух в таком заведении? Разумеется, удовольствие дорогое, но Уолт любит распространяться о своих капиталах, и Жанин надеялась уговорить его провести медовый месяц под Тусоном. А когда Тик закончит школу, им уже ничто не помешает перебраться в края с более теплым климатом. Прожив столько лет в Мэне, было бы замечательно поселиться там, где солнце, взойдя, не прячется тут же за тучи. Уолт постоянно твердил о новом фитнес-клубе, так почему бы не открыть его в Седоне или Санта-Фе? Если слухи не врут, юго-западная пустыня[2] похожа на Калифорнию. Люди там следят за своим здоровьем и фигурой, а на их купальные костюмы ткани расходуется чисто символическое количество. Если даже профессиональное любопытство не сдвинет Уолта с места, Жанин могла бы отправиться туда одна на недельку. Ей понравились латиноамериканские массажисты на снимках в брошюре. Конечно, это не слишком хорошо по отношению к Уолту, должна она признать. В конце концов, именно Уолт пробудил ее к новой жизни, помог разобраться в себе и стать такой, какая она есть на самом деле. А кроме того, он нашел эту чудесную маленькую зону, с ходу нашел, при том что Майлз даже не подозревал о ее существовании. И вот теперь Жанин подумывает о массажистах-латиносах.

Если бы только он не вывел эти дурацкие слова на своем фургоне, вздохнула Жанин, вылезая из своего “блейзера”. Хотя “дурацкие”, наверное, слишком резко сказано. Это не столько дурость, сколько бахвальство, решила Жанин, направляясь к двери ресторана. И потом, разве не задиристость Уолта привлекла ее в первую очередь? То, чем он так отличался от Майлза, вечно тихого, смирного. Ее мать, естественно, по-прежнему обожала Майлза и всегда вставала на его сторону, называя Уолта не иначе как “горластым петушком”. “Майлзу есть отчего скромничать, ма, уж поверь”, – уверяла она мать. Возможно, неприлично так говорить, но это правда, и намек, содержавшийся в ее словах, отклика у Беа не находил: обсуждать с матерью секс было делом немыслимым. Беа, догадывалась Жанин, была одной из тех несчастных женщин, кому удалось совершить то, во что едва не вляпалась Жанин. Ее мать за всю свою взрослую жизнь, от начала и до конца, ни разу не испытала оргазма. Когда она умрет, можно будет сказать, не покривив душой, что Беа скончалась прежде, чем кончила. В отличие от Жанин. Имейся у нее склонность расписывать свой автомобиль, она написала бы нечто вроде “ОНА КОНЧИЛА, ПРЕЖДЕ ЧЕМ СКОНЧАТЬСЯ”. А значит, приходила к выводу Жанин, она и Уолт Комо созданы друг для друга, и не подобает ей размышлять о сильных руках латиноамериканских массажистов.

– Привет, зайка, – сказала она, усаживаясь на табурет рядом с мужчиной, за которого она выйдет замуж в следующем месяце, если верить этому идиоту адвокату. И если, конечно, крыша в здании суда Фэрхейвена не рухнет, что Жанин ничуть не удивит, потому что с самого начала все оборачивалось против нее, с того самого момента, когда она крупно промахнулась, рассказав священнику с Альцгеймером про себя и Уолта в расчете на то, что он отпустит ей грехи и тут же обо всем забудет. Все вокруг говорили, что у него в одно ухо влетает, в другое вылетает, поэтому и наняли второго священника, помоложе. Однако на сей раз в ухо старикана влетело, а потом увязло в его болотистых мозгах. Он пересказал Майлзу все, что Жанин говорила на исповеди, забыл об этом и дня через два повторил все сначала.

Впрочем, теперь, когда волнения почти улеглись, Жанин думала, что, наверное, старый дуралей, настучав на нее, ей же помог. Тогда она толком не понимала, что ей нужно, иначе не отправилась бы к священнику. Но стоило тайному сделаться явным, и в голове у нее прояснилось: ей нужен Уолт и ей нужен секс с ним, чтобы наверстать упущенное – не по ее вине – за долгие годы. Если это означало, что все, включая ее дочь и мать, считают Жанин потаскухой, ну и ладно, пусть думают что хотят. В некотором смысле хорошо, что их с Уолтом поймали, ведь Уолт, как водится у мужчин, с удовольствием длил бы интрижку до бесконечности. Но Жанин прятаться не нравилось, и разоблачение, по крайней мере, дало толчок бракоразводному процессу, что уже не мало. И на то, чтобы довести этот процесс до конца, требовалась вся ее энергия, за вычетом той, что она приберегала для секса и тренажера-лестницы. Минувшие девять месяцев наглядно доказали: тяжело бодаться с городской администрацией, когда у нее крышу сорвало.

Уолт увлеченно играл в джин с Хорасом и не заметил, как она вошла. Еще одна деталь начинала утомлять Жанин – наморщенный лоб Уолта, когда что-либо напрягало его интеллект. А напрягало многое, не отрицала Жанин, так что она успела хорошо изучить это самое неприятное для нее выражение на его лице. Вот и сейчас с той же миной Уолт, зажав карты в руке, разглядывал своего противника, будто надеялся прочесть на широком лбу Хораса или на безобразной кисте ответ на поставленную перед ним задачу. В такие моменты его собственный лоб складывался в гармошку, глаза были сощурены и казалось, что Уолт Комо пытается сообразить не почему его противник опять выигрывает, но как он его обжуливает. Уж не за эту ли хитроватость и подозрительность он получил свое прозвище, задавалась вопросом Жанин. И каждый раз ей хотелось отвести его в сторонку и объяснить доходчиво, как его обжуливают. “Он умнее тебя, Уолт, – сказала бы она ему. – Он обжуливает тебя, запоминая карты, с которых ты пошел и какие он сам выложил. Поэтому он знает, что осталось в колоде. Он следит за тем, что ты делаешь, и смекает, к чему это ведет. Никакой чертовой крапленой колоды. И сообщника у него тоже нет, как и зеркала за твоей спиной, чтобы видеть твои карты. Он просто умнее. Может, это и несправедливо, но что есть, то есть”.

Майлз, как бы плох он ни был, в карты играл куда лучше. Непроницаемости игрока в покер у него и в помине не было, и он не мог сдержать удивления, когда госпожа Удача улыбалась ему, как и разочарования, когда она отворачивалась, но обычно Майлз умел предвидеть следующий ход противника, не то что Матёрый Лис. Жанин усматривала жестокую иронию в том, что Майлз, играя в “ведьму”, в два счета угадывал, у кого на руках пиковая дама, но за двадцать лет совместной жизни так и не нашел заветную зону у своей жены.

Жанин медленно считала про себя и досчитала до десяти, прежде чем Уолт решил, какую карту ему сбросить, к вящему удовольствию Хораса. Уолт, вечно сгоравший от любопытства, перевернул карту, которую Хорас положил лицом вниз, и простонал:

– Везет же некоторым. С этой, блин, картой я бы победил.

– Знаю, мистер Комо, – ответил Хорас, суммируя выигранные у Уолта очки. – Почему, по-вашему, я ее не отдал?

Разрешив таким образом свои мучительные сомнения, Уолт развернулся на табурете и, расплывшись в улыбке, обнял свою будущую жену. Вот оно, осенило Жанин, пока Уолт ее оглядывал, вот почему она выходит замуж за этого человека. Возможно, он слегка тугодум – ладно, допустим, не слегка, – ну и черт с ним, если он всегда рад ее видеть. Каждый раз он впивался в нее своими ясными глазами, и если причиной тому была его короткая память, ей плевать. Под одобрительным взглядом Уолта у нее внутри вспыхивал огонь, она преображалась, а ее потайная зона раскрывалась мягкими лепестками, как цветок, и в таком виде даже Майлз смог бы ее найти, да только шиш кто ему теперь позволит.

– Эй, очаровашка, – сказал Уолт. – Хорошо, что командира сейчас нет. Он бы совершил харакири, увидев, как здорово ты выглядишь. – Озвучив столь заманчивую черную мысль, он повернулся к Хорасу узнать его мнение: – Понравилось бы вам доживать жизнь, зная, что вы обладали такой красивой женщиной и потеряли ее?

Хорас продолжал подсчитывать очки в блокноте либо только притворялся, что занят, и Уолт снова крутанул табурет:

– Дай-ка угадаю. Сотня и двадцать два.

Ну да, окей, конечно. И это тоже злило Жанин – постоянное угадывание ее веса на людях. Не то чтобы она не гордилась сброшенными пятьюдесятью фунтами. А еще она понимала, что Уолт поступает так, потому что гордится ею. Однако ей это напоминало аттракцион в парке времен ее детства, когда надо было угадать вес других людей.

– Сто двадцать три, – улыбнулась она, довольная собой, несмотря на раздражение. – Но нельзя ли нам не обсуждать это в общественных местах?

– Сто двадцать три? – взревел Уолт. – Я собираюсь проверить весы в женской раздевалке. – Он опять развернулся к Хорасу и ткнул его локтем: – Слыхали? Сто двадцать три. Угадайте, сколько она весила, когда мы познакомились?

– Я бы на вашем месте не заморачивалась, – посоветовала Жанин Хорасу, хотя тот вряд ли нуждался в подобных предостережениях.

– Да брось, – сказал Уолт. – Ты должна гордиться. – И снова поворот к Хорасу: – Сто восемьдесят с лишком.

– Закажешь что-нибудь, Жанин? – спросил Дэвид через плечо, продолжая обжаривать мясо. И разумеется, не взглянув на нее.

– Нет, я не голодна, – ответила Жанин. – Тик уже заканчивает там, в подсобке?

– Скоро закончит. – Глаз на нее он так и не поднял, гад.

– Скажи ей, что я здесь, ладно?

– Она знает, что ты здесь.

И как его прикажете понимать: ребенок чует свою мать по запаху? Или с появлением Жанин атмосфера в заведении разительно меняется?

– Что за женщина, а? – вопрошал Уолт, обращаясь к Дэвиду. – Нет, я точно не хотел бы быть твоим братом, знать, что не удержал при себе такую прелесть.

– Красотка, а то, – согласился Дэвид.

– Слыхала? – Уолт уткнулся носом в шею Жанин. – Все подтверждают.

Жанин услышала сказанное ее деверем – и куда отчетливее, чем Матёрый Лис. Она отодвинулась от его холодного носа. Дома ей эти нежности, наверное, понравились бы, но не здесь, особенно когда некоторые отпускают саркастические замечания. Решив показать Дэвиду, кто здесь главный, Жанин встала, обогнула стойку, подошла к кассе, нажала на клавишу, и ящик с деньгами открылся.

– Хочу разменять полтинник, Дэвид, – сообщила она. – Надеюсь, ты не против? Я ведь бывшая служащая и местная королева красоты.

– Спроси у Майлза, – сказал Дэвид. – Я тут просто работаю.

Жанин окончательно разозлилась:

– Подойди и проследи за мной, если хочешь.

Шарлин вмешалась вовремя: выхватила у Жанин полтинник, быстро выудила из ящика ту же сумму мелкими купюрами и захлопнула кассу, давая понять, что вопрос исчерпан.

– Как дела, Жанин? – спросила она.

– Супер, Шарль.

Она сгребла банкноты и запихнула в кошелек, чувствуя, что у нее украли пусть и не самую значительную, но победу. К тому же мелкие купюры ей были совсем не нужны. Одна радость, подумала Жанин, глядя, как Шарлин накрывает на столы для сегодняшней частной вечеринки, – сорок пять годков Шарлин наконец дают о себе знать. После операции она постоянно выглядела усталой, а в уголках глаз проступили “гусиные лапки”, и с каждым днем они становились все глубже. Заодно она, похоже, набрала фунтов десять, что навело Жанин на мысль – как долго еще ее вот-вот бывший муж будет сохнуть по Шарлин? Ему будет тяжело избавиться от этой привычки, она при нем давно – все то время, пока он был женат. В сердечных делах Майлза было видно насквозь, и даже отчетливее, чем за игрой в карты. Если он впускал кого-то в свое сердце, то уже не отпускал, держал мертвой хваткой и не признавался в этом, сколько ни выпытывай.

Когда Шарлин закончила со столами, Жанин невольно улыбнулась. Еще год-другой, подумала она, и Шарлин превратится в толстожопую матрону из тех, что, завернувшись в простыню, пересматривают свои старые видео. В прошедшие выходные Жанин отметила, что студенты, вернувшиеся в колледж на осенний семестр, много реже заигрывают с ней и теперь выказывают куда больший интерес к своим спутницам, вместо того чтобы заглядывать в декольте Шарлин. А через год даже поставщики, толкая к заднему входу тележки, забитые консервами, и шутливо предлагающие Шарлин отойти с ними на минутку в закуток, где стоит бак с питьевой водой, перестанут видеть в ней “горячую штучку”. И только Майлз будет по-прежнему любить ее – не столько Шарлин, впрочем, сколько женщину, которой она была, пока не износилась, женщину, которая в его воображении ничуть не изменилась, вопреки картинке на сетчатке его собственных глаз.

Ну вот, подумала Жанин, себя же и вогнала в депрессию. Ведь, по правде говоря, ей нравилась Шарлин с четырьмя провальными браками за плечами, причинившими ей немало боли, и ни разу за те годы, что Жанин и Майлз были женаты, она не поощрила влюбленность Майлза – точно так же, как не поощряла студентов в “Гриле”. Их притягивало ее тело, и с этим Шарлин ничего не могла поделать. Пусть Жанин и лестно было сознавать, что в битве со своим телом она выигрывает, тогда как Шарлин несет потери, но Жанин была достаточно умна, чтобы понимать, каков будет финал: проиграют обе. В соревновании за любовь и поклонение мужчин вроде Уолта и Майлза сменятся участницы, и флаг перейдет в руки другой девушке, девчушке на самом деле, которая, глядя на Шарлин и Жанин, не поверит, что они когда-либо занимались этим видом спорта. Печальная гребаная правда заключалась в том, что какая ты ни на есть, но тебе никогда, никогда не получить все, что ты хотела.

Вооружившись этой мудростью, Жанин тихонько опустила руку под стройку и просунула ее в передний карман брюк Матёрого Лиса; тот лукаво улыбнулся и не спеша ответил на зов. Уолту стукнуло пятьдесят, что слегка беспокоило Жанин. Она слишком поздно приобщилась к науке оргазма, а с ее везением Уолт может завязать с сексом раньше, чем ей хотелось бы. Вот и сейчас он отозвался не слишком бурно, хотя и не совсем вяло.

На другом конце зала за столом сидела компания молодых девушек из Академии парикмахерского искусства графства Декстер. Они приходили почти каждый вечер незадолго до закрытия, плюхались за самый дальний стол, болтали, шептались и ели пироги. Разглядывая этих девушек, Жанин прикидывала, получится ли из них еще одна Шарлин или новая Жанин. Некоторые были почти хорошенькими, если вообразить их без навороченных причесок и лишних фунтов, уже пригибавших к земле этих двадцатилеток. Нет, может, дни Жанин, как и дни Шарлин, сочтены, но по крайней мере пока на горизонте не просматривается серьезных соперниц, а значит, Жанин правит бал – единолично.

Жанин улыбалась, когда дверь подсобки распахнулась и ее дочь объявила с порога, что готова ехать домой. Уолт, чтоб его, очевидно, позабыл о нежной руке в его переднем кармане и буквально слетел с табурета, едва не вывихнув Жанин запястье.

– А вот и она! – завопил он, не обращая внимания на свою удрученную невесту. – Наша маленькая красавица.

Глава 4

В художественном классе пять длинных прямоугольных столов, все с цветовой маркировкой, и каждый рассчитан на семь-восемь учеников; Тик посадили за Синий стол. Миссис Роудриг, учительница рисования, – женщина крупная, с грудью, выпирающей, как полка, при этом кажется, что сама ничего подобного за собой не замечает. Когда она входит в класс и кто-нибудь из мальчишек произносит чересчур громко: “Груууды!” – по ее виду не скажешь, что она увязывает свое появление с этим довольно банальным комментарием. Миссис Роудриг примерно одних лет с отцом Тик, но выглядит старше – наверное, потому, что ее прическа ассоциируется у Тик исключительно с пожилыми женщинами.

Как преподаватель миссис Роудриг более всего гордится своими организаторскими навыками. “Вас сорок человек, – объявила она классу в первый день занятий, – и поэтому наша общая организованность крайне важна на протяжении всего урока”. Обычно классам не дают разрастаться до таких размеров, но для рисования сделали исключение – молча признав, полагает Тик, что искусство никто не считает настоящим предметом, это вам не история или математика. Миссис Роудриг даже не на полной ставке, днем она преподает в старшей школе, по утрам в средней, и ее педагогические стратегии не меняются в зависимости от возраста учеников.

В цветовой маркировке, придуманной миссис Роудриг, Тик более всего занимает тот факт, что сами столы стального серого цвета и отличить с порога Синий от Красного можно, только прочитав таблички, приклеенные скотчем к бортикам с аккуратно выведенными черными чернилами надписями: СИНИЙ, ЗЕЛЕНЫЙ, КРАСНЫЙ, ЖЕЛТЫЙ, КОРИЧНЕВЫЙ. Уже на второй день таблички упаковали в пластиковые пакетики, чтобы их не испачкали и не помяли. Искусство, доложила миссис Роудриг ученикам, это теория и практика, требующие порядка. Неряшливого искусства попросту не существует. Художники, заявила учительница, сначала должны понять, где они и что их окружает, и в классе миссис Роудриг первым делом заучивали свой цвет – Синий, Зеленый и так далее. “Синим” полагалось запомнить, где находится их стол, хотя почему стол обозначен цветом, а не, к примеру, цифрой, оставалось загадкой.

Как бы то ни было, за Синим столом Тик сидит рядом с Кэндис Берк, которой очень нравится модная девчачья одежда – мешковатые джинсы, облегающие футболки и розовые “адидасы”. В придачу к белым теням для глаз и толстенному слою туши. Сегодня на Кэндис ее любимая футболка с единорогом. То ли у нее их две одинаковых, то ли она стирает ее сразу, как приходит домой. В первый день она явилась в “единороге” и сегодня, в четверг, опять в ней же.

– О боже, о господи! – восклицает Кэндис, глядя на работу Тик. – Ты почти закончила. А я еще даже не начинала. Поможешь мне, а? Какой у меня был самый удивительный сон?

– Я ничего не знаю о твоих снах, – резонно отвечает Тик.

Кэндис дергает плечиком, как бы давая понять, что и она не знает, что снится Тик, но вдаваться в эту проблему ей явно недосуг.

– Слушай, как ты оказалась здесь, среди дебилов? – вот что ее действительно интересует.

Каждый день Кэндис задает этот вопрос и получает ответ, но либо тут же его забывает, либо не верит тому, что слышит. Ее настойчивость вызывает в памяти Тик сцену из одного фильма, когда мужчину допрашивали часами, задавая самые разные вопросы, но один из них повторяли снова и снова. Отвечал он всегда одинаково, но дознаватели, видимо, ему не верили, потому что опять возвращались к тому же вопросу. В конце концов они его убили – с отчаяния, надо полагать. Ведь никогда не узнаешь, правду говорит человек или врет.

Кэндис, не скрываясь, орудует канцелярским ножом, который она украла в первый день занятий. Оседлав стул, – так иногда сидят пожилые мужчины в “Имперском гриле” – она вырезает на деревянной спинке имя своего бойфренда Бобби. От непосредственной близости к опасному на вид инструменту, как и от применения, ему найденному, Тик становится не по себе, особенно когда Кэндис, закончив вырезать, взмахивает лезвием драматического эффекта ради. Тик так и ждет, что сейчас она приставит ей нож к горлу и прошипит: “Зачем ты на самом деле явилась сюда к дебилам? Кто тебя послал? Скажи правду, а не то я…”

В действительности же Кэндис пытается уразуметь, почему Тик, которая занимается по углубленной программе, оказалась за одним столом с ней и прочими “дятлами” – ребятами, осваивающими лишь азы обязательных предметов, вроде биологии, вдобавок к тем, что гарантированно повышают средний балл аттестата, вроде рисования. Одна из причин, по которой Кэндис подружилась с ней, подозревает Тик, состоит в том, что Кэндис нравится знакомить чужаков с “миром дятлов”, населенном теми, кто не в силах справиться с грамматикой или решить задачку и не понимает, зачем им это вообще надо. Большинство из них мальчики, и они совсем не против, когда их называют “дятлами”, приравнивая к птицам, способным выдолбить что и кого угодно.

Сама Кэндис предпочитает термин “дебилы”. Вдобавок, поведала она Тик, это любимое словцо ее матери, и мать им широко пользуется в общении с Кэндис, например: “Что опять, дебилка?”, или “Ты чему-нибудь научилась сегодня в школе, дебилка?”, или “Эй, дебилка, ты случаем не брала мои чертовы ключи от машины?”, или “Клянусь на хер Богом, дебилка, если я снова застукаю тебя у шкафчика с выпивкой, я сдам тебя в Церковь Голгофы, к чертовым протестантам, будешь пить кровь агнца, и посмотрим, как тебе это понравится, но я тебе наперед скажу, не понравится, так что держись подальше от моей гребаной водки”. Тик сделала вывод, что в понимании Кэндис этим словом родители выражают свою любовь к детям, которым, по мнению окружающих, не светит, так уж вышло, пристойное будущее.

Тем не менее Тик хотелось бы обрушиться с критикой на ярлык “дебилы”, прежде чем объяснить, почему она оказалась среди его носителей. Но Кэндис, похоже, ни в чем подобном не нуждается, и Тик опять отвечает почти шепотом и опять сознавая, что правда в данном случае годится для исчерпывающего ответа:

– Я люблю рисовать.

Тик едва не лишилась рисования, поскольку оно не втискивалось в ее расписание, совпадая по времени либо с занятиями для успевающих учеников по обязательным предметам, химии или алгебре, либо с переменой на ланч. Тик была готова ходить на рисование, если ей позволят утолять голод после шестого урока, но эту идею воспринимали в штыки, пока отец Тик не переговорил с директором, мистером Мейером. Основным аргументом директора было то, что столовая закрывается сразу после пятой перемены, и если даже Тик принесет с собой сэндвич и нальет минералки из автомата, перекусывать ей придется в полном одиночестве в огромной пустой столовой, дверь в которую запрут, когда она туда войдет, и потребуют от нее никого не впускать, поскольку дежурного тоже не будет.

Когда мистер Мейер спросил ее, согласна ли она на такие условия, Тик подивилась, что с ней нередко случалось, этим взрослым: в каком же странном мире они обитают. Они что, поголовно страдают некоей коллективной амнезией? Стоило лишь разок взглянуть на мистера Мейера, и ты уже знаешь: он был толстым парнишкой, объектом всеобщих насмешек, и школьный ланч был для него пыткой. Либо он естественным путем оседал в компании “прокаженных”, либо ел в одиночестве за столом, рассчитанным на шестнадцать человек, являя собой лакомую мишень для ребят, теснившихся за столами “крутых”, – статус, определявшийся в первый же день занятий теми, кто считал себя вправе сидеть за такими столами, и этот расклад был ясен каждому, в цветовой маркировке никто не нуждался. Стоило лишь разок взглянуть на мистера Мейера, и тебе уже ясно: с первого до последнего дня в старшей школе о его затылок шмякалась самая разнообразная еда, и вот, надо же, теперь он беспокоился, как бы Тик не упустила один из важных аспектов добротного среднего образования, именуемый “социализацией”. Вероятно, однажды за ланчем, решила Тик, чем-то очень тяжелым запулили в его остроконечную башку, что напрочь отшибло ему память.

Следовательно, он и представить не мог, как обрадовалась Тик перспективе ланча в пустынной столовой. Она была совсем не против жевать сэндвич после шестого урока. В школе желудок у нее сводило не только и не столько от голода, и теперь ей хотя бы не придется испытывать унижения, не найдя себе места в столовой, где она чувствует себя изгоем. Летом она порвала с Заком Минти, а значит, за столом, оккупированным его тусовкой, Тик больше не привечали. И ей хватило сообразительности не предпринимать попыток влиться в элитную банду популярных девочек. Куда лучше, полагала Тик, сидеть одной в безлюдной столовой, чем в переполненной до отказа.

– Ты в курсе, что Крейг собирался подарить мне на день рождения “Антологию Битлз”? – переключается Кэндис на другую тему. – До того, когда я его бросила, конечно.

Тик пытается ее игнорировать. Им дали задание нарисовать свой самый удивительный сон, у Тик это сон, в котором она сжимает змею в кулаке. Рисунок получается довольно удачным. Сперва змея походила на угря, но сейчас она уже менее плоская и более змеистая, разве что не такая страшная, как во сне, когда, сколь бы крепко Тик ни сжимала ее пальцами, змея не прекращала извиваться, желая взглянуть на Тик. Во сне ей ничего не грозило, пока она держала змею за загривок, у самой головы, но змея норовила вырваться. В тот момент, когда змея изловчилась и посмотрела на Тик, девочка проснулась в ужасе. Сон, полагает Тик, кое-чему ее научил: то, что способно навредить тебе, для начала хорошенько тебя рассмотрит.

– Ты меня слушаешь? – осведомляется Кэндис.

– Кто такой Крейг? – спрашивает Тик, смутно догадываясь, что должна бы знать, о ком речь; Кэндис наверняка рассказывала об этом парне, и не единожды. Выручает лишь то, что Кэндис всегда не прочь повторить ту или иную историю о своих бойфрендах.

– Этого парня я бросила ради Бобби, – поясняет она, предпочитая разговаривать, а не корпеть над наброском, чтобы затем перенести его на большой лист бумаги и раскрасить. Кэндис, похоже, совершенно не волнует, что она сильно отстает с выполнением задания. Самое интересное, миссис Роудриг это, похоже, тоже не волнует. Всю неделю Тик ждала, когда же учительница подойдет к Синему столу, увидит, что Кэндис практически ничего не сделала, и сурово отчитает ее, но до сих пор миссис Роудриг ни разу не подошла к ним, словно заранее прикинула: Синий стол сулит проблемы, поэтому лучше его не замечать.

Многие учителя, по опыту знает Тик, не испытывают большого желания сталкиваться с проблемами. К примеру, их никогда нет поблизости, когда кто-нибудь продает или покупает наркотики. Тайна пропавшего канцелярского ножа – причем о краже в тот же день объявили по школьному радио во время классного часа – была бы раскрыта в один миг, если бы миссис Роудриг обратила наконец внимание на Синий стол, за которым Кэндис в открытую вырезала пресловутым лезвием имя Бобби. Неужто миссис Роудриг, размышляет Тик, боится этого ножа не меньше самой Тик? Страх, часто иррациональный и как бы парализующий, – эту разновидность испуга, хочется думать Тик, она со временем перерастет. Взрослые по большей части вроде бы не переживают ничего подобного. Даже дядя Дэвид, которому в результате автокатастрофы едва не отрезали руку по локоть, с видимой беззаботностью садится за руль. Нет, взрослые в основном похожи на ее отца, чей страх, если он его вообще испытывает, трансформируется в грусть. Правда, с матерью дела обстоят иначе. Порой Тик замечает панический блеск в глазах Жанин, когда та думает, что на нее никто не смотрит, но потом мать натужно сглатывает и усилием воли подавляет нахлынувший ужас. Тик бы с радостью научилась этому трюку, потому что страх – ее почти постоянный спутник.

– Так дожидаться мне моего бойфренда, – допытывается Кэндис, – или вернуться к Крейгу на недельку-другую?

Бобби, про которого Кэндис не может решить, дожидаться его или нет, сидит за решеткой. Его арестовали в школе в Фэрхейвене, и, по словам Кэндис, “ни за что”. На чем основано это утверждение, Тик не совсем понятно. Кэндис, кажется, искренне верит, что копы пришли за ним, потому что он взял у своей матери доллар, а вернул только семьдесят пять центов. Предполагается, что его скоро освободят, как раз к каникулам. Тик не знает, всегда ли Кэндис говорит ей правду. Например, она не уверена, действительно ли парень в тюрьме. И существует ли он в принципе. Или другой парень, Крэйг, правда ли, что он пообещал Кэндис “Антологию Битлз”? Непонятности такого сорта мешают всерьез что-либо обсуждать.

Если верить Кэндис, у нее невероятно драматичная личная жизнь, и прекрасно, по мнению Тик, но только бы ее подружке, когда она исчерпает тему собственных увлечений, не захотелось порасспрашивать Тик о ее личной жизни, в которой драма отсутствует напрочь. Да и сама личная жизнь отсутствует напрочь. На Мартас-Винъярде Тик познакомилась со скромным мальчиком из Индианы, он навещал друзей вместе с матерью, коротавшей таким образом время в ожидании оформления развода с отцом мальчика; если бы Тик украла канцелярский нож и принялась вырезать мужское имя на спинке стула, она вырезала бы “Донни”. Когда он рассказывал о своем отце, переезжавшем в Калифорнию, глаза его наполнились слезами. Отец переезжал как раз на той неделе, и Донни отправили на Винъярд, по секрету сообщил он Тик, чтобы он не видел, как его папа покидает их дом. Донни сказал также, что предпочел бы жить с ним, и неважно, что в разводе виноват именно отец, влюбившийся в другую женщину.

Тик сказала, что с ней произошло примерно то же самое: когда родители разъехались, никто не спросил ее, с кем она хочет остаться. Конечно, в ее случае никто в Калифорнию не засобирался, и, хотя официально Тик живет с матерью, с отцом она проводит не меньше времени. Донни долго не мог поверить, что отец и мать Тик по-прежнему живут в трех кварталах друг от друга; его отец выбрал Сан-Диего в качестве нового местожительства, потому что более удаленной точки от Индианаполиса в пределах материковых Штатов не сыскать. Наверное, ее родителям, пояснила Тик, просто не хватает денег, чтобы удалиться друг от друга на столь большое расстояние.

Этот разговор по душам происходил на пляже в последний их вечер вместе, и Донни держал Тик за руку, пока они смотрели, как оранжевое солнце тонет в океане. Они даже не отважились поцеловаться, и следующим утром, прощаясь в присутствии отца Тик и матери Донни и не зная, как себя вести в таком окружении, они лишь пожали друг другу руки, их пальцы были ледяными от огорчения.

В любом случае эта история не для Кэндис, даже если бы Тик захотелось пооткровенничать. Но ей кажется, что встреча с Донни – и, в частности, тот факт, что она постоянно вспоминает, как хорошо было сидеть на теплом песке в сгущавшихся сумерках и просто держаться за руки с мальчиком, который ей нравился, – еще одно доказательство заторможенного развития ее эмоций и чувств. Понятно, сейчас она жалеет, что они не набрались храбрости и не поцеловались, но тогда им обоим было хорошо, а больше ничего и не требовалось. От взаимопонимания, возникшего между ними, хотя и на почве общей беды, поначалу дух захватывало, потом они потихоньку свыклись с этим, но Тик сомневалась, что новая подружка поймет ее переживания. Кэндис уже не раз намекала, что с Бобби они “поигрались, но не всерьез”. Тик более-менее представляет, что значит “поиграться”, и, если она права, отношения, чей пик пришелся на “подержаться за руки”, Кэндис не впечатлят.

– Понимаешь, Крейг не такой уж плохой, и он любит меня, и вообще… И он правда хочет купить мне “Антологию Битлз”. Ну и что же мне теперь делать? – мучается сомнениями Кэндис.

Тик не успевает ответить, ее перебивает Джастин, парень с другого конца стола.

– Что, Кэндис? – говорит он, словно она к нему обращалась. – Ты и правда положила глаз на Джона?

Джон Восс, он тоже сидит за Синим столом и всегда ведет себя так, будто вокруг никого нет. Из всех ребят в Имперской старшей школе он кажется Тик самым непознаваемым, и по этой причине она его слегка побаивается. Дело даже не в его странной одежде из секонд-хэнда и не в клочковатой стрижке, словно он сам орудовал ножницами. Его молчание – вот что главное. За всю неделю он не произнес ни слова. Если бы не Джастин, которому нравится изображать, будто он озвучивает мысли этого коматозника, все бы уже давно перестали его замечать. Джон Восс тщательно и чрезвычайно детально рисует нечто в форме яйца, и это тоже озадачивает и пугает Тик. Кому снятся яйца? Наблюдая за тем, как продвигается его работа, Тик вспоминает о тестах на проверку умственных способностей – единственная аналогия, что приходит ей в голову. В данном случае тест выглядел бы так: Джон для Джастина как…….. для Кэндис. Правильный ответ: Тик.

– Джон говорит, что тебе, Кэндис, стоит зайти к нему домой после школы. Говорит, у него есть что тебе показать.

– Заткнись, ты, говнюк! – орет Кэндис, отчего Тик вздрагивает. Она понимает: испуг в голосе Кэндис вызван попыткой Джастина наделить ее романтическими отношениями с мальчиком, пребывающим в самом низу школьной социальной иерархии. Поскольку рейтинг самой Кэндис немногим выше, чем у Джона, она обязана пресекать любые поползновения принизить ее. – Простите, миссис Роудриг, – извиняется Кэндис, когда все сидящие за Красным, Зеленым, Желтым и Коричневым столами оборачиваются на нее, – но Джастин все время достает меня.

Миссис Роудриг, расправив плечи, сердито взирает на Синий стол, будто все его обитатели в равной степени ответственны за выходку Кэндис. Ее недовольство и гнев распространяются и на Тик, и на Джона Восса, который по-прежнему не отрывает глаз от своего яйца.

– Надеюсь, – с нажимом произносит учительница, – Синий стол более не потревожит нас ни ссорами, ни криками.

– Я же сказала “простите”, – достаточно громко откликается Кэндис, закатывая глаза, – мол, даже учительница не может требовать от нее большего.

– Если вам необходим пример достойного поведения, – продолжает миссис Роудриг, предлагая свое видение проблемы и решение оной, – к вашим услугам Зеленый стол, ваши ближайшие соседи.

Зеленый стол сегодня, отмечает Тик, понес существенные потери. Обычно за ним сидит восемь учеников, но сейчас только четверо; из них двое уткнулись в учебники алгебры, готовясь к контрольной на следующем уроке, а один крепко спит, положив голову на стол. Не знай Тик, что спрашивать бесполезно, она подняла бы руку и попросила миссис Роудриг объяснить, в чем именно им следует подражать Зеленому столу. Даже Кэндис, старательно вырезая украденным ножом имя бойфренда-арестанта, увековечивая свою привязанность к малолетнему преступнику и нанося урон школьной собственности, ближе к достижению целей, заданных курсом рисования.

– И все-таки почему ты порвала с Заком Минти? – спрашивает Кэндис, когда внимание миссис Роудриг снова целиком поглощено творческими поисками ее любимчиков за Красным столом.

– Не только я, он тоже со мной порвал, – отвечает Тик скорее уклончиво, чем правдиво. Когда она объявила Заку, что больше не хочет с ним встречаться, он сказал “ну и ладно”, он тоже не хочет с ней больше встречаться. Типа, кем она себя возомнила? Спустя день он позвонил ей сообщить, что нашел себе новую подружку, а точнее, девочку, по всем признакам ненавидевшую Тик, хотя она с ней еще ни разу словом не перемолвилась.

– По-моему, тебе нужно к нему вернуться, – говорит Кэндис с таким видом, словно она ничегошеньки не знает об этих отношениях. – Наверняка он все еще тебя любит.

Тик сглатывает, пытается сосредоточиться на змее и вдруг видит, что с рисунком что-то не так, но пока не понимает, что именно. Да, змея уже менее походит на угря, что хорошо, но с пропорциями явная беда: нижняя часть змеиного тела словно нарисована в одном масштабе, а верхняя, включая голову, – в другом. Не удастся ли оправдать это законами перспективы? Огрехи в живописи, размышляет Тик, часто принимают за художественный прием.

– Сомневаюсь. – И на сей раз Тик говорит чистую, неприукрашенную правду.

И еще кое-что не дает ей покоя: до отъезда на Винъярд она не знала, как ей быть с Заком. Одно дело летом и совсем другое и куда более тяжкое – остаться без друзей на весь учебный год, потому что на одиночку в школе пялятся все кому не лень. Зак – невелика потеря. Во всяком случае, теперь ей не надо было каждый день угадывать, в каком он настроении, будет ли он с ней мил или груб, с его-то поведением, непредсказуемым, как порывы ветра. Словом, в том, чтобы остаться без парня, она не видела ничего страшного, хотя и сомневалась, что найдет ему замену в обозримом будущем. Ее расстраивало другое: потеряв Зака, она потеряла и его друзей, все его окружение. Когда они были вместе, его друзья были ее друзьями, но стоило им расстаться, как Тик открылась истина: они – его друзья, все до единого. Не то чтобы она им не нравилась. Кое-кому, догадывалась Тик, она нравилась даже больше, чем Зак, другие были бы рады занять нейтральную позицию, но школьными правилами таковая не предусматривалась. А враждовать с Заком не хотел никто. Сразу же после их разрыва Тик начали названивать его друзья, уговаривая вернуться к Заку и намекая, что иначе в их компанию ее больше не пустят. Некоторые мальчики казались чуть ли не напуганными ее бесшабашностью – сами они никогда бы не осмелились уйти от Зака. Одна из девочек договорилась до того, что Зак вроде бы и сам не прочь порвать с новой подружкой, если Тик вернется, – возможно, наверное, хотя кто его знает.

До Винъярда Тик всерьез подумывала вернуться к Заку, но теперь она ясно понимает, что не может это сделать. Встретив мальчика, которому она реально нравилась, она предпочтет остаться без друзей – по крайней мере, на какое-то время. Печалит ее только цена, заплаченная за приобретенный опыт. Неужели впервые ощутив, что ты по-настоящему нравишься кому-то, кто не приходится тебе ни отцом ни матерью, вкусив этой нежности и новизны, ты тут же становишься изгоем, лишенным всякого дружеского общения?

– По-моему, к Хитер у него нет никаких чувств, – гнет свое Кэндис. – Посмотрела бы ты, как он с ней обращается.

– Я знаю, как он с ней обращается, – отвечает Тик, разглядывая критически свою змею. Язык, вот что ей нужно, решает она. – Со мной он так же обращался.

– Он изменился. – Кэндис поворачивается на стуле лицом к Тик. Закончив вырезать, она собирает вещи в предвкушении звонка с урока. Ее внезапный интерес к личной жизни Тик подтверждает худшие опасения последней: Кэндис набивается к ней в подруги не просто так, ее подослал Зак прощупать почву – не склонна ли Тик помириться с ним. С начала учебного года Тик, к ее великому облегчению, почти не видела Зака, потому что каждый день после уроков он отправлялся на футбольную тренировку. Если бы не футбол, он бы мучил ее непрестанно. Вдобавок Зак запорол столько предметов в прошлом году, что теперь его не допустили на занятия по углубленной программе. Иначе на химии и американской литературе он сидел бы прямо за Тик и она бы весь день чувствовала на себе его мрачный, обиженный, злобный взгляд.

Уверившись в истинных побуждениях Кэндис, Тик вскипает и, не успев хорошенько взвесить свои слова, говорит:

– Я тоже изменилась. Главным образом, по отношению к Заку. Он мне больше не нравится.

Реакция Кэндис – оглушительный вопль, громче Тик в жизни не слышала. Джон Восс на другом конце стола наконец-то поднимает голову от своего яичного рисунка. Что-то металлическое стукается об пол рядом с сабо Тик, и Кэндис с криком “о боже, о господи, о боже, боже мой” поднимает руку, залитую кровью, которая хлещет из раны, тянущейся от ногтя большого пальца почти до ладони. Кровь повсюду – на руках Кэндис, на затейливых буквах, что она вырезала на спинке стула, а одна розовая капелька упала на змею Тик. При виде всей этой крови Тик чувствует, что ее левая рука начинает подрагивать, как всегда бывает перед уколом во врачебном кабинете и на фильмах ужасов, когда кого-нибудь ранят острым орудием.

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Август 1941 года. На советско-германском фронте идут тяжелые бои. Враг рвется к Москве, Ленинграду, ...
В современном мегаполисе, где конкуренция между специалистами достаточно высока, а темп жизни стреми...
«Пианист Месяцев Игорь Николаевич сидел в самолете и смотрел в окошко. Он возвращался с гастролей по...
Принято считать, что мама наверняка знает, что хочет ее ребенок. Потому что мама как бы эксперт. По ...
Кто из нас не мечтал побывать в стране радужных единорогов? Часто мы ассоциируем этих прекрасных соз...
Информация в книге предназначена для руководителей всех уровней. С помощью практических рекомендаций...