Просто Маса Акунин Борис

– Вот это сентенция, достойная благородного вора, – проворчал Тацумаса.

Первый день он занимался самым важным и трудным: «Золотым Коку». На второй день отправился в Ёсивару, поздравить госпожу Орин с приходом «сливовых» дождей.

В городе многие уже знали, что великий Тацумаса похитил у Кровавой Макаки его сокровище. На паланкин с гербом Китодо оглядывались, некоторые почтительно кланялись или издавали приветственные возгласы. Горожане были рады унижению проклятого Сарухэя.

Слышала о подвиге, конечно, и госпожа Орин. Куртизанка всегда была осведомлена о любых мало-мальски примечательных происшествиях, а тут такое событие!

Сама она разговор на эту тему не завела, но после приветствий, обсуждения природы и прочих светскостей, когда Тацумаса потер подбородок, изображая смущение, сразу пришла ему на помощь.

– Как иногда бывают несносны эти наши условности! – воскликнула красавица. – Вам нужно меня о чем-то попросить, ведь не чай же вы пришли попить в столь хлопотное для вас время. Я тоже сгораю от любопытства. А мы сидим и обсуждаем, до чего прекрасны капли дождя на лепестках роз! Говорите же, дорогой Сиракаба, зачем вы пожаловали?

Поразительная проницательность при столь молодом возрасте – ведь госпоже Орин немногим за двадцать, мысленно восхитился Тацумаса. Но женщины умнеют много раньше, чем мужчины. Особенно если уже родились умными и хорошо узнали людей благодаря такому ремеслу.

– Вы знаете, я для вас сделаю всё, что угодно, – прибавила куртизанка. – Я стольким вам обязана.

Это было правдой. Иначе Тацумаса сюда бы не пришел.

В благодарность за урок любви, так порадовавший госпожу О-Судзу, мастер несколько раз помогал прославленной красавице по своей части. Естественно, что теперь Орин-сан будет счастлива оплатить долг признательности. На этом и строятся отношения между порядочными людьми. Ткань дружбы и приязни сплетается из нитей взаимных услуг и обязательств.

– Цело ли то убежище, в котором вы прятались от госпожи О-Бара? – спросил Тацумаса, сразу переходя к делу.

Пять лет назад у госпожи Орин, начинавшей входить в большую моду, возник конфликт с мамой-сан соперничающего заведения, особой злобной и мстительной. Пока Тацумаса вел непростые переговоры с той непочтенной матроной, молодая куртизанка две недели пряталась где-то в горах за озером Миягасэ. Потом она очень привлекательно описывала это укромное место, сочетающее надежность, удобство и красоту.

– Да, я и теперь иногда совершаю паломничество в мою славную пещерку – одна, без служанок, – молвила красавица. – Осенью уж непременно, чтобы полюбоваться красной листвой. А иногда просто так, если вдруг почувствовала, что устала от людей. В моем ремесле это самое опасное – разлюбить людей. Пожив три-четыре дня отшельницей, помедитировав, полюбовавшись восходами, я будто рождаюсь сызнова. Опять всех люблю и умею в каждом клиенте находить нечто милое или интересное, ибо…

Не закончив фразы, Орин изысканнейшим жестом хлопнула себя по лбу:

– Ах, я догадалась! Вам нужно где-то пересидеть, пока Макака не свалится с ветки и не свернет себе шею? И вы хотите, чтобы об этом месте никто из ваших не знал. Очень мудро и предусмотрительно. Прошу вас и госпожу О-Судзу воспользоваться моим скитом. Но там всё очень непритязательно, даже нет зеркала – в пещере я отдыхаю от косметики. Мне будет ужасно неловко перед вашей супругой за такое убожество!

В смущении она прикрыла лицо узорчатым рукавом.

Тацумаса прыснул. Хихикнула и Орин, поняв, что немного перебрала со скромностью.

– Вы в убожестве существовать не можете. Уверен, у вас там очаровательно. – Мастер посерьезнел. – А кто кроме вас знает про это место?

– Теперь только я. Раньше еще знала моя дорогая Риэ, она всё там и обустроила, ведь я так беспомощна! Но вам известно, что бедняжки нет в живых…

Прекрасные глаза наполнились слезами – один Будда ведает, поддельными или настоящими. Все куртизанки высшего разряда обучены искусству легко и красиво плакать.

Про гибель Риэ мастер, конечно, слышал. В прошлом году история о том, как самоотверженная служанка заслонила свою госпожу от клинка собственным телом, наделала много шума.

Один провинциальный самурай влюбился в знаменитую куртизанку до безумия – не в романтическом, а в медицинском смысле. Помешавшись от страсти, он попытался совершить с предметом обожания мури-синдзю[54], двойное самоубийство без согласия со стороны женщины. Госпожу кинулась защищать Риэ, и пока сумасшедший рубил ее мечом, Орин в одном нижнем кимоно, без обуви, выбежала на улицу и позвала на помощь. Во всех книжных лавках потом продавались гравюры: полуодетая прелестница с эротично растрепанной прической беспомощно заламывает руки, за нею гонится пучеглазый монстр с окровавленным мечом, его сзади хватает за ногу разрубленная пополам верная служанка. Слава роковой красавицы Орин после этого распространилась еще шире, а плата за ее любовь выросла вдвое.

В путь отправились ночью, чтобы не привлекать внимания. Три скромных паланкина без гербов: в первом Тацумаса, во втором Орин, в-третьем О-Судзу с младенцем. Двенадцать самых крепких учеников тащили носилки полубегом, сменяясь через каждый ри. В трехстах шагах впереди рысил Данкити, зорко вглядываясь во тьму.

На рассвете они были уже за Синагавой, пообедали в Цуруме, заночевали в Сагами, а на следующий день достигли подножия невысокой и круглой, как голова Будды, горы Хотокэяма. Оттуда дорога поднималась вверх.

Тацумаса распрощался с учениками. Условились с Данкити так: когда на вершине Хотокэямы задымит костер, это будет знак, что опасность миновала, можно возвращаться в Эдо.

О-Судзу [55], Тацумаса взял тяжелую поклажу, Орин – легкую. Оба доставшиеся ей узла (в них одежда и всё потребное для ребенка) куртизанка взяла в одну руку, в другую – веер, и пошла первой, томно обмахиваясь. Она любила посетовать на свою хрупкость, но на самом деле была сильной. Доктор Саяма вряд ли ошибался, говоря, что она проживет сто лет.

Женщины вообще оказались выносливее Тацумасы. Непривычный к длинным пешим прогулкам и тасканию тяжестей мастер вдруг остро ощутил, что пятьдесят лет – уже порог старости и постарался не расстраиваться по этому поводу.

Госпожа О-Судзу выглядела свежей и бодрой, но, поглядывая на мужа, то и дело жаловалась на изнеможение. Поэтому путники делали частые привалы, любуясь горными видами. До нужного места, перевала Харами, они добирались часа четыре. Оттуда открывался обзор всей [56] – картина, от величественности которой у Тацумасы перехватило дыхание.

С этой точки вниз шел спуск – не отвесный, но такой крутой, что без веревки сорвешься. Веревка была спрятана под корнями могучей, согнутой ветрами сосны, прицепившейся на самом краю смотровой площадки. Размотав конопляный канат, из-за бурого цвета неразличимый на бурой же земле, Орин завернула полы кимоно, подвязала шнуром рукава и спустилась первой до самой кромки обрыва. Когда-то здесь отвалился кусок горы, и сразу под разломом образовалась пещера. С перевала ее было совсем не видно.

На последнем своем отрезке канат был завязан несколькими узлами, чтобы ставить на них ноги. Привычная Орин ловко соскользнула в пещеру, для благородного вора это перемещение тоже никакого труда не составило. Не устрашилась высоты и госпожа О-Судзу. В юности она была цирковой акробаткой и не совсем забыла былые навыки. Она поплотнее привязала малютку к спине, без колебаний повисла над пропастью.

Дитя запищало от восторга. Моя кровь, подумал Тацумаса.

Он еще дважды поднялся и спустился, перенеся в пещеру поклажу.

Убежище было превосходным. Должно быть, куртизанке здесь хорошо медитировалось. Она умудрилась сделать скит уютным: застелила пол соломенными циновками, а грубые каменные стены прикрыла шелковыми ширмами. Посередине, [57]. Орин сказала, что разжигать его можно только в темноте или при густом тумане, тогда с дороги не увидят дыма.

Убедившись, что гости устроены, куртизанка засобиралась в обратный путь. Ей нужно было дотемна спуститься на равнину, где дожидался паланкин. Тацумаса хотел проводить благодетельницу, ибо такой нарядной красавице негоже в одиночку расхаживать по безлюдным местам, но госпожа Орин отказалась.

– Добираюсь же я сюда одна во время своих «паломничеств», – засмеялась она. – На худой конец у меня есть вот это и вот это. – И тронула сначала перламутровую рукоять стилета, а потом заколку в высокой прическе [58].

Куртизанки такого уровня отлично владеют искусством самозащиты – без этого в их ремесле нельзя. И если Орин не заколола того полоумного самурая, то исключительно из опасения нанести ущерб репутации заведения. Что это за чайный дом, в котором убивают клиентов?

Распрощались сердечно, со многими поклонами. Тацумаса придержал конец веревки, чтобы красавице было удобнее карабкаться, и тактично отвел взор, дабы не увидеть снизу лишнего.

Только оставшись с женой и маленьким сыном в уединенной пещере, Тацумаса понял, зачем изнеженная столичная модница совершает утомительные паломничества в этот пустынный край.

Какой покой! Какой пьянящий воздух! И как прекрасно оказаться вне времени, вне условностей и забот [59]!

Впервые он и жена существовали в одном измерении: вместе бодрствовали ночью, вместе спали днем. Какое, оказывается, наслаждение спать, обнявшись с любимой – просто спать.

Никогда прежде они не проводили целые сутки вместе, никогда столько не разговаривали обо всем на свете. Даже стало жаль минувших лет, потраченных на одно лишь постижение Китодо.

Но Тацумаса утешался мыслями о будущем. Размышлял он вслух, потягивая трубку, вороша в очаге уголья или пригубливая чай. По задней стене пещеры стекала чистая горная вода, чай из нее заваривался отменный.

– Мы будем жить долго и сполна насладимся старостью, – говорил Тацумаса. – Я буду учить сына Китодо с раннего возраста, и через двадцать, много двадцать пять лет он будет готов к тому, чтобы возглавить школу. Тогда я удалюсь от дел, и мы с тобой заживем друг для друга. Мы все время будем вместе.

– Как сейчас? – хихикнула жена. – Днем я буду ворочаться от бессонницы, а ночью клевать носом?

– Нет, – великодушно молвил Тацумаса. – Я привыкну жить дневной жизнью, как все нормальные люди. И закат у нас будет закатом, а восход – восходом.

Здесь-то было наоборот. Волшебным горным восходом они полюбовались перед тем, как лечь спать.

– Мы будем ценить каждый день старости как величайшую драгоценность, потому что для кого-то из нас он может оказаться последним. Но к тому времени мы с тобой научимся понимать смерть и не бояться ее. И если ты уйдешь первой, я сразу же последую за тобой.

Произнеся эти слова, он растрогался, на глазах выступили слезы, но О-Судзу опять захихикала. Здесь она все время находилась в приподнятом настроении.

– Еще бы! Без меня вы все равно пропадете. Не сумеете держать себя в чистоте, станете есть всякую дрянь и очень быстро преставитесь от грязи и несварения желудка. – Она сняла ему с подбородка табачную крошку. – Нет уж, я должна пережить вас хотя бы из чувства долга. А потом, с почетом похоронив великого мастера Китодо, я подумаю, не выйти ли мне замуж за какого-нибудь опрятного старичка.

Столь легкомысленных речей Тацумаса не слышал от нее с тех пор, когда они были еще любовниками и не задумывались о женитьбе.

Конечно, много беседовали о сыне. С ним Тацумаса тоже никогда еще не проводил столько времени, а это оказалось очень приятно.

Часами они играли в немудрящую забаву. Отец протягивал палец и веселился, когда младенец сжимал его кулачком или совал в рот и начинал грызть единственным зубом. Сердился, что не получается хорошенько укусить, свирепо морщил лобик. Один раз Тацумаса развернул пеленку, чтобы пощупать, крепкая ли у сына [60] – и был окачен упругой горячей струйкой. Это было единственный раз, когда суровое дитя расхохоталось.

– До шести лет он твой, – говорил жене Тацумаса. – Балуй и ласкай его, сколько захочешь. Но потом я заберу у тебя мальчика и займусь его воспитанием сам. Он будет таким мастером Китодо, какого еще не бывало. Он затмит меня.

– Зачем ему Китодо? – возразила О-Судзу, дома никогда и ни в чем не перечившая супругу. – Зачем воровать, пускай и благородно, юноше, который унаследует такое богатство? Целый коку золота – это сколько в деньгах?

– Около десяти тысяч рё или сорок миллионов медных моммэ. Можно купить сорок миллионов мисок лапши и дважды накормить всю Японию, – засмеялся Тацумаса.

– Я даже не могу себе вообразить такую сумму, – вздохнула жена и мечтательно протянула: – Ах, богатство это так красиво!

– Какое небуддийское утверждение! – удивился он. – Разве богатство – это красиво?

– Если правильно обращаться с деньгами, то очень. Дело даже не в том, что человек может окружить себя только красивыми вещами и избавиться от разных некрасивых, докучных забот. Богатство дает много большее: свободу. И еще великую радость помогать тем, кому ты захочешь помочь. Быть может, наш мальчик пожелает стать не благородным вором, а художником, или коллекционером, или благотворителем.

Мастер изумился пуще прежнего.

– Но мужчине невозможно жить без высокой цели, без вечного стремления к самоусовершенствованию! Разве может быть что-то лучше, чем Китодо, наказывающее плохих богачей и помогающее хорошим беднякам? Какая благотворительность требует столько ума, ловкости, таланта и приносит столь утонченную радость?

– Но вдруг в нашем сыне пробудится какой-нибудь другой дар?

Эта мысль неприятно поразила Тацумасу. Он задумался. Представил: вдруг ему не суждено довести воспитание наследника до конца? Или вообще – уйти из жизни еще до того, как это воспитание начнется?

На всякий случай мастер написал сыну послание, где излагалась самая суть Китодо, и спрятал письмо в тайник.

На составление вроде бы недлинного письма в будущее ушел весь остаток ночи. Каждое слово, каждый росчерк здесь имели значение. Когда Тацумаса закончил, пора было уже встречать рассвет, второй с тех пор, как супруги поселились в пещере.

Они сели у очага, приготовившись насладиться перед сном чудесным зрелищем. Мастер держал у губ чашку чая, жена мечтательно улыбалась.

– Самое прекрасное – даже не восход солнца, а предшествующая ему розовая дымка, – сказала О-Судзу, и в следующий миг, словно исполняя ее желание, предрассветный туман начал окрашиваться в цвет утра.

В первые мгновения черно-серая мгла лишь чуть-чуть запунцовела, но чернота быстро отступала, бледнела, багрянец же разливался шире и креп. Вот остались только сизые и розовые тона. Воздух мерцал и переливался, в нем посверкивали пылинки.

Но чернота будто перешла в контратаку. Она спустилась сверху вниз густой полосой. Полоса на конце раздвоилась, закачалась. Тацумаса не сразу понял, что это сверху кто-то лезет по канату. А когда понял, на краю уже стоял человек. За его спиной клубился туман и казался уже не розовым – кровавым.

Плечистый детина в подвернутом кимоно и заляпанных грязью хакама, с красным платком на голове, с огромным тесаком на поясе уставился на мастера злобными глазами. Небритое лицо оскалилось улыбкой.

– Он здесь! – заорал человек кому-то наверх. – Господин, он здесь!

Можно было спихнуть чужака в пропасть – он стоял на самой кромке, а потом обрубить канат, и никто бы больше в пещеру не попал. Но это значило бы нарушить Канон. Поэтому Тацумаса не тронулся с места, а лишь взял жену за руку.

По веревке спустился еще один незнакомец – с такой же разбойничьей рожей, как первый, но богаче одетый, при двух мечах. И лишь третьим явился Сарухэй Тадаки, он же «ночной сёгун» и Кровавая Макака.

– Прости, это моя вина, – сказал Тацумаса жене. – Я должен был понимать: женщина, продающая любовь за деньги, продаст что угодно.

– Быть может, госпожа Орин просто не выдержала боли, – ответила О-Судзу. – Но это теперь неважно. Важно, что я жила с вами долго и счастливо.

Они поклонились друг другу и умолкли, потому что Сарухэй разразился громовым хохотом.

Разглядывая своего ликующего врага, мастер думал, что за годы, миновавшие после их встречи, господин Тадаки постарел. Жизнь, которую он ведет, подрывает здоровье и разрушает душу. А вот мартышка Хання, выглядывавшая из-за плеча акунина, нисколько не изменилась. Она была в алом наряде и почему-то в шапочке с рогами.

– Где «Золотой Коку»? – спросил Сарухэй, отсмеявшись.

Ответа он не дождался и велел остальным:

– Искать!

Во все стороны полетели миски и чашки, соломенные маты, ширмы. От грохота проснулся в углу младенец, недовольно заверещал.

О сыне Тацумаса сейчас старался не думать. Он пытался сочинить предсмертное стихотворение, а детский крик мешал сосредоточиться.

О-Судзу сомкнула веки, ее губы шевелились. Наверное, читала сутру.

– Нигде нет! – сообщили разбойники.

Тогда главарь сел перед мастером на корточки, схватил пятерней за косичку.

– Где мой «Золотой Коку»? Куда ты его спрятал? Зарыл тут где-нибудь?

– Вам наверняка рассказали, что всю поклажу я доставил сюда сам. Разве я поднял бы целый коку? – спокойно молвил Тацумаса.

– Так где же золото?

Можно было, конечно, сказать, что оно утоплено в заливе, но Сарухэй не поверил бы, да и не хотелось омрачать последние минуты ложью.

– Оно к вам не вернется. Шайке «Обезьянья рука» конец, – с тихой улыбкой сказал мастер.

Налитые кровью глаза Сарухэя сузились.

– Связать. Расшевелить угли, чтоб жарче горели, – отрывисто скомандовал атаман.

Мастеру скрутили руки за спиной, стянули веревкой щиколотки. Полупогасший очаг, перед которым он сидел, заалел, заплевался искрами.

– Думаешь, я буду жечь огнем тебя? – усмехнулся Сарухэй. – Нет. Я знаю, болью от тебя ничего не добьешься. Но говорят, ты очень любишь жену… Держите ее крепче!

Двое бандитов схватили О-Судзу, обнажили ее по пояс, содрав верхнее и нижнее кимоно. Тацумасу много лет не видел жену голой. Защемило сердце. Как пожухло ее тело! Но такою, с опустившейся грудью и морщинистым животом, он любил О-Судзу еще больше, чем прежде. За ее спиной розовел утренний туман.

– Скажи где золото, и я ее отпущу, – пообещал Сарухэй. – Тебя – нет, врать не стану. Но жену и сына пощажу. Слово Тадаки. И тебя убью достойно, ударом меча. Голову потом с почетом омою, оберну в шелковый платок. Ты достойный противник.

Моя голова ему нужна, чтобы потом всем показывать: я-де победил, а благородный вор проиграл, подумал Тацумаса, но ничего говорить не стал.

– Упрямишься? Сначала я буду жечь твою жену. Потом зажарю сына. А сам ты умрешь позорной и смешной смертью. Видишь, моя Хання в красном и с рогами? Она сегодня [61]. Ты примешь смерть не от меня, а от обезьяньей лапки.

Сарухэй подтащил к себе мартышку, сунул ей свой кинжал.

– Покажи, как я тебя учил. Хання, бей!

Ощерив мелкие зубы, обезьянка испуганно замахала перед собой клинком.

– Быстро она тебя не убьет, но рано или поздно докромсает. И ты войдешь в историю под прозвищем «Убитый макакой Тацумаса». – Рот злодея кривился в ухмылке, но глаза смотрели тревожно. Голос чуть дрогнул. – Послушай, твоя жизнь кончена. Какая тебе разница, достанется мне «Золотой Коку» или нет?

– Какая мне разница, под каким прозвищем я войду в историю? – тем же тоном ответил мастер.

Он думал: не в том дело, как тебя запомнят. Главное, как ты уходишь – победителем или побежденным. Побежденный – тот, кто сдался. Победитель – всякий, кто побежденным себя не признал. Даже если убит.

– Начинайте, – махнул своим подручным Сарухэй.

Они швырнули О-Судзу на колени, ткнули головой в угли. Жена не закричала, но хрипа сдержать не смогла. Запахло обожженной плотью, палеными волосами.

Тацумаса вытянул связанные ноги вперед и сунул их в очаг, чтобы разделить боль с женой. Это помогло.

– Пока хватит.

Госпожу О-Судзу распрямили, сбили с прически пламя. Лицо она сразу закрыла руками, чтобы воля супруга не ослабела при виде ожогов.

– Что ты за мужчина, если можешь спасти свою женщину и не делаешь этого? – презрительно спросил Сарухэй. – Кусок золота для тебя дороже семьи. Тьфу!

Зубы Тацумасы были крепко стиснуты. Мерзавец прав! Победа, поражение – какая всё это чушь по сравнению с ладонями, которыми О-Судзу прикрывает свое бедное лицо.

– Я скажу… – глухо проговорил благородный вор.

Но он не успел выдать тайну.

Не поднимаясь с колен, О-Судзу рывком перекатилась назад через голову и вскочила на ноги. Совсем как в юности, когда Тацумаса впервые увидел тоненькую акробатку на рыночной площади. Ах, как она плясала на канате! Как крутила «змеиное колесо»! И лицо у О-Судзу тоже стало таким, как тридцать лет назад. Свежим, юным, бесстрашным. Обожженные пятна на щеках были как девичий румянец.

Разбойники не ожидали от пожилой дамы такой прыти и обомлели.

– Простите, что ухожу первой, – сказала мужу О-Судзу.

Сарухэй крикнул:

– Держите ее, болваны!

Но куда там. Развернувшись, О-Судзу прыгнула прямо в сияющий туман, как в прежние времена на представлениях ныряла рыбкой через обруч с острыми ножами.

Радужная дымка приняла ее и снова сомкнулась.

И к Тацумасе пришло хокку. Очень хорошее – жалко никто не услышит и не оценит.

Разъяренный Сарухэй сыпал проклятьями, колотил своих помощников ножнами меча. А Тацумаса смотрел на рассвет, шептал последнее стихотворение.

– Ты думаешь это всё? – подлетел к нему акунин. – Нет, самое интересное впереди! Эй, мальчонку сюда!

Ребенок уже не орал, а сипел – голосишко сел от крика. Бедняжка не привык, что он выражает недовольство, а никто не обращает внимания.

По-настоящему красивое хокку всегда таит в себе сокровенный смысл, понятный лишь посвященным. Когда Тацумаса сунул ноги в огонь, веревка, которой они были связаны, опалилась и затлела. Теперь она уже прогорела насквозь.

Великий мастер Китодо быстро и плавно поднялся.

– Прощай, Масахиро! – крикнул он сыну.

И не распрямившись до конца, побежал вперед. Точно таким же прыжком, как минуту назад жена, влетел в розовое Ничто.

О-Судзу, я к тебе…

Какой это был счастливый полет!

Побежденный Сарухэй долго скрежетал зубами, глядя в пропасть. Туман всё никак не рассеивался. Тел внизу было не видно.

– Что будем делать, господин? – спросил Рюдзо Сибата, ёкохамский «даймё». Здешние места находились на его территории.

– Трупы подобрать. Тацумасе отрезать голову… Нет, всем троим. [62]. – Тадаки мог говорить только короткими фразами. Его душили слезы отчаянья. – Пусть все знают. Мы сильны и без «Золотого Коку». И мы не ведаем пощады.

Сибата кивнул своему бойцу Нэдзуми. Тот обнажил тесак, наклонился над не умолкающим младенцем.

Вдруг к Сарухэю пришла идея.

– Постой-ка. Какая это будет месть, если я сразу же отправлю к Тацумасе его сына?

Искаженное горем лицо поползло в стороны – это сквозь рыдания пробилась улыбка.

– Не-ет, я придумал кое-что получше. Сибата, заберешь щенка себе. Усынови его.

– А? – вытаращился ёкохамский «даймё».

– Как его – Масахиро? Пусть будет Масахиро Сибата. Воспитай щенка по-нашему. Разбойником, убийцей. Никаких дурацких правил и канонов. Вот тогда Тацумаса на том свете изойдет кровавыми слезами.

Тадаки улыбался всё шире.

– Сын Тацумасы не станет «благородным вором». Он станет моим солдатом и будет жить по моим правилам. Вот что такое настоящая месть, болваны. Учитесь.

Болваны склонились в безмолвном восхищении.

А розовая дымка наконец растаяла, и открылся вид на равнину Мусаси, прекрасный как никогда.

Действие первое

После конца света

Мастер одиночества

Когда на синем горизонте возник белый пупырышек, гора Фудзи, оркестр заиграл бравурную увертюру из «Микадо».

Всю ночь грохотала гроза, еще полчаса назад на небе клубились тучи, и вдруг внезапно развиднелось. Лазурь внизу, лазурь наверху. Ясно, чисто и радостно. Только вынырнувшее из небытия светило было странное, словно протухшее яйцо: в середине ярко-желтое, по ободку коричневое. За шестьдесят три года жизни Масахиро Сибата такого солнца никогда не видывал. Это удивительное природное явление, совпавшее с днем возвращения на родину, вероятно, предвещало нечто очень плохое или очень хорошее, но станет ли задумываться о подобной ерунде человек, расставшийся с надеждами и страхами?

Есть старинное сказание о споре между поэтессой [63], воспевавшей вечную любовь, и умудренным отшельником. Монах произносит обычную буддийскую проповедь о том, что любовь – химера, самообман глупца. Человеку лишь кажется, что он вместе с кем-то, на самом деле он всегда один. Один входит в жизнь, один из нее уходит, и путь от входа до выхода преодолевает тоже сам по себе, как сумеет. Попутчик может помочь или помешать, но у него свой путь, своя карма. И Наноха-Сикибу дает старцу знаменитый ответ: «Это суждение верно касательно большинства людей, но не всех. Некоторые ведь рождаются на свет не одинокими, но вдвоем с близнецом. А некоторые и умирают вдвоем, совершая синдзю». Вся притча, собственно, является предисловием к классическому хокку, которое Масе раньше очень нравилось:

• В рай, в ад – все равно,
• Куда иду я, милый.
• Только бы с тобой.

Эта красивая формула пригодна не только для влюбленного, но и для самурая, избравшего Путь вернсти. В прежние времена, потеряв господина, такой вассал совершал дзюнси, «умирал вослед» – и никаких проблем. Но в двадцатом веке этакую штуку способен отмочить только какой-нибудь замшелый [64], сделавший харакири после кончины императора Мэйдзи. Человеку, приобщившемуся к европейской культуре (или испорченному ею?) подобный поступок представляется дикостью.

У Запада другая мудрость. Ее труднее уловить, потому что она теряется в потоке избыточных слов, но в минуту сатори даже европейские поэты (философы-то никогда) подчас могут лаконично сформулировать главное. Например, лучшее стихотворение многоречивого русского поэта Жуковского состоит всего из четырех строчек, нечто среднее между хокку и танка.

О милых спутниках, которые наш свет Своим сопутствием для нас животворили, Не говори с тоской: их нет;Но с благодарностию: были.

Японцы, увы, так относиться к потерям не умеют. И если осиротевший самурай не взрезал себе живот, он становится ронином, бесцельным и бесприютным бродягой. Великая мудрость жизни, однако, состоит в том, что уважающий себя человек любую судьбу может превратить в Путь. Что ж, Масахиро Сибата принялся осваивать Путь Одиночества и за короткий срок достиг на нем мастерства. Двигаясь от дана к дану, он все лучше овладевал Кодокудзюцу, «искусством одиночества», которое делает человека бесстрашным и неуязвимым. Бесстрашным – потому что больше нечего страшиться; неуязвимым – потому что ничем не дорожишь. Судьба пугает тебя, грозится что-то отобрать, а тебе ничего не жалко. Подавись, судьба! В мире нет человека защищеннее и свободнее ронина – если, конечно, тот не ищет нового господина. Масахиро Сибата не искал. Служить господину, который будет хуже прежнего, он не сумел бы, а лучшему на этом свете взяться неоткуда.

Кодокудзюцу прекрасно еще и тем, что, давая иммунитет от страха и всевозможных терзаний, оно не мешает пользоваться жизненными удовольствиями – совсем наоборот.

Эта приятная мысль пришла неуязвимому ронину в голову, потому что на променадную палубу как раз поднялась миссис Тревор, должно быть, привлеченная звуками музыки.

Маса полуотвернулся, помахивая веером, а когда почувствовал на себе взгляд дамы, слегка вздрогнул, словно пронзенный энергетическим лучом, резко обернулся и просветлел лицом (для этого нужно чуть расширить глаза, приоткрыть рот и капельку его раздвинуть). Всякой женщине отрадно, когда на нее так смотрят.

Подошел, поцеловал руку в стиле «сдержанная страстность» (стремительный наклон, затем почтительное замедление, губами кожи не касаться, а лишь слегка согреть ее дыханием). Японский наряд в сочетании со старомодно европейскими манерами – тот самый подход, который требовался в данном случае.

– Миссис Тревор…

Она ласково улыбнулась.

– Мистер Сибата, наше путешествие подходит к концу, а мы с вами всё церемонничаем. Вы позволите называть вас по имени – Масахиро?

– Для вас – просто Маса. Мне будет жаль с вами расставаться. Не знаю, как у вас, а у меня останется ощущение чего-то несбывшегося.

Он нежно, печально улыбнулся:

– Но ничего не поделаешь. Через час наши пути разойдутся. Может быть, в следующей жизни они сойдутся опять, и мы встретимся. – Махнул стюарду, взял с подноса два бокала. – Выпьем за это, Наоми? Вы позволите и мне называть вас по имени?

Ну и, конечно, Наоми Тревор сказала в ответ то, что следовало:

– Плаванием жизнь не заканчивается. Надеюсь, мы будем видеться и в Иокогаме.

В ответ Маса приподнял брови, как бы пораженный столь неожиданной перспективой, но вообще-то ухаживание шло стандартным маршрутом, по установленному расписанию – как трамваи в прекрасной дореволюционной Москве. Метафора была неудачная, про московскую жизнь ронину вспоминать не следовало, чтобы не будоражить сердце, и Маса мысленно поправился: как ритуальный танец в спектакле Но. С Наоми будет еще две платонических встречи, а на третьем свидании миссис Тревор позволит собою полакомиться. Женщины так предсказуемы.

В одной научной книжке Масахиро Сибата прочитал, что у нормального мужчины к шестидесяти «зов гормонов» затухает. У восточной медицины для этого возрастного явления имеется более приятное объяснение: если мужчина развивается гармонично, его жизненная энергия Ки[65] понемногу перемещается из земной сферы в небесную. Плотское искание перевоплощается в духовное. Но у Масы пока не перевоплотилось, или же гормоны были какие-то неправильные, всё звали и звали.

Люди без понятия и фантазии полагают, что седина и морщины понижают мужскую привлекательность в глазах противоположного пола. Глупое заблуждение! Просто если ты немолод, не картинный красавец и не богач, которому легко превратить жизнь избранницы в праздник, используй иные средства.

Для мужчины даже выгодно выглядеть старше своего возраста – при условии, что ты по-прежнему молод сердцем и энергией Ки. У женщин-то наоборот: для них лучше иметь сердце старухи и молодую кожу. Последнее дается нелегко, но женщинам вообще живется труднее.

Мужчине зрелых лет, во-первых, следует избегать стратегической ошибки: ни в коем случае не тратить время на ту половину женщин, которые ищут в партнере сына. Совершенно достаточно второй половины, кому нужен партнер-отец. Таких на свете за вычетом девочек и старух (Маса взял для расчета перепись 1920 года) примерно двести пятьдесят миллионов – вполне достаточно. Определяются женщины, жаждущие удочерения, по тысяче разных примет, это легко.

Правило второе. Всякая мало-мальски привлекательная женщина воображает себя цветком, а мужчин – пчелами, которые только и мечтают присесть на ее венчик и высосать сладкую пыльцу. Поэтому цветок ведет свою извечную игру, то приоткрывая лепестки, то их закрывая. Секрет успеха в том, чтобы переменить роли, и тут у Масы была разработана безотказная технология.

Отлично работала трогательная повесть об обете целомудрия, принятом верным ронином в память о погибшем господине. Ничто так не распаляет женщину, как мужская неприступность. «Я всегда очень любил любовь и считался в ней мастером, – отрешенно говорил одинокий ронин, – но на похоронах господина поклялся никогда больше не радовать своей плоти чувственными удовольствиями, даже с самой ослепительной красавицей. (Тут обязательно следовал восхищенный взгляд на собеседницу). Нарушить обет для меня – все равно что погубить свою душу». Какая же дама после таких слов не захочет проверить, готов кавалер ради нее погубить свою душу или нет? Сами соблазняли и даже уговаривали. Маса некоторое время противился, но сила Красоты оказывалась сильнее Долга.

Правило третье: коли ты японец, живущий в западном мире, делай ставку на женщин, которые возбуждаются от необычного, от экзотики. Маса заделался сугубым, выражаясь по-украински, щирым японцем. Вместо пиджака и брюк стал носить кимоно, обзавелся веером, голову обрил на манер Будды, освоил таинственно-восточную, как бы обращенную внутрь себя улыбку. Любительницы экзотики клевали на него, как красноперки на мотыля. Дальше – просто. Потихоньку выбираешь леску, поддерживая в рыбке градус любопытства: открываешь всё новые и новые грани своей необычности. Здесь у Масахиро Сибаты имелся большой арсенал. Завершающим ударом обычно становился доверительный рассказ о мистическом знаке – маленьком красном драконе [66]. (Была у Масы такая татуировка – всю жизнь, черт ее знает откуда). «Где это – точка тандэн?» – разумеется, спрашивала бедная пчелка. «На два дюйма ниже пупа», невозмутимо отвечал ронин (не будем забывать, давший обет целомудрия). После долгих уговоров давал взглянуть «одним глазком», а от татуировки и до мужского корня недалеко. За долгие годы красный дракон притащил Масе немало добычи. Хозяин волшебной рептилии всегда думал, что именно для этого загадочная татуировка ему и ниспослана. Но теперь, в нынешнем своем возрасте, на высоком дане Кодокудзюцу, прозрел: смысл дракона совсем в другом.

В японском бестиарии есть десять существ, традиционно покровительствующих тому или иному магистральному направлению жизни. Обычно человек сам решает, какой из этих знаков поставить несмываемой печатью на свою кожу, а у Масы выбора не было. Герб красовался на нем с младенчества, и может быть даже являлся не татуировкой, но родимым пятном (вот было бы интересно!).

Восемь символических существ – земные: Черепаха Камэ знаменует мудрость; Бабочка Тёхо – безмятежность и семейное счастье (поэтому ею любят украшать себя женщины); Карп Кои – преодоление трудностей, поскольку эта упрямая рыба норовит плыть против течения; Кошка Нэко – процветание; Журавль Цуру – удачливость; Лягушка Каэру – неуязвимость в жизненных странствиях, ибо глагол «каэру» значит «благополучно возвращаться»; Барсук Тануки – творческий поиск, ведь этот зверь отличается озорством и непредсказуемостью (когда-то, в юности, у Масы была такая кличка); Лев Комаину – разумеется, обозначает силу.

И только два зверя – фантастические, каких в природе нет: Феникс Хоо и Дракон Тацу. Они противоположны. Феникс олицетворяет душевный покой и ведет человека к умиротворению, просветлению – это явно не карма Масахиро Сибаты. Ему по дороге с драконом, покровителем героев и одиночек, следующих особенным, ни на что не похожим путем. Ну и потом, одно дело, если у мужчины в низу живота какая-то лягушка или рыба – и совсем другое, когда гордо предъявляешь избраннице красного дракона.

С миссис Тревор впрочем до дракона пока еще было далеко. Одинокий ронин ухаживал за ней всего второй день и пока еще только добрался до драматического повествования о родителях.

– Видите вон ту дальнюю скалу? – кивнул Маса на первый попавшийся утес, прилепившийся на краю мыса Кэндзаки. Позатуманил глаза, потом вовсе прикрыл. – Я уже говорил вам, что я происхожу из старинного рода якудза, который обитал в этих краях, когда Иокогама была всего лишь рыбацкой деревней. Моего отца звали Рюдзо Сибата …

В юности он рассказывал эту байку бессчетному количеству девушек, всякий раз показывая на скалу или обрыв, какие оказывались неподалеку.

– Он почти не выходил из тюрьмы. На левой руке у него оставалось всего два пальца. Однажды – мне было три года – отец бежал из темницы и спрятался вон на том маяке. Мать отправилась к нему на свидание, захватив с собой меня. Но убежище окружили сёгунские стражники. Сдаться отец не захотел, он был гордый человек. Они с женой предпочли уйти из жизни. Родитель ударил матушку ножом в сердце, а потом перерезал себе горло. На сына рука у него не поднялась, он смог лишь сбросить меня в море. Но я не утонул, стражники вытащили – уж не знаю, к добру или к худу…

Слова, интонация, сдержанная дрожь голоса – всё было отточено до совершенства. Рассказывая, Маса обычно думал о чем-то другом, не забывая подглядывать из-под ресниц за реакцией слушательницы.

Миссис Тревор слушала, как надо: вздыхала, всхлипывала. Вообще-то она была женщина с твердым характером, но какая же японка останется равнодушной, внимая рассказу о двойном самоубийстве влюбленных и родительском мягкосердечии. (Несмотря на свои британские манеры и английский язык, Наоми была японкой, фамилия ей досталась от мужа, поэтому объяснять, что такое «якудза» и зачем отрезают пальцы, не понадобилось).

Чувствительную историю Маса придумал еще в детстве – так давно, что сам в нее поверил. Даже видел, как всё это произошло – ну, или могло произойти.

Однако сейчас, близ родного берега, случилось странное.

Вдали, среди золотистых блесток, покачивалась рыбацкая лодка. Там – согнутая фигурка в широкой соломенной шляпе, в воде торчали поплавки раскинутой сети и чернела точка – детская голова. Так в этих краях издавна ловили рыбу: мужчина сидел в лодке, а мальчишка шести-семи лет находился в воде, беспрестанно расправляя невод, чтобы его не закрутило течением. Ребенка постарше деревянные поплавки-укидама на поверхности не удержали бы, а плавать столько часов подряд никому не под силу.

И Маса словно провалился в иную жизнь, нырнул с головой в далекое прошлое, забарахтался в нем, чувствуя холод тяжелой воды, вкус соли на запекшихся губах, жар солнца на затылке, ломоту в пальцах. Грубый голос Дзиро проорал сквозь слепящие лучи: «Не спи, бандитское отродье! Работай руками!».

Наверное, Дзиро не был злым человеком. Родных детей он никогда не бил. Просто не считал приемыша своим.

Деревенские жили трудно. У них было издавна заведено покупать за небольшие деньги никому не нужных малышей-сирот, подращивать, а затем ставить на тяжкую работу, которую жалко поручать собственным детям. Маса всегда знал, что он чужой, сын якудзы. У него и фамилия была другая – Сибата. Это уже потом, когда он сбежал в Иокогаму и прибился учеником к шайке Тёбэй-гуми (а куда еще было деваться «бандитскому отродью»?), мальчишке рассказали, что его отца звали Рюдзо и он был большой человек, оябун собственной банды. Но та банда сгинула, и куда подевался Рюдзо Сибата, никто не знал. Не беда – Маса придумал отцу красивую гибель, а заодно придумал и мать, о которой вообще было ничего не известно. Мальчик вырос, обучился лихому ремеслу якудзы и, верно, прожил бы свой век совсем другой, волчьей жизнью, если бы однажды, сорок пять лет назад, не повстречал в Иокогаме молодого [67] с седыми висками…

Когда-то Маса пообещал себе забыть свое раннее горько-соленое детство, никогда о нем не вспоминать. И забыл – казалось, что навсегда. Но стоило ему вновь попасть в те же места, увидеть, как болтается на волнах рыбацкое суденышко, как торчит из воды «живой поплавок», и память выдернула из каких-то темных подвалов то, что там, оказывается, хранилось и за все эти годы нисколько не потускнело.

– Что же вы замолчали? – сострадательно молвила Наоми Тревор. – …Впрочем не отвечайте. Представляю, каково это – вернуться на родину после столь долгой разлуки. За сорок лет сильно изменился весь мир, а Япония – больше любой другой страны. Вы почувствуете себя Урасимой Таро[68], не узнавшим родного края.

– Нет, это не так. – Маса глядел на берег, чувствуя сладкую ломоту в сердце. – Я узнаю здесь всё. Фудзи, холмы, цвет воды, переливы воздуха, оттенки света и тени, запах водорослей, каждый мыс, каждую бухту. И крышу храма над [69]. И морской рейд…

С каждой минутой город приближался, делался всё больше. Он, конечно, изменился. Над крышами там и сям поднялись башни со шпилями, корабли у причалов тянулись к небу не мачтами, а трубами, но это была та самая Ёкохама, где когда-то всё было испытано впервые: горе и счастье, победа и поражение, любовь и ненависть, страх и преодоление страха. Одним словом, это была Родина.

Масе показалось нелепым, что он так долго оттягивал свое возвращение, сомневался, стоит ли, и мысленно повторял древнее танка:

• Проста истина:
• Не возвращайся, ронин,
• В прежние места –
• Ведь лепестку сакуры
• Не вернуться на ветку.

Танка ошибалось. Человек не лепесток, подвластный лишь законам ботаники и гравитации. У тебя всегда есть выбор, и самые главные решения нужно принимать сердцем. Сердце же звало Масу на Родину, к прежней привязанности, с того самого момента, когда не осталось других. Правда, имелась вдова господина, но близость Масы только мешала ей построить какую-то другую жизнь, служила вечным напоминанием о горестной потере. Оба они были не мягкими лепестками сакуры, а твердыми яблоками. Яблоки же, ударившись о землю, откатываются в разные стороны…

Дорога на Родину получилась длинной, но куда спешить мастеру одиночества? К тому же денег хватило только на билет до Шанхая, где Маса провел больше полугода, прежде чем смог двинуться дальше. Господин всегда говорил, что деньги, лежащие на американском счете, принадлежат им обоим. Но пусть всё достанется вдове и сыну. Ронин с чековой книжкой – это абсурд.

В Шанхае возвращенец не сидел сложа руки – вторая половина обратного пути требовала подготовки.

Впервые Маса работал сам по себе, используя накопленные за бурную жизнь навыки: привычку к опасностям, гибкость ума, а также знание человеческой природы и обоих миров, Западного и Восточного.

Этот капитал оказался очень кстати, когда пришлось взяться за одно деликатное дело, чреватое слезами и кровью.

Юный сын японского генерального консула Татибаны имел неосторожность страстно влюбиться в дочь опиумоторговца Крюкова, ведавшего транзитом магического зелья между Шанхаем и Харбином. Господин Татибана, понятное дело, был в ужасе: сын связался с преступным кланом! Не легче было и положение русского бандита. Он тесно сотрудничал с китайскими триадами, которые ненавидят японцев, и зазорная связь дочери означала для Крюкова ужасную потерю лица.

Страницы: «« « 12345 » »»