Грустная девушка у жуткого озера Дементьева Катерина

0. сцена

Раз-раз, тук-тук, меня слышно?

Я сижу на плохо освещенной сцене, где все кажется зерненым, будто на фотографии в плохом качестве. Разглядываю размытый зал, размытые края сцены, размытый микрофон, размытые пальцы на руке, которыми я цепляюсь за него. Пятна света дрожат и двигаются, некоторые совсем бледные, некоторые меня слепят.

Я балансирую на высоком табурете, но в то же время я бегу по лесу после стычки с Ксенией. Она выглядела утомленной, а не напуганной сегодня, и это меня рассердило. Я бегу по лесу и представляю, как здорово мне будет с ее отцом – если бы она знала о том, что мы с ним проделываем, наверняка бы скривилась. Мне нравится эта мысль, мне нравится бежать. Я люблю бегать.

Я бегу, я сижу, я постукиваю по микрофону, звук получается гулкий, хриплый. Я бездыханно выкрикиваю имя, когда распахиваю дверь – ни сцены больше, ни микрофона, ни леса, ни счастливой тишины ума от бега.

Все – в крови.

То есть вовсе ничего не в крови, просто тело лежит посреди комнаты – я потом осознаю это, как и многое другое, и все-таки в моих воспоминаниях все – в крови. Все ей пропахло. У всего ее текстура, температура, тягучесть.

Возможно, тело было вовсе и не тело, и я могла спасти его, но я не думаю ни о чем таком. Я боюсь крови, так боюсь. Я сползаю на пол, обхватываю колени рукой и закрываю глаза. Кто-то кричит. Возможно, я.

Я сижу на плохо освещенной сцене, где все кажется зерненым, как будто во мне такая доза ___, что острота зрения упала. Я в общей комнате, где шумит телевизор, шумят разговоры, шумит ветер на улице, но я на сцене. Некоторые замечают, некоторые знают.

У меня есть полное право начать эту историю. Но я не хочу говорить. Другие зато – очень. Я толкаю микрофон к [Повелительнице Топоров], пускай она начинает. Слезаю со стула, встаю с дивана, направляюсь будто бы в свою комнату. Санитары мне верят, глупые. Я не иду к себе. Я иду бегать в лес.

Я сбегаю.

1. похороны

Первая официальная часть похорон подходила к концу. Священник с притворным ужасом на лице убежал, забавно подбирая края рясы, стараясь не запачкать их, не выронить библию, и захлопнул за собой дверь церкви. Ряженые монстры завопили, забегали вокруг, стали торжественно демонстрировать лом, которым вскроют гроб, сеть, в которую завернут тело, чтобы утащить к озеру, – в этот момент пошел снег. Это было плохо.

Вы не поймите меня неправильно, я люблю белое великолепие, которое прячет за собой грязь и серость, ровно так же, как и любая моя соседка – сильно люблю, но Ксения и так была слишком безучастной все похороны, а теперь, когда ей нужно было, и никто ведь даже не требовал искренности или артистичности, когда нужно было просто попытаться отбить у монстров тело, сделать вид, что бросаешься на его защиту, дурная девица повернула руку ладонью вверх и задумчиво разглядывала, как на нее падают крупные снежинки. Не дело. Совершенно не дело. Я стояла достаточно близко, чтобы толкнуть, но это привлекло бы ненужное внимание, поэтому пришлось подойти к вопросу более традиционным способом.

Я набрала побольше воздуха, расхохоталась так, что заглушила даже ряженых монстров, и, когда все глаза были на мне – кроме нужных, естественно, – проорала:

– А священника-то видели? Священника? Вот умора!

Схватилась за юбку, задрала – ух, ледяной ветер по ногам, приятного мало, но что же делать? – я побежала в сторону церкви, высоко запрокидывала колени, подпрыгивала – толпа повеселела, послышались смешки, привычное – вот Повелительница топоров дает, давно вроде уже ничего не выбрасывала, а вот снова. Повелительница топоров – это я. Одновременно долго и коротко рассказывать, но главное – не хочется. Периферическим зрением я заметила, что санитары переглядываются: Антона мое поведение, кажется, больше позабавило, вот и ладно, вот и здорово, опасаться стоило именно его; но главное, что я заметила: Ксения недоуменно оглянулась, быстро сообразила, что происходит, и бросилась к гробу с почти даже убедительным криком:

– Не позволю гадким монстрам трогать моего отца!

Умница.

После все пошло как надо: Ксению оттеснили от гроба, и она даже устроила небольшое шоу, попыталась вырваться, но гроб все-таки вскрыли, тело вытащили, завернули в сеть и уволокли. Ксения отдышалась, позвала всех отобрать тело у монстра, жители бодро согласились и, пока она делала вид, что изучает следы, ищет правильный путь, постепенно отбивались от группы, чтобы неизбежно прибиться к пабу, где скоро должны были начаться поминки. Санитары сегодня были в хорошем настроении, так что даже пациенты могли рассчитывать на горячий грог или хотя бы чай. В лечебнице всю осень было холодно: было отопление или нет, растоплены ли были камины, обжигали ли печи – мы мерзли, санитары мерзли, врачи мерзли. Потом, ближе к зиме, здание неохотно начинало прогреваться, мы – вместе с ним, и к середине сезона все изнывали от жары и сухости, как обычно – вместе, без разницы, доктор ты с десятком дипломов или Повелительница топоров с банальной, жуткой, длинной, но короткой историей. Я ненавидела жару, но сейчас, в этот невыносимый холод я мечтала о ней, ждала, когда тепло наконец пробьется, и лечебница согреется, и мы тоже.

Я дошла с Ксенией до конца, до границы парка. Мы остановились у нее. Дальше начиналось приозерье, лес, даже днем ходить туда не рекомендовалось, и особенно – если на берегу лежало тело. Настоящего монстра никто не видел, но я была согласна с общим убеждением: если ему нравятся мертвые людские тела, возможно, живое понравится даже больше. Мы стояли у ворот, я привычно перекатывалась с пятки на носок, корчила рожи, выгибала пальцы – всегда нужно себя держать в форме, всегда. Минутку не потренируешься, а потом забудешь, что нужно быть сумасшедшей, и в самый неудачный момент. С одной моей подругой так и произошло.

– Спасибо, – сказала Ксения и потрепала меня по плечу. Забавно: я настолько скрюченная уже, а она настолько высокая, что ей даже руку почти не пришлось поднимать. Я хихикнула. Она поняла, что меня позабавило. Она вообще многое понимала и подмечала, поэтому я пыталась ее защитить. Ничего хорошего эта наблюдательность не принесет, если не быть очень осторожной, а Ксения даже просто осторожной не была. – Я на прошлой неделе ходила к отцу и мечтала о снеге. Так странно: теперь он идет, а я не рада.

– Ничего странного, милая, – ответила я обычным голосом, для нормальных слов не подходил мой привычный визг. – Ты пытаешься осознать произошедшее, и на это нужно время. И чтобы начать горевать – тоже нужно.

Она дернула плечом, уголком губ, бровью. Неопределенный жест, который и благодарил, и соглашался, и спорил, и кричал, что она непременно пойдет к озеру ночью – чтобы своими глазами увидеть, что происходит.

В пабе было людно, жарко, влажно. Запахи забивали нос, горячительные напитки туманили голову, пряный суп согревал нутро. Разговоры о мертвеце скоро сменились разговорами об обычном: запасах на зиму, графике того, как будут чистить дороги: если снег начался в октябре, то нужно готовиться к серьезной зиме, это было ясно. Не сказать, что всем так уж хотелось болтать про технику, снег, дороги, но говорить об убийстве опасались. День постепенно окончательно пожрали тучи, стало темно. Санитары, разморенные теплом, лениво говорили, что еще полчаса, нет, минут сорок, и надо будет собирать своих и возвращаться. Это был уже третий, четвертый круг таких фраз, так что можно было не торопиться. Я сидела в углу, чудом – неподалеку от главы деревни, которая меня недолюбливала. Глава деревни была красивой, выглядела сильной, спокойной, будто все держит под контролем – несмотря на очевидное, о котором я говорить не буду, несмотря на другое очевидное – ее дочь пропала, и большинство, конечно, было уверено, что она прячется у друзей, но какая мать не будет волноваться? Я волновалась. Глава деревни обсуждала с хозяйкой паба какую-то скучную ерунду, я подслушивала, но не слушала, разглядывала Ксению, которая сидела в противоположном углу, вежливо и печально улыбалась на соболезнования, пусть и слышала их уже несколько десятков раз – от одних и тех же людей. Иногда она поглядывала в окно, где быстро рос сугроб на подоконнике, иногда – на дверь, будто ждала кого-то. Ждать было некого, почти все были здесь, даже ряженые монстры уже вернулись, отмыли краску с лиц, выразили свои глубочайшие соболезнования Ксении и присоединились к горестному веселью. Может, она и не ждала, может, просто размышляла о том, как неприятно будет добираться до лечебницы по такой погоде. А если думать о хорошем – может, она решала, что нет смысла идти к озеру ночью.

Часы пробили восемь. Санитары переглянулись, почти начали было вставать, но тут дверь в паб распахнулась, и в нее ввалился Он.

Он – симпатичный, но немного потрепанный мужчина в заснеженном рыжем, глупом из-за того, насколько он не соответствовал погоде, тренче. В очках с роговой оправой, с неуместно хорошей стрижкой. Я присмотрелась, он был не симпатичный, он был красивый, пусть и выглядел так, будто вывалился нам на порог из какого-то старого детективного фильма.

– Здравствуйте, – громко проговорил он, – позвольте представиться. Я – Следователь из города. Займусь вашим убийством.

Ксения не изменилась в лице – почти. Что-то появилось: довольство собой, ситуацией? Мне не нравилось, что она рискует, не нравилось, что она из-за этого может попасть в беду, поэтому – ну и чтобы насолить главе деревни, в конце концов, она должна была быть благодарна, что я ее мерзавца-мужа на куски изрубила, мне так кажется – я драматическим визгом-шепотом вопросила в общей тишине:

– Что же будет, если он эксгумацию делать надумает? Это ведь так называется? Когда гроб выкапывают и тело достают, чтобы рассмотреть?

После этого все зашевелились, санитары так особенно, и вот мы уже были и пересчитаны, и отчитаны за поведение – я вроде как и больше всех, но и меньше, потому что санитары были уверены, что я из тех немногих, кто в лечебнице по делу. Вот мы оказались в автобусе, каждая и каждый на своем месте, я подсуетилась, и мое стало рядом с Ксенией. Она рассматривала машину Следователя, желтые окна паба, грела дыханием стекло, протирала ладонью, чтобы можно было разглядеть.

Мне хотелось предупредить ее, поговорить, объяснить, что ее способом ничего не добиться, но не в автобусе же.

В лечебнице было холодно. Мороз полз из окон, сочился со стен, леденил с пола. Я была уверена, потолки тоже промерзли, надо запомнить – можно будет взобраться на стремянку, чтобы выяснить, когда нужно будет привлечь или отвлечь внимание. В лечебнице было так холодно, что приходилось одеваться не перед выходом наружу, а наоборот, когда мы возвращались.

– В общую или по спальням? – спросил Алексей.

– Вы санитары, вы и решайте, – величаво ответил Наполеон.

Я бы предпочла общую гостиную, вместе и теплее, и проще за Ксенией следить, Алексей явно тоже, но Антон решил, что пора закругляться, поэтому нас развели по спальням, сначала всех развели, потом всех заперли – отчего-то это считалось более безопасным. Я засекла пятнадцать минут, обычно этого хватало, чтобы санитары добрались до своих комнат. Чтобы не скучать, достала из тайника телефон – 92 процента заряда, не обманули, этот и правда лучше держит. Я открыла приложение дневника, кратко записала события дня, полистала ленту в инстаграме, прочитала пару статей – ничего интересного, поэтому я спрятала телефон, открыла дверь секретным ключом и пошла к комнате Ксении.

У нее не было заперто, потому что ее положение в лечебнице было неопределенным. Ее не закрывали снаружи, но комната все равно находилась в крыле пациентов. Я была уверена, что смогу отговорить ее от глупой затеи, пусть на это и уйдет вся ночь. Уверенность никуда не исчезла, но реализовать идею было несколько непросто – [Ксении] уже не было в комнате.

Дурная безмозглая девица! Посмотрим, что она скажет.

2. озеро

Это был скверный день. Каждую третью пятницу Наполеон получал в свое распоряжение проигрыватель – какая-то давняя договоренность с санитарами, ума не приложу, почему они ее соблюдали. И весь день, с восьми утра до того счастливого момента, когда кто-то из санитаров не терял терпение, обычно это происходило в районе девяти, десяти вечера, и не отбирал проигрыватель – все эти часы Наполеон крутил по кругу одну и ту же пластинку – сборник лучших хитов Квин. В детстве я наизусть знала, какая песня будет сейчас, сколько продлится, в какой момент отчаяние в голосе Меркьюри причинит мне физическую боль. Когда я подросла, несколько средне-неприятных минут в компании Анатолия принесли мою собственную договоренность, и я получила возможность покидать лечебницу – в каждую третью пятницу.

Интересное дело с этими договоренностями. Любитель коллекционировать чужие первые секс-опыты Анатолий давно уже здесь не работал, а я все не потеряла своей свободы. Иногда мне казалось, что мы живем в волшебном мире, где любые фразы становятся заклинаниями, а любые подарки только кажутся добрыми. У меня была возможность покидать лечебницу, и она позволяла мне сохранять видимость того, что работаю здесь, а не содержусь, она позволяла мне вырваться на несколько часов – но жестокое, злое в этом было то, что мне всегда приходилось возвращаться. Я боялась разного:

– что кто-нибудь из санитаров с позором поволочет меня обратно,

– что я потеряю эти несколько часов наедине с собой или хотя бы с формально нормальными людьми,

– что, если и выйдет сбежать, со мной случится что-нибудь ужасное. Я видела достаточно новостей, читала достаточно книг, чтобы усвоить – человеческая фантазия не знала границ в вопросах пыток.

Кстати, о пытках.

Это был скверный день. Я проспала, поэтому не успела ускользнуть до того, как Наполеон начал слушать Квин, и ох, воспоминания – о пластинке, о первых годах в лечебнице, о детстве – они обрушились на меня, обрушили мое давление, голову повело, стало даже холоднее, чем обычно, я испугалась, что сейчас меня не выпустят, поэтому поторопилась. Забыла взять шапку и перчатки, поэтому сразу же окончательно замерзла, но возвращаться не стала, закуталась в капюшон, как какая-то хренова Красная Шапочка, и пошла в лес.

Мне нужно было наслаждаться, шагать размеренно, чтобы оказаться в моменте, насладиться им, но было очень холодно и наслаждаться не получалось. Я думала о девушках в порно, которые обнаженные мастурбируют на снегу и выглядят совершенно довольными, думала о деревьях, которые трогали черными лапами сизое небо, но совсем не держали его, скорее ковыряли, пытались разорвать, чтобы оно скорее рухнуло, думала о том, как хотелось бы, чтобы интернет работал быстрее и без перебоев, и как хотелось бы сбежать из лечебницы, а лучше – вообще отсюда, но это ведь правда – если тебе некомфортно в одном месте, будет некомфортно во всех – сложность была в том, что я никак не могла принять это. Я была согласна, я понимала, но смириться не могла. Еще я думала, что, раз уж я Красная Шапочка, то мне, должно быть, полагается Волк – было бы здорово, чтобы это был Волк как в балете, который я видела однажды и который был совершенно о другом. Там Волк был не хищником, а партнером Шапочки, и они вместе пришли на бал, и у них был прекрасный танец, чувственный, стильный. Я люблю балет. Хотела бы посмотреть его по-настоящему.

Где-то на этой мысли у меня за спиной захрустели ветки, зачавкала грязь – вот они, мои волки. Не хищники, привлекательные или хотя бы опасные, просто местные мерзавцы. Мои ровесницы, ровесники, с некоторыми я, помню, играла в детстве, до лечебницы, некоторых помню только подростками, возможно, их родители переехали сюда или сослали только их – в любом случае было от чего озлобиться, а я была хорошей целью. Они окружили меня, начали толкать, шутить про Шапочку и Волка – эта метафора была дурацкой еще когда я подумала о ней в первый раз, а теперь она окончательно мне наскучила. Я отключилась, ушла в себя, в пустоту, тишину, темноту, а когда вернулась, обнаружила, что они еще не закончили. Как утомительно. Я стряхнула их руки – пришлось потолкаться, укусить одну, пнуть в промежность другого – и побежала. Они должны бы ориентироваться в лесу намного лучше меня, все-таки у них был каждый день, чтобы изучать его, а не три дня в два месяца, но нет, у меня легко получилось убежать, пусть я и была прекрасной мишенью – пунцовый плащ среди черных деревьев. Они меня упустили.

Я спряталась на краю кладбища, в заброшенной его части, где раньше любила гулять. Теперь – нет. Однажды я заметила, что у склепа приоткрыта дверь, заглянула туда, увидела, что он почти весь от пола до потолка забит книгами, и ушла. Мне нравилось воображать, что там живет какая-нибудь полупомешанная студентка, которая лихорадочно изучает эти книги, чтобы совершить какую-нибудь ужасную глупость – забавно, как большинство подобных глупостей в книгах сводится к созданию кого-то: монстра, голема, оживлению трупа. Я на минуту задумалась о том, что создают этих существ непременно мужчины, это было занятно. Должно быть, это была мужская зависть к рождению, но при этом и понимание, что создать они могут только нечто несуразное, никогда не настоящую жизнь.

Мне нравилось воображать, что я избегаю симпатичную часть кладбища, чтобы не мешать обреченному на провал научному прогрессу, но еще я знала, что книги наверняка наворовали в старой библиотеке и лежат они там, чтобы местные бездомные люди могли греться осенними и зимними вечерами. Но раз уж я оказалась здесь, то почему бы не проведать тот склеп и другие, которые мне нравились лепниной, мрачными надписями, тем, что двери и окна некоторых были похожи на лица, замершие от испуга или удивления – очень уместно для склепов. Книжный был закрыт на висячий замок, я обошла его по кругу, попыталась разглядеть что-то через доски, которыми были забиты окна, думала посветить фонариком телефона, но не решилась – пусть шансы получить скример были невелики, я была не в настроении проверять свою удачливость. Я прогулялась к другим, была отчего-то уверена, что они изменились, но нет, все такие же. Дошла до действующей части кладбища, по дуге, чтобы случайно не встретиться со священником, обошла церковь, прошла по мосту и оказалась в городе.

Было сравнительно рано, поэтому вариантов было немного: прогуляться к отцу или прогуляться по магазинам в торговом центре. Денег у меня осталось совсем немного, поэтому отец победил, и я почувствовала, как от одной мысли кривится лицо. И все-таки это было лучше, чем оставаться в лечебнице и слушать, слушать, слушать Квин, и из развлечений иметь только возможность наблюдать, как клуб самоубийц демонстративно, но все равно отчаянно пытается украсть из бытовки крысиный яд, или ножи с кухни, или веревку, или еще что-то, что потенциально могло бы помочь избавиться от жизни – не самое интересное занятие. Я шла к дому отца уверенно, быстро – чтобы у желающих пристать ко мне энтузиазма стало немного меньше, чтобы наблюдающие, если таковые найдутся, не теряли возможность верить, что не содержусь в лечебнице, а работаю там – отец вот смог.

Когда он подкидывал мне денег, он притворно сердился на систему, которая платит так мало, что даже на чулки и оплату телефона не хватает. Когда он разглядывал мою выходную одежду, он лез с советами, как мне начать одеваться, чтобы привлечь ухажеров. Разные мелочи, всякие мелочи – я делала вид, что не помню, как умоляла его не отдавать меня в лечебницу, не прогонять из дома, он – кажется, даже не делал вид, а в самом деле забыл. Я не любила с ним встречаться, но приходилось.

Все прошло довольно быстро, не считая одного эксцесса, но я была измучена, вымотана, обессилена. Я думала, интересно, что случится, если он умрет. Я унаследую дом, ведь так? А если я унаследую дом и любой ценой достигну новой договоренности с санитарами – или с самой главврачом, если это вообще возможно – эта новая договоренность, плюс немного денег – в мечтах у меня выходило вырваться отсюда, и это было прекрасно. Страшно, очень страшно, но восхитительно. Я отгоняла эти мысли, думала о коротком разговоре, который состоялся с соседкой отца в прошлый или позапрошлый раз и состоял в том, что она похвалила меня за выбор пути и отца – что он меня сумел прямо с детства устроить в школу при лечебнице. Я думала, интересно, все ли, кто работает в лечебнице – на самом деле пациентки и пациенты? И еще интересно – среди дипломов и сертификатов в рамочках, которыми увешаны стены в кабинете главврача, сколько настоящих, а сколько – поддельных? Может ли быть так, что все они – неправда?

Это было бы забавно. И плохо, плохо тоже, но еще это было бы любопытно, и смешно, и я не хотела думать об этом больше. Уже темнело, и я, чтобы не пугаться в лесу, воображала себя охотницей, наемницей, опасной особой, и наслаждалась этим всю дорогу и часть ужина. Только часть, потому что во время перемены блюд Анатолий позвал меня к телефону, и из трубки на меня вылился поток рыданий и едва понятная новость: отца убили.

Возможно, во мне все плескались остатки ощущения собственной опасности, возможно, из-за разных других причин – я убежала в комнату и позвонила в полицию. Умеренно взволнованным голосом я в красках рассказала об убийстве, копируя, но не слишком, разные романы. Объяснила, что боюсь за собственную жизнь, поэтому не назову имя. Назвала зато несколько других – включая свое, кто сгодился бы на роль подозреваемых, и бросила трубку (конечно, на самом деле я просто нажала на кнопку и с усилием сунула телефон в узкий карман джинсов).

Время до похорон я провела в оцепенении, в ступоре, насчет которого мне даже не приходилось притворяться, медлительность и отупение наступили на следующий же день и сидели на мне как влитые – пока я не догадалась, что мне просто начали подсыпать седативные. Все, включая настоящих помешанных, в лечебнице знали, как можно их избежать, и я тоже, но сначала мне приятнее было с ними: все казалось спокойнее, тише, я верила, что неровно измельченные таблетки – это проявление заботы, беспокойства обо мне, и наслаждалась этим, но потом мне стали надоедать расспросы собеседников в интернете, все ли в порядке, не переутомляюсь ли я, не заболела ли. Я перестала принимать таблетки, помучилась из-за откатов, а дальше нужно было просто не проявлять ни к чему особого энтузиазма, чтобы не привлечь лишнего внимания санитаров.

Это было несложно – кроме того раза, когда мы слушали единственное шоу, которое удивительным образом нравилось всем в лечебнице, буквально всем: Толстушки против Худышек. Там была команда женщин, которая верила в то, что у них есть лишний вес, и команда женщин, которые отказывались поверить в то, что у них наоборот – нехватка. Одним нужно было худеть, другим – полнеть, и побеждали те, кто сумели справиться с заданием лучше прочих. Еще были дополнительные – от нюдовой фотосессии до прямого столкновения с кем-то близким, чьим любимым занятием было осуждать участницу за еду. Каждую неделю кого-то выкидывали из проекта – все как обычно. Это не был подкаст, это была телепередача, которую мы все равно слушали, отключали экран, потому что, пусть всем она и нравилась, не все могли вынести напряжения смотрения. Почти все болели за Бетти – одну из самых тяжелых (возможно, и крупных, но я не видела, а гуглить не хотела), и на этой неделе Бетти была в зоне вылета, потому что не придерживалась диеты, пожирала бургеры, смотрела ромкомы и ревела, а по ночам хлестала тайком пронесенное на проект вино. Я завидовала Бетти и была страшно на нее зла – за кого я буду болеть, если ее выгонят, ну правда? Когда она чудом осталась в проекте (путем коварных, пусть и не слишком ловко реализованных манипуляций), лечебница ликовала. Мне хотелось ликовать со всеми, я любила иногда участвовать в общем веселье, но я вовремя почувствовала заинтересованный взгляд главврача и сдержалась.

Она, конечно, заметила, она всегда все замечала – но в этот раз наказания не последовало. Наутро у меня в еде больше не было таблеток, и я серьезно вела себя настолько инертно, насколько это было возможно. Едва не перестаралась – чуть не пропустила момент на похоронах, потому что была излишне спокойной, а еще пошел снег – пушистый, красивый. Я должна была горевать об отце, знаю, но его больше не было, была только странная статуя в гробу, и я бы предпочла трогать снежинки и выдыхать пар, а не защищать, даже понарошку, эту статую. Но нужно было уважать традиции, и я сделала все как надо, а потом едва дождалась ночи, чтобы отправиться к озеру.

(следователь оказался очень красивым. Мрачным, помятым, искусственным. Мне он понравился).

Всех развели по комнатам и заперли. Я переоделась потеплее, поудобнее и не стала даже выжидать минимальное нужное время, сразу выскользнула наружу и поспешила к озеру.

Легенда говорила, что по ночам из озера выбирался монстр, который поедал тела. Монстр был довольно вежливый: он не приходил в город, если ему приносили тела, и всегда довольствовался тем количеством, которое было. А еще его, конечно, не существовало. Я выяснила это, когда мне было пятнадцать и эксперименты главврача пересекли отметку это невыносимо, но не остановились. Я верила в монстра, искренне верила – как и большинство остальных, и я решила, что похороны – это мой шанс. Мне всего-то нужно будет дождаться правильного времени, чтобы подбежать к озеру и предложить монстру вместе с мертвым кочегаром живую меня. Замечательный план, который не сработал – потому что вместо монстра к озеру пришли те же ряженые с похорон, осторожно подняли тело за руки и ноги, обвязали его веревками с камнями – и бросили в воду. Это шокировало меня так сильно, что даже помогло с главврачом – ей не нравилось, что я больше не уделяю ей все свое внимание, и эксперименты прекратились, но – вот где был уровень моего удивления – я даже не обрадовалась этому, просто приняла. После было еще пять похорон – я пряталась в лесу каждый раз, чтобы убедиться – монстр так и не появился.

В этот раз я не хотела убедиться, что его все еще нет, я хотела посмотреть, кто будет выбрасывать отца, чтобы, если это окажется полезным, помочь следователю в нужную минуту. Я устроилась позади широкой сосны, глотнула чая из термоса: ромашковый, сладкий, мой любимый, посмотрела на часы. Сегодня я была взволнована – не из-за отца, а потому что не знала, что именно произойдет. Что сделают те, кто придет? Поступят как обычно? Или вернут тело на кладбище? Снег шел весь день, сомневаюсь, что у них выйдет незаметно выкопать гроб, положить тело и закопать снова. Мне было любопытно. Я ждала, воображала, предполагала – и едва не выронила термос, когда за полчаса до нужного времени вода в озере начала шевелиться, совсем как в сказках, а затем показалась жуткая, деформированная голова, толстая шея, массивное тело – и из озера вышел монстр.

Я не понимала, что делать – самой верной реакцией казалось кричать, но кричать мне совсем не хотелось. Бежать? Замереть и подождать? Броситься спасать тело отца? Вот эта идея была не просто глупой, но еще и смешной, и я не удержалась, хихикнула. Монстр не обратил на меня внимания, хорошо, он подошел к телу, опустился на четвереньки, обнюхал его, сел рядом и начал методично отрывать – с гадким хрустящим, но влажным звуком – куски и пихать их в рот. Я с трудом могла осознать, что происходит – монстра ведь не существовало, и все-таки он был – метрах в пятидесяти от меня с аппетитом пожирал тело и даже, кажется, не смущался ни толстого слоя грима на коже, ни савана, в который был завернут отец.

Он был всегда, просто раньше мне не везло (или везло), и я не попадала на похороны, когда он выбирался из воды? Или раньше его не было? Или дело было в конкретном теле, и мой мертвый отец каким-то чудом создал монстра? Или в склепе на кладбище все-таки прячется полоумная гениальная ученая – и это ее создание?

Я не знала, что принято делать в такой ситуации – наблюдать за монстром или отвести глаза, поэтому делала то одно, то другое, и в один момент взглянула на часы. Дальнейшее обещало быть интересным, потому что было без пары минут нужное время. Придут за телом или нет? Кажется, да. Послышались шаги, тихие голоса. У монстра слух был похуже, или просто он был слишком увлечен внутренностями отца, он не отреагировал. Зато обернулся, когда с противоположной стороны, недалеко от меня хрустнули ветки, плеснулась вода из лужи. Монстр осторожно поднялся и шустро побрел в сторону звука – то есть почти в мою. Я успела отметить, что мне совсем не хотелось кричать, и тут рядом завопили. Я никогда не слышала ее крика, но почему-то сразу узнала голос – это была одна из заводил моих недо-волков, мерзавцев из города, Инга. Когда она командовала остальными, выкрикивала, что им нужно сделать со мной, она звучала уверенно, почти строго, а сейчас это был испуганный, писклявый визг, толком не крик даже (я читала и пробовала потом – кричать очень сложно, это требует практики, навыков. Ну, это если вы не ужасно талантливы в области). Монстр приближался, пора было бежать. Инга все верещала, и я, правда, не думаю, что слышала бы это в кошмарах до конца своих дней, но незачем было оставлять даже небольшой риск. Я бросилась к ней, схватила за руку (и угадала, было бы ужасно глупо, если бы я схватилась за место, где руки не было), потащила за собой. Инга вцепилась в меня, моментально замолчала, стала правильно дышать и побежала со всех ног. Похвально. Мы сделали несколько неровных кругов, виляли по лесу, чтобы точно убедиться, что монстр не преследует, не хотелось бы притащить его за собой в лечебницу.

Что делать с Ингой? Бросить здесь? Это не показалось мне разумным. Я привела ее с собой. По всей лечебнице горел свет, и я решила, что глупо пытаться пробраться внутрь через подвал или кухню. Мы зашли через главный вход. Инга крепко сжимала мою руку, наверняка синяки останутся, но это мелочи, потому что у входа нас встретила сама главврач. Она сжимала губы и крутила на пальце белоснежную прядь волос.

– Ксения, я страшно разочарована.

Ох, черт, она тянула гласные – вместе с остальными признаками это тянуло на семь баллов по шкале ярости. Плохо. Можно было попробовать разыграть драму, но сегодня не хотелось.

– Извините, – сказала я и подняла голову, чтобы посмотреть ей в глаза, – я вышла Ингу поискать. Вы на нее посмотрите, она же совсем плоха.

[Инга] всхлипнула, я кинула на нее взгляд. Посеревшая, заплаканная, дрожащая – она и правда выглядела нездоровой.

– И где она была?

Гласные покороче, это уже лучше.

– Она сама вам расскажет.

Главврач ухмыльнулась. Отпустила волосы, забросила их за спину. Блеснули линзы на очках, бейдж на халате, камни на кольцах – она часто выглядела как опасная и не вполне адекватная злодейка из аниме – она почти всегда вела себя соответствующе.

– Пускай рассказывает.

3. клиника

Всем, кто осмеливался рассказывать об этом, снился такой кошмар: тебя забирали в клинику, и ты ничего не могла с этим сделать. Кошмар происходил наяву, в тысячу раз худший, чем мне когда-либо снилось, и я ничего не могла сделать.

Огромные санитары закрыли ладонями рот, сунули в него кляп, привязали меня к креслу в каком-то кабинете. Рядом со мной уселась жуткая блондинка с безумной улыбкой. Она представилась, сказала, что она – главврач, и стала задавать вопросы.

Я не могла ответить из-за кляпа, но если бы и не он, я была слишком измучена этим днем и другими, чтобы отвечать, но если бы и не это, я все равно не смогла бы на них ответить.

как звали первую представительницу моей семьи?

сколько эпизодов сериалов сняли за прошедшие сутки во всем мире?

какая погода будет на рождество?

выдохнет ли моя семья с облегчением, если меня оставят в клинике?

буду ли я хорошей девочкой?

как долго Ксения восстанавливалась после того, как ее впервые изнасиловали по моей команде?

есть ли смысл во всем этом?

Она вколола в меня три шприца чего-то: в шею, в руку, в ногу. От мест уколов начала расползаться горячая боль, и главврач смотрела на то, как я всхлипываю, пытаюсь поменять положение, с удовольствием. Она ударила меня по щеке.

Это продолжалось, пока за окном не начало светлеть. Она вкалывала в меня боль, била, удовлетворенно улыбалась. За мной пришли санитары. Главврач поблагодарила меня за интересный вечер, вколола последний шприц – в левую щеку, и кивнула санитарам.

Они отвели меня в комнату, привязали за лодыжку к ножке кровати, заперли. Я плакала и спала весь день. Ночью меня снова отвели к главврачу.

Через неделю я решилась сбежать. Это было невозможно, но я справилась, пусть все и было в тумане, расплывчато, мутно. Я поднималась или спускалась по лестницам, пряталась за поворотами коридоров, пробиралась по трубам Джеффри, вентиляции, канализации, и смогла, смогла!, нашла себя у двери в теплой кухне – я оттолкнула тепло, оно не удержит меня в этом гадком месте, сколь прекрасным бы ни было. Я открыла дверь и вздрогнула – в проеме стоял мужчина.

– Ох, – виновато сказал он, – вам, наверное, не нужно такой неодетой на улицу выходить.

Он взял меня под руку, проводил и отдал санитарам. Когда они уводили меня, я услышала, как он отвечает главврачу:

– Я [Следователь]. Мне нужно поговорить с Ксенией.

4. стол

От заведения для душевнобольных чего-то непременно ожидаешь, верно? Я старался не делать преждевременных выводов, но все-таки воскликнул про себя ага!, когда открыл дверь и увидел явно нездоровую девушку с опухшим лицом и диким взглядом и без – руки. Я проводил ее к санитарам, поговорил с главврачом, и ожидания начали сходить на нет. Главврач была обаятельной, забавной женщиной, санитары, которые увели нездоровую девушку и проводили меня к нужной комнате, казались приятными людьми. Коридоры были светлыми, пахло везде чем-то свежим, все пациенты, которых мы встретили по дороге, выглядели намного лучше, чем первая девушка. Я был готов к подвоху, поэтому рассматривал все внимательно, старался заметить несоответствия, странности, следы чего-нибудь подозрительного. Я был готов к неприятным неожиданностям, потому что от заведения для душевнобольных их непременно ожидаешь, верно?

Я совершенно не был готов к тому, что Ксения окажется ошеломительно красивой.

За неделю в поселке я был наслышан о ней – Ксения была местной легендой. Я слышал, какая она была умная с раннего детства, и как ее отдали в медицинскую школу еще крохой. Возможно, впрочем, ее туда отдал отец, потому что не хотел заботиться о ребенке. Или она на самом деле была с приветом (не самая популярная версия). Некоторых беспокоило, что девушка любила гулять исключительно по кладбищу и воротила нос от ровесников. Потому что: у нее был любовник в большом городе // она была асексуальна // считала себя слишком хорошей для местных // была вся в учебе, потому что собиралась стать самым юным доктором и скоро заменить на посту главврача. Самые разные слухи – местные были неразговорчивы, но любили обсудить Ксению – от связей с инопланетянами до скорой президентской награды за медицинские открытия. Я не вполне понимал, почему девушка настолько популярна – пока не увидел ее. Мне хотелось сесть рядом и рассматривать, разглядывать, но это, конечно, было невозможно. Поэтому я оглядел комнату: обычный кабинет, симпатичный акварельный пейзаж на стене, два книжных шкафа, большой стол.

Ксения поднялась, обошла стол, протянула мне руку. Она смотрела прямо, серьезно и несколько печально (я немедленно решил, что если она окажется убийцей, то это совершенно необязательно будет озвучивать). Я представился, выразил соболезнования, сказал, что мне нужно задать ей несколько вопросов. Самое обычное: что она делала в день убийства. Ксения отвечала подробно, иногда исправлялась – она любила ритуалы, поэтому сложно было отличить одну прогулку от другой, даже если итог был настолько иным. Когда она дошла до стычки с местными, я почувствовал, как загораются щеки, сжимаются кулаки.

– Это ничего, – сказала она спокойно, а потом протянула руку через стол и разжала мне левую ладонь, потом – правую. Я хотел, чтобы она оставила руки, но она их убрала. – в тот раз я убежала.

Я потребовал имена тех, кто напал на нее. Она задумалась, но назвала их, и адреса. Объяснила, что одну я не найду дома – ее недавно отправили в лечебницу.

– Карма, – сказал я.

– Не думаю, – печально ответила Ксения. – И не думаю, что нужно превращать болезни в наказания, даже если человек не очень приятный. Ну, или был не очень приятным.

Я извинился.

Она рассказала остальное, я задал необходимые вопросы. Знал, что это неуместно, но все же не удержался и спросил, не хочет ли она встретиться в какой-нибудь более неформальной обстановке. Ксения таинственно улыбнулась, протянула мне телефон с открытой инстаграм-визиткой. Я сосканировал и на всякий случай еще запомнил ник, снова выразил свои соболезнования, попросил, чтобы она не боялась связываться со мной по любым вопросам, снова пожал ее руку и вышел.

Ах, первые минуты новой влюбленности!

На улице уже смеркалось, мне нужно было возвращаться к себе, но я остановился на лестничном пролете, рассматривал инстаграм Ксении. Загадочные кадры, то ли ветки, то ли кости, куски чего-то или кого-то, абстрактная чушь, которую я готов был возвести в высокое искусство, потому что очень хотел, чтобы все в Ксении мне нравилось.

– Я не понимаю, – сказал кто-то рядом, и я вздрогнул. Один из санитаров тихо подошел и заглянул мне через плечо. – Ну то есть, я понимаю, что она делает, но не понимаю, в чем тут суть.

– И что же она делает?

Он объяснил, что Ксения берет картины, делает коллажи с цветовой палитрой, которая в них используется, а потом создает свои абстрактные кадры с этой же палитрой. Хм. Мне не пришлось притворяться, что мне нравится – мне и правда такое было симпатично. Санитар предложил проводить меня, я согласился. На втором этаже, когда мы проходили мимо, осторожно приоткрылась дверь, и из нее высунула лицо та девушка, Инга.

– Помогите мне, – плаксиво попросила она, – помогите мне сбежать, пожалуйста. Я ничем не болею, они меня здесь специально держат.

Ксения сказала не использовать болезнь как наказание, поэтому я сказал, что во всем разберусь. Инга улыбнулась и тихо закрыла дверь. Когда мы отошли дальше, я спросил у санитара, что с ней, и он рассказал, что это началось как нервный срыв – она была любовницей убитого, ну как, одной из любовниц убитого, и это она обнаружила тело, поэтому семья отправила ее в лечебницу отдохнуть. Все шло как надо, но она сбежала, и в день похорон нашлась – перепуганная, измученная и невменяемая. Я расспросил санитара об убитом, о его любовницах – эту информацию местные тоже не посчитали важной, и поторопился к себе.

Я жил в комнате над пабом, очень символично – вроде и в центре общего сбора, всей информации, но все-таки вне их. На обед были овощи с курицей – хозяйка паба готовила отменно, подавала – прекрасно, ей бы открывать приличный ресторан, а не заниматься пабом, но лезть с советами я не хотел. Время еще было, поэтому я полистал материалы и рапорты, снова рассмотрел фотографии. Я был почти уверен, что убийца – Ксения, и мог бы легко закрыть дело, но уезжать пока было рано, к тому же сегодня появился изумительно красивый повод остаться, и – как показал ее инстаграм – еще и остроумный.

Стемнело. Я собрался на прогулку. Несколько раз проверил, что взял с собой все нужное, собрался было снова уточнить маршрут на картах, но одернул себя – нужно было возвращать былую уверенность, а желание постоянно проверять себя этому не способствовало. Возможно, стоило завести какой-нибудь ритуал для комфорта? Это меня разозлило – необходимость в дополнительных аффирмациях, необходимость делать все сначала. Опять – сначала. Злость была неплохим мотиватором, и я сердито отправился на улицу. В конце выяснилось, что я все рассчитал так удачно, что не просто оказался в комнате, а уже переоделся и наслаждался книгой и горячим чаем, когда ко мне ворвался взволнованный, почти паникующий супруг хозяйки паба, выкрикнул мое имя, а следом – вы не поверите, еще одно убийство!

Я поверил.

Убитый оказался молодым мужчиной – карма все-таки существовала, потому что он был одним из мерзавцев Ксении. Тело нашли во дворе дома, у убитого было неожиданно безмятежное лицо. Неожиданно – потому что в спину ему был вогнаны топор и три кухонных ножа.

– Похоже на убийство на почве ненависти, – уверенно сказал местный сержант. Я не был уверен, что это подходит, поэтому указал на несколько других вариантов.

Тело отправилось в морг, показания свидетелей – все соседи отсутствовали в момент убийства – отправились в отделение, сержант отправился в паб – сплетничать с местными, а я – в свою комнату. Только для вида, конечно. Я вытащил нужную половицу, опустил микрофон, воткнул наушник в ухо и начал слушать. Сплетни были скучными и даже убийство их не слишком оживило. Хотелось бы мне кого-то, кто смеялся бы моим шуткам. Хотелось бы мне Ксению. Я снова порассматривал ее инстаграм, несколько раз попытался сочинить достойное сообщение, но так ничего и не отправил, и через несколько часов, когда все в пабе разошлись по домам, я тоже улегся спать.

Наутро я пролистал новости – контекстная реклама везде была забита промо местного таинственного и обожаемого диджея, который выступал сегодня вечером в соседнем городе. Я не любил спонтанные поступки, но здесь отчего-то решился, забронировал столик в клубе, скоро собрался, позавтракал и поторопился в лечебницу, чтобы уговорить Ксению провести со мной вечер. Погода сегодня была приятнее, чем в последнее время, снег перестал, было солнечно, морозно. Во дворе лечебницы бродили пациенты – все выглядели хорошо, кроме Инги, о которой я, признаться, совершенно позабыл, и сухонькой старушки с огненно-рыжими волосами.

– Мне нужно кое-что уточнить в показаниях, – сказал я санитару.

Он понимающе кивнул, спросил, хочу ли я еще раз осмотреть тело – вау, про тело тоже из головы вылетело, я ответил, что все нужное увидел вчера, и пошел внутрь. Если вчера, чтобы бороться с предубеждениями не нужно было даже стараться, то сегодня это оказалось сложно. Меня встретило пустое здание, в котором грохотала, настолько громко, что моментально вздрогнули внутренние органы, заболели барабанные перепонки – The show must go on. Я зажал уши, пошел в сторону лестницы, поднялся на третий этаж – музыка не стала тише ни на лестнице, ни наверху. Я постучал в нужную дверь – не был уверен, что раздался хоть какой-то звук, а если и раздался, что кто-то сумеет его расслышать.

И тут с щелчком музыка прекратилась. В ушах зазвенело. Я обернулся. Передо мной стоял угловатый мужчина, чем-то похожий на Меркьюри, не считая двууголки с золотой окантовкой на голове. Он ласково улыбнулся мне и сказал:

– Добрый день, сударь. Меня зовут [Наполеон]. Вы к Ксении? Она ушла гулять, но вы бегите и догнать успеете. А я пока продолжу.

5. ля минор

Когда в здании никого не осталось, я вооружился берушами, звуконепроницаемыми наушниками и засел в подвале. В подвале находился морг, и обычно я читал свои стихи пустоте, но сегодня у меня был слушатель – слишком часто они стали появляться, если интересует мое мнение, хотя оно обычно никого не интересует. Со слушателем чтение стихов превращалось в воображаемый рэп-поединок, в котором я сначала проигрывал, потом стал выигрывать, а в конце с треском провалился, потому что все ритмы вылетели из головы, и только спагетти на свитере остались, но не цитировать же это.

Иногда я серьезно слушал пластинку целый день, потому что кто бы там что ни думал, Меркьюри был гением, и эти песни – хоть не со всеми избранными в коллекции я был согласен – песни были гениальными. Мне они никогда не надоедали.

И все же, зачем я их слушал? Чтобы побыть в одиночестве, насладиться собой и музыкой. Потому что это был мой ритуал, который не подвел ни разу за годы. Я не верил в ритуалы, но зачем трогать то, что работает? Чтобы обыскать кабинет главврача – в ее дневнике иногда можно было прочитать самые захватывающие вещи. Я копировал интересные страницы – уверен, она об этом знала – чтобы шантажировать ее в случае чего, но необходимости не возникало, впрочем, я не уверен, что сумел бы. Раньше я время от времени – чаще, когда мы с главврачом устраивали чаепития и замечательно проводили вечера, обсуждая музыку и книги, – я стыдился и сжигал компромат, а потом копировал снова. Это не нравилось Ксении – молодежь теперь повернута на экологичности, всем только и подавай спасенные деревья, восстановленный озоновый слой и что им там еще. Кухарка до сих пор расстраивалась, что теперь мы – безглютеновая институция. Но во всем свои плюсы, конечно, если сохранять нужные страницы в электронном виде, то их не нужно копировать заново. А безглютеновые десерты сильно расширили нашу палитру, с этим не поспоришь. Впрочем, может, веганские? Сложно сказать.

Чем еще я занимался? Бродил по лестницам. Кричал – чтобы получалось хорошо, нужны навыки и постоянная практика, и я не хотел растерять свои. Иногда сидел в интернете – это если ход времени вызывал у меня панику и хотелось потратить часы побыстрее, и чтобы непременно жалеть об этом в конце. Интернет здорово справлялся с этим. Я изображал труп в морге, хирурга у операционного стола, лампу – рядом со стоматологическим креслом. Немного сходил с ума – но это совсем редко, потому что мои квиновские среды нужны были чтобы сосредоточиться перед выступлениями, а не для рыданий и заламываний рук.

Некоторые интересовались, как я так хорошо устроился в институции. Ложь, никто не спрашивал прямо, некоторые интересовались. Все достигали договоренностей с санитарами своими путями. Я – всегда держал несколько билетов на выступления, поэтому можно было не беспокоиться, мне были доступны и пластинка, и покой, и что угодно. Санитары верили – почему-то все в это верили – что я усердно готовился к выступлениям, и я их не разочаровывал, всегда благодарил, а потом не забывал кивнуть со сцены, махнуть рукой специальным жестом, чтобы они знали – это для них, только для них. Огромные санитары всегда были больше остальных поведением похожи на воображаемых фанатствующих девочек-подростков, и это хорошо помогало отучаться от стереотипов и сексизма – ну как и бесконечный нудеж со стороны молодежи.

После обеда, особенно в холодное время года, другие обитатели и обитательницы институции начинали угрожать бунтом или самоубийством, или пытаться совершить то, или другое, или все вместе, поэтому я шел навстречу, делал музыку потише, запирался в малой гостиной и занимался своими делами там. Сегодня из дел была раскраска с резкими городскими пейзажами, которые я пытался смягчить акварелью – выходило худо. Была книжка, название, автора и обложку которой я попросил спрятать, чтобы не судить раньше времени, – это была то ли очень запутанная, то ли очень простая история о девушке, которая хотела сбежать из своего дома, но никак не могла решиться на последний шаг. Я пока не знал, нравится она мне или нет. За художественной книгой наступило время одного из множества моих учебников по теории музыки – я был горд тем, что могу процитировать любой из них, но все равно любил открывать и читать главу-другую. Или страницу-другую. Или пару слов.

Сегодня был день последнего. Я открыл один из не вполне даже томов, тонкую книжицу а4 для учеников начальных классов музыкальной школы, прочитал ля минор, и закрыл. Это была страница, посвященная параллельным тональностям, а на них у меня сегодня не было сил. Фредди пел и требовал, чтобы его не останавливали, у меня случилось настроение без берушей, без наушников заставить себя не слышать его, но слышать ля минор, чувствовать клавиши под пальцами, сначала левая рука, затем – правая. Аккорды, диссонансы, мелодии. Я упражнялся, пока не получилось отвлечься от Фредди полностью – и сразу перестал, незачем было слишком увлекаться.

Уже смеркалось. Я проверил часы – теперь время спешило так странно, что мне приходилось постоянно уточнять. Была пора выключать Фредди и начинать сборы. Собираться я начинал с макияжа, без которого можно было обойтись, потому что на лице у меня всегда была маска, но было что-то эдакое во всех этих разнообразных банках и тюбиках, и я любил с ними возиться. Особенно – потому что можно было не волноваться из-за результата. Даже если получалось нечто невообразимое, это видела только агент, а она была персона привычная. За макияжем следовали одежда, обувь, украшения – все и яркое, и удобное, и главное – в чем не станет жарко в первые же несколько секунд. Готов – и вовремя. Я не любил, когда после сборов оставалось время. Мне часто казалось, что единственным разумным способом его провести было бросаться на стены, но это было неприемлемо.

Я всегда выходил через главный вход. С одной стороны в этом был свой шик, но даже важнее – так было меньше шансов встретиться с остальными, кто будто бы тайком выскальзывал через остальные двери и окна в подвале. Машина была на месте, я забрался на заднее сиденье, кивнул водителю, поздоровался с агентом. Иногда, если мы вдвоем, ну или если хотя бы один я был в настроении, мы болтали о всяком, и рабочих вещах, и личных, но не сегодня. Сегодня я медитировал на фонари на обочине и черный лес, за которым пряталось озеро с монстром, на машины, которые мчались навстречу, на огни города. Мне нравилось, что он наступал постепенно, не ошеломлял меня внезапностью. В пригороде уже появлялись рекламные билборды, машинные сервисы, торговые центры – и постепенно яркость, шум, запахи нарастали, и вот мы были внутри. Мне нравилось мчаться по мрачным, но вовсе не темным дорогам города – это было единственной вещью, которая примиряла меня с осенью и зимой. В холодные сезоны я всегда соглашался на большее количество выступлений, и ради музыки, и ради денег, но во многом – ради поездок.

Первый трек – всегда самый сложный. Во время первого трека я был целиком в нем, вытравлял из себя остальное, все трагедии, несчастья, институцию, прошлое и будущее. Это был мой способ зацепиться за мгновение, двигаться с ним или перескакивать с одного на другое, как угодно. Дальше становилось проще, я был свободнее, публика оправлялась от первого шока, вспоминала, что за этим и пришла, и к четвертому, пятому мы уже существовали душа в душу, я жил для них, они для меня, и можно было осмотреться.

Два санитара, оба с девушками, у Алексея все та же, у Анатоля – новая, нужно будет расспросить его при случае. Я скользил взглядом по вип-зоне, и едва не запнулся, потому что не ожидал встретить их. Следователь и Ксения, не слушают, мерзавцы, Следователь что-то настойчиво кричит ей, она внимательно слушает. Красивая пара. Рядом с Ксенией кто угодно похорошеет, но эти двое отлично подходили друг другу. И все-таки… Я присмотрелся. Если бы я не знал Ксению с детства, наверное, не разглядел бы, но я сейчас я видел – она была другой. Иначе держалась, улыбалась, я не смог бы расслышать, даже если бы хотел, что она говорила, но был готов поспорить, что и говорит она по-другому. Значит, решилась все-таки выбираться. Она могла бы сделать это одна – легко могла бы, если бы верила в себя, но раз ей хотелось помощи, то Следователь наверняка окажется неплохим вариантом. Я порассматривал других, вернулся к музыке, к своим мгновениям – и увлекся, как редко увлекался, по-настоящему, целиком. Публика сегодня была особенно отзывчивая, или это у меня было такое настроение, или все вместе – выступление проходило шикарно. В какой-то момент я снова бросил взгляд на Ксению – как вовремя! Она перестала слушать Следователя, прислушалась ко мне и вдруг улыбнулась – своей настоящей, хищной улыбкой. Узнала, умница. Она полностью повернулась к сцене, я поймал ее взгляд, слегка поклонился и отсалютовал воображаемой двууголкой. Ксения кивнула в ответ и больше, мне на радость, не отвлекалась от музыки.

После выступления, когда я тайком дышал дымом и чужими разговорами у черного входа, я снова их увидел. Ксения мечтательно, очень нежно (угадал насчет этих изменений!) говорила, что всегда хотела жить в городе, выбраться наконец в большой мир, перестать прятаться, и Следователь торопливо, горячо отвечал, что, если она хочет, ей не нужно даже возвращаться, он все устроит, всем поможет, сделает все. Красивая все-таки пара. Интересно, как долго продержится.

По дороге в институцию мы с агентом обсуждали план выступлений до конца года, новый альбом – материала пока было немного, но в целом я был не против начать работать и, может, даже что-то записывать. Агент была рада. Мы обсудили бизнес, семью агента, мою – может, глупо, но я считал людей в институции семьей, такой вот я человек. Дорога пролетела быстро.

В институции я отправился в кабинет [главврача]. Посидел в кресле несколько минут, пока она заканчивала строчить в дневнике.

– Чем могу помочь?

Я сказал, кажется, Ксения сбежала.

Она ответила, кажется, так. Ловко сверкнула линзами очков, но я все равно разглядел, что за ними поблескивают слезы. Должно быть, аллергия. Или простуда.

6. дорогой дневник

***

Я всегда не представляла даже, была уверена, что как бы оно ни шло, все это непременно закончится тем, что мы с Ксенией поселимся в небольшом живописном домике на юге прелестной крошечной страны. Таком, чтобы в саду апельсины, а у соседей дети или собаки, и чтобы бродячая кошка, которая прибьется к нам и будет забавлять Ксению и притворно сердить меня. Я всегда верила, что, как бы оно ни шло, в конце мы будем очень счастливы вместе – в любом виде, неважно, какие отношения будут нас связывать, мы найдем те, которые будут подходить и работать. Воображала чаепития в саду на закате, и длинные платья с цветами, на одной стороне улицы будет жить кто-то вроде Шерлока Холмса на пенсии и угощать нас медом, а на другой – кто-то вроде Пуаро на пенсии, который будет угощать нас тыквами – или он пытался вырастить квадратные арбузы? И то, и другое будет хорошо. Я хочу – хотела – чтобы волны солено летели в лицо, чтобы вокруг нас были милые, обаятельные люди, чтобы не было той вертикали власти, которая есть сейчас, чтобы я была счастлива, чтобы она была счастлива, чтобы

мы

были

счастливы

вместе.

Таймер сработал, пора возвращаться к делам.

***

следователь крутится в больнице целыми днями, и я бы предпочла накачать его ____ и швырнуть в карцер или хотя бы закатить сцену и расцарапать ему лицо – не уверена, что это принесет удовлетворение, никогда не пробовала решать конфликты так. Не уверена, что у нас есть конфликт. Больше прочего я бы предпочла, чтобы он скорее раскрыл дела – или дело, если мы считаем, что троих убил/и одни люди, и убрался уже отсюда. Я почти уверена, если Ксения перестанет получать новости из больницы – а она их получает, я знаю это по тому, как изменяется лицо следователя, когда он замечает или слышит что-то – если она перестанет получать новости, она соскучится и вернется. Я надеюсь, что она вернется. Я бы соврала, что хочу, чтобы она мучилась от неизвестности, как я, как мы здесь мучаемся – но не стану, дневник нужен не для этого.

Это занятно. Нужен он был для того, чтобы почаще фиксировать эмоциональное состояние, чтобы проще было отслеживать, не происходит ли со мной чего-нибудь нежелательного, но эти отслеживания в далеком прошлом. Теперь дневник нужен, чтобы Наполеон время от времени копировал записи для своей папки, которая так и называется “шантаж главврача”, и чтобы я могла поплакаться.

Впрочем, вот – пусть не эмоции per se, но нечто. Я устала – от работы, от погоды, от низкого давления, от того, что у нас не осталось ни одного санитара с именем не на А., и это решительно невозможно – обращаться к ним и не путать имена хотя бы раз в день. Непрофессионально и невежливо, но я не могу их запомнить. Еще – я тоскую без Ксении. Еще – Инга оказалась любопытным случаем. Рано, но думаю, займусь сейчас ей. Всем полезна встряска, мне – так особенно.

***

Никто не заходит в мой кабинет, все непременно врываются. Санитары с требованиями, предложениями, идеями, жалобами. Больные – с тем же. Наполеон врывается и требует, чтобы я все бросила и попила с ним чай, за ним Повелительница топоров желает, чтобы мы купили новые игры, потому что все старые ей наскучили. Она ошибается в том, как коверкает слова, поэтому я из вредности выписываю ей ___. От него у нее начнутся жуткие головные боли (вроде тех, что преследуют меня), но это должно бы напомнить. Снова санитары. За ними – работницы кухни и привратники. От одних пахнет жаром и чем-то сладким, от вторых – морозом и солью. Замечательное сочетание, только эмаль на зубах ноет. Еще санитары, еще пациенты, эта девочка с нервным срывом, Инга, снова санитары, опять следователь.

Наконец я не выдержала, заперла дверь на ключ, приоткрыла окно, достала из тайника пачку сигарет, вообразила четыре минуты наслаждения, поднесла зажигалку к кончику, и тут заскрипела потайная дверь, которая прячется за книжным шкафом.

Это было невозможно, физически невозможно, но в комнату ВОРВАЛАСЬ Гаечка – наш клуб самоубийц.

– Ага, – торжествующе воскликнула она, – я же говорила, что вы тоже пытаетесь покончить с собой.

Сил спорить не было настолько, что я даже согласилась посетить одно из собраний. Потом открыла дверь, уселась за стол и стала ждать, отсчитывать минуты. Люди врывались, требовали, умоляли, кричали. Я ждала Ксению. Она не приходила.

***

Таймер поставлен, у меня есть семь минут. Чертова Бетти или как ее там из похудательного шоу жрет бургеры, а мне хочется плакать, потому что ее сейчас выголосуют прочь, и вся моя больница расстроится, и я – больше всех, потому что как тут не расстроиться, когда ты к человеку со всей душой, а она ничего не знает, жрет фастфуд и не думает останавливаться.

Вообще, это могла бы быть моя минутка сближения с коллективом, нет, с остальными, я отказываюсь называть больных коллективом! Я могла бы слушать дурацкое шоу вместе со всеми, а не прятаться у лестницы, слушать и смотреть его на телефоне в одиночестве. Одиночество – важная, страшная тема, за которую я не рискну браться. Таймер, шесть минут, потом я соберусь и поеду домой, или соберусь и останусь в своей комнате в больнице, или соберусь и выброшусь из окна – не лучший способ умереть, но, возможно, это развлечет клуб самоубийц. Собрание – завтра, и к нему нужно подготовить вступительное слово. Я не должна готовить вступительные слова к таким мероприятиям, но все же мы (я, Наполеон из будущего, Ксения, если она когда-нибудь прочитает мои дневники, кто-то еще, может, судебный пристав), все мы понимаем, что, когда таймер наконец прожужжит трижды, как в сказке, я никуда не соберусь (меня уже мутит от этого слова, что оно вообще должно значить?), а буду всю ночь сочинять чертову речь, которую никто даже не оценит.

Читать бесплатно другие книги:

Реально ли прокормить семью на 15 тысяч в месяц? Вполне! Подробнейшее меню с указанием продуктов, то...
Загадочные случаи и происшествия, пугающие и запутанные истории, местами пробирающие до дрожи, окута...
Когда тревожные чувства выходят из-под контроля, они могут лишить энергии и помешать жить той жизнью...
Некогда он был великим мастером магии в мире хаоса. Был… пока не переступил черту. Пока не дерзнул о...
Темная империя это альтернативное продолжение знаменитой "Академии проклятий".Мой мир был разрушен с...
В сонном городке Эмброуз сгущаются мрачные тени: убийства школьников, прикрываемые несчастными случа...