Pasternak Елизаров Михаил

Живаго

Грохот станков и визгливые полутона циркулярной пилы едва доносились в подвал. Ветхие стеллажи, полные бумаг, заглушали производственный шум.

Пётр Семёнович женским движением расправил складки огромных, почти до плеч, нарукавников, перешитых из спортивных штанов “Аdidas”. Белая лилия на правом нарукавнике фосфорно полыхала в бледном свете, проникавшем сквозь маленькое окно под потолком. Стопки бумаг уменьшили оконный проём вчетверо, оставив прорезь в ладонь шириной.

Напротив Пётра Семёновича, отделённый широкой границей стола, возвышался Кулешов. Сумрак одел его до плеч в балахон однородного серого цвета, только голову обрамлял светлый венчик, высвечивающий под волосами макушку лимонного цвета. Стёкла в громоздкой пластмассовой оправе множили усталость его глаз.

– Пётр Семёнович – хуесос! – сказал Кулешов.

– Вадим Анатольевич, ваше вопиющее хамство на сей раз преступило всякие границы, – затараторил со скоростью тараканьих лапок Пётр Семёнович. – Как смеете вы бросать мне в лицо такие чудовищные обвинения, не имея на то ни малейших доказательств! Если не ошибаюсь, хуесосом зовётся человек, который сосёт хуй. Скажите, вы хоть раз заставали меня за, прошу прощения, но выскажусь в вашей терминологии, сосанием хуя? Отвечайте: заставали? Нет! Никогда! А высказывал ли я при вас когда-нибудь мои личные пожелания совершить с кем-либо подобный акт? Нет! Может, я подходил к вам с соответствующей литературой, с видеокассетами и в восторженных тонах отзывался об увиденном? Нет и ещё раз нет!

– Вот как вы заговорили, – произнёс Кулешов с перевёрнутой злой улыбкой. – Стоило мне высказать нечто безосновательное, но не просто в воздух, а по вашему адресу – и как же вы взбеленились! Прямо не узнать. Сразу потребовались аргументы. Так почему же вы, милейший, берёте на себя смелость постулировать более чем сомнительные измышления, да ещё вековой свежести?

– И не сравнивайте, – замахал руками Пётр Семёнович, – в моём случае речь идёт о знаниях, возраст которых исчисляется бесконечностью, а в вашей параллели, как в уродливом зеркале, отражается бездуховный лик материалистического невежества.

– Что ж, тогда мы снова возвращаемся на исходные позиции. Пётр Семёнович – хуесос!

– От него и слышу!

Кулешов перевалился через стол и нанёс Петру Семёновичу удар по рёбрам, от которого тот обсыпался, как песчаная постройка.

– Кто здесь хуесос?!

– Хорошо-хорошо, перестаньте! – взвизгнул Пётр Семёнович. – Я скажу, скажу! Ваша взяла, банкуйте! Если это так важно, то, пожалуйста, мне это совершенно ничего не стоит. Извольте. Если вам от этого станет легче, то, ради бога, мне не жалко, чёрт с вами, только отвяжитесь. Я – хуесос! Ну что, полегчало?

Кулешов устало присел:

– От вашего упрямства можно с ума сойти…

– Это кто ещё из нас упрямец, Вадим Анатольевич, – потирая бок, усмехнулся Пётр Семёнович.

– Просто вы меня замучили!

– Вы сами себя замучили. Своим нежеланием воспринимать вселенские истины.

– И это говорит человек с высшим образованием!

– Ва-дим А-на-толь-е-вич! Ми-лень-кий! В сотый раз повторяю, что вы утратили дар понимать живые слова!

– Да вы реальность подменяете трупной эзотерикой! – Кулешов разгневанно хлопнул по столу.

– Вот, – Пётр Семёнович многозначительно навострил палец, – вот речь закоренелого представителя эпохи Кали-Юги!

– Вы мне Изидку вашу голожопую бросьте цитировать! Я этот бред эмансипированной барыньки не хуже других знаю! Читал-с! – Он вскочил с места. – А самое противное, что вы сами во всё это не верите. Грош цена вашим убеждениям, если мне стоит чуть надавить, и вы с буддистским спокойствием от них трижды отрекаетесь.

– Не скажи-и-ите, – протянул Пётр Семёнович, – в наших прениях дух мой крепнет час от часу. Вы же не станете отрицать, что в последний раз я довольно-таки долго продержался. Поэтому я даже благословляю то маленькое насилие, которому вы меня подвергли.

– Да при чём здесь это! Я диву даюсь, сколько раз зарекался с вами связываться, а вы всё равно раскручиваете меня на очередной бессмысленный диспут.

– Значит, не всё потеряно, мой дорогой, и ваше сердце ещё способно на мгновение заглушить животный рассудок, презренный интеллект. Ваше высшее “Я” нуждается в этих беседах, задыхаясь от духовной жажды, оно требует нескольких капель истины!

Кулешов судорожно моргнул.

– Хорошо, давайте абстрагируемся от ваших теософских представлений. Я не буду пытаться здесь подвергать критике доктрину кармы, равно как и вставать грудью на защиту Евангельского возвещения. Мы пойдём самым корректным путём сугубо исторического аспекта.

– Давайте, мой хороший, давайте… – оглаживая тело, сказал Пётр Семёнович.

– Ну как с вами можно общаться, когда у вас на лице уже появилась эта идиотская скептическая улыбочка?! Говорите, мол, Вадим Анатольевич, свои благоглупости, я всё равно остаюсь при своём мнении. Так? Я прав, да?! Кивает и лыбится как параша! Что ты киваешь, скотина? Так что ли, блядь тибетская?! Так что ли, лемуриец хуев?!

– Юпитер, ты сердишься – значит, ты не прав, – Пётр Семёнович добродушно улыбнулся.

– Ах ты, пидор! – задохнулся бешенством Кулешов.

Пётр Семёнович послушно согнулся от удара:

– Вы не умеете спорить, Вадим Анатольевич!

– В споре с пидарасами истина не рождается, а умирает! – крикнул Кулешов, отвешивая бессильные оплеухи. – Эти идеи Платон сожрал и высрал! Блаватская его говно сожрала и снова высрала! Рерихи двойным говном обмазались! А ты, низший разум, их облизываешь! Отвечай, хуесос, облизываешь?!

– Облизываю! – с готовность согласился Пётр Семёнович, опасливо пятясь от Кулешова. – Ибо животную душу нельзя будить ничем иным, кроме страданий. Единственный способ выдержать муки – это возвыситься над ними, перенести точку опоры с тела, которое страдает, на дух. Мучающийся человек становится более духовным.

– Поразительно, – оглушённо рассуждал Кулешов, – как за каких-нибудь несчастных десять лет деградировали образы, питающие все истерические пандемии обществ. Кажется, ещё вчера предметом коллективных помешательств были проблемы атомной энергии, ядерной физики, лазера, электроники, космоса, пришельцев. Человек был индуцирован наукой, а не мещанским вуду-коктейлем из каббалистики, ламаизма и изнасилованного христианства!

– Это прекрасно, что вы сами упомянули о пришельцах, – оживился Пётр Семёнович. – Именно инопланетные существа стали нашей божественной частью, бессмертной душой. Этих старших братьев по разуму, рождённых на более развитой планете, мы называем Махатмами или Великими Учителями.

– Не смейте извращать мои слова в угоду вашему ущемлённому слабоумию!

– Блаженные духом ближе к Богу, чем те, кто сделал интеллект высшей целью.

– Нет, любезный, это не про вас писано! Вы не блаженны, вы – мерзавец!

– Как ужасна ваша участь, – ненатурально вздохнул Пётр Семёнович. – Оборвав связь с внутренним Христом, с вашей бессмертной душой, вы воплотитесь на Земле, быть может, два или три раза – и исчезнете навсегда, пережив кошмар окончательного разложения!

– Ах ты, буддист кришноебучий! – Кулешов пнул Петра Семёновича в мягкий, будто набитый тряпками живот. – Христианство – не полигон для оккультно-кармических испытаний. Понятно, сука?!

– В общих чертах, – Пётр Семёнович выдул на губах жабьи пузыри, облизнулся.

– Просочились, как тараканы, во все щели! Нравственные ориентиры! Духовные идеалы! Хочешь, малюй свои горы, а дальше не лезь!

– Чем вам живопись не угодила?

– Да разве я о картинках? Я говорю о теософии вашей индо-рязанской!

– Но согласитесь, что нравственные законы, предложенные Иисусом, во многом напоминают буддийские.

– Просто вы зациклены на эзотерической трактовке христианской символики и текстов! Разумеется, сторонники теософии горазды утверждать, что, несмотря на все разномыслия традиционных религиозных мировоззрений, на уровне глубинном они раскрывают единую истину. Только при ближайшем рассмотрении, милейший, выясняется, что созданные мифы с исторической реальностью не сочетаются!

– А куда же деть тот очевидный факт, – Пётр Семёнович сверкнул победным глазом, – что Кришна, Будда и Христос – это души с одной биографией, триединое, так сказать, пламя вечности, а?

– А вот если я тебе по ебалу сейчас съезжу, будешь апеллировать к триединому пламени? – в голосе Кулешова загудели близкие громы.

– Не так-то просто запугать меня, Вадим Анатольевич! – он запоздало попятился.

– Смотри, как заговорил, пидор гималайский! – прямой удар в лицо свалил шаткого Петра Семёновича с ног. – Не претендуй, сука, на христианство, не претендуй на науку!

Пётр Семёнович утёрся нарукавником:

– И в мыслях не было!

– А я не верю! – крикнул Кулешов.

– Как обидно… Почему? В большинстве пунктов я с вами полностью согласен, но есть фрагменты, требующие дополнительного разъяснения. Это же нормально, естественно!

– Что вам ещё не понятно?! Я устал повторять: христианство не нуждается для своего понимания в оккультной трактовке. Да, двести лет назад в розенкрейцерских и прочих масонских шарашках муссировались идеи пантеизма, посмертных воплощений, кармы, но в настоящее время превозносить новобуддийское шаманство, по меньшей мере, дико! Вот и вся моя философия!

– Это понятно, – примирительно сказал Пётр Семёнович. – С этим никто не собирается спорить.

– Тогда что ещё?! Что ещё не понятно, отвечайте, чёрт вас раздери!

– Меня волнует исключительно технический аспект. Вам как инженеру это должно быть близко. Когда вслед за физической истают астральная и ментальная плоть, все высшие накопления вознесут наше сознание к истинно бессмертному “Я”. Вам это несложно представить, ибо вознесение напоминает работу ракетного многоступенчатого двигателя…

– Что вы мне нервы трепете! Что вы повадились сюда?! Дьявол какой-то! Вы мне работать не даёте, у меня от вас инфаркт будет!

– Просто на миг вообразите, – страстно продолжал Пётр Семёнович, – вы живёте одновременно во многих мирах, из которых наш, материальный, – самый примитивный и низкий. Ведь что такое Рай? Это не фруктовый сад и прогулки с арфами, а огненный мир напряжённой мыслительной работы. Творческие возможности не имеют преград, и нет такой задачи, которую нельзя было бы решить. Разумеется, чем меньше было накоплено прекрасных возвышенных мыслей, тем меньше пробудет человек в огненном мире перед новым воплощением.

– А если из всех мыслей, накопленных за жизнь, была одна, про жопу, – спросил Кулешов с усталым издевательством, – то сразу про неё всё поймёшь и на Землю вернёшься?!

– Совершенно верно! Поэтому даже если мы сомневаемся, что вся наша жизнь – это движение по бесконечной спирали эволюции, дающее нам с каждым новым рождением неоценимую возможность изживать недостатки животной натуры, становиться чуточку мудрее, лучше, чтобы к концу вселенской манвантары из человека вновь претвориться в космический разум, которым мы были когда-то, прежде чем воплотились на планете Земля…

Кулешов глубоко дышал.

Пётр Семёнович вскинул руки:

– Разве не проще допустить, что всё это правда, и вести себя лучше, чем упрямо отрицать, а потом очень страдать? Вадим Анатольевич! Ну скажите!

– Проваливайте отсюда к ёбаной матери! Слышите?! К ёбаной матери!!! – голос Кулешова поднялся до милицейской трели, обрывая сердце.

– Вадим Анатольевич, дорогой вы мой человек! – Пётр Семёнович всплеснул руками, кинулся за водой. – Нельзя же так! Что вы с собой делаете? Вы же планомерно губите себя. Я понимаю вас больше других. Сам когда-то часто раздражался, ел мясо, пил водку. Проявите чуточку терпимости, понимания, жалости. Наконец, элементарного сострадания. Уменье выслушать другого человека – это ли не то искомое общерелигиозное чудо, которого нам так не хватает в жизненной суете?

– Вы же слова не даёте вставить! – Кулешов отпил из стакана, продолжая удерживать под пиджаком скачущее сердце.

– Буду нем, как рыба, – Пётр Семёнович покрутил перед губами, изображая замочек.

– Вот и прекрасно, вот и послушайте. Начнём ещё раз, без взаимных оскорблений, – Кулешов достал из внутреннего кармана упаковку с валидолом, заложил таблетку под язык.

– Слава богу, давно пора, – обмолвился Пётр Семёнович, спохватился и, улыбаясь, повесил на губы второй невидимый замок.

– Я уже говорил, – сказал Кулешов, шепелявя таблеткой, – ваше заблуждение сформировалось на фоне своеобразной параноидальной реакции, которая происходит, как правило, в пределах одной лингвоэтнической, а в нашем случае – квазиклассовой структуры. Новые политические веяния, критическая социальная обстановка выполняют роль катализатора. Вы не станете отрицать, что большая часть так называемой интеллигенции склонна к интеллектуальному и духовному сектантству, эдакому благожелательному мракобесию, чрезвычайно разрушительному по своей природе.

Пётр Семёнович понимающе кивнул:

– В тёмной эпохе человечество наиболее несовершенно, а потому невежественно. Скрытое присутствие богов наполняет пространство и всё, что в нём живёт, высочайшим космическим электричеством. Человеческое существо, не имеющее в себе высокодуховных вибраций, разрушается.

– Что за ёб твою мать! – сплюнул таблетку Кулешов.

– А что я такого сказал?

– Я тебя, пидараса, сейчас избавлю от невежества! И от вибраций тоже избавлю! Ты у меня враз просветлеешь, Порфирий Иванов моржовый!

– Лучше воздержимся от комментариев, Вадим Анатольевич, – сказал Пётр Семёнович, ловко подставляя под удар свой мягкий бок, – воздержимся и не будем осквернять очередной грубостью светлую память праведника!

– Мессия в семейных трусах! – отчаянно крикнул Кулешов.

– Во-первых, мессию не встречают по одёжке. Неважно, в чём он придёт: в трусах, набедренной повязке или в двубортном костюме. Во-вторых, перечитайте Андреева! Блока! Бердяева! Или Пастернака!

– Не собираюсь я ничего перечитывать!

– Мне вас искренне жаль, Вадим Анатольевич! Как обездолен человек, сознательно лишивший себя возможности ежедневно причащаться сокровищницы русских исполинов духа!

– Последователей ваших исполинов, Пётр Семёнович, в тюрьме петушарили бы, а они только бы вслух стишки декламировали или брюзжали недовольно: мол, ва-а-арвары, смажьте хуй вазелином! И в этом весь ваш духовный универсум!

– Ещё посмотрим, Вадим Анатольевич, кто первый вазелину попросит!

– Ах ты, пизда декадентская! – Кулешов, беспомощно загребая руками, упал на спину. Лёжа на полу, он силился достать из кармана упаковку с таблетками. Лицо его побагровело от сердечного удушья, из прокушенного при падении языка струилась тёмная кровь.

Пётр Семёнович огляделся. Страшная улыбка озарила его рот:

– Мы победили, Борис Леонидович! Мы победили!

Ничто в нём больше не напоминало поруганного интеллигента. Облик его исполнился каким-то древним торжеством, как у демона на средневековой гравюре.

Со стороны стеллажей внезапно подул ветер, усиливающийся с каждым мгновением. Шелест колеблемых страниц перерос в многотысячный шёпот. Ветер выдувал с полок вороха бумаг, но они не разлетались, а сбивались в нечто целое, повторяющее очертания неимоверного конского черепа. В темноте распахнулись перепончатые крылья, покрытые неряшливым письмом, будто их сшили из пергаментных черновиков.

Поверженный Кулешов с неподвижным ужасом видел, как Пётр Семёнович простёр к существу руки, будто попросился в объятия. Крылья с громовым раскатом сомкнулись вокруг него, как если бы захлопнулась раскрытая посередине книга, потом снова распахнулись – и Петра Семёновича больше не было. Удар расплющил его. Оттиск Петра Семёновича оказался впечатанным в большую многосюжетную гравюру на огромном крыле существа. Он был облачён теперь в выпуклые латы и стоял в окружении усатых драконов и грифонов. Внутренний ветер на гравюре колебал штандарт с лилией. Черты Петра Семёновича, искажённые китайским лукавством, были смертльно костисты, но легко узнаваемы. Фигурка повернула голову и живым взглядом уставилась на Кулешова.

Стёкла на очках Кулешова затуманились предсмертной испариной, он вытянулся, коченея. Через минуту в помещении, кроме бездыханного тела и разбросанных по полу бумаг, ничего не было.

Послышались деликатные постукивания: “Вадим Анатольевич, вы свободны? У нас тут вопрос возник. Накладочка вышла с ГОСТами на электропечи”, – дважды кивнула носатая дверная ручка.

Вошедший, ослеплённый подвальным сумраком, не заметил распростёртого тела. Уткнувшись лицом в папку, он водил пальцем по производственным чертежам на мутной перламутровой кальке.

– Расхождения в номинальной и допустимой норме, а в графе фактической нормы данные просто отсутствуют. Смотрим пункт пятнадцать: габаритные размеры указаны, пункт шестнадцать: “Мощность холостого хода в киловаттах, не более двадцати двух…” – это не то. Вот: “Производительность при цикле термообработки в пять часов…” – сделав шаг, он неожиданно наступил на безжизненную крысиную мягкость мёртвой руки.

Вместе с совиным возгласом упала папка, призраками разлетелись чертежи. Вошедший опустился на четвереньки, приподнял сжатую в кулак руку Вадима Анатольевича и уронил её. Рука ударилась об пол, и глубокий колокольный звон разлился по кабинету. Он снова подхватил руку, с силой бросил в пол, ответивший необъяснимым бронзовым гулом, и так двенадцать раз.

На последнем ударе нечто, лишённое чётких очертаний, отделилось крылатой глыбой от стены, и мрак выложил к мёртвому телу ступени.

Человек бросился в длинный, плохо освещённый тамбур с лязгающим металлическим покрытием. Подгоняемый страхом, он, наконец, окунулся в спасительный грохот станков. Солнце, в изобилии проникающее сквозь закопчённые витражи цеха, сразу же растопило наваждение за его спиной. Он крикнул: “Вадим Анатольевич умер!” – и в обмороке повис на проходящем мимо рабочем.

Работа в цеху медленно останавливалась, как теряющий обороты пропеллер. Кто-то побежал с запоздалым поручением вызывать “скорую помощь”. Производственный гул сменил утрамбованный гомон. Люди по одному подходили к тамбуру, напоминающему подсвеченную глубокую нору, и замирали у входа, не решаясь зайти.

– Неизвестно откуда взялся.

– Представлялся, что из планового отдела.

– Хитрый такой, лукавый, всё на улыбочке. Поинтересуется: “У себя Вадим Анатольевич?” – и шасть к нему. Час посидит, потом выходит и облизывается, упырь!..

– Уйдёт, а Вадим-то наш, Анатольевич, таблетки одну за другой, как птичка, склёвывает. Воды ему в стакане принесу, он выпьет, успокоится вроде. Я говорю ему: “Доконает вас этот плановик!” – а он вздохнёт, головой покачает: “Нет, очень у нас полезная беседа была”, – а сам всё сердце кругами поглаживает.

– Так и было. Вадим Анатольевич эти посещения ещё карамазовскими называл. Только не плановик приходил, а снабженец. Наши его в отделе снабжения встречали и на складе. Снабженец он, точно.

– Или технолог.

– Может, и технолог, а повадки бухгалтерские. Увесистый, да юркий. Смотришь, в глазах близорукость плавает, как самогон мутная, и на самом дне подлость.

– И кого ни спроси, вроде видели его везде, а никто толком не знает, что за человек.

– Помню, раз выбежал Вадим Анатольевич за чёртом этим, как закричит: “Даже на порог не смейте появляться!” – а тот через день опять, да ещё с нужными бумажками. И не выставишь. Вадим Анатольевич, может, и прогнал бы его, так начальство позвонило, пришлось принять.

– Я однажды послушать хотел, о чём таком важном они говорят, прильнул к двери, а там неживая тишина. Целый час слушал – ни звука.

– Точно, Вадим Анатольевич смерть свою чувствовал. Совсем беспокойный сделался, всё ходил, сатану этого высматривал. Бывало, подойдёт ко мне и туманно так спросит: “А Пётр Семёнович случайно не появлялся? Как появится, скажите, что я у себя…”

– В последние денёчки особенно его поджидал. Я, грешным делом, подумал, что приятелями они сделались. Этот даже шахматную доску с собой приносил, подмигивал так с пониманием.

– Сегодня тоже наведался, а только никто не видел, как он ушёл, будто растворился…

Приехала “скорая”. Доктор и два санитара с охотничьей прытью фокстерьеров кинулись в тамбур. Вскоре показались носилки с накрытым простынёй телом.

Низкий, на уровне колен, ветер мёл по асфальту городской мусор. Резкие порывы, вздымавшие волнами простыню на покойнике, завернули её в двух местах, открывая с одной стороны чёрный ботинок, а с другой – лицо с закушенным языком. Санитары задвинули носилки в машину, влезли за ними следом, доктор сел в кабину, и “скорая” без сирены тронулась.

Плексигласовую перегородку между кузовом и кабиной украшали бородатые иконы и картинки по мотивам “Бхагават-гиты”. В центре располагались два коллажа: синий многорукий Христос держал трезубец, барабан, дубинку с черепом, лук, сеть и антилопу; другой коллаж интерпретировал библейский сюжет “Тайная вечеря” – Шива, Брахма и Вишну вкушали хлеб в окружении двенадцати апостолов.

Санитары уселись по разные стороны от тела, а доктор, отодвинув перегородку, просунул в окошко голову.

– Ну, досказывай, Петруша, свою мысль.

– Пожалуйста. – Санитар наморщил юный лоб. – По окончании астральных мытарств, хотя, по сути, никаких мытарств нет, а есть кармические иллюзии, низменные энергетические отбросы недавней личности формируют оболочку, горящую в аду своих пороков.

– Так, – с весёлым любопытством сказал доктор.

– Эта оболочка цепко хранит память о земной жизни и для прекращенья мук страстно желает заново воплотиться. И одно дело, когда астральное существо умершего вселяется в живое тело и удовлетворяется пороками нового хозяина.

– Так.

– И совершенно другое – Христос, явившийся людям. Он также был лишь частью себя, астральным двойником, воплощённым в человеческие контуры, то есть низшим аспектом своей истинной сущности.

– С этим я не согласен, – вмешался второй санитар. – Понятие “Христос” не подразумевает человека или Бога. Оно, скорее, антропоморфный символ, соединивший в себе пределы духовного развития. Иисус же есть эманация Христа, как бодхисатва – эманация Будды, некое нирваническое божество, помогающее людям вырваться из сетей дьявола. Во множестве миров имеется неисчислимое количество Христов.

Доктор образованно улыбнулся:

– А как быть с христианским догматом о Троице, утверждающим, что сущность Бога едина, а бытие – суть личностное отношение трёх ипостасей: Отец – безначальное бытие, Сын – оформляющая энергия смысла, Святой Дух – жизненная целостность?

– Просто христианство в такой форме подразумевает состояние Будды: абсолютное, идеальное и конкретное, – нашёлся первый санитар.

– Вы на опасном пути, друзья мои, – сказал доктор, ласково поглядывая на обоих. – Кто отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа, отрицает Господа Иисуса Христа – Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нашего ради спасения и воскресшего из мёртвых, тот, – доктор возвысил голос, – отвергает во Святой Троице славимого Создателя и Промыслителя Вселенной, Личнаго Бога Живаго.

Из горла трупа неожиданно отошли чёрно-красные сгустки слизи. Эта посмертная субстанция окрасила бледные губы в насыщенные клоунские тона, стекла по подбородку, образуя на лице Кулешова подобие сардонической гримасы. Санитары вздрогнули.

– Это случается, – сказал доктор. – Прикройте ему лицо.

На простыне, в том месте, под которым находился окровавленный рот покойного, медленно проступил абрис чёрного иероглифа.

Доктор посмотрел на таинственный значок и вдруг с удивлением понял, что прочёл его.

– Это означает “живой Доктор”, – сказал он остатками собственной личности. Потом он перестал быть собой.

Глава I

«Улыбок тебе, дед Мокар…»

Есть такая дальняя запущенная деревня, дворов на тридцать, – Свидловка зовётся, в Лебединском районе. Там дедушка с бабушкой живут. А Вася, или как его родители называют – Василёк, на летние каникулы к ним приезжает.

В деревне всё не как в городе. Одноэтажная она, бревенчатая, с резными петушками на крышах. В домах печи, которые топят дровами.

Люди на городских совсем не похожи. Лица открытые, приветливые. Идёшь, и каждый с тобой поздоровается. Даже говорят по-другому, напевно как-то. Одеваются просто, а всё равно выглядит красиво, будто народный хор в вышитых сорочках по деревне разбрёлся.

И, конечно, природа иная. Лес настоящий, со зверями всякими, как из сказки. Река неподалёку – рыбы в ней видимо-невидимо. Воздух особенный, целебный. Поэтому и привозят Василька, чтобы он три месяца свежее коровье молоко пил, сил набирался.

Особенно Василёк дедушку любит. Бабушку, конечно, тоже любит. Но с ней не так интересно. Дедушку Мокаром зовут. Через “о” пишется. Так правильно – Мокар. Старинное русское имя, неверно переиначенное в Макара. Когда Василёк родился, родители тоже собирались его Мокаром назвать, в честь деда, а им в городе сказали, что нет такого имени, предложили записать в документах Макаром, родители не захотели и назвали в честь прадеда – Василием. В принципе, Василий тоже красиво звучит.

Дедушка был героем, он воевал, у него пять орденов, а медалей вообще не сосчитать. В основном золотые и все разные такие. Очень Васильку они нравились. А те, которые простые, железные, – их две. И к тому же некрасивые.

Василёк, когда первый класс окончил, привёз свой табель с пятёрками. И очень на подарок рассчитывал. Орден, конечно, просить – жирно было бы, – это Василёк понимал сам. Его заслужить надо. А медальку одну – наверное, можно. Он уже выбрал себе золотую, с красной звездой. Догадывался, что она, наверное, самая ценная, и дедушка такую не подарит, а отделается какой-нибудь завалящей, серенькой, из железа. Заранее обижался. Но всё равно решился, попросил.

Дедушка в усы улыбнулся, вынес коробку, где все медали лежали, и полную золотую горсть насыпал – не жалко. Василёк просто сомлел от счастья. И желанная медалька со звездой тоже досталась. Заглянул в коробку – там только ордена и железные медали, которые самые никудышные.

Василёк на радостях и за железными было полез – если уж лучшие отдали, некрасивые-то вообще к чему? А Васильку пригодятся, выменяет на них что-нибудь полезное.

Дедушка по руке – хлоп.

– Нет, – говорит, – эти медали я тебе подарить не могу. Они для меня самые дорогие.

Вот поди и пойми его. В недоумении стоит Василёк.

Дедушка опять усмехнулся.

– Ты уже большой, – поясняет, – прочти, что на медалях написано.

Это Васильку – раз плюнуть. Даром, что ли, пятёрка по чтению? Прочёл. На первой медали: “За отвагу” – красными буковками. На второй, что поменьше: “За боевые заслуги”.

– Правильно, – говорит дедушка, – эту вот медаль я в сорок первом году получил, в августе. Армия наша проигрывала, и награды нечасто давали. Поэтому медаль ценная такая. Видишь, у меня тут орден Славы лежит, – достал звезду с кремлёвской башней посередине, – первой степени. Важный орден. Я его в сорок пятом получил. Генерала немецкого в плен взял. Как по мне – так я ничего героического не сделал. А медаль не просто мне досталась. Ведь как было в сорок первом – полк отступает, а взвод остаётся и отступление прикрывает. Так и нас оставили – двадцать шесть человек. И приказ – ни шагу назад! Больше сотни фашистов мы положили. Восемь танков подожгли. Из всего взвода я один в живых остался. Потом повезло мне, подобрала меня другая отступающая часть. Майор один – Перепелов фамилия – лично меня к медали “За боевые заслуги” представил. А в декабре я “За отвагу” получил. Роту в атаку поднял, тяжело ранен был. – Дедушка помолчал, улыбнулся. – А всё это, – бородой указал на Васильково сокровище, – самоварное золото – ничего не стоит. Юбилейные висюльки. – И железную медаль бережно в шкатулку положил.

Дедушка – силы необычайной. Папа с ним ни в какое сравнение не идёт. Василёк приехал, восемь лет уже, совсем большой, а дед на ладонь его посадил и легко поднял, как пушинку. Да что Василька – дедушка и коня поднять может. Плечо животине под брюхо подставит и над землёй приподнимет.

Уважают старого не только за силу. Он всю жизнь в кузнице проработал. И охотник замечательный, и знахарь. Коров лечит, лошадей. Идёт по лесу – широкий, крупной кости, волосы седые развеваются, усы густые, длинная борода, кустистые брови, и лицо такое доброе, светлое – дедушка!

Взял однажды и внука с собой на охоту. Одна беда, неважная охота с Васильком получается. Животных ему всех подряд жалко. В этого не стреляй, в того не стреляй. Какая же тогда охота, спрашивается?

Василёк насупленный шагает. Он по телевизору передачу “В мире животных” смотрел. Там говорили, животных убивать – зло.

Дед остановился:

– Давай, Васька, разберёмся. Возьмём, к примеру, твой любимый мультфильм про волка и зайца. Для охотника одинаково хорошо, что волка подстрелить, что зайца. А зайцу? И охотник, и волк – беда. Но охотник-то и за волком бегает. Значит, иногда для зайца охотник – благо. А если охотник убьёт вместо волка лисицу – то и волку, и зайцу хорошо. И когда охотник плохой – всем зверям хорошо. И зайцу, и волку, и лисице. Или съест волк больного зайца – волку сытно и всем остальным зайцам проще, нет среди них слабосильных. И людям неплохо – здоровые зайцы в лесу останутся. Поэтому охота – всегда благо. А по телевизору говорили о людях, которые просто от жадности зверя убивают. Тогда это называется не охота, а браконьерство.

И о чём только дедушка не рассказывает! Ну кто из Васиного класса знает, что грачи пятого марта прилетают, а к двадцатому числу щука на реке лёд хвостом пробивает, что десятого апреля пробуждаются сверчки, двенадцатого – медведь из берлоги выходит? Народные приметы.

А советов жизненных сколько! Нельзя показывать на молнию пальцем, а раз показал, то надо палец зубами прикусить. Если руки всполоснёшь водой, в которой яйца из-под чёрной курицы варил, то руки отсохнут, как у дяди Петра, что через два дома от дедушки живёт. Когда в деревне покойник, лучше капусту не квасить – горькая будет.

Василёк покойников побаивается. Давно, несколько лет назад, в городе этажом ниже старуха умерла. Папа в командировке был, а маму помочь попросили. Она не взяла бы Василька с собой, но он дома один тоже не хотел оставаться. И соседки сказали, возьми, пусть привыкает к жизни.

Спустился. Чужая квартира попахивала тухлой сладостью. Заглянул в комнату, увидел гроб на столе. Над гробом жёлтым носом возвышалась старуха. Василёк недоумевал. Чего здесь страшного – просто уснула. Поволок стул, чтобы взглянуть сверху.

Не успел, в дверь позвонили. Вошёл бородатый дядька, мама шёпотом сказала – священник, весь в чёрном, принёс запахи, от которых и тухлость, и сладость совсем дурманящими сделались.

Соседки бросились к столу, и Васильку показалось, что сейчас они примутся жрать мёртвую, как холодец из корыта. Вокруг гроба зажгли свечи. Был ясный день и, чтобы именинные огоньки виднее пламенели, шторы задёрнули. Сделалось в комнате сумеречно. Священник что-то нараспев бормотать начал, соседки от этих слов заплакали, и Васильку тоже стало страшно. Потом гроб со старухой закрыли, снесли вниз, в автобус задвинули и повезли за город, на кладбище. Там испугался ещё больше – земля за оградой будто ощетинилась крестами.

Прошли между могилами к вырытой яме. Под нестройный плач гроб на верёвках опустили, два работника быстро закидали землёй и воткнули в могилу железный крест с табличкой. Шаткий, он сразу накренился, будто хотел спрятавшегося за женщин Василька получше разглядеть.

– Не бойся его, – улыбнулся чёрный священник, показывая на крест, – он символ вечной жизни.

Конечно, Василёк не поверил. Как может крест нести жизнь, если под ним только покойники и лежат!

Дедушка священников недолюбливает. Особенно тех, которые церкви свои в катакомбах прячут, – подвальники. Живут под землёй, как крысы. А те, что в лесу, – то лесные. Хуже зверей. И над заграничными попами дедушка смеётся – евон-глисты и баб-тиски! Стыдные названия. Он много чего про них объяснил, такое, что в школе на уроках не рассказывали.

Сотни лет морочат людям головы своими сказками, а они, сказки эти, злые, страшные, все про смерть и ад, где людей, что слушать их не хотели, в огне вечно жгут.

Есть ещё, правда, и Рай, куда угождавшие священникам люди попадают. Уж как они Рай свой расписывают!

– Всегда тепло, растут кипарисы и виноград, на них попугаи райские выпевают песни, пища – одни фрукты, а ангелы с архангелами веселят души праведных, анекдоты свои божественные рассказывают, – смеётся дедушка.

В Рай такой совершенно не хочется. Просто очень уж Крым напоминает. Побывал там однажды Василёк. Две недели в доме отдыха. Не понравилось ужасно. Жарища, песок, растут всюду какие-то ёлки, вода в море солёная. В столовой еда по графику, и невкусная. От фруктов понос. Вечером после ужина – развлекательная программа. Таскали насильно родители туда Василька. Сначала дядька на сцене отдыхающих веселил, пел под баян, потом, как стемнело, скучный фильм показывали. Еле дождался, когда к дедушке в деревню отвезут – от Крыма отдохнуть.

Это что, в Рай просто так и не попадёшь. Ранние попы говорили, что Рай окружён огненной рекой, плавают по ней ангелы на кораблях и всех грешников, что брода ищут, в реке топят. А потом говорили, что Рай над облаками.

Никакого на самом деле там Рая нет. И ада подземного тоже нет. Злые выдумки. Часть попы сами придумали, а остальное взяли из колдовства пустынных людей – жидов.

Василёк на каникулы приехал, а через несколько дней в соседней деревне председатель лесхоза умер. Он с дедушкой когда-то вместе воевал. Дедушка на похороны собрался, предложил с собой и Василька взять, а тому сознаться стыдно, что мёртвых боится. Ничего не сказал. Пошли. Дорога близкая, если полями идти, меньше часа будет.

Поначалу Василёк бодрился, на кузнечиков вовсю охотился, а как село увидел, оробел. Дедушка остановился и спросил:

– Чего ты испугался, Васька?

– Покойника, – тихо ответил.

– Покойника, это как? – задал неожиданный вопрос дедушка.

И не знает Василёк, что сказать.

– Ну, лежит такой, с закрытыми глазами и не шевелится.

– Это ты мне спящего человека расписываешь. Ты про мёртвого давай говори.

Совсем запутался Василёк, молчит.

Дедушка погладил по голове:

– Умерший – то же самое, что и уснувший. Помнишь, мы с тобой с рыбалки вернулись и бабушка нам сказала: “Рыба у вас уже уснула”. Понимаешь, о чём я? Уснула, а не умерла. Так и человек, и всё остальное не умирает, а засыпает до смерти.

За разговором и поле кончилось. Раскинулось село. У председателя дом издалека видно, высокий, бревенчатый, вокруг дома плетень, вьюном поросший, горшки на нём висят, сушатся, и петух важно выхаживает. Двор просторный, куры мечутся, пёс из будки приветливо тявкнул, хвостом завилял – знает дедушку.

Навстречу вышла пожилая женщина, Васильку улыбнулась.

– Ты, верно, Вася, а меня бабой Анисьей звать. Будем знакомы.

Отдельно кивнула деду:

– Улыбок тебе, Мокар Васильевич. Проходи, мой-то Стёпа, поди, заждался тебя. Иди, проведай его, он отдохнуть прилёг. Вот, Мокар, надоело, сказывает, ему в старой хате жить, в новую переселиться хочет!

Вошли в дом. Людей много, молодые, старые. Не плачут, свечей не жгут, говорят громко, смеются даже. Слова “смерть” и “похороны” – не произносят. Василёк по сторонам смотрит, примечает, где покойник. Увидел.

Дедушка со всеми поздоровался, к лавке подошёл, хлопнул лежащего на лавке покойника по плечу:

– Ну, здорово, Стёпан, как живёшь-поживаешь? Я к тебе пришёл помочь новую хату выстроить.

Баба Анисья Василька рукой поманила:

– Идём со мной, – достала из фартука леденец на палочке. В другую комнату отвела, к своим внукам посадила: “Поиграйте”, – а сама шить принялась.

Но разве усидишь на месте, когда такое! Похороны оказались непростым делом. Умершего надо настоящим покойником сделать. Наперво одежду живых людей с него снять и тело обмыть, чтобы всё человеческое от него отлипло. Всё это баба Анисья пояснила. И ещё сказала, что живым людям купаться нужно всегда с особой осторожностью. Недоглядишь, и дух из тела вымоешь. Так бывает, войдёт в баню человек, а через час другим выходит, вроде как пустым наполовину, а то и вовсе на полке лежать останется – помер от пустоты, вытек дух вместе с водою. Но это баба Анисья пошутила.

Вынесли голого деда Стёпана на двор, в кадку поставили, как деревце, ополоснули из ведра, намылили, ещё раз ополоснули, насухо вытерли и снова в дом занесли, а всё, что от мытья осталось – мыла кусок, полотенце, – в мешочек собрали.

– Зачем? – спрашивает Василёк.