Мы против вас Бакман Фредрик

9

Вечером надо будет найти, с кем подраться

Все любители спорта знают: исход матча в равной степени зависит от того, что во время его произошло, и того, чего не случилось. Попадания в штангу, судейские ошибки, потери шайбы. Все разговоры о спорте в конечном итоге сводятся к тысяче «если» и десяткам тысяч «если бы не». У некоторых людей на этом залипает и сама жизнь. Год за годом человек скармливает все те же истории незнакомцам, присевшим за все более пустеющую барную стойку: о несчастной первой любви, о нечестном партнере по бизнесу. Несправедливое увольнение или неблагодарные дети, несчастный случай или развод. Одна-единственная причина того, что все пошло прахом.

У каждого, кто оказался на дне, есть что рассказать о той жизни, которая должна была им достаться на самом деле. То же и с городами. Прежде чем разобраться в судьбе величайших из них, надо услышать истории маленьких.

После праздника солнцестояния здание администрации опустело, местные политики ушли в отпуск или вернулись к обычным делам. Если хочешь понять, как управляется коммуна, начинать надо здесь. Местные политики заняты неполный день за несколько тысяч гонорара, что в пересчете на стандартную ставку превращает их работу практически в безвозмездную. Поэтому большинство муниципальных деятелей заняты где-то еще или имеют собственные предприятия, то есть клиентов, поставщиков, начальство и партнеров. При таком раскладе трудно говорить о независимости, но человек в принципе не остров, а в этих лесах и подавно.

Работать по восемнадцать часов в сутки целое лето во всей городской администрации продолжал всего один человек, и он никому ничего не был здесь должен. Человека этого звали Ричард Тео. Он сидел у себя в кабинете, одетый в черный костюм, и звонил, пока телефон не раскалялся. Некоторые его ненавидели, некоторые – боялись. Именно Тео было суждено изменить судьбу двух городов и одного хоккейного клуба.

Когда дождь зарядит на несколько дней, Бьорнстад меняется. Такого рода осадки городу не так привычны, как снег. Люди сидят по домам, молчаливее и раздражительнее, чем обычно.

Джип пробирался через лес по раскисшей грязи. Неизвестное лицо затормозило перед маленькой автомастерской, соседствовавшей с облезлым жилым домом. На лужайке стояло в ожидании ремонта несколько машин. На одну из них трудно было не обратить внимания: в капоте у нее засел топор.

Парень лет восемнадцати с кулаками размером с молочного поросенка вспрыгнул на кузов и вытащил топор из жести. Его плечи вздулись так, будто шея провалилась куда-то в кишечник.

Суровый мужчина лет сорока, чье сходство с парнем полностью отметало сомнения в его отцовстве, подошел к джипу и постучал в окно.

– Покрышки? – рыкнул он.

Неизвестное лицо опустило стекло и недоуменно переспросило:

– Покрышки?

Мужчина пнул переднее колесо.

– Стерлись до блеска, а вот эта – до корды, как патефонная пластинка. Я решил, что вы приехали покрышки менять.

– Ладно.

– Что «ладно»? Вам нужны новые покрышки или нет? – поинтересовался мужчина.

– Ладно, – повторило неизвестное лицо и пожало плечами, словно ему предложили добавить кетчупа.

Мужчина что-то неразборчиво пробурчал, а потом крикнул:

– Бубу! У нас есть такие покрышки?

Неизвестное лицо явилось, конечно, не покрышки менять, а поглядеть на защитника и оценить его качество, но если для этого придется сменить покрышки – почему бы и нет? Номер Бубу с выдергиванием топора – бюджетная версия легенды о короле Артуре – поразил неизвестное лицо. Оно смотрело, как парень скрылся в мастерской, стены которой не были украшены изображениями легко одетых красоток; из этого неизвестное лицо сделало вывод, что в доме есть женщина, которая ни отцу, ни сыну подобного не спустит. Зато стены пестрели фотографиями хоккейных команд, и новыми, и старыми.

Неизвестное лицо кивнуло на них, потом на Бубу, выходящего из мастерской с покрышкой в каждой руке, и спросило отца:

– Твой пацан, он как – тянет в смысле хоккея?

Физиономия отца засияла той гордостью, какая бывает, только если сам играл:

– Бубу? Да! Железобетонный защитник, второго такого в городе нет!

Выражение «железобетонный» неизвестное лицо не удивило: и отец, и сын оставляли отчетливое впечатление людей, у которых коньки назад не едут. Отец протянул замасленную руку; неизвестное лицо пожало ее с той же охотой, с какой трогают змею.

– Меня тут кличут Хряком, – широко улыбнулся отец.

– Цаккель, – представилось неизвестное лицо.

И покинуло мастерскую с чуть менее стертыми покрышками за цену чуть выше приемлемой, а также с очередной запиской: «Бубу. Если научится ездить на коньках».

Потому что это был уже не список имен. А тактическая схема команды.

Амат бежал по обочине шоссе, его футболка почернела от пота. Он бегал, пока не заслезились глаза, а из головы не исчезли все мысли.

Амат был одним из самых ярких хоккейных талантов, какие только видел наш город, но до весны никто этого не понимал. Амат с матерью жили в самом бюджетном многоквартирном доме на северной окраине Бьорнстада – в Низине, Амата вечно дразнили из-за бэушной экипировки, ему случалось слышать, что он слишком мелкий, но на коньках никто не мог его обогнать. «Порви их!» – напутствовали его лучшие друзья вместо «удачи!». Его оружием была скорость.

Хоккей здесь – медвежий вид спорта, но Амат научился играть, как лев. Спорт проложил ему дорогу в этом городе и станет, как он надеялся, билетом в большой мир. Мать Амата работала уборщицей в ледовом дворце зимой и в больнице летом, но когда-нибудь Амат станет профессиональным игроком и заберет ее отсюда. Прошлой весной у него появился шанс попасть в юниорскую команду. Амат им воспользовался. Он доказал всему городу, что он – победитель, и дверь в мечту распахнулась. Это была лучшая и худшая ночь в его жизни. После матча его пригласили на вечеринку, где ждали и Маю Андерсон, а о том, чтобы поцеловать Маю, Амат мечтал даже больше, чем о хоккее.

Он напился, но всегда до мелочей будет помнить, как, шатаясь, брел через комнаты, полные пьяных и укурившихся подростков, которые пели и смеялись; как поднялся по лестнице и услышал, как Мая зовет на помощь. Амат открыл дверь и увидел, что Маю насилуют.

Сообразив, что Амат все видел, Кевин, Вильям Лит и еще несколько юниоров предложили мальчику все, о чем он мечтал: место в юниорской команде, звездный статус и карьеру – в обмен на молчание. Отец Кевина дал ему денег и обещал устроить его мать на работу получше. Если кто-нибудь вздумает судить Амата за то, что он поколебался, то этот кто-то живет в мире, где моральный поступок доступен каждому. Но это неправда. Мораль – предмет роскоши.

Родители Кевина и спонсоры клуба созвали собрание, на котором попытались выдавить отца Маи из «Бьорнстад-Хоккея». Амат пришел туда последним и перед всеми свидетельствовал о преступлении Кевина. Голосование закончилось в пользу Петера Андерсона, и он сохранил свою должность.

Но потом? Амат побежал быстрее, ногам стало больнее, потому что – что, зараза, было потом? Кевин так и не понес наказания. Мая не добилась правды, а Амат, выйдя с того собрания, приобрел сотню врагов. Лит и его дружки выследили его и избили, и, если бы Бубу в последнюю минуту не перешел на другую сторону и не защитил Амата, того забили бы до смерти.

Так что в «Хед-Хоккее» теперь не ждали ни Амата, ни Бубу. Амат был стукачом, а Бубу – предателем. А «Бьорнстад-Хоккей»? Он скоро прекратит существование. У Амата все шансы стать одним из тех, кто через тридцать лет будет сидеть у барной стойки с историями, полными «если» и «если бы не». Он видел их в ледовом дворце – испитых мужчин с трехдневной щетиной и четырехдневным похмельем, людей, чьи вершины остались в подростковом возрасте.

Амат мог стать профессиональным игроком, его жизнь могла измениться. Но теперь у него все шансы стать человеком, вышедшим в тираж в шестнадцать лет.

Амат так вглядывался внутрь себя, что не заметил джипа за спиной. Машина проехала мимо, но Амат не знал, что до этого она метров пятьдесят ехала за ним, потому что неизвестному лицу надо было посчитать, как далеко Амат от Бьорнстада и с какой скоростью он бежит. Лицо записало: «Амат. Если сердце такое же большое, как легкие».

Беньи сидел, привалившись спиной к отцовской могиле. Его тело переполняли самогон и трава – комбинация, которая работает как выключатель. Беньи выключился. Иначе он сгорит.

У него три старших сестры, и, чтобы понять разницу между ними, достаточно назвать его имя. У Габи – маленькие дети, она читает им сказки на ночь, рано ложится спать по пятницам и телепередачи все еще смотрит по телевизору, а не в компьютере. Катя – барменша в хедском «Овине», свои пятничные вечера она посвящает тому, чтобы наливать пиво и выпроваживать пьянчуг весом под сто сорок кило, решивших избавить от передних зубов других пьянчуг весом под сто сорок кило. Адри – старшая – живет одна при своем собачьем питомнике, охотится, ловит рыбу, ей нравятся люди, которые умеют держать язык за зубами. Поэтому если сказать «Беньи», то Габи встревоженно охнет: «С ним что-то случилось?» Катя вздохнет и поинтересуется: «Что он опять натворил?» А Адри припрет вас к стенке и требовательно спросит: «Какого вам понадобилось от моего брата?» Габи тревожится, Катя решает проблемы, Адри защищает – так разделилась ответственность, легшая на трех сестер, когда их отец взял ружье и ушел в лес. Они понимали, что такую душу, как у Беньи, не воспитаешь; в лучшем случае ее можно обуздать. И когда Беньи вел кочевую жизнь – то у матери, то в лесу, то у кого-нибудь из сестер, – они невольно входили в привычные роли. Если он жил у Габи, она прокрадывалась иногда по ночам к нему, уже восемнадцатилетнему, чтобы проверить, дышит ли. Когда он навещал Катю, та баловала его и многое ему спускала, потому что не хотела, чтобы он перестал приходить к ней со своими бедами. А когда он бывал в собачьем питомнике у Адри, она прятала перед сном ключ от оружейного сейфа себе под подушку. Чтобы младший братишка не пошел по папашиным следам.

В этом городе всегда находились взрослые, считавшие Беньи бунтарем. Но его сестры знали, что он совсем не бунтарь. Беньи стал тем, чего от него все хотели, потому что мальчик, который носит в себе слишком большую тайну, быстро усваивает: прятаться лучше всего там, где ты у всех на виду.

В детстве Беньи раньше всех понял, что Кевин может стать звездой, в Бьорнстаде таких называют «зимняя вишня», и на льду делал все, чтобы дать Кевину расцвести. Беньи и выдерживал, и наносил такие удары – и в таком количестве, что на трибунах говорили: «Вот что значит настоящий хоккеист. Хоккей – спорт не для всяких там педиков, он – для таких, как Беньи!» И чем злее он дрался, тем увереннее люди думали, будто его знают. Пока он не стал тем, чем им хотелось.

И вот ему восемнадцать. Беньи поднялся, оперся о камень, поцеловал отцовское имя. Потом отступил на шаг, сжал кулак и изо всех сил ударил по тому же месту. Кровь капала с костяшек, когда он шел через лес, к Хеду. Завтра день рождения Алана Овича – в первый раз за много лет Беньи будет отмечать его без Кевина. Вечером надо будет найти, с кем подраться.

Джипа он не увидел. Машина стояла под деревом. Неизвестное лицо направилось под дождем к могиле, прочитало имя на камне. Вернувшись в джип, записало: «Ович. Если он еще хочет играть».

Беньи. Амат. Бубу. Внутри каждой большой истории всегда разворачивается множество маленьких. Пока трое молодых людей из Бьорнстада думали, что потеряли свой клуб, неизвестное лицо уже составляло из них команду.

Вечером Ричард Тео, местный политик, сидел в здании администрации один. Тео выглядел моложе своих сорока с небольшим – наследственность, которую он когда-то ненавидел, осматривая голые участки кожи в ожидании пубертата, но плоды которой пожинал теперь, когда его ровесники выдергивали седые волоски из бороды и проклинали закон всемирного тяготения каждый раз, когда мочились. На Тео был костюм, на коллегах – максимум джинсы и пиджаки, и Тео привык к издевкам, дескать, он «выглядит, как член правительства, а сам всего-навсего сельский аутсайдер». Тео оставался невозмутим. Он одевался не ради той работы, которая у него была, а ради той, которой ему бы хотелось.

Он вырос в Бьорнстаде, но популярен тут не был и в хоккей не играл. Учиться он уехал за границу, и его отсутствия никто не заметил. Много лет он работал в лондонском банке, а потом вдруг вернулся домой, привезя с собой дорогие костюмы и политические амбиции. Вступил в самую незначительную партию края. И она перестала быть самой незначительной.

Не так давно прежние одноклассники Тео, видя его лицо на фотографиях, не могли припомнить его фамилии; все изменилось, когда местная газета обличила его политическую линию. Но Тео было неважно, каким путем придет к нему известность. Главное, чтобы о нем узнали. А мнение можно и поменять.

На собрании, где Петеру объявили о судьбе «Бьорнстад-Хоккея», Тео не присутствовал: он не принадлежал к местной элите. В каждой коммуне есть властная элита, к которой ты либо принадлежишь, либо нет, – а местный истеблишмент отвергал Тео, якобы из-за проводимой им политики; но Тео не сомневался, что на самом деле его боятся. Он способен увлечь за собой людей. Его называли популистом, но от других политиков его отличало лишь то, что ему не требовались флаги. Кабинеты местного истеблишмента располагались на верхнем этаже здания администрации, местная политическая элита играла в гольф с флагманами местного бизнеса, а кабинет Тео находился в самом низу. Он получал информацию от тех, кого уволили, а не от тех, кто выкинул людей с работы; от озлобленных, а не от довольных жизнью, – так что он не нуждался во флагах, чтобы понять: ветер задул с другой стороны. Пока прочие политики бегут в одном и том же направлении, люди, подобные Ричарду Тео, идут в другом. Случается, что именно так они и побеждают.

В дверь кабинета постучали. Время было позднее, и никто не видел, как вошло неизвестное лицо.

– Наконец-то! Ну что? Все обдумали? Беретесь за дело? – тут же спросил Ричард Тео.

В кармане у человека по фамилии Цаккель имелся список возможных членов будущей команды, но ответ прозвучал апатично, причем непонятно было, что вызывает у Цаккеля такую апатию – работа или жизнь вообще:

– Когда вы мне звонили, вы предложили мне стать тренером основной команды «Бьорнстад-Хоккея». Но клуб вот-вот обанкротится. А если и не обанкротится, то тренер там уже есть. А если и нет, то вы все равно политик, а не спортивный директор. И если я все правильно понимаю про демократическую систему, то с тем же успехом, что и тренерскую должность, вы можете предлагать мне единорога.

– И все-таки вы здесь, – самоуверенно констатировал Ричард Тео.

– А я люблю единорогов. – Было непонятно, шутит Цаккель или нет.

Тео склонил голову набок:

– Хотите кофе?

– Я не пью кофе. И вообще горячие напитки.

Тео дернулся, словно уклоняясь от метательного ножа. – Вы не пьете КОФЕ? Тогда вам в этом городе придется нелегко!

– Этот город – не исключение.

Тео захихикал, словно закудахтал.

– Интересный вы человек, Цаккель.

– Мне уже говорили.

Тео хлопнул ладонями по столу и бодро встал.

– Мне это нравится! И журналистам понравится тоже! Должность тренера – ваша, спортивного директора «Бьорнстад-Хоккея» – беру на себя. От души надеюсь на наше сотрудничество.

У него был такой вид, словно он сейчас воскликнет: «Дай пять!» Личность по фамилии Цаккель, кажется, не испытывала особого энтузиазма по этому поводу.

– От души надеюсь, что у нас с вами не будет никакого «сотрудничества». Я тут ради хоккея, а не ради политики.

Тео радостно всплеснул руками:

– Ненавижу хоккей, так что забирайте его себе!

Посетитель по фамилии Цаккель упрятал руки в карманы спортивной куртки.

– Для человека, который ненавидит хоккей, у вас чертовски заинтересованный вид.

Глаза Тео от удовольствия превратились в щелочки.

– Это потому, что, когда все бегут в одну сторону, я иду в другую. Так и побеждаю.

10

Как сказать детям?

Свет в адвокатском бюро не горел, за исключением одного кабинета. Кабинета Миры Андерсон. Ее коллега разлеглась на двух креслах, выискивая в интернете чартерные рейсы.

– Чартер? Ты же не любишь уходить в отпуск, – напомнила ей Мира.

Коллега только потянулась, как кошка, которой читают мораль.

– Не люблю. Но такое тело, Мира… не предъявить его в бикини хотя бы раз в год – просто преступление!

Мира рассмеялась. Господи. Коллеге до сих пор ничего не стоит ее рассмешить. Вот это подруга.

– Скажи, когда закажешь билеты. Я позвоню и предупрежу всю страну, чтобы запирали мужей.

Коллега с серьезным видом кивнула:

– И сыновей. И отцов, если я перепью бренди.

Мира улыбнулась. Потом медленно моргнула и пробормотала:

– Спасибо, что ты здесь…

– У меня дома вай-фай плохой. – Коллега пожала плечами.

Брехня, конечно. Коллега сидела в конторе, потому что знала: Мира не хочет сегодня вечером рано уходить с работы, сидеть в пустом доме и ждать Петера. Коллега не судила, не переливала из пустого в порожнее – просто оставалась в единственном кабинете, где горел свет.

Господи. Вот это подруга.

«Не влюбляйся в хоккейный клуб. Он не ответит тебе взаимностью». Так говорила Петеру Андерсону мать. Она была мягче отца, Петер иногда думал, что отец тоже, наверное, был мягче – до того, как мать заболела. «Не думай, что ты что-то собой представляешь», – говорил отец. Петер не слушал ни ее, ни его.

Он звонил всем знакомым. Всем, с кем когда-то играл. Просил совета, просил денег, просил игрока, чтобы спасти клуб. Все выражали понимание, все сочувствовали, но хоккей живет таблицами. Никто ничего не делает за так.

Зазвонил телефон. Звонил друг детства Фрак, хозяин нескольких продовольственных магазинов и последний настоящий спонсор «Бьорнстад-Хоккея». Дрожащим голосом Фрак проговорил:

– Это же черт знает что такое, Петер. Черт знает, это… они… ну, такое устроили…

– Что? – спросил Петер.

– Ты, главное, детям не показывай. Эти… засранцы эти, они… в сегодняшней местной газете – некролог. Твой.

Петер ничего не ответил. Месседж он понял. Можно сколько угодно твердить себе, что «критика – часть работы» и что «не принимай близко к сердцу». Но человек есть человек. Увидишь свое имя в некрологе – и поневоле примешь близко к сердцу.

– Да наплюй на них… – сделал попытку Фрак, но он и сам понимал, что плюнуть на такое невозможно.

Можно, наверное, спасти хоккейный клуб Бьорнстада, даже если за тебя не все. Но если все – против тебя…

Петер положил трубку. Пора бы домой, но Мая живет в палатке с Аной, а Лео ночует у приятеля. Петер и Мира останутся в доме одни, и Петер знал, что скажет Мира. Она попытается склонить его к капитуляции.

Поэтому Петер завел «вольво» и сел за руль. Прочь из Бьорнстада, по дороге, на максимальной скорости.

В кабинете у Ричарда Тео висело изображение аиста. По образованию Тео был статистиком и знал, что статистические данные – самый простой способ убедить людей в существовании любой причинно-следственной связи. Что высокие цены ведут к болезням, алкоголь – к авариям, бедность – к преступности. А еще он знал, что цифры всегда можно подогнать под нужды политиков.

В одной британской книжке Тео вычитал, что, согласно статистике, в городах, где аистов много, ежегодная рождаемость гораздо выше, чем в городах, где аистов мало. Что же мы видим? Что аисты приносят детей? – саркастически вопрошал автор и сам себе отвечал: – Нет, конечно. Просто аистов больше там, где много печных труб, потому что аисты вьют гнезда на трубах. Много печных труб – значит, много домов, много домов – значит, много жителей и, как следствие, много детей.

Поэтому кабинет Ричарда Тео и украшало изображение аиста. Чтобы каждый день напоминать Тео: неважно, что происходит. Важно, как ты объяснишь это людям.

Другие животные его тоже интересовали. Например, медведи и быки. Как все местные, он с детства усвоил, что так называются хоккейные клубы, но, изучая экономику за границей, он узнал и другое. Что на жаргоне Уолл-стрит «быки» – это брокеры, что играют на резком подъеме курса, а «медведи» – на беспощадном медлительном понижении. Но главное – нужны и те и другие, их борьба удерживает экономику в равновесии.

То же самое, по мысли Ричарда Тео, относится и к хоккейным клубам, только здесь Тео стремился нарушить равновесие. По простой причине: когда все хорошо, когда люди довольны – выигрывает истеблишмент. А когда люди злятся и ссорятся – выигрывают люди вроде Ричарда Тео. Аутсайдеру, чтобы обрести власть, нужен конфликт. А если конфликта нет? Тогда придется его создать. Тео набрал номер старинного лондонского приятеля.

– Все договорились? – спросил он.

– Да, никто не соскочил. Но, сам понимаешь, новым владельцам нужны определенные… политические гарантии, – напомнил лондонский приятель.

– Они получат все, что хотят. Проследи только, чтобы они появились здесь и выглядели довольными на фотографиях в местной газете, – улыбнулся Тео.

– А ты чего хочешь?

– Я хочу быть их другом, – заверил Тео.

Лондонский приятель рассмеялся:

– Да-да, как всегда.

– Это хорошая сделка, новые владельцы останутся довольны, – пообещал Ричард.

– Отличная сделка, – согласился лондонский приятель, – и ее нельзя провести без твоих познаний и политических связей. Новые владельцы ценят твою помощь. А теперь скажи честно: откуда у тебя такой интерес к этой фабрике?

Голос Тео был спокойно-доброжелательным.

– Потому что фабрика находится в Бьорнстаде. Она нужна мне, потому что она даст мне хоккейный клуб.

Лондонский приятель снова рассмеялся. Когда они с Тео познакомились, еще студентами одного английского университета, Тео располагал небольшой стипендией и парой пустых карманов. Он был сыном учительницы и фабричного рабочего, который продвинулся по профсоюзной линии как настолько жесткий переговорщик, что, согласно легенде, руководство фабрики назначило его управленцем среднего звена, только чтобы избавиться от оппонента. Отец растолстел, стал удобным, а вскоре и неопасным. Эта история показала Ричарду Тео, что можно сделать, имея власть. Поэтому, поступив в университет, он сознательно водился с людьми определенной категории: слабаками из богатых семей, неуверенными и затравленными. А Тео был весельчак и балагур, свой парень и душа компании, к тому же умел болтать с девчонками. Такие качества везде ценятся. Так он разжился верными друзьями, которые вскоре унаследовали власть и деньги. Эта история показала Тео, как важно заводить связи.

Вернувшись домой, он из всех доступных ему партий выбрал самую незначительную, по той же причине, по которой начал свою политическую карьеру в Бьорнстаде, а не в столичном городе: иногда эффективнее быть большой рыбой в маленьком пруду, чем маленькой рыбой в большом. Направления и цвета политики были ему безразличны, он с одинаковым успехом мог оставаться на прямо противоположных концах спектра. Некоторых людей ведут по жизни идеалы; Ричарда Тео двигали результаты. Другие политики называли его «оппортунистом» с «простыми ответами на сложные вопросы», из тех, кто стоит рядом с безработными в баре «Шкура» и поет им в уши про инвестиции коммуны в промышленность, а в следующую секунду обещает предпринимателям с Холма снижение налогов. Тео легко находил козла отпущения каждый раз, когда в Низине происходило какое-нибудь преступление, ему ничего не стоило потребовать со страниц местной газеты «больше полицейских патрулей на улицах», одновременно критикуя политическую элиту за то, что она «выходит за рамки бюджета коммуны». Он заседал с защитниками природы, обещая противостоять давлению охотников на местное руководство, но, если того требовали личные планы Тео, в другом кабинете он подогревал в охотниках раздражение против волколюбов из столичных городов и противников огнестрела из правительства.

Самому Тео на подобную ерунду было, разумеется, глубоко плевать. Для него она служила способом показать, что он не нуждается во флагах. В политике нужна стратегия, а не пустые мечты. И теперь Тео присматривался, что сыграет еу на руку этим летом.

Давно уже ходили слухи, что больницу в Хеде закроют. И на фабрике в Бьорнстаде уже несколько лет шли сокращения. А теперь и «Бьорнстад-Хоккею» грозит банкротство. Надо неплохо разбираться в направлениях ветра, чтобы понять, как извлечь пользу из всех трех обстоятельств.

– ХОККЕЙНЫЙ клуб? Не думал, что ты такой уж большой любитель спорта, – поразился лондонский приятель.

– Я большой любитель всего, что идет мне на пользу, – ответил Ричард Тео.

Две женщины, Фатима и Анн-Катрин, ехали в маленьком автомобильчике по лесной дороге. Их сыновья Амат и Бубу весной стали играть в одной команде, медведь на их свитерах объединил и мам. Фатима летом убиралась в больнице, где работала медсестрой Анн-Катрин, так что они стали сходиться за кофе и обнаружили, что, хотя и родились далеко друг от друга, у них много общего: обе много и тяжело работали, громко смеялись и беззаветно любили своих детей.

Поначалу, конечно, разговоры часто сводились к слухам о закрытии больницы. Фатима тогда рассказала Анн-Катрин, что ее первыми словами на бьорнстадском диалекте стали: «Кто сказал, что будет легко?» Здешние люди нравились Фатиме тем, что не притворялись, будто мир устроен просто. Жизнь может обойтись с тобой сурово, может причинить боль, и люди это признавали. А потом широко улыбались и говорили: «Ну и что с того. Кто сказал, что будет легко? Это вам не в столицах жить!»

Анн-Катрин рассказала ей свою историю. О рано умерших родителях, о взрослении в лесу, когда экономика дышала на ладан, о том, как влюбилась в большого неуклюжего мужчину по прозвищу Хряк, потому что он играл в хоккей, как опасно раненный кабан, а на коньках был способен перемещаться только в одном направлении и на полной скорости. Анн-Катрин в жизни никуда отсюда не ездила, не видела мира, да и не нуждалась в этом. «Самые красивые деревья растут здесь», – клялась она Фатиме и прибавляла: «Да и мужчины здесь не такое уж позорище, с ними только терпение нужно».

Хряк и трое их детей, из которых Бубу был старшим, поглощали все внимание Анн-Катрин. Она рано вставала, кормила их, одевала и помогала Хряку с документами в мастерской, после чего ехала в больницу и отрабатывала долгие смены, наполненные самыми страшными часами в жизни других людей. Потом снова домой. «Уроки проверить, прибраться успеть, порой и слезинку со щечки стереть».

Но по вечерам, говорила она Фатиме, Хряк прокрадывался на кухню мягче, чем можно было ждать от человека с его телосложением. И обнимал ее, а она тесно прижималась к нему, и они с Хряком танцевали, ее ноги – на его лапищах, так что при каждом шаге Хряк немного приподнимал ее, и вся ее жизнь стоила тех минут. Вся жизнь. «Помнишь, Фатима? Когда дети маленькие, приходишь за ними в детский сад, они бегут к тебе и ПРЫГАЮТ тебе в объятия? Они бросаются тебе на руки всем телом, потому что не сомневаются – мы подхватим их. Для меня это лучший миг на свете». Фатима тогда улыбнулась и проговорила: «Знаешь, когда Амат играет в хоккей, когда он счастлив – это то самое чувство. Понимаешь?» Анн-Катрин поняла. Так они стали подругами.

Когда несколько недель назад после обеда Анн-Катрин рухнула на пол в больничном кафетерии, ее подхватила именно Фатима. И была одной из первых, кому Анн-Катрин рассказала о диагнозе. Фатима ходила с ней на обследования, возила к специалистам в другую больницу – чтобы Хряк мог оставаться дома в мастерской. И вот теперь обе сидели в машине, почти уже дома. Анн-Катрин устало улыбнулась:

– Ты слишком для меня стараешься.

Фатима решительно ответила:

– Знаешь, что я усвоила, приехав в Бьорнстад? Что, если мы не позаботимся друг о друге, этого не сделает никто.

– «Медведи срут в лесу, остальные срут на Бьорнстад!» – отозвалась Анн-Катрин голосом набравшихся стариков из бара «Шкура», и обе женщины захихикали.

Когда машина свернула на лужайку перед мастерской, Фатима прошептала:

– Ты должна сказать Бубу, что больна.

– Знаю, – всхлипнула Анн-Катрин, закрыв лицо ладонями.

Она хотела подождать, когда начнется хоккейный сезон, чтобы Бубу было где дать выход чувствам. Но у нее так мало времени. Что же делать? Как сказать детям, что умираешь?

«Овин» – ресторан на окраине Хеда, с живой музыкой и дешевым пивом. Как большинство подобных заведений, «Овин» – место встреч и для тех, кто хочет забыть свои проблемы, и для тех, кто их ищет. Катя Ович сидела в кабинете, склонившись над бухгалтерской книгой, когда охранник постучал по дверному косяку:

– Ты говорила, чтобы тебе не мешали, я помню. Но в баре сидит твой братик. В майке.

Катя уронила голову и раздраженно вздохнула. Встала, похлопала охранника по плечу, пообещала все уладить.

Беньи и вправду сидел в баре, что само по себе еще не было проблемой. Он практически вырос в «Овине»; когда в баре не хватало рук, он разносил пиво – задолго до того, как получил право его заказывать. Но сейчас дело обстояло по-другому. Завсегдатаи «Овина» болели за «Хед-Хоккей», но позволяли Беньи появляться в «Овине» по трем причинам: 1. Завсегдатаям нравилась Катя; 2. Беньи играл всего лишь в юниорской команде «Бьорнстада»; 3. Он не забывал приходить сюда с длинными рукавами.

Но теперь ему исполнилось восемнадцать. Если он будет играть в хоккей осенью, то в основной команде, а он заявился в бар в одной майке, так что медведь у него на руке виден всем. На неделе кто-то выложил в интернет, как горят красные флаги «Хед-Хоккея», а стоило одной чиновнице из администрации Хеда высказаться по поводу возможного банкротства «Бьорнстада», и в капот ее машины воткнули топор.

– Не хочешь надеть что-нибудь с длинными рукавами? – спросила Катя, вставая за стойку.

– Любимая сестричка! Привет, – улыбнулся Беньи.

Эту хитрость он освоил еще в детстве. Слабость Кати состояла в том, что она не могла разозлиться, ей всегда хотелось, чтобы Беньи любил ее больше всех. Она скорбно вздохнула:

– Беньи. Ты не мог бы посидеть где-нибудь… не здесь?

Она кивнула на его пивной бокал. Катя знала, что не может помешать членам своей семьи делать что они хотят: это она поняла довольно рано. А завтра у их отца был бы день рождения.

– Не беспокойся, любимая сестра моя, – сказал Беньи.

Как будто она могла не беспокоиться. Катя умоляюще поглядела на брата:

– Допивай пиво, и поедем домой, ладно? Я только с бухгалтерией закончу. Минут через пятнадцать.

Беньи перегнулся через стойку и поцеловал ее в щеку. Кате захотелось одновременно и обнять, и ударить его – как всегда. Она поспешно оглядела зал, не заполненный и наполовину. Большинство присутствующих были или слишком стары, или слишком набрались, чтобы обращать внимание на татуировку Беньи. Катя надеялась, что сможет увести брата до того, как ситуация переменится.

Амат едва чувствовал ноги; он повернул к городу и побежал по обочине помедленнее. На полпути ему встретился «вольво». Петер Андерсон. Наверное, Амату следовало сдержаться, иметь гордость, но он принялся бешено прыгать и размахивать руками. Машина, словно нехотя, замедлила ход. Амат перевесился через опущенное окно, из него, булькая, хлынули слова:

– Это, ну, Пет… Петер, я только спросить… все тут про клуб, а будет… короче, а осенью будет юниорская команда? Я хочу играть, мне…

Петеру не стоило останавливать машину, не стоило не помня себя срывать зло на шестнадцатилетнем мальчишке. На миг он забыл, что Амат сделал весной, забыл, что юниор не может перейти в команду Хеда именно потому, что он свидетельствовал в пользу Маи. Сохранил Петера на должности. Но иногда печаль и гнев настолько захватывают взрослого человека, что он перестает понимать, что у других людей тоже есть чувства.

– Амат, мне много о чем надо подумать, поговорим как-нибудь в другой раз…

– А когда? Мне негде ИГРАТЬ! – на одном дыхании рубанул Амат.

Наверное, он не хотел, чтобы его слова прозвучали зло, но он испугался. Петера душила собственная вина, а мозгу от этого порой не хватает кислорода. И Петер прошипел:

– Ты что, Амат, плохо слышишь? МНЕ НАСРАТЬ НА ЮНИОРСКУЮ КОМАНДУ! Я даже не знаю, есть ли у меня КЛУБ!!!

Теперь только Амат увидел, что Петер плачет. Мальчик осторожно попятился от машины. Петер ехал, совершенно уничтоженный. Из-за дождя он не видел, что по щекам мальчика тоже текут слезы.

За барной стойкой «Овина» сидел человек лет двадцати пяти – двадцати шести. Синие джинсы, рубашка поло. На стойке перед ним лежала книжка и стоял бокал с пивом. Когда Катя скрылась в кабинете, молодой человек, обернувшись к Беньи, поднял бровь и сказал:

– Мне отодвинуться?

Беньи развернулся к нему, и углы его рта поднялись, беззаботно и обезоруживающе.

– В смысле?

Человек в рубашке поло улыбнулся:

– Кажется, твоя сестра считает, что ты человек-проблема. Так что вот, не стоит ли мне отодвинуться?

– Зависит от того, насколько ты любишь проблемы, – сказал Беньи и выпил пива.

Человек в рубашке поло кивнул. Покосился на руку Беньи, увидел кровь на костяшках.

– Я живу здесь уже четыре часа. За какое примерно время можно создать себе проблемы?

– Зависит от того, надолго ли ты намерен тут задержаться. Что за книга?

Вопрос последовал так быстро, что молодой человек на миг сбился; потом он понял, что этого Беньи и хотел. У Беньи было много способов вселить в других неуверенность.

– Это была… в смысле, не была, а есть… биография Фридриха Ницше. – Человек в рубашке поло откашлялся.

– Это который про бездну? – спросил Беньи.

Человек в рубашке поло как будто удивился.

– «И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя». Да. Это Ницше.

– Ты как будто удивился, – заметил Беньи.

– Нет… – соврал молодой человек.

Беньи отпил пива. Много лет его мама, если он дрался в школе, практиковала такое наказание: заставляла сына читать ежедневные газеты. Ему не разрешалось уходить на хоккейную тренировку, пока мать не услышит от него все: передовицу, раздел внешней политики, новости культуры. Через несколько лет чтение газет стало для него слишком простым делом, и мать переключилась на классическую литературу. Сама она читала классику с трудом, но знала, что сын умнее, чем хочет казаться. Поэтому наказание за промахи заодно служило ему напоминанием: ты лучше, чем твое поведение.

Беньи фыркнул:

– А ты ждал, что при слове «Ницше» я заведу: «то, что не убивает меня, делает меня сильнее»? Или, может, «известно, что на небесах вообще нет интересных людей»? Или… чего там еще? «Те, кто не слышит музыки, думают, что танцоры сошли с ума».

– Не уверен, что последнее – это Ницше, – осторожно вставил молодой человек.