Сыскарь чародейского приказа Коростышевская Татьяна

– Спасибо!

– Извольте, – Геля развязала ленточку, которой были скреплены документы, – результаты чиновничьего экзамена, рекомендательные письма, метрика…

Сделав шаг назад, девушка вытянулась во фрунт и замерла, ожидая приказаний начальства.

Крестовский вяло поворошил бумаги на столе, потом поднял на Евангелину злые глаза:

– Позвольте узнать, любезнейшая Евангелина Романовна, когда вы в присутствие заходили, вы вывеску у входа видели?

– Так точно.

– И вы заметили на ней что-то необычное?

– Ничего, – четко ответила Геля.

Крестовский перевел взгляд на Эльдара и покачал головой. Мамаев понял, что никаких баталий дальше не предвидится. В его суфражисточке не было магии от слова совсем: нуль, ничто. К чародейскому приказу ее Семен не подпустит.

Серпень – месяц обычно жаркий, ну то есть в наших широтах, к коим Мокошь-град никакого отношения не имеет. Здесь, кажется, вовек не прекращается моросящий дождь, а небо, свинцовое и низкое, как будто льнет к водам широкой реки Мокошь, от которой и получил свое имя Мокошь-град. Хотя Гришка, например, говорит, что жару мы еще застанем, да такую, что не продохнуть. Ибо все народные приметы на ту приближающуюся жару указывают.

Я кивала согласно, думая про себя, что зонт все же надо будет прикупить.

Мы свернули с Мясоедской улицы, прошли переулком и оказались на набережной. Здесь сновали экипажи, спешили по своим важным делам важные люди, то и дело попадались облаченные в мундиры чиновники разных ведомств. Я влилась в толпу, как родная. Расправила плечи, хотя от мороси хотелось съежиться и спрятать лицо, очки от влаги запотели, и я поминутно протирала стеклышки носовым платком.

– Пришли, барышня, – сообщил Гришка, останавливаясь перед большим кирпичным домом.

Строение было двухэтажным, а ко входу вела мраморная лестница. Стрельчатые окна, стилизованные под старину башенки, хотя, может, и не стилизованные – может, действительно дом старинный, с богатой историей. Я внимательно прочла вывеску «Чародейский приказ Мокошь-града» и удивленно воззрилась на провожатого:

– Мне в разбойный приказ надо, а это чародейский.

– Вы, барышня, сказывали: вам в Кресты. А это они и есть. Потому что разбойное присутствие – дальше по набережной, кварталах в пяти.

Я помялась, решая, что делать. Гришка, видно, уже отчаявшись получить от меня вожделенную мзду и побежать по своим делам, махнул рукой.

– Ждите. Я сейчас кого-нибудь поспрошаю.

Мальчишка повертел головой в разные стороны, скользнул взглядом мимо пары чиновников в черных мундирах и быстро пошел к углу. Там на деревянном кривом табурете сидел нищий, одноногий калика в невообразимом тряпье.

Гришка что-то быстро спросил, заломив картуз на затылок, сплюнул на землю и мелко закивал головой. Нищий ответил, Гришка опять плюнул. Через две минуты посыльный мой вернулся с отчетом:

– Дело такое. Года три, как к разбойному приказу новый приказ прикрепили – этот самый, чародейский. Главного зовут Семен Аристархович, фамилия Крестовский. Тот дядька думает, что поэтому и дом Кресты прозывается. Чин… – Гришка пожевал губами, вспоминая, – статский советник. Ходят слухи, что до полицейской службы этот самый Крестовский воинским чардеем был.

Я достала из кошелька денежку. Чего уж жадничать – малец заслужил. Значит, чардеи-сыскари. Значит, поэтому мне господин Мамаев говорил, что еще увидимся.

Я отпустила Гришку и уверенно взошла по ступеням. Документы у меня были при себе, за обшлагом сюртука, свернутые в плотную трубочку. Прежде чем открыть дверь, я их достала и понесла в руке. Ладони были ледяные, и если бы не тонкая ткань перчаток, я бы точно увидела на них мелкие противные цыпки.

Дверь, несмотря на всю ее массивность, поддалась легко, и я вошла, оказавшись сразу в приемной. За конторкой сидел полицейский чин мелкого звания, и я подробно обсказала ему, кто я и за какой надобностью.

– Вам на второй этаж, – служака не добавил никакого обращения.

Барышней он назвать меня не мог – я в чиновничьем мундире, а отделаться обычным «ваше благородие» не мог тоже – я все-таки барышня. Это сколько же предстоит нам, суфражискам, в этом обществе изменить, сколько сил приложить, чтоб и обращения к нам человеческие изобрели и ввели их в обиход повсеместно.

На втором этаже обнаружилась еще одна приемная, поменьше первой. Там было два письменных стола – массивные дубовые коробки, крытые зеленым сукном. Левый выглядел захламленным и явно покинутым, а за правым сидела барышня, ее аккуратные пальчики с короткими ноготками споро бегали по клавишам стационарного самописца. Барышня относилась к тому типу повзрослевших девочек, которые свой возраст принимать не желают. Ее каштановые волосы были завиты мелкой куделькой и от любого движения потряхивались и шевелились, как паучьи лапки, розовое платье украшал воротничок из кружев и манжетики.

Я поздоровалась.

– За какой надобностью? – спросила барышня; голос ее был негромок, но пронзителен.

Одновременно с вопросом она выбралась из-за стола и встала перед дверью, на которой золотилась табличка «Начальник чародейского приказа», видимо, намереваясь защищать от меня начальство собственным телом. Честно говоря, таким телом защищать что-либо от кого-либо было проблематично. Дева была худа до чрезвычайности, и даже кружевной ее наряд этого факта скрыть не мог.

Я спокойно объяснила надобность и приветливо улыбнулась. То, что в приказе работают женщины, вселяло в меня уверенность.

– Вам назначено?

Я кивнула и потрясла в воздухе трубочкой документов.

– Ждите, – она обернулась, взмахнув кудельками волос, прислонилась к двери, приложив к ней ухо, послушала, затем осторожно приоткрыла створку и засунула голову в кабинет.

Меня все эти маневры немало позабавили. Ну, что там у нее – лев африканский в начальниках? К чему такая осторожность? Я улыбнулась, и с этой же улыбкой вошла в кабинет, когда мне было позволено войти.

Лев! Африканский! Сердце ухнуло в пятки, вернулось в грудь и часто-часто заколотилось о грудную клетку. Мужчина, восседающий за огромным письменным столом, действительно походил на льва – как повадками, так и внешностью. Он поднял голову от бумаг, будто царь, оглядывающий свой прайд. Его невероятные золотисто-рыжие волосы были похожи на львиную гриву, а синие глаза соперничали цветом с сапфирами, которые украшали аккуратные мочки ушей. И фарфорово-белая, какая бывает только у рыжих, кожа без единой веснушки, чего у рыжих вообще-то не бывает. Он сдвинул золотисто-коричневые брови:

– Попович?

Голос приятный – довольно низкий баритон с хрипотцой.

У меня неожиданно отказали ноги… и руки… Я с ужасом поняла, что вот-вот брякнусь в позорный обморок.

Спокойно, Геля, дыши! Помни, что тебя могут интересовать только мужчины неказистые, вот ими и интересуйся. Но только в том случае, если эти уродцы примут и разделят твои суфражистские взгляды. Иначе никак. Я представила плотную толпу уродцев, мои взгляды разделяющих, и мысленно хмыкнула. Меня слегка отпустило.

– Чиновник восьмого ранга Евангелина Попович для прохождения службы прибыла! – Голос дрогнул на «восьмом ранге», поэтому рапорт получился с интонацией слегка вопросительной.

– Евангелина? – переспросил лев, забавно таращась.

«Нет, Кракозябрина», – захотелось мне ответить, но вместо этого я уверенно отчеканила:

– Так точно! – И пошла к столу.

Только сейчас я заметила, что Крестовский был не один: в кресле напротив хозяина кабинета сидел мой благодетель Мамаев, выражающий своим скуластым лицом приветливость и дружелюбие.

Я прошептала чардею слова благодарности и выложила на стол свои документы:

– Извольте: результаты чиновничьего экзамена, рекомендательные письма, метрика…

Я распрямилась, сделала полтора быстрых шага назад и замерла. Когда нас на курсах в Вольске строевой премудрости обучали, я всегда путалась, с какой ноги назад ступать. Но сейчас, судя по тому, что в ногах не запуталась да на ковре не растянулась, все исполнила правильно.

Лев смотрел на мои бумаги с нескрываемым отвращением, даже нижнюю губу закусил, с этим самым отвращением не совладав:

– Позвольте узнать, любезнейшая Евангелина Романовна, вы, когда в присутствие заходили, вывеску у входа видели?

Я припомнила дубовую доску у входа, золоченые буковки, стилизованные под старинную вязь, и ответила:

– Так точно.

– И вы заметили на ней что-то необычное?

– Ничего.

Я чуяла в вопросе подвох, но ответить иначе не могла. Скорее всего, на вывеске еще какие-нибудь чардейские знаки понамалеваны были, коих я рассмотреть не в силах. А скажу «видела», меня спросят: «Что?», и тут уж никакой удачи угадать не хватит.

Лев облегченно вздохнул, посмотрел на Мамаева, покачал головой, и сережки-камешки нестерпимо блеснули в лучах неожиданно выглянувшего из-за туч мокошь-градского солнца.

– Берите свои документы, барышня Попович, – велел хозяин кабинета. – И извольте обождать в приемной. Мой секретарь сейчас составит письмо к господину обер-полицмейстеру, с коим вы немедленно отправитесь в разбойный приказ. А там уж его высокопревосходительство подберет вам должность в соответствии с вашими возможностями.

Мне захотелось заплакать. Спокойно, Геля. Все же, на самом деле, к лучшему. Ты же к чардеям вовсе и не хотела попадать.

– Почему? – голос предательски дрогнул, и, чтоб скрыть эту дрожь, я подняла голову и прямо взглянула в сапфировые львиные очи.

– Вы не чардей. В нашем приказе все, даже уборщики, обладают хоть каким-то магическим даром. Вы просто не сможете здесь работать.

Мне хотелось спорить, орать до хрипоты, доказывая свое право, но слов не находилось. Обычно я на слова-то бойка, но сейчас как будто ветром из головы все повыдуло. Наверное, на меня так действовало присутствие этого ирода рыжего. Извольте подождать…

Я схватила со стола свои бумаги и быстро вышла в приемную. Не потому что сдалась, а потому что мне нужно было пару минуточек спокойствия – мысли в порядок привести. Краешком глаза я заметила, что Мамаев мне пытается подавать какие-то знаки, но даже не обернулась. В этих делах мне протекция без надобности. Или сама всего добьюсь, или в разбойный приказ отправлюсь, уже там им что-то доказывать.

Я мстительно хлопнула дверью и присела на краешек захламленного стола. Барышня-секретарь подняла на меня глаза. Она уже не печатала – развлекалась, рисуя на своих ноготках цветочки и звездочки – просто взглядом, между прочим, рисуя. Кругом одни чардеи!

– Свирепствует? – тон у девушки был вполне дружелюбным.

Я пожала плечами, говорить не могла: знала, что, открыв рот, просто позорно разревусь.

Барышня на мое молчание не обиделась, достала из ящика стола стеклышко в медной проволочке и стала сквозь него рассматривать что-то на корешках папок, плотно стоящих в пристенных шкафах.

– Это что? – тихонько спросила я.

– Это? – девушка обернулась. – Ну, у нас же приказ чародейский, на всей документации дополнительные магические руны нанесены, для удобства.

Значит, барышня этих рун не видит, если ей этот монокль понадобился. Тут ожил серебряный колокольчик, стоящий на подставке подле самописца, барышня бросила свой монокль на стол, схватила планшетик с болтающимся на нем стилом и юркнула в кабинет. Письмо там сейчас про меня составлять будут. Рыжий ирод диктовать, а она за ним записывать.

Я, воровато озираясь, схватила монокль, взамен оставив свои документы, чтоб никто меня в воровстве не заподозрил, и быстро побежала по лестнице на первый этаж.

Дежурный у входа меня ни о чем не спросил; я выскочила на улицу, подошла к вывеске и, выдохнув, – или пан, или пропал! – посмотрела на нее сквозь чардейское стеклышко.

Перфектно! Смысла значков я не понимала вовсе, но сейчас мне это было без надобности. Я просто смотрела, запоминая каждый крестик, каждую загогулину. А память у меня хорошая. Зажмурилась, представляя все эти закорючки, потом еще раз посмотрела, проверяя, правильно ли запомнила, и быстро побежала обратно к кабинету Крестовского. Секретаря в приемной не было – видимо, письмо они в кабинете сочиняли объемное да обстоятельное, поэтому я просто толкнула дверь и вошла. Мамаев сидел в том же кресле, где я его оставила, и скучал. Барышня-секретарь почтительно стояла поодаль, держа перед собой планшетик, а рыжий ирод вещал. Он запнулся, конечно, на середине фразы, когда я влетела в кабинет и споро, чтоб ничего не забыть, почти легла животом на его письменный стол, выдернула из-под пресс-папье листок чистой бумаги и, схватив лежащее тут же перо, принялась рисовать. Одна, две, три, восемьдесят семь закорючек, я разогнулась, помахала листком в воздухе, чтоб чернила просохли, и положила свое творение пред сапфирные очи начальства.

– Вот что у вас на вывеске необычного было!

Дышалось с трудом – и от волнения, и от физических усилий, потому, поискав взглядом, я придвинула к себе графин с хрустальным плоским бокалом, налила из первого во второй воды и одним глотком отправила ее в себя.

– Я разглядела руны с помощью вот этого чардейского приспособления, – стеклышко легло на затянутую сукном столешницу.

– И что весь этот балаган должен мне доказать? – после паузы спросил Крестовский.

Я выдохнула. Спокойно, Геля.

– Вы знаете, что только около двадцати процентов населения Берендийской империи облают магическим даром?

– Предположим.

Кажется, лев на меня не злился – ему действительно было любопытно, к чему я веду.

– И знаете, что довольно большой период нашей истории эти двадцать процентов боролись за то, чтоб немагическое большинство их не дискриминировало, чтоб прекратилась охота на ведьм, преследование чародеев?

– Это вас на малой родине учили начинать беседу риторическими вопросами? – риторически вопросил Крестовский.

– Сейчас вы дискриминируете меня, – я кротко вздохнула. – Только что я вам доказала, что человек, не обладающий магическими талантами, может достичь успеха, используя только природную смекалку. Я была лучшей на курсе, и у меня есть данные через какое-то время стать высококлассным сыскарем. Не лишайте меня этой возможности! Дайте мне один шанс, и я докажу вам, что обладаю и необходимыми талантами, и умением, и упорством.

Я смолкла. Больше слов у меня не было. Крестовский молчал. Мамаев страшно двигал лицом, видимо, желая что-то сказать, но опасаясь, что это что-то окажется не тем. Лев опять закусил губу, посмотрел на своего секретаря, сдвинул брови.

– Ольга Петровна, будьте любезны проводить барышню Попович в приемную. И захватите с собою графин: нашей… гм… коллеге надобно еще остудиться. Я вызову вас.

Секретарь – Ольга Петровна, надо запомнить! – потеснила меня к двери. Мамаев улыбался. Возможно, этот раунд все-таки останется за мной?

Мы вышли, я села за уже ставший родным захламленный стол и придвинула к себе графин.

– Меня зовут Ляля, – Ольга Петровна присела в книксене.

– Геля, – я отпила из горлышка и приложила графин к виску.

Моя эскапада далась мне непросто.

– А ты смелая, – протянула Ляля слегка, как мне показалось, осуждающе. – Я бы так не смогла.

– Я бы тоже не смогла – жизнь заставила…

– Между прочим, я, когда в присутствие на службу устраивалась, могла только три магических знака на вывеске рассмотреть. Мне бы даже и в голову не пришло моноклем воспользоваться. Это же просто гениально!

Теперь осталось, чтоб моей гениальности хватило для того, чтобы меня сюда на службу определили. В голове шумело. Ну что он там нарешает, ирод рыжий? Ну сколько можно думать? Когда нас к нему на ковер позовут?

На ковер нас не позвали. Дверь раскрылась неожиданно, как от толчка, Крестовский вышел из нее с видом короля на променаде:

– Вы остаетесь служить в чародейском приказе, госпожа Попович, – провозгласил он, – но с некоторыми оговорками. Первое: я даю вам испытательный срок, тот самый один шанс, которого вы у меня так экзальтированно требовали. Два месяца вы работаете у нас, я наблюдаю, и по факту вашей работы приму решение. Второе: бегать за преступниками с револьвером вам запрещается, у нас и без вас есть… шуты гороховые для этих дел. Третье: рабочее место ваше будет здесь, – он обвел широким жестом захламленный письменный стол. – Наведите порядок и немедленно приступайте. Для начала будете помогать Ольге Петровне с документами. Надеюсь, на вашей родине вас научили скорописи и обращению с самописцем. Засим все. За жалованьем обратитесь в приказное казначейство, вам там какие-то подъемные положены.

И король в сопровождении свиты удалился. Сама свита – Эльдар Давидович Мамаев – всячески выражала удовольствие от монарших решений, не забыв, впрочем, подмигнуть мне и Ляле, отчего я устало скривилась, а Ляля зарделась, как маков цвет.

Перфектно!

– У тебя получилось! – Ляля захлопала в ладоши. – А у меня теперь есть подруга и наперсница.

– Не совсем, – я отставила уже пустой графин. – Выгонит он меня после испытательного срока.

– Почему?

– Поскольку ни самописцем, ни скорописью я не владею. На моей родине предполагалось, что сыскарь как раз с револьвером за преступниками бегать обязан.

– Пустое, – Ляля захихикала. – Невелика наука. Я тебя в два счета обучу.

Ольга Петровна оказалась вполне свойской барышней. То, как быстро она перешла со мной на «ты», с какой готовностью предложила помощь, немало меня к ней расположило. Была она затюканной обилием в приказе великих чардеев, бравых вояк и просто приятных глазу мужчин. А мужчин Ляля любила, но боялась. Не опасалась, как любая здравомыслящая особа женского пола, а именно боялась, как зверек, затаившийся в кустах при приближении охотника. При появлении на горизонте любого представителя сильного пола она менялась в лице, опускала очи долу и принималась жеманиться, картавить, мило тянуть гласные и хлопать глазами – голубыми, как небо над орюпинскими пустошами. Несмотря на все попытки сойти за прелесть какую дурочку, была она также сметлива, спора в работе и аккуратна. Она в три минуты отыскала нам ведро с водой, ветошку, метелку, а когда мы разгребли и размели все пыльные залежи, на кои мое новое рабочее место было богато, притащила откуда-то горшок с чахлыми гортензиями и установила его в углу стола.

– Говорят, самописцы во время работы излучают какие-то флюиды магические, – пояснила она мне. – А зелень эти флюиды на себя принимает. Поэтому опытный самопечатник всегда должен подле себя цветы держать.

Стационарного самописца мне по должности не полагалось. Хозяйствующий дядька, который пришел ко мне по начальственному повелению, сказал, что портативные писюки (да, он так и сказал) у него в кладовке имеются. Вот только принести мне один сей же час он никак не может, ибо дела его хозяйственные, важные да неотложные, требуют его присутствия ежесекундно, и в эту секунду в том числе. Но ежели я выражу свое неодолимое желание сим рабочим инструментом немедленно обладать, он даст мне ключ от кладовки и объяснит, как до нее добраться.

Я неодолимое желание выразила. Ляля же, вздохнув, сослалась на то, что свое рабочее место покинуть не может. Ко всему, в ее обязанности входило дежурство у телефонного аппарата, который стоял на ее письменном столе и время от времени мелодично, как пластины ксилофона, взвякивал.

– Ты не забоишься одна в кладовые спускаться?

Я пожала плечами:

– Ну, это же не гнумские подземелья.

Хотя, по чести говоря, и в гнумские подземелья я бы спустилась без всяких опасений, если бы возникла нужда.

Поэтому в кладовую я отправилась в одиночестве, зажав в руке огромный, кованый, наверное, еще в прошлом веке ключ. Пройдя через приемную первого этажа, я свернула направо, в коридор, и, дойдя до третьей двери, толкнула ее. Вниз от порога вели ступеньки – каменные, вытертые от времени. Я включила заблаговременно подвешенный на грудь фонарик и стала спускаться. Дядька говорил: спуститься в подвал, пройти мимо арестантской, а там уже и кладовая. Подземный коридор изгибался, заворачивал, но заблудиться я не опасалась. К тому же на потолке то там, то здесь стали появляться светильники-светлячки – магические безделушки, часто используемые в погребах да подполах и у нас, в Орюпинске. Я, будучи барышней бережливой до скуповатости, решила, что фонарь в целях экономии можно и выключить. Рычажок заедал, я остановилась, сняла с шеи веревочку, на которой висело устройство. Зубами, что ли, попробовать? И, бросив взгляд вперед, ахнула: из коридорной полутьмы на меня наступал неклюд на грани трансформации. С такими огромными зубищами, коими мой фонарь можно было не только выключить, но и прожевать и выплюнуть секунд за тридцать. Я заорала, бросила фонарь в оскаленную морду и провела боевой захват с перебросом через бедро. Бесник застонал, потирая ушибленный бок. Позади меня зааплодировали. Обернуться я боялась – неклюд в любой момент мог перейти в атаку. Я перехватила ключ, оставив головку в ладони, а шток пропустив между средним и безымянным пальцами, и приподняла локоть, готовясь в случае прямой атаки нанести серию колющих ударов.

Бесник пробормотал что-то на своем языке.

– Он говорит, любезная Евангелина Романовна, – Крестовский осторожно взял меня под локоток и попытался отобрать ключ, – что когда вы повергнете его в третий раз, по законам его народа вам двоим придется вступить в супружеский союз. Поэтому, если не желаете закончить свою головокружительную сыскарскую карьеру в неклюдском таборе…

Он поглаживал мои скрюченные на штоке пальцы, желая их разомкнуть, а у меня сердце заходилось в какой-то сладкой истоме. Гелька, не дури! Не давай телу возобладать над разумом. На это они нас, женщин, и ловят: на речи медовые, на прикосновения жаркие. Ты же о таком не раз и не два слышала. Отольется оно потом слезами стократно. Не твой это путь, Геля, ох, не твой…

Я дернула локтем, вырываясь, но взгляда от неклюда не отвела:

– Он на грани трансформации.

– Так темно тут, чавэ, – Бесник сидел на полу, разведя руки, – я без солнечного света вторую ипостась плохо контролирую. Сейчас на свет божий выйду – опять красавец буду.

Я заметила, что неклюд приоделся, и теперь не в пледы вагонные закутан был, а щеголял в приличном костюме, из-под расстегнутого на груди сюртука виднелась белая сорочка, расшитый серебряной канителью жилет, и даже галстук, пока не повязанный, а просто висящий на шее, был благопристойной неяркой расцветки. За то время, что мы не виделись, Бесник еще немного зарос, и теперь его подбородок украшала аккуратная черная эспаньолка. Неклюд тряхнул кудрями:

– Ну что, чавэ, успокоилась? Я вставать буду, оружие свое грозное опусти.

Я безвольно опустила руки. Спиной я ощущала присутствие Крестовского. Сквозь все слои ткани, нас разделяющие, я чувствовала жар его тела, и меня это очень нервировало. Шагнув вперед, я присела в книксене:

– Простите, господин Бесник. Я неправильно расценила ваше появление. Надеюсь, больше подобного не повторится.

Неклюд хмыкнул, посмотрел мне за спину и подмигнул:

– С такими служаками, Семен Аристархович, вам сам черт не страшен.

Крестовский не ответил. Позади меня раздались еще голоса, и я, наконец, повернулась раскрасневшимся лицом к непосредственному начальству. К нам по коридору приближались Зорин с Мамаевым, причем, поскольку первый был в виде, слегка растрепанном, я поняла, что он еще не успел сменить дорожную одежду.

– Геля, суфражисточка наша! И опять в баталиях! Рад, рад безмерно, – Иван Иванович от избытка радости даже приложился к моей руке, чем вызвал мое недовольство, кое я, впрочем, никак не выказала. Я сыскарь, коллега. Нечего тут со мной куртуазности устраивать!

– А мы Бесника отпускаем, – тем временем басил Иван Иванович. – По взаимной договоренности сторон. Волшебство мое уже развеялось, так что пойдет наш неклюд на все четыре стороны. А ты… – он быстро взглянул на Крестовского и сменил обращение: – А вы, барышня Попович, здесь за какой надобностью?

Я объяснила. Зорин немедленно предложил свою помощь, и мы, кивнув коллегам, отправились в кладовые. Крестовский с Эльдаром пошли в другую сторону – сопровождать Бесника. Издали до меня донесся возбужденный говорок Мамаева:

– Она его через бедро перебросила? Или мне показалось? Он же чуть не в полтора раза ее в росте превосходит!

Я могла бы ответить, что в этом деле главное не рост, а правильная точка приложения силы, но меня никто не спрашивал. Зорин щебетал что-то отвлеченное, сызнова перейдя на «ты», рассказывал, что они с Эльдаром поспорили, оставит меня Крестовский в приказе или нет.

– А ты на что ставил?

– Я думал, он тебя отошлет, – хмыкнул Зорин. – Просто у нашего Семушки отношение к женщинам не самое доверительное. Но это потому, что таких, как ты, он в жизни своей доселе не встречал!

Похвала была мне приятна. Семушка… Рыжий ирод он, а не Семушка. Мог же просто приказать мне ключ отдать, а не по пальцам выглаживать. Точно, ирод!

Самописец в хозяйстве дядьки оказался только один, увесистый, размером со старинный фолиант. К счастью, в комплект к нему полагался холщовый чехол с наплечным ремнем. Я примерила обновку, отрегулировала длину ремня и осталась довольна. Зорин самописец мне нести не позволил. Пробормотал что-то о том, что идеи суфражизма он со вчерашнего дня всецело разделяет и поддерживает, даже готов встать во главе движения, а тяжести мне таскать все одно не даст, и понес мое приобретение под мышкой.

Ляля встретила нас радостно, зашлась хихиканьем при виде Зорина, прокартавила, что начальство приходило и опять ушло, что до конца рабочего дня мы будем предоставлены сами себе, и время это Ляля планирует посвятить обучению меня самописным премудростям.

Зорин раскланялся, перейдя на «вы», из чего я заключила, что на службе этикет и субординацию должно блюсти, и удалился домой, досыпать недоспанное при неклюде.

Самописец оказался аппаратом несложным, но напичканным магией под завязку.

– Мы вводим данные буковками, – с учительскими интонациями поясняла Ляля, – затем они помещаются в информационный кристалл, из которого могут быть извлечены непосредственно на бумагу либо храниться в кристаллах, покуда в них не возникнет необходимость. Больше половины документооборота у нас так и происходит. Вот, смотри, – она достала одну из толстых папок, развязала тесемки и развернула картонку на столешнице. Внутри обнаружилось с десяток углублений, в некоторых из них лежали черные шершавые пластины.

– Это информационные кристаллы. Обычно ты их не видишь, потому что они внутри самописца, но если пришла пора заменить…

Ольга Петровна ловко отщелкнула какую-то скобу сбоку аппарата, показала углубление, потом велела мне повторить ее действия. Дело спорилось. Ученицей я была благодарной, поскольку понимала, что другой возможности обучиться мне может и не представиться.

Потом довольно долго меня посвящали в таинства расстановки пальцев на клавиатуре и в тонкости подбора нажатия.

– Да не колоти ты так, – стонала Ляля. – Не на клавикордах играешь! Легонечко надо. Щелчок, который от соприкосновения с клавишей происходит, он не от пальца должен исходить, а от самой клавиши. Тут главное – уверенность. Самописец чует твое состояние, и коли расслабишься, ошибок тебе наделает – будь здоров!

Наконец, когда мои пальцы уже почти не шевелились от усталости, а новые знания перестали помещаться в голове, Ляля решила, что на сегодня хватит.

Я поднялась со своего места, потянулась, сняла очки и прижала к глазам ладони. За окном темнело. Присутствие, днем полное жизни, разговоров, щелканья клавиш самописцев, сейчас звенело тишиной. Припозднились мы в мой первый рабочий день.

– Да у тебя здесь простые стеклышки, – коллега, успевшая нацепить мои очки на свой востренький носик, любовалась своим отражением в зеркальце. Зеркальце было забавное, будто детское. Посеребренную пластинку охватывал хоровод латунных паучков.

– Я их для солидности ношу, – пояснила я. – А ты у младшей сестры вещицу отобрала?

– Это? – Ляля усмехнулась. – Это, моя дорогая провинциальная подруга, наимоднейшая забава среди молодежи Мокошь-града. Называется «Сети любви».

– Игра?

– Ну, пусть будет игра. Погоди, я покажу.

Ляля потянулась к телефонному аппарату, крутанула ручку раз, другой, затем сняла трубку и четко проговорила:

– Суженый мой, ряженый, приди ко мне наряженный! – и, смеясь, повесила трубку обратно на аппарат.

– И дальше что?

– Смотри!

Она протянула мне зеркальце. На его поверхности проявлялась какая-то надпись. Да почему это какая-то? Я вполне могла ее прочесть: «Швейный переулок у кафешантана два часа до полуночи». Буковки опять расплылись и пропали.

– И что это значит?

– А то, что ежели я в указанное время в указанное место отправлюсь, там встречу свою судьбу.

– Ты уже пробовала? Оно всегда по ночам свидание назначает? Как оно действует?

– Как действует, не знаю, – обстоятельно отвечала Ляля. – Только мне кажется, что это какое-то простенькое колдовство, на телефонной магии повязанное. Свидания оно назначает в разное время, как повезет. И я им еще не пользовалась. Потому что только сегодня эту вещицу в лавке купила.

– Давай посмотрим, – хулигански предложила я.

Не то чтоб меня свидания интересовали, просто первый день требовал какого-то шикарного завершения. А то что? Добреду в свою комнатенку, чаю похлебаю и почивать?

– Сейчас?

Я постучала пальцем по приколотым на груди часикам.

– Уже девять, за два часа до полуночи – это ровно через час. Это же совсем не поздно еще будет. Или тебя родители дома заругают?

– Да какие родители, – Ляля усмехнулась, на этот раз грустно. – Сирота я. У дядюшки в приживалках живу, все никак не соберусь отдельные апартаменты подыскать. А двадцать пять годков мне еще весной исполнилось, сама себе хозяйкой стала.

Двадцать пять – это был важный возраст для любой незамужней женщины. В двадцать пять ты уже могла ходить по улицам без сопровождения, не попирая приличий, жить отдельно от родителей, и хотя считалась старой девой, обретенная свобода сие обидное звание искупала.

– Вот подыщу себе жилье, смогу хоть в полночь с тобой бродить, хоть за полночь. А пока… дядюшка строг, военного воспитания. Если до десяти вечера домой не явлюсь…

– Выпорет? – ахнула я, всплеснув руками.

– Я не знаю. Еще ни разу не опаздывала.

Ляля накинула на плечи отороченную кружавчиками пелеринку, надела шляпку, тоже до крайности кружевную – уж не дядюшка ли ей велит так одеваться? – и мы вместе спустились на первый этаж.

За конторкой сидел вахтенный, двери всех выходящих в приемную кабинетов были заперты, царила сонная нерабочая полутьма.

Ляля показала мне, как расписываться в книге приходов и уходов, обозначая точное время.

– Дядюшка за мной коляску прислал. Если хочешь, я тебя подвезу.

– Не нужно. Мне пешком недалеко. После насыщенного дня лучше пройтись.

– Понятно, – девушка улыбнулась с лукавинкой. – Кажется, новому чардейскому сыскарю не терпится самой все проверить?

Я непонимающе приподняла брови.

– Держи! – Ляля вложила в мою руку паучье зеркальце. – Развлекайся, коллега.

И выскользнула за дверь. Пока створка не захлопнулась, я слышала дробный стук каблучков по мрамору ступеней.

– Евангелина Романовна Попович? – вдруг отмер вахтенный, рассматривая мою подпись в книге приходов.

– Именно.

– Для вас тут сообщение оставлено.

Он порылся в отделениях конторки, пошевелил губами, читая адресатов, потом протянул мне записку. В ней крупным твердым почерком сообщалось, что одолженный мне для хозяйственных нужд фонарь я должна вернуть в хозяйственную часть не позднее восьми часов утра следующего дня. В противном случае мне грозил денежный штраф.

Я поморщилась. Фонарь я оставила внизу, когда нападала на ни в чем не повинного неклюда. Значит, мне придется или вернуться в присутствие до половины восьмого – а ежели учесть, что время работы заведения было с десяти, радовала меня эта перспектива мало, – или спуститься за казенным имуществом сейчас. Я выбрала второе.

Вахтенный мне с новым фонарем помочь не мог, но дорогу я помнила прекрасно, как и то, что в коридоре имелись магические светильники, которые не позволят блуждать в темноте.

Спустившись наощупь по вытертым ступенькам, я пошла вперед, а через несколько минут – уже на свет. Потом стала поглядывать под ноги. Зеркальце, подарок Ляли, отвлекало, и я засунула его во внутренний потайной кармашек сюртука. Фонарь все не находился; я уже миновала место славной баталии с бородатым Бесником, прошла чуть дальше, до самой арестантской, дверь в которую была прорублена справа по стене. Заглянула я в нее просто так, без планов обыска. На широкой лавке, стоящей вплотную к клетке, сладко спал и, кажется, похрапывал во сне мой непосредственный начальник – Семен Аристархович Крестовский. Но влек меня в арестантскую совсем не он, а мой фонарик, лежащий здесь же, в изголовье почивающего льва.

Перфектно! Вот она, пропажа! Стараясь не потревожить спящего, я на цыпочках приблизилась к лавке. Какой же он красавчик! Не фонарь, знамо дело, а рыжий ирод. Особенно когда спит. Черты лица расслабились, сглаживая мимические морщинки между золотистыми бровями, губы не сжимались в брезгливой или недовольной гримасе, а тоже… Отдыхали? Предвкушали?

Я заметила, что дышу через раз, и сердце опять заколотилось в груди. Эх, Гелька, надо было в разбойный приказ идти. Там, небось, полицмейстеры постарше и пострашнее обитают.

А забавно получается. Значит, начальство нас на службе в одиночестве оставило, чтоб тихонько пробраться в арестантскую и здесь покемарить? Его дома, что ли, не ждут? Жена там, детишки или старушка-мать? Надо будет завтра у Ляли про семейное положение нашего льва расспросить. Так, на всякий случай. Нас на курсах учили, что сбор информации для сыскаря – наипервейшее дело.

Для того чтоб дотянуться до фонаря, мне пришлось наклониться над спящим, максимально вытянуть корпус, затем и руку. Я поморщилась, чувствуя, как ноет плечевой сустав – еще чуть-чуть, и он хрустнет от усилий. Очки съехали на кончик носа, но мне было не до них, – я тянула и тянула вперед руку, одновременно стараясь не свалиться на спящего. Бамц! Очки упали, задев начальственный подбородок. Бум! Лев открыл свои сапфировые очи. Ба-бам! Подошва моего ботинка соскользнула на гладком полу, и я упала плашмя. На Крестовского! В полный рост! Прижавшись к нему грудью!

Как я не сгорела, не сойдя с этого места, я не поняла. Хотя почему не поняла? Не могла я с места сойти, потому и не сгорела. Его высокородие, видимо, в силу армейской выучки, быстро обхватил меня за спину:

– Мне весьма льстит ваш, госпожа Попович, энтузиазм. Но позвольте узнать о цели ваших странных маневров.

Его рот в это время был в двух вершках от моего, и до меня донесся едва заметный аромат ментола.

– Фонарь хотела забрать! – смотреть ему в глаза, да еще без очков, было почти физически больно.

– Понятно, – он распрямил руки, отстраняя меня, затем сел и подал мне казенное имущество. – Этот?

– Да, благодарю, – я покраснела, наверное, до бордовости, поэтому присела, поднимая с пола очки.

– Что у вас в кармане?

– Что?

– Что вы прячете на груди, барышня Попович? Я почувствовал это, когда мы… кхм… Револьвер?

Я замахала руками, полезла в карман, достала зеркальце. Крестовский, уже поднявшись с лавки и поправляя галстук, тряхнул головой. Когда он увидел зеркальце, на мгновение замер:

– Откуда оно у вас?

– Подруга подарила. Это…

Мне стало невероятно стыдно. Даже стыднее, чем начальство таким неподобающим образом будить. Что он сейчас обо мне подумает? Наш новый сыскарь – легкомысленная финтифлюшка? Дурочка провинциальная?