Про Н., Костю Иночкина и Ностальжи. Приключения в жизни будничной и вечной Круглов Сергий

Н. подошел к скамейке, на которой сидели молодые люди, взял газету, стряхнул с нее семечковую шелуху, прочел: «Советский Союз держался на христианской парадигме».

Батюшка и Н. вывалились из храма почти одновременно, распаренные, березово духовитые, праздничные; тот и другой не имели задних ног.

– С праздником, отче!

– А! И тебя, и тебя!

Они обнялись.

Костя Иночкин, ожидающий их в тени у паперти, обниматься не стал, ехидноманерно поклонился и поздоровался с батюшкой за руку.

– Ну как, попарились?

– А то! – напряженно и преувеличенно весело, косясь, как отреагирует батюшка, отвечал Н.

– Русалки на вас с берез не прыгали? – не унимался Костя.

– Какие русалки?

– Ну как же. Сегодня – день проникновения в православную эортологию языческого Семика; положено не только березки в храм тащить, но и русалок, наловленных в пруду…

Н. нехорошо зыркнул на него, но батюшка, отпив из бутылочки «Бонаквы» часть содержимого, а часть выливая себе на плешь, сказал:

– Уф-ф!.. Русалки – что!.. Я все время боюсь, не прыгнул бы клещ… бывали случаи, знаете.

– Что, прямо в храме?.. – нелицемерно удивился Костя.

– А что. Зане персть есмы, – весело вздохнул батюшка. – Ну что, возлюбленные чада Божии, пошли праздновать дальше?

И они пошли.

– Ну-ну. Ты себя-то в молодости вспомни, – сказала Ностальжи.

Н. вспомнил.

В молодости к вопросам актуального искусства, а равно и к вопросам актуального в искусстве, он относился вполне актуально.

На одном, помнится, каком-то квартирнике, происходившем в Литейных полуподвалах, Н. углядел известного критика Г.

Червивые красные губы Г. язвительно извивались, меж тем все-таки поглощая предлагаемый не мерою портвейн.

«Чтоб тебе на том флэту провалиться на мосту…» – процитировал про себя бескомпромиссный Н.

Идя меж кресел по ногам зависающих, Н. протолкался к Г. и, подняв забрало, спросил:

– Скажите, а как вы относитесь к явлению современных художественных плеяд?

– «Блея-я-я-яд!».. – саркастически проблеял, закуривая, Г. – Как к ним можно относиться, молодой человек?

– Как?

– Человеческая многоножка! – презрительно выцедил Г.

Не разговаривая далее, вскипевший духом богатырский Н. мощно, коротко и без замаха, заушил Г. Сигарета того рассыпала звездные искры; перхоть посыпалась с велюровых плеч пиджака; критик свистнул и улетел, резко уменьшаясь в открывшейся космической перспективе.

«К созвездию Плеяд!» – удовлетворенно подумал постоявший за правду Н. и стал пробираться к выходу.

На выходе его остановила многоочитая и благоутробная плеяда митьков.

– Ну как там критик-то Г., братушка? – спросила Н. плеяда.

– Ты, Оксана, не надейся. – Н. натягивал в прихожей свои разношенные по моде армейские кирзачи. – Один казак зарубил его… саблей напополам.

– Ёлы-палы! – одобрительно приветствовала известие плеяда.

– Дык, – скромно отвечал на это молодой Н.

– О, смотри, что нашел! – Костя Иночкин вытащил из коробки небольшую покоробленную фотокарточку с обломанным уголком. На карточке, темно-серым и светло-серым по серому, мутно, но узнаваемо, отобразилось какое-то злаковое поле, посреди поля – сколоченные из горбыля козлы, а верхом на козлах – юные Костя и Н.

– Как молоды мы были, как верили в себя!.. – дрогнувшим голосом сказал Н., бережно поднеся карточку поближе к глазам.

– Где это вы? – спросила Ностальжи. – Что-то не помню…

– Это в стройотряде, в деревне Ромашко-во. Ты болела тогда, с нами как раз не ездила, – сказал Костя.

– И что за козлы? – спросила Ностальжи.

– Это мы позируем Феде Вилкину, – сказал Н. – Он же до того курса, помнишь, вместе с нами учился, пока в армию не забрали… Ну как учился, не учился, конечно, все картинки красил, бухал да акции устраивал, вот и забрали… Это мы позируем, изображаем всадников, для его полотна «Масоны травят пикачами русского зайца». Картина колоссальная, представь, поле ржи вечереет, багровым наливается закат, стая кислотных пикачей, весело и кровожадно скалясь, рассыпалась по полю, на переднем плане мчит не чуя ног удалой обреченный заяц, на заднем – аспидные фигуры всадников, ату его, колорит, гибель русской цивилизации, все дела!..

– Погоди, – сказал Костя. – Он же ее так и не написал вроде.

– Ну да. Не успел. Это я по его устному описанию воспроизвожу. Не дошло тогда дело до холста: сперва у нас деньги кончились, потом ему продавщица в лабазе кредит закрыла…

– Слушай, а чего вы тогда с ним подрались? – спросил Костя.

– А!.. – усмехнулся Н. – Да ну, ерунда вышла. Ну, просто пили сидели, да и заспорили, как всадников надо решать: в надменном стиле чтоб были, как барские ягайлы, или в сгорбленно-зловещем, как закулисные вампиры!.. А Федя, кстати, потом с нами в город не уехал. В Ромашкове остался. Кредит свой отрабатывать, иначе участковый грозил дело завести… Сперва в колхозе на силосных ямах спутники таскал, потом еще на частном огороде, у местного одного как раз ягайлы, вампира, в общем.

– Да… Затравили, значит, русского зайца! – сказал Костя. – Так он и не доучился, бедняга…

– Бедняга! – фыркнула Ностальжи. – Это вы бедняги! Вилкин теперь вон в каком тренде. В соцсетях во всех постах его картинки. Каталог его работ видела, там такие ценники!

Н. и Костя, соглашаясь, вздохнули: у них самих ни каталога, ни ценников ни на чем не было, и цитировали их в соцсетях далеко не во всех постах.

Н. распечатал на принтере текст из соцсетей и, нахмурив брови, что-то там черкал карандашом.

– Что это у тебя? – спросил Костя Иночкин.

– Да вот, статья о современном литпроцессе, – не отрываясь от черканья, ответил Н.

– Дельная?

– Да не знаю, не читал еще…

– А сейчас ты что делаешь? – удивился Костя.

– Да вот, у феминитивов окончания исправляю…

Костя испуганно заозирался и даже, подошед к окну, свесился из него и оглядел дом напротив, как будто ожидал в каждом окне его увидеть по феминисту.

– Ты что, против политкорректности?

– Ну что ты! – Н. откинулся на спинку стула. – Я-то не против. Просто многие новообразования эти, они как-то… ну, цепляют, мешают читать. Вот и исправляю. Например, «поэтка» эта самая. Нимфетка, старлетка, ранетка, табуретка!.. Неуважительно как-то, неблагозвучно.

– А как благозвучно?

– На мой вкус, с суффиксом «-иц-» куда лучше. Поэт – поэтица, автор – авторица.

– Царь – царица, – согласился с ним Костя. – А то, прикинь, было бы: «Царь с цесаркою простился, в путь-дорогу снарядился»…

– Ага. Или – «светская левка». Жесть.

И Н. снова склонился над своим занятием.

– О чем задумался? – спросил Костя Иночкин.

– О возрасте, – сказал Н. – Представляешь, мне уже столько лет, что вот только что, прочитав в соцсетях новые стихи одного поэта, подумал с ностальгической нежностью: «Ух ты, старый добрый подражатель Бродского!..»

– Старый, значит!.. А что, нынешние разве у Бродского больше не воруют?

– У него уже невозможно ничего своровать. Бродский стал как природа, у него можно только почерпать.

– Вы знаете, молодой человек, – сказал Чехов, по старой докторской привычке он всех пациентов называл молодыми человеками, – роман, доложу я вам, умирает. Или уже умер.

– Почему это? – спросил Н.

– Потому что краткость – сестра таланта, – весомо изрек Чехов и облокотился на столик по-старинному, как на фототипическом портрете в своем собрании сочинений: локоть утвердив в столешницу, указательный палец уперев в скулу, большой – под челюсть в бородку, средним как бы прикрыл губы, а прочие слегка подобрал.

– То есть, Антон Павлович, вы хотите сказать, что этот самый брат краткости, словно некий маньяк, излавливает романы, оглушает, тащит в подвал, там окончательно их убивает, расчленяет и, сояя растерзанное по-иному, составляет из них книгу афоризмов? – не сдавался Н. – Из большой художественной правды настригает бессвязную кучу блестящих, хлестких, маленьких враньев?

Чехов поправил пенсне и, озадаченный таким поворотом разговора, молчал.

Ностальжи побежала на срочную работу, а Н. попросила погулять с Лялей.

Н. вел ребенка за руку и рассеянно думал о том, что в начале ХХ века русские газеты писали о детских садах и о рабочих матерях как о национальном позоре.

– Мороженое купи, – приказала Ляля.

Н. выскреб из кармана мелочь.

– Тебе какое?

– Мне магнум голд! Потому что я Пинки Пай!

– «Лошадь наденет галоши поплоше»… А может, ты лучше будешь Сумеречная Искорка?

– Сам ты Искорка!! Покупай магнум!!

– Мм… может, вон то, плодово-ягодное?.. А то у меня на сигареты не остается…

– А я на тебя тогда пожалуюсь в опенки!!

– В опенки!.. – передразнил Н. – Сопля, говорить научись… Не в опенки, а в опеку.

– Купи! Все лучшее детям, все худшее взрослым, так мама говорит!

Ляля ела мороженое, наступала в солнечные пятна бульварной плитки, стараясь не наступать на пограничные линии, и гулко и немелодично визжала с закрытым липким ртом:

В кармане зазвонил телефон.

– Привет, ну как вы там? – спросила Ностальжи.

– Сладок кус недоедала, – мрачно ответил Н.

– Что?! Тебя не слышно! Вы в порядке?

– Да в порядке, в порядке. Педолатрия форева, – сказал Н. и отключился. Подумав, потыкал кнопки и переключил телефон в режим «абонент умер».

– Как у тебя? – спросил Н. у Ностальжи.

– Да никак, – с сердцем отвечала она. – Все так же… Достали хозяева. Надо новое жилье искать. Зайдем вон в тот храм?

– Зачем? – удивился Н.

– Там икона Спиридона Тримифунтского, с мощами. Он с жильем помогает.

Они зашли. После звенящей уличной жары в храме стояла звенящая же прохлада. Службы не было, и людей у иконы Спиридона было немного. Ностальжи пошла покупать свечку, а Н., смущенно откашлявшись, слегка поклонился и поздоровался. Спиридон в ответ тоже поклонился, придержав, чтоб не свалилась, свою плетеную остроконечную шапочку.

– Что, милок, с жильем проблемы?

– Да вот, знаете, это у нее вот…

– Знаю… Да, эти съемные квартиры нынче, это не мед, конечно.

– Да уж…

Помолчали. Свечи потрескивали; светлая пыль плавала в лучах.

– Акафист… это… читать будете? – осторожно спросил святитель.

Н. растерялся.

– Да, в общем… Вы уж меня простите, я акафисты как-то не очень… ну, не то чтоб, вы не подумайте!..

Спиридон облегченно хехекнул, широко, морщинисто заулыбался:

– Ну и слава Богу! Я их, знаешь, тоже не очень… Стоишь перед ними по стойке смирно, по часу да по два, а они тебе – бу-бу-бу, бу-бу-бу! Одно да потому, мои же подвиги мне же по сто раз пересказывают, да все чтоб буква в букву, да через слово строго-настрого радоваться велят, а какая уж там радость, стоишь как пень, не пошевелись, не почешись, терпишь, ждешь, когда уже закончат всю эту… как ее бишь, слово забыл…

– Прелюдию?

– Вот-вот. Прелюдию. И пока этак-то до сути дела дойдут, а там сути этой – от пареной репы хвостик, попросить того да сего!.. Ну, поди, сам знаешь, ты ж верующий… Ты ж верующий?

– Да-да! – торопливо подтвердил Н.

– Ну вот. А не слушать их – тоже зазорно как-то, жалко их все же… Не у всех нынче деньги есть, на Корфу-то туристами шастать…

Тут подошла Ностальжи, утвердила в латунную лунку свечку, стала что-то про себя настойчиво шептать, стараясь при этом убедительно магнетизировать икону скорбным взором. Н. перекрестился, поклонился еще раз и вышел на паперть.

Жара над городом сгустилась в сгущенку, сперва жидкую, а потом и вареную, и явно стала непраздна скорой грозой; воздух поплотнел и придвинулся; резко запахло пылью и липами с бульвара. Предвкушая дождь, Н. шел по тротуару, вполуха слушал, о чем говорит Ностальжи, и мурлыкал себе под нос:

В минуты раздражения Ностальжи бывала ужасна.

– Ну что ты! – говорил ей Н., успокаивая. – Настройся на позитив!

– Это как?

– Ну… что такое позитив? Прояви негатив, и будет позитив!

И та проявляла. Да еще как.

Когда у Н. особенно портилось настроение, он заходил на сайт литературных премий и, как персонаж передачи «Наша Раша», разговаривал с монитором.

– Ну и что это такое? – саркастически спрашивал Н.

– Это рукопись! – с ударением на «и» писклявым голосом отвечал он сам себе.

– Ручная пись!.. – нарастал градус сарказма в голосе Н. – И чья же она такая?

– Соискателя! – пищало ему в ответ.

– Ишь ты! И кто же таков соскоискатель?

– Он пишет о себе, что молод и образован!..

– Образован!.. А не пишет, от чего именно?

Долее Н. не вытерпливал, захлопывал премиальный сайт и, чтобы успокоиться, открывал что-нибудь жизнеутверждающее, например, какое-нибудь индийское кино. Особенно умиротворяло, если это было произведение современное, например, индийский ремейк про Супермена. Н. проглядывал пару любимых мест, скажем, то, где красно-синий кучерявый лиловоочитый Супермен геройски раскидывает страшную банду из пяти подростков, нагло пытающихся пощупать поселянку за сари, а затем со своей Женщиной-пауком танцует зажигательный индийский танец минуты на четыре. О просмотренном Н. сообщал в фейсбуке, к посту присоединяя: «Ссылка на ролик – в первом каменте».

О литературных же премиях он давным-давно взял за правило не писать нигде ничего.

Н. раскрыл книжку «Поэты „Латинской Антологии“» и сказал Косте Иночкину:

– Послушай, какой класс!

И прочел стихотворение неизвестного автора «Оправдание скромных стихов»:

– Законно! Наш человек! – подтвердил Костя, что в исполнении атеиста означало примерно «аминь». Расставив на столе с десяток пустых бутылок из набора несданных, он легонько стукнул по одной из них вилкой. «Отвяннь!» – звякнула бутылка. Тогда он стукнул по другой, и та ответила: «Отзыннь!» И так Костя стучал по ним – «Отвяннь-отзыннь-отзыннь-отвяннь», подбирая мелодию гимна невоинствующих эскапистов.

И тут появляется кот.

Все более-менее близко знающие Н. и следящие за его трудами и днями, когда разговор заходил о домашних питомцах, выслушивали доводы Н. про то, что у них во дворе и так живет уже одна собака Собака и подвергается со стороны жильцов спорадическому уходу и кормлению, и только ухмылялись про себя, что, мол, погоди, куда ты еще денешься с подводной-то лодки; и однажды Н. таки не делся.

Началось, конечно, с Ностальжи. Она позвонила и сказала:

– Срочно приезжай! У нас чепэ.

Потратив полупоследние деньги на такси, встревоженный Н. прибыл.

– Что за чепэ?

– Вот! – указала Ностальжи в центр комнаты.

В центре комнаты в кресле, занимая всю его полезную площадь, важно сидел огромный, упитанный, серый, полосатый, изрядно волосистый кот с усами. Глаза кот имел желтые, малахитового в глубине свечения. Сидел он с таким видом, словно естественным образом родился и возрос из этого кресла в одном и том же сидячем положении. Рядом с креслом стояла Ляля, в руке у Ляли имелась одноногая голая Барби с полуплешивой головой; держась на расстоянии, Ляля осторожно тыкала этим кота в область бока и дрожащим голоском приговаривала: «Котя, отсиди отсюда!.. Котя, отсиди отсюда!.. Котя, это мое кресло!..»

– Вот кот! – сказала Ностальжи. – Звать Кузьма Скоробогатый.

– Э-э… – промолвил Н. – А что, собственно…

– А ничего! Ты не видишь, у ребенка аллергия на кошачью шерсть?!

Кот зажмурил один глаз, выбросил вверх могучую ногу, как бы зигуя за мир, и стал вылизываться.

– Слышен звон бубенцов издалека!.. – пытаясь дурацки улыбаться, пропел Н. Ностальжи же не улыбалась, но еще более придвинулась и нависла над ним:

– Не смешно. Забирай его.

– Как забирай?! Но извини!.. Я же…

– Ты же, ты же. Я что, должна разорваться? А тебе будет полезно! Тебе давно пора нести ответственность хоть за кого-то! Ты же живешь как я не знаю!..

– О горе! Мы шарам котящимся подобны! – громко, чтоб не дать Ностальжи развить тему про то, чего она там не знает, воскликнул Н., присел над креслом, обеими руками ухватил кота, с кряхтеньем поднял его, применив при этом прием становой тяги, и уместил на плечо, головой за спину, а хвостом вперед. Кот не возражал.

На лестнице Ностальжи, свесившись через перила, прокричала ему вниз:

– К ветеринару снеси! Ты хоть знаешь, что прививки надо делать?

О прививках Н. знал только из строки Ходасевича: «Привил-таки классическую розу к советскому дичку», но бодро прокричал в ответ:

– Знаю-знаю!

Встряхнув кота, чтоб лежал на плече удобнее, он пошагал по тротуару, и даже что-то на ходу примурлыкивал, потому что вроде бы уже начал испытывать к несомому приязненные чувства.

А кот Кузьма Скоробогатый, похоже, отвечал ему тем же.

– Знаешь ли ты, мерзкий раб, от чего погибнет наконец ваша косная, разжиревшая, удушающая все живое, патриархальная цивилизация?! – гремел амазоночий глас за спиной Н.; этим гласом его обладательница хлестала Н., как бы плетьми. – Она погибнет, когда до ваших тупых мужских самоуверенных мозгов дойдет, что на всякую силу найдется сильнейшая сила! На всякие устои – еще более устоявшиеся устои! А на всякий ремонт, которым вы самоуверенно похваляетесь, наступит НОВЫЙ РЕМОНТ!

Н., прикованный цепью за тугой ошейник, перехвативший горло, только подвывал, егозил коленями во прахе, сжимался от каждого удара и пытался жалким шпателем отскрести от стены ПВХ-панели, им же самим в прошлый ремонт приклеенные намертво к стене монтажным суперклеем «Жидкие гвозди»…

Проснулся; сердце колотилось; наволочка проволгла насквозь; заоконные машины передвигали сквозь шторы по стене пятна теней и света. Н. отдернул штору. Глубоко-аспидное небо над городом было украшено глазурными звездами. Некоторые из них, порядка трех или пяти, сорвались с мест и пали, прочерчивая сребристые следы, так как, по-видимому, приделаны к своду были неважно и наверняка какими-нибудь косорукими представителями той самой патриархальной цивилизации. Полагалось загадывать желание, но Н. не стал.

Н. прошел в ванную, щелкнул выключателем. Лампочка привычно ожила желтоватым; тараканы вежливо потянулись расходиться по укрывищам; кафельная плитка, прилепленная Н. во время прошлого ремонта, во избежание переутомления и ради экономии времени, вместо муторного раствора на скорую густотертую краску с цементом, частично все так же пребывала на своих местах. Некому было стоять за плечами; никто из сна не вторгался в милую, ветхую, обжитую реальность; Н. попил воды из крана и, потирая отлежанный плечевой сустав, побрел обратно.

– Ремонт!.. Зачем в ванной ремонт? Главное, вода же бежит из крана… Чего же в ванной боле? Кому он нужен, этот ремонт? Тебе нужен? – спросил Н. кота Кузьму Скоробогатого, протяженно сложенного вдоль срединной расщелины продавленного дивана (славного среди знакомых Н. тем, что у дивана, по слову из песни популярной певицы, было «мало половин»).

Но кот Кузьма Скоробогатый был умен и любил своего хозяина, а потому ничего не ответил, даже ухом не повел.

Н. позвонил. Батюшка открыл дверь.

– Ох, дорогой мой… Вы что такой мокрый весь? – засуетился батюшка. – Поди, опять толковали толковища святых отцев от ветра главы своея?

– Да нет… Скорее, против ветра…

– Вот! – вскричал батюшка, и глаза его стали ярко светлы. – Вот! Отчего, Господи, родились мы и живем в такой болюче любимой стране, в которой никто не решается плыть против течения, но все могут плевать против ветра?!

И он перекрестился на черно-белое фото Солженицына в рамке, помещенное на почетном месте, но все-таки не в ряду небольшого домашнего иконостаса.

Было жарко; решили сделать лимонад. Н. нарезал лимонов и затолкал их в трехлитровую банку.

– Прежде чем залить лимоны водой, подави их, – сказала Ностальжи.

– Это не творчество, а перекладывание кубиков, – сказал Н. лимонам. – Вы просто перебираете отходы речи, подобно рекламщикам, обслуживающим транснациональные корпорации. Все креативное пространство в этой поэтической области давно заняли собой Лукомников и Гуголев, а вы все умрете.

Подавленные, лимоны молчали.

– Лайки ставишь? – сказал Н. Ностальжи, вертящей в мониторе своем ленту.

– Ставлю, – с вызовом отвечала она.

– И ведь ни разу ни в одном посте даже не кликнула на кнопку «Еще».

– Не твое дело.

– «В наши же времена, посещая знатных господ, учения целию своею никто не имеет, но снискание их благоприятства», – процитировал Н.

Ностальжи только передернула плечами, как затвором, и не отвечала ничего.

– Батюшка, а праведники же в Царство Небесное попадут? – ни с того ни с сего спросил Н.

– Ну да. А грешники – в ад.

– Ага… А поэты?

– Ну… они попадут в лонг-лист премии «Бронзовая лира России».

Некоторое время они шли задумавшись; сопровождавшая их в прогулке собака Собака нюхала пометы на углах и напрягала ум, пытаясь вспомнить название мультфильма «Все псы попадают в рай», но так и не вспомнила, потому что мультфильмов отродясь не смотрела.

День Рождества Иоанна Предтечи выдался жаркий. Батюшка вышел после отпуста и давания народу креста в церковный двор и переводил дух в тени, задрав при этом голову вверх и мечтательно глядя на колокольню.

– С праздником, отче! – сказал, подошед, Н., потом проследил, куда батюшка смотрит, и, уловив ход его мыслей, спросил: – День Иван Купала, обливай кого попало?

– Угу! – промычал батюшка и сказал, при том какие-то светы промелькнули в глазах его: – А прикинь, в детстве бы – какие бы возможности!..

– А то! – согласился Н.

Батюшка вздохнул, оторвал наконец взор от колокольни, промелькнувшие было светы угасли, и он, степенно перекрестившись, зашел обратно в храм, служить благодарственный молебен.

– Ты в компе ничего не нажимала у меня? – крикнул Н. в сторону кухни.

Ностальжи, заскочившая к старому другу, однокласснику и сотаиннику на минутку, задержалась, чтоб сварить анахорету хотя бы магазинских пельменей, ибо совсем дошел.

– Нет! – крикнула она в комнату. – А что там?

– Да гугл-переводчик сегодня странный какой-то…

– А чего он?

– Да вот ввел в него старинный наш диссидентский стишок.

– И что?

– По-китайски выдает:

На 23 февраля Ностальжи вручила Н. подарок.

– Что это? – спросил Н.

– Разверни и увидишь! – сказала Ностальжи.

Н. развернул золотистую, всю в сердечках и танках, упаковочную бумагу, раскрыл оказавшуюся внутри бумаги коробку, а из коробки вытащил оказавшийся внутри предмет.

– Что это?! – в некотором ужасе снова спросил Н.

– Мамма мия, – скорчила гримасу Ностальжи. – Это машинка для стрижки волос в носу.

– «Жизненные силы мужчины, происходя нечувствительно в сторону старости, качеству-ют в нем по-прежнему, но теперь уже иным, невероятным образом; так волосы, покидая голову его, обильно всходят в ноздрях», – со вкусом процитировал Костя Иночкин. Свой подарок он уже получил.

– Ну включи, включи! Что ты смотришь на нее, как я не знаю! Как Миклухо-Маклай на бусы!

Н. нажал оранжевую кнопочку; машинка жужжала негромко и торжественно, как священный скарабей.