Тайное место Френч Тана

6

Позади “Корта” расстилается поле; ну, по крайней мере, это так называют – Поле, со смешком, имея в виду то, что там обычно происходит. Оно предназначалось под новое крыло “Корта”, с магазином “Аберкромби”, но случилась рецессия, и все заглохло. Теперь тут огороженная проволочным забором пустошь с высокими пожухлыми сорняками и проплешинами твердокаменной земли, которые, как застарелые шрамы, выдают участки, где бульдозеры успели начать работу; пара куч гравия, порядком раскуроченных, потому что на них лазают все кому не лень, и какие-то загадочные, постепенно ржавеющие железяки. Угловой столб покосился, и сетка забора провисла – отогни и пробирайся внутрь, если не слишком жирный, а жирные сюда и так не сунутся.

Поле – это темная сторона “Корта”, место, где происходит то, что в “Корте” невозможно. Парни из Колма и девицы из Килды заворачивают за угол “Корта” с делано рассеянным видом, только что не насвистывают, и юркают в лазейку забора. Туда ходят главным образом эмо, считающие себя слишком глубокими личностями для торговых центров, – у ограды вечно болтается их стайка, даже в холод или проливной дождь, и в подключенных к их айподам колонках неизменно играет Death Cab for Cutie[6]. Но иногда здесь попадаются и другие персонажи. Если вы объегорили продавца и добыли бутылку водки или умыкнули у родного папаши полблока курева, если у вас есть в запасе пара косяков или пригоршня мамашиных таблеток, тогда вам тоже сюда. Сорняки на этом пустыре растут густо, в зарослях вас никто не разглядит из-за забора, особенно если вы присядете или приляжете, а ведь вы так и сделаете.

По ночам, однако, все иначе. Дневные гости находят потом десятки использованных презервативов или целые россыпи шприцев. А однажды даже кровь, длинный размазанный след на сухой земле, и нож. Но никуда не сообщили. На следующий день нож исчез.

В конце октября в череде мерзких дождливых дней вдруг мелькнул и радостно, солнечно улыбнулся ясный полдень, и тут же образы Поля заклубились в юношеских мозгах. Парни из Колма, с четвертого года, уговорили чьего-то старшего брата купить им несколько двухлитровок сидра и немного сигарет; добрая весть быстро разносится, и вот уже не меньше двух десятков подростков вольготно развалились в сорняках или примостились на валяющихся бетонных блоках. В воздухе плывут семена одуванчиков, цветет желтым крестовник. Мягко припекает солнышко, дует легкий прохладный ветерок.

Отдел косметики “Корта” проталкивает новую линию, так что все девчонки со свежим макияжем. Лица напряженные – боятся улыбнуться, а уж тем более смеяться, чтобы ненароком не размазать чего, но крутой мейк стоит таких усилий. Еще не отхлебнув сидра, ни разу не затянувшись сигаретой, они двигаются самоуверенно и дерзко, выученная сексуальная походка делает их загадочными, надменными, властными. Рядом с ними мальчишки выглядят жалкими юнцами. Чтобы как-то соответствовать, они громче смеются и чаще обычного называют друг друга пидорасами. Некоторые швыряют камешки в ухмыляющуюся рожу, намалеванную кем-то на задней стене “Корта”, и радостно ревут, когда удается попасть прямо в высунутый язык; еще парочка имитирует потасовку, возя друг друга спинами по борту какого-то ржавого механизма. Девицы, дабы ни у кого не осталось сомнений, что их весь этот цирк ничуть не интересует, вытаскивают телефоны и фотографируются в новых образах. Далеки, надув губки, позируют на бетонных блоках; Джулия, Холли, Селена и Бекка – в сорняках.

Крис Харпер позади них, голубая футболка на фоне голубого неба, он балансирует, раскинув руки в стороны, на верхушке кучи строительного мусора, косясь на Эйлин Рассел, и старательно смеется ее шуткам. От Холли и Селены он футах в восьми. Девчонки обнимаются и карикатурно вытягивают свеженакрашенные губы для поцелуя, Бекка театрально округляет глазки, хлопая пышными ресницами, и изображает шокированную невинность прямо в камеру, Джулия картинно мечется вокруг, приговаривая, как профессиональный фотограф: “О да, сексиии, да, девочки, дайте мне больше секса”, но едва ли они догадываются, кто стоит рядом с ними. Они чувствуют, ощущают некую игривую силу неподалеку, как ощущают тепло от нагретой земли на этом Поле, но прикрой им глаза и спроси, кто это был, за спиной, и ни одна не назовет имя Криса. Жить ему остается шесть месяцев, три недели и один день.

Джеймс Гиллен подкатывает к Джулии с бутылкой сидра:

– Да ладно, бросай это дело.

Джеймс Гиллен – симпатичный, но такой гаденький, уголок рта вечно приподнят в ухмылке, так что сразу хочется занять оборону; он как будто постоянно стебется, и ты никогда не уверен, что не над тобой. Куча девчонок влюблена в него – Каролина О’Дауд втюрилась до такой степени, что реально купила дезодорант “Линкс Эксайт” и каждое утро брызгает им на прядь собственных волос, чтобы обонять любимый аромат, когда захочется. Видели бы вы ее на уроке математики, как она, приоткрыв рот, нюхает свои патлы, – та еще картинка, как будто IQ у девочки не больше двадцати.

– И тебе привет, – отвечает Джулия. – С чего бы, а?

Он тычет пальцем в ее телефон:

– Ты клево выглядишь. И никаких фоток в доказательство тебе не нужно.

– Да неужели. И ты мне, кстати, тоже не нужен.

Но Джеймса так просто не остановить.

– Я знаю, от каких фоток я бы не отказался, – говорит он, выразительно пялясь на грудь Джулии.

Он определенно рассчитывает, что Джулия покраснеет, тут же застегнет молнию худи или гневно взвизгнет, – в любом варианте он оказывался победителем. Но покраснела почему-то Бекка, а вот Джулия вовсе не намерена доставлять ему удовольствие.

– Поверь, малыш, – усмехается она, – тебе с ними не справиться.

– Не такие уж они крупные.

– Как и твои лапки. А ты же знаешь, что говорят о мальчиках с маленькими ручками.

Холли и Селена хихикают.

– Господи, – изумляется Джеймс. – А ты не слишком ли торопишься, а?

– Уж лучше так, чем плестись в хвосте, дурилка, – огрызается Джулия. Захлопнув телефон, она сует его в карман, готовая к любому продолжению.

– Фу, ты просто омерзительна, – со своего насеста комментирует сцену Джоанна, кокетливо наморщив носик. И обращается к Джеймсу: – Невероятно, как у нее вообще язык повернулся такое сказать?

Но попытка Джоанны проваливается, Джеймса интересует только Джулия – по крайней мере, сегодня. В сторону Джоанны он бросает улыбочку, которая может означать что угодно, и поворачивается к ней боком.

– Итак, – обращается он к Джулии, – хлебнешь? – и протягивает ей бутылку.

Краткий миг триумфа Джулии, сладчайший взгляд Джоанне поверх плеча Джеймса.

– А то. – И делает глоток.

Джулии не нравится Джеймс Гиллен, но в данном случае это не имеет значения, уж точно не здесь. В “Корте”… там, в “Корте”, любой пойманный взгляд мог означать Любовь – колокольный звон, фейерверк, взрыв; Любовь под нежные мелодии среди радужного сияния огоньков, это могло быть то самое чудо, о котором взахлеб твердят все книжки, фильмы и песенки; и ты приникаешь головой к плечу того самого одного-единственного, ваши пальцы сплетаются, а его губы нежно касаются твоих волос, и из каждого динамика звучит Ваша Песня. И сердце распахивается тебе навстречу и раскрывает невысказанные тайны, и в нем находится место, идеально подходящее для хранения твоих.

А здесь, на Поле, это никакая не Любовь, и здесь никогда не свершится того самого чуда, о котором все говорят, здесь возможно то чудо, на которое все намекают. Песенки настырно впаривают идею, но они просто вбрасывают в атмосферу нужные слова, достаточно непристойные, чтобы заморочить вам голову, чтобы вы перестали задавать вопросы. Песенки не объясняют, на что это будет похоже когда-нибудь тогда, и не рассказывают, что же оно такое. Про такое в песенках не поется; оно разлито в пространстве, здесь, в Поле. В сигаретном дыме, вони крестовника, молочке из сломанного стебля одуванчика, оставляющем липкие пятна на пальцах. В музыке эмо, гулко отдающейся в самом основании позвоночника. Болтают, что Лианн Нейлор, которая не вернулась доучиваться на пятый год, забеременела здесь, в Поле, и даже не знает, от кого именно.

Поэтому неважно, что Джулии не нравится Джеймс Гиллен. Здесь имеет значение лишь чертовски привлекательный изгиб его губ, едва заметная щетина на его подбородке, легкое покалывание, бегущее вдоль запястья, когда их пальцы смыкаются на бутылке. Глядя ему в глаза, она кончиком языка слизывает каплю, оставшуюся на горлышке, и усмехается, заметив его расширившиеся зрачки.

– А нам достанется, надеюсь? – требует Холли. Джулия, не оборачиваясь, передает ей бутылку. Холли выразительно закатывает глаза, но делает приличный глоток, прежде чем вручить бутылку Селене.

– Покурим? – предлагает Джулии Джеймс.

– Почему бы нет.

– Упс. – Он даже вид делать не стал, что рылся в кармане. – Похоже, выронил пачку где-то. Пардон. – Встает и протягивает руку Джулии.

– Ладно. – Джулия если и колеблется, то лишь одну десятую вдоха. – Тогда мне придется пойти помочь тебе в поисках. – Она берет Джеймса за руку и позволяет себя поднять. Отбирает у Бекки бутылку и игриво подмигивает ей, на секунду отвернувшись от Джеймса. Они удаляются рука об руку в высокие колышущиеся заросли.

Солнечный свет расступается, пропуская их, а потом мерцающие блики вновь скрывают парочку от посторонних взглядов, они растворяются в сияющей дымке. Бекку охватывает странное чувство – нечто среднее между утратой и чистой паникой. Она едва сдерживается, чтобы не крикнуть вслед, остановить, пока не стало слишком поздно.

– Джеймс Гиллен. – Холли потрясена и иронична одновременно. – Боже правый.

– Если она спутается с ним, – заявляет Бекка, – мы ее потеряем. Как Мариан Маер. Та вообще больше не разговаривает с подружками, сидит и часами строчит эсэмэски Этому-как-его.

– Джули ни за что не спутается с ним, – успокаивает Холли. – С Джеймсом Гилленом? Смеешься?

– Но что тогда?.. Это как?..

Холли небрежно дергает плечиком: долго объяснять.

– Не переживай. Просто потискается с ним, и все.

– Я так не могу, – говорит Бекка. – Ни за что не пойду с парнем, если он мне безразличен.

Повисает молчание. Вскрик и смех доносятся откуда-то из Поля; девчонка с пятого года хохочет, гоняясь за парнем, который вертит над головой ее солнечные очки; победный клич – кто-то залепил прямо в яблочко намалеванной на стене роже.

– Иногда, – внезапно произносит Холли, – мне хочется, чтобы все было как пятьдесят лет назад. Ну, типа, никто не трахается до свадьбы, и поцеловаться с парнем – это грандиозное событие.

Селена пролистывает свои фото на телефоне, подложив куртку под голову.

– А если трахалась с парнем, – бросает она, – или просто вела себя так, что можно догадаться, будто тебя это интересует, тебя до конца дней упекут в Приют Магдалины[7].

– Я не сказала, что раньше все было идеально. Но тогда все понимали, как надо себя вести. И никому не надо было ничего выдумывать.

– Можешь просто принять решение не трахаться ни с кем до свадьбы, – предлагает Бекка. Обычно ей нравится сидр, но сегодня от него какой-то мерзкий привкус остается на языке. – Выйдешь замуж и узнаешь, каково это, и не придется ничего выдумывать.

– Вот я именно об этом, – поддерживает Селена. – У нас хотя бы есть выбор. Хочешь быть с кем-нибудь – пожалуйста. Не хочешь – никто тебя не заставляет.

– Угу. – Холли не слишком уверена, впрочем. – Наверное.

– Точно.

– Ну да. Только если ты не трахаешься, ты просто фригидная дура.

– Я вовсе не фригидная дура, – возражает Бекка.

– Я знаю. И я не об этом вовсе. – Холли аккуратно общипывает лист крестовника. – Просто… а почему этого не делать, как объяснить, понимаешь? Когда к тебе приматываются, если ты этого не делаешь и вроде бы нет причины отказываться? Раньше люди этого не делали, потому что такое поведение считалось дурным. Я не считаю это дурным. Просто хотелось бы… – Лист распадается у нее в руках; она стряхивает обрывки на землю. – Ладно, забыли. Но этот козел Джеймс Гиллен мог хотя бы оставить нам сидр. Они же явно не пить там собираются.

Селена и Бекка молчат. Тишина становится гнетущей.

– Слабо тебе, – задорный вопль Эйлин Рассел за их спинами, – слабо-слабо! – Но крик скользит по поверхности тишины, отскакивает и улетает в солнечное сияние. Бекке чудится запах дезодоранта “Линкс Сперминатор” или как там он называется.

– Привет, – неожиданно раздается рядом. Она оборачивается.

Растрепанные патлы, на вид пацанчику лет одиннадцать, в этом он похож на Бекку, но она точно знает, что мальчишка со второго года, если вообще не с первого. Ну и ладно, он ведь здесь точно не затем, чтобы лапать девчонок, и, может, они еще потреплются о чем-нибудь и потом побросают вместе с парнями камешки в граффити на стене.

– Привет, – повторяет он. Голос еще не ломается.

– Привет, – отзывается Бекка.

– Твой отец что, вор? – спрашивает он.

– Чего?

Мальчишка торопливо бормочет продолжение:

– Тогда кто же украл звезды с неба и поместил их в твои глаза?

И смотрит с надеждой. Бекка растерянно молчит, не найдясь с ответом. Малыш принимает молчание за поощрение. Придвигается ближе и пытается нашарить в траве руку Бекки.

Бекка торопливо отдергивает руку и интересуется:

– И что, это работает?

– Брат говорит, что работает, – обиженно бурчит мальчишка.

До Бекки доходит: он решил, что она здесь единственная девчонка, которая готова с ним путаться, типа от отчаяния. Типа его уровня.

Хочется вскочить и сделать головокружительное сальто или умчаться с кем-нибудь далеко-далеко и быстро-быстро, и чтобы они оба разбились насмерть, что угодно, лишь бы важно стало, как двигается ее тело, а не как оно выглядит. Она ведь быстрая и ловкая, всегда такой была, она умеет делать колесо и сальто назад и может взобраться куда угодно; она всегда была лучшей, но сейчас единственное, что имеет значение, это то, что у нее нет сисек. Ноги длинные и бессмысленные, просто ровные жерди, ничего не добавляющие, потому что не к чему.

Внезапно мальчишка наклоняется к ней, Бекка даже не сразу соображает, что это он пытается ее поцеловать. Она успевает увернуться, и губы ухажера утыкаются в ее волосы.

– Нет, – резко бросает она.

– А-а-а, – огорченно тянет парнишка. – А почему нет?

– Потому.

– Прости, – пришибленно бормочет малыш. И густо краснеет.

– Знаешь, думаю, твой брат тебя разыграл, – вмешивается Холли. – Этот прикол вряд ли с кем-то сработал хоть раз. Так что дело не в тебе.

– Наверное, – печально соглашается он и продолжает сидеть рядом, потому что и подумать жутко, чтобы возвращаться сейчас к приятелям, позорище. Бекка мечтает превратиться в маленького жучка, свернуться в клубочек и натаскать сверху кучу сухой травы, пока совсем не скроется с глаз. И этот дурацкий макияж кажется сейчас издевательской надписью ХА-ХА-ХА-ХА через все лицо.

– Давай-ка, – Селена протягивает мальчику свой телефон, – сфоткай нас. А потом свалишь к своим, и будет, как будто ты просто нас выручил. О’кей?

Благодарность на мальчишеской физиономии почти щенячья.

– Да, – выдыхает он. – Ага, о’кей.

– Бек, – протягивает руку Селена, – иди сюда.

Бекка, ерзая, подсаживается ближе. Рука Лени крепко обнимает ее, Холли прижимается с другого боку; Бекка чувствует их тепло сквозь ткань худи, чувствует их надежность и поддержку. Тело впитывает их, словно кислород.

– Улыбочку! – подскакивает мальчишка. Он заметно повеселел.

– Погоди-ка. – Бекка решительно и жестко проводит тыльной стороной ладони по накрашенным губам, размазывая суперматовую несмываемую стойкую помаду “Фирс Фокс”, превращая ее в боевую раскраску. – Вот так, – и довольно улыбается, – “сыыыр”.

Слышна звонкая очередь щелчков, пока мальчишка жмет на кнопку.

– Ого-го, я готов! – кричит за их спинами Крис Харпер. Под саундтрек визгов Эйлин Рассел он выпрямляется на куче бетонных блоков и делает обратное сальто на фоне неба. Приземляется не очень точно, покачнувшись; по инерции его заносит чуть дальше, он влетает в высокие сорняки и шлепается на спину в колышущиеся зелено-золотистые заросли. И лежит там, распростершись, глядя в обманчиво голубое небо, и хохочет во весь голос.

7

На этот раз суматоха перемены выглядит и звучит иначе. Кучки девчонок жмутся по стенам, тихо переговариваются голова к голове. Низкий гул сотен быстрых шепотков. Но гул обрывается и девчонки разбегаются, едва кто-нибудь оборачивается и замечает нас. Слух уже распространился.

В учительской мы застали несколько педагогов, устроившихся пообедать, – отличная учительская, кофе-машина и постеры с Матиссом, немножко роскоши для создания хорошего настроения. Накануне доску проверяла учительница физкультуры, и она божится, что приходила туда сразу после уроков и все просмотрела очень тщательно. Обнаружила две новые записки, с черным лабрадором и от девочки, которая копит деньги на увеличение груди. Всё, мол, как обычно. Когда доску только повесили, был настоящий взрыв, десятки карточек за день, но постепенно ажиотаж угас. Если бы была еще одна записка, третья, она бы заметила.

Нас провожали настороженные взгляды – настороженные взгляды и уютный запах тушеного мяса, и сразу же, не успели мы удалиться на достаточное расстояние, всплеск возмущенных перешептываний.

– Слава богу, – сказала Конвей, не обращая внимания на шипение нам вслед. – Это сужает круг.

– Она сама могла повесить записку, – возразил я.

– Училка? – Конвей шагала сразу через две ступеньки в сторону кабинета Маккенны. – Если только она полная идиотка. Зачем привлекать к себе внимание? Пришпиль бумажку в тот день, когда ты не дежурная, и пускай найдет кто-нибудь другой, на тебя не подумают. Нет, она не при делах.

Кудрявая секретарша Маккенны, вежливо улыбаясь, вручила нам готовый список. Орла Бёрджесс, Джемма Хардинг, Джоанна Хеффернан, Элисон Малдун – разрешено находиться в художественной мастерской в течение первого вечернего учебного периода (18.00–19.15). Джулия Харт, Холли Мэкки, Ребекка О’Мара, Селена Винн – разрешено находиться в художественной мастерской в течение второго вечернего учебного периода (19.45–21.00).

– Ха. – Конвей отобрала у меня листок и привалилась бедром к столу секретарши, перечитывая список. – Кто б подумал. Придется поговорить с каждой из восьми, по отдельности. Пускай их немедленно снимут с уроков и присматривают, глаз не спуская, пока я не закончу.

Лучше не давать им шанс сговориться или скрыть улики, если они этого еще не сделали, что, впрочем, маловероятно.

Конвей продолжала:

– Я устроюсь в художественной мастерской, и пускай с нами посидит учительница. Как там ее, французский преподает? Хулихен.

В мастерской было свободно, и нам передали, что Хулихен явится моментально, как только ей найдут замену на уроке. Маккенна безропотно распорядилась: коп захотел – коп получил.

Никакая Хулихен нам не нужна была. Если допрашиваешь несовершеннолетнего подозреваемого, необходимо присутствие его законного представителя, а вот при допросе несовершеннолетнего свидетеля это необязательно. Если можно обойтись без посторонних, лучше так и сделать: иногда наедине подростки могут выложить то, чего никогда не сказали бы в присутствии мамы или учителя.

Если вы приглашаете законного представителя, для того есть причины. В ситуации с Холли я вызвал соцработника, потому что оказался один на один с девочкой-подростком, и еще из-за ее папаши. Конвей тоже вызвала Хулихен не без оснований.

И художественную мастерскую выбрала неспроста.

– Когда наша девица будет проходить мимо, – она мотнула головой в сторону Тайного Места в коридоре, – то непременно туда обернется.

– Если только у нее не железное самообладание, – заметил я.

– Будь оно так, она не прилепила бы эту записку.

– Ей хватило самообладания, чтобы продержаться целый год.

– Да. Но сейчас сломалась. – И Конвей распахнула дверь мастерской.

Чисто и свежо, классная доска и до блеска отмытые длинные зеленые столы. Сверкающие раковины, два гончарных круга. Мольберты, деревянные рамы, сложенные в углу, запах краски и глины. Одна из стен – громадное французское окно, выходящее на газон и парк. Конвей, похоже, вспоминала наши кабинеты рисования – рулон ватмана и несколько баночек засохшей гуаши.

Она расставила в кружок три стула. Вытащила из коробки горсть пастели и прошлась вдоль столов, беспорядочно разбрасывая мелки и отодвигая бедром стулья, нарушая строгий порядок. Солнце слепило глаза, раскаляя воздух в мастерской.

Я молча стоял у дверей, наблюдая за ней. Она заговорила, словно отвечая на мой вопрос:

– В прошлый раз я облажалась. Мы допрашивали их в кабинете Маккенны, в присутствии самой Маккенны. Сидели втроем за ее столом, как инспекция по делам несовершеннолетних, и пялились на бедных деток.

Бросив последний взгляд на парты, она обернулась к доске, нашарила кусочек желтого мела и принялась черкать какие-то каракули.

– Это была идея Костелло. Пускай все выглядит предельно официально, сказал он, как будто их вызвали к директору, только еще страшнее. Надо вселить страх божий в их сердца, сказал он. Звучало убедительно – это же просто дети, маленькие девочки, которые привыкли делать, что велят, нужно просто изобразить верховную власть, и они расколются, верно?

Она отшвырнула мелок на учительский стол и стерла каракули, оставляя разводы на доске. Частицы мела рассеялись вокруг нее золотистым нимбом в лучах солнца.

– Но даже тогда я знала, что он не прав. Сидела там как на иголках и чувствовала, как с каждой секундой наши шансы вылетают в окно. Но все произошло слишком быстро, я даже не успела толком сообразить, как бы это по-другому устроить, а уже все закончилось. А Костелло… хотя на папке с делом и стояло мое имя, это вовсе не значило, что я могла ему приказывать.

Она отодрала клочок бумаги от рулона, скомкала и бросила не глядя.

– А здесь они будут на своей территории. Все мило, ненапряжно, неофициально, нет нужды быть настороже. И Хулихен эта – девчонки прикалываются на уроке, спрашивают ее, как будет по-французски “мошонка”, а она краснеет, – так что им будет пофиг ее присутствие. Уж она-то точно не вселит ни в кого страх божий.

Конвей рывком отворила окно, впустив волну свежего воздуха и запаха травы.

– На этот раз если я облажаюсь, то самостоятельно. На свой лад.

Вот он, мой выход, уже идеально подготовленный.

– Если хотите, чтобы они расслабились, позвольте мне вести беседу, – сказал я.

Пристальный взгляд. Я не моргнул.

Конвей привалилась к подоконнику. Пожевала губами, разглядывая меня с головы до ног. С игровой площадки доносились крики, там полным ходом шел футбольный матч.

– О’кей, – решилась она. – Беседуй на здоровье. И как только я открываю рот, ты тут же захлопываешь свой и не издаешь ни звука без команды. Если я прошу тебя закрыть окно, это означает, что ты вне игры, дальше работаю я, а ты не встреваешь, пока я не позволю. Усвоил?

Щелчок – и в карман.

– Усвоил.

Мягкий золотой свет ласкал мою шею, и я пытался предугадать – неужели именно здесь, в комнате, где таинственное эхо отражается от стен и сияет полировкой старинное дерево, неужели именно здесь я обрету свой долгожданный второй шанс прорваться в заветную дверь? Надо бы запомнить, как выглядит этот кабинет. Как-то почтить место.

– Я хочу полного отчета о том, что они делали вчера вечером. А потом выложить записку, прямо под нос, ни с того ни с сего, чтобы понаблюдать за реакцией. Если скажет: “Это не я”, сразу выяснять, а кто это может быть, на кого она подумала. Справишься?

– Полагаю, справлюсь, да.

– Черт. – Конвей помотала головой, словно сама себе удивлялась. – Просто постарайся не падать ниц и не начинай лобызать их туфли.

– Как только мы выложим перед ними записку, это в считаные минуты станет известно всей школе.

– Думаешь, я не в курсе? Именно этого я и хочу.

– Не боитесь?

– Что убийца прознает и придет по душу автора?

– Ага.

Конвей легонько постукивала кончиком пальца по полоске жалюзи, заставляя подрагивать и чуть колыхаться всю конструкцию.

– Я хочу движухи. А это запустит события, – сказала она. Резко оттолкнулась от подоконника, подошла к трем стульям, выставленным в проход, развернула один спинкой к учительскому столу. – Боишься за девицу, сочинившую записку? Тогда найди ее раньше, чем найдет кто-то другой.

Осторожный стук в дверь, в комнату просунулось испуганное личико – вероятно, той самой Хулихен – и робко пролепетало:

– Детективы, вы хотели меня видеть?

Первой вокруг Тайного Места вчера тусила компания Джоанны Хеффернан, с них-то мы и начали. Хулихен отправили за Орлой Бёрджесс.

– Джоанна сразу примется психовать, – сказала Конвей, когда за учительницей закрылась дверь, – что начали не с главной. Если распсихуется всерьез, даст слабину. А у Орлы мозги куриные. Застанем ее врасплох, навалимся как следует, и если знает хоть что-то, сразу расколется. Что?

Я совладал с собой и не улыбнулся.

– Я думал, на этот раз планировалась дружеская беседа. А не акция устрашения.

– Да пошел ты! – Но уголок рта Конвей все же дрогнул. – Ладно, ладно. Я злобная сука. Радуйся. Будь я очаровашкой, ты вообще остался бы вне игры.

– Да я не жалуюсь.

– Вот и не жалуйся, не то тут же отыщется парочка безнадежных дел из семидесятых, где ты вволю сможешь воспользоваться своими технологиями дружеских бесед. Если намерен разговаривать, садись уже давай. А я гляну, не захочет ли Орла проверить, где там ее записка.

Я уселся на стул, приняв максимально непринужденную позу. Конвей направилась к выходу.

Торопливый стук каблучков по коридору, и вот уже в дверях стоит Орла, вихляясь и хихикая. Не красотка: маленького роста, шеи почти нет, как и талии; в качестве компенсации – очень много носа. Но она старалась. Тщательно выпрямленные светлые волосы, автозагар. С бровями тоже что-то делала.

Конвей за спиной у нее коротко мотнула головой – значит, Орла не проверяла Тайное Место.

– Спасибо, – обратилась она к Хулихен. – Присаживайтесь вон там, – и показала в дальний конец комнаты, в уголок, прежде чем та успела открыть рот.

– Орла, – начал я. – Я детектив Стивен Моран. – Идиотский смешок в ответ. Ну да, я же известный комик. – Садись, – предложил я стул напротив меня.

Конвей пристроилась прямо у меня за плечом, но, впрочем, не слишком близко. Орла скользнула по ней равнодушным взглядом. Конвей, конечно, из тех людей, что производят впечатление, но девочка едва ли ее узнала.

Орла аккуратно расправила юбку на коленях.

– Это опять насчет Криса Харпера? Ой, вы что, узнали, кто?.. Ну, вы поняли. Кто его?..

Мерзкий голосок. Манерный, тоненький такой, в любой момент готовый перейти в визг. И эти интонации, как у плохого актера, изображающего американский акцент.

– Почему ты так решила? Хочешь рассказать что-нибудь о Крисе Харпере?

Орла чуть не подпрыгнула на стуле.

– Я? Нет! Совсем нет.

– Потому что если тебе есть что рассказать, то сейчас самое время. Ты ведь понимаешь, да?

– Да-а-а. Ой, да. Если бы я что-то знала, я бы обязательно рассказала. Но я не знаю. Богом клянусь.

Нервная усмешка, непроизвольная, смесь надежды и страха.

Входишь со свидетелем в тесный контакт, угадываешь его желания. Потом раздаешь желаемое щедрыми горстями. Я в этом мастер.

Орла хотела нравиться людям. Хотела, чтобы на нее обращали внимание. Чтобы любили.

Глупо звучит, понимаю, да так оно и есть. Но меня как будто обманули. Подманили, а потом вышвырнули, выплюнули, даже гаже – выблевали. От этого места я ожидал чего-то значительного, а как же иначе – под высокими сводами, в облаках золотистого света, благоухающего гиацинтами. Я ждал чего-то особенного, необыкновенного. Невиданного прежде загадочного мерцания тайны.

А тут обычная девчонка, такая же, как сотни других, рядом с которыми я вырос и от которых держался подальше, точно такая же дешевка, только акцент фальшивый да на зубы потрачены сумасшедшие деньги. Ничего особенного. Абсолютно ничего.

На Конвей оборачиваться не хотелось. Не мог избавиться от ощущения, что она прекрасно слышит, что творится в моей голове, и смеется надо мной. Не по-доброму смеется.

Широкая добрая извиняющаяся улыбка, от меня – Орле.

– Не волнуйся так. Просто я надеялся – а вдруг. Ну, просто наугад спросил, понимаешь?

И держал улыбку, пока девочка не улыбнулась в ответ: “Ага” – благодарно, искренне благодарно. Кто-то, вернее всего Джоанна, постоянно срывал на Орле свое дурное настроение.