Капля духов в открытую рану Качур Катя

Глава 1

Ася долго торговалась и наконец встретилась с продавцом в метро. Огромный детина со взглядом ребенка и румянцем на белых щеках передал ей нечто похожее на сейф для некрупного огнестрела. Ася стянула картонную коробку с черной лаковой шкатулки, распахнула ее, словно шкаф с двумя створками, и издала сдавленный звук, который никто не услышал за грохотом прибывающего поезда. В шкафчике, как в гробу, внутри дорогого драпированного шелка покоился флакон с темно-коньячной жидкостью и квадратной крышкой в крупных черных кристаллах.

– По-моему, воняет ужасно, – заговорил парень, но она его не слышала.

Вцепившись мертвой хваткой в шкатулку, не реагируя на неловкого продавца, помогающего придержать коробку, она осторожно начала выковыривать из гроба стеклянного затворника. Флакон поблескивал от тусклого света подземки. На золотой табличке было выгравировано De la nuit 2 Roja[1]. Доверив шкатулку розовощекому, Ася сняла хрустальную крышку и сделала пшик на запястье. Та-да-а-ам! На клавиши опустились огромные руки Рахманинова, вдох, и сольминорная прелюдия заглушила рев несущихся навстречу друг другу поездов, человеческий гомон и демонический вой сквозняков Московского метрополитена. Ася оторвалась от перрона и полетела в потоке мощного многоголосья древесно-амбровых аккордов, подсвеченная цветочно-пряным нимбом и буквально разрываемая на миллиарды маленьких Ась животно-спермовым мускусом, стираксом и кастореумом[2].

– Фу-у-у. Как такое можно нюхать? А я вот собираю кроссовки Адидас. У меня их сто девять пар. Даже с Олимпиады-80 есть.

– Что? – Ася спустилась на землю. Рухнула с соль-минорного облака на мраморный перрон. Полезла в сумку, достала четыре заготовленные пятитысячные купюры.

– Ваще не понимаю, как можно заплатить за это говно сто косарей в магазине. Маме подарили, она учительница. Готовила одного дебила к экзаменам. А это его родители всучили, лучше бы бабки в конверт положили, ей-богу. А вам че, нравится?

– Это – шедевр, – забормотала Ася, на лице ее всплыла блаженная улыбка. – Здесь больше ста пятидесяти компонентов, здесь мускус натуральный. И струя бобра тоже натуральная. А их запрещено уже всем парфюмерным домам использовать, кроме него. – Ася замолчала, будто боялась произнести имя парфюмера всуе.

– И вы этим будете поливаться? – спросил детина.

– Нет, что вы, это совсем не носибельно. Это для коллекции. А вы кроссовки только своего размера покупаете?

– Не, не только. Где ж я сорок второй возьму, например, тридцатых годов? Тоже для коллекции собираю. Но они хоть не так воняют, как этот… шедевр. – Он засмеялся своей шутке.

Ася представила ряды ношеных кроссовок и подумала, что запах пота мужских ног можно было бы передать, например, сочетанием землистых пачули, шафрана, мускуса и жасмина. Да, такого индольного жасмина в духе винтажного «Джоя» Жана Пату[3]. Кстати, еще пару лет назад, когда Ася только начала вливаться в жиденькие ряды парфманьяков (точнее, в среду этих безумных интровертов, которые сидят на форумах под аватаркой какой-нибудь бабочки или чау-чау и выдают свои «фу» той или иной новинке, благоговея при этом от «того еще Герлена, ты же помнишь»), слово «индольный» казалось ей прилагательным чего-то чистого и звенящего, как новогодний колокольчик, «дол-ин-дол-ин-дол». Но позже выяснилось, что эти циники так романтично обозвали привкус эдакого дерьмеца в аромате. «Ах, мне здесь слегка индолит» – означает запах кучки испражнений под благоухающими кустами и деревьями. Вкрапления нечистот, спермы, пота, крови, засаленной кожи в райских кущах всегда особенно будоражили носы этих странных людей. «Фу, компот, нет изюминки», – говорили они на аромат, не содержащий в себе ничего порочного.

Ася стала остро чувствовать запахи, когда потеряла вкус к жизни. Впрочем, и в детстве в ее восприятии сначала возникало ощущение влажной кожи, чернозема, белой краски, а потом ей в лицо летел новенький футбольный мяч с комом земли из-под носка лысого, как гуманоид, Владика – соседа по даче. Или, приезжая на каникулы в Москву, она любила, стоя на незнакомом перекрестке, закрывать глаза и по запаху угадывать, в какой стороне ближайший вход в метро: из пасти переходов столичной подземки шел особый воздух – смесь железной дороги, мраморных стен, пыльных люстр, колоннад и огромного разношерстного людского толковища. Но раньше Ася не придавала этому большого значения. Мир вокруг был полон картинок, прикосновений, желаний, помыслов, событий. Мир вокруг был центробежен и устремлялся к Асе, хотела она того или нет. А потом, вдруг или постепенно, Ася как-то проворонила этот момент, круглый мир сменил траекторию вращения, оттесняя Асю к краю, а затем и вовсе переставая соприкасаться с этой девочкой, девушкой, тетенькой в очках и оттопыренными ушами.

Глава 2

Славочка гневно ткнул головкой смычка в спину пианистки, а потом шмякнул по нотам перед ее носом.

– Фальшивишь! – почти взвизгнул он, передернувшись.

Она не обернулась, только стиснула зубы. Славочка не терпел фальши, он чувствовал неверную ноту всем телом, его прошибало током от горла до пятки, и было втройне обидно от того, что для него, пятиклассника, новогодний школьный концерт – нечто особенное, а эта четвероклашка будто отбывает наказание. Он брезгливо посмотрел на ее руки. Крупные кисти, которые так хвалили в коридорах учителя («Какие руки! Полторы октавы! Рахманинов в юбке!»). Тыльная сторона ладони была покрыта красными и расцарапанными цыпками, как спина старой жабы, обляпанная бородавочной коростой. Какая мерзость, человек с такими руками не должен быть музыкантом! Его собственные белые кисти с длинными пальцами и утонченными ногтями не имели ничего общего с этим убожеством. Славочка вздохнул, приставил скрипку к бархатной подушечке под подбородком, взмахнул смычком и раздраженно рявкнул:

– С третьей цифры!

Дарья Сергеевна, пристукивая сапожком о сапожок от холода, всматривалась в морозное окно, откуда доносилась скрипка ее сына. Она всякий раз замирала, видя, как изящно он вскидывает смычок, и представляла его слегка покрасневшие пальцы, скользящие по грифу, и натянутый конский волос, мечущийся по струне. Представляла, потому что видеть этого уже не могла: окно класса хоть и было на первом этаже, но все же довольно высоко от земли. Она всегда тайком от сына приходила послушать его уроки, благо жила неподалеку и обычно в обед возвращалась из магазинов. Поставив авоську с батоном и двумя бутылками кефира на снег, Дарья Сергеевна мечтательно закрывала глаза и думала: как же хорошо, что сшила Славочке эту подушку на шею: выкроила из затертой бархатной юбки ладные куски, оторочила черным атласом, обрезки которого незаметно ухватила в соседнем ателье, и посадила на тонкую черную резинку из мужниных трусов, закрепив на шее позолоченной застежкой от старой театральной сумочки. Эта подушечка выгодно отличала сына от скрипачей-одноклассников, у которых упором для инструмента служила пористая мочалка-губка, что продавалась в хозтоварах. Когда они собирались вместе на концертах, сразу было видно, у кого большое будущее: Славочка казался на голову выше остальных, стоял с прямой спиной и вскинутым подбородком, со стрелками на брюках, в отутюженной накрахмаленной блузке. В кого сын имел такую стать, Дарья Сергеевна не могла даже и предположить. Ее родители и четверо братьев были коренастыми деревенскими крепышами, плечистыми и коротконогими. Муж в молодости, возможно, и казался высоким и ладным, но последние десять лет пьянства вытравили из него всю красоту, а из нее – даже память о том, каким интересным он был женихом. Одно раздражало Дарью Сергеевну: Славочке снова в качестве аккомпаниатора дали эту дурацкую Аську. Ведь ходила она к учительнице, просила по-хорошему и по-плохому: Любу, дайте ему Любу, светловолосую и тонкую нимфу, они же так ангельски смотрятся вместе. «Не держит ритм ваша Люба», – огрызнулась тогда скрипачка Алла Ивановна и просочилась через Дарью Сергеевну, перегородившую высокой грудью коридор, как сквозь шифоновую занавеску.

Ася держала ритм, как атланты небо. Поэтому во всех ученических ансамблях ее сажали «на басы» за фортепиано (если это был коллектив из четырех пианистов) или же аккомпаниатором под скрипачей, ведущих главную партию. Асе доставалось унизительное «ун-ца – ун-ца». К уроку под названием «аккомпанемент» она не готовилась в принципе, читала с листа и изнывала. Славочка бесил ее больше остальных. Он был, безусловно, поцелован. Такая точеная шахматная фигурка, которую с любовью достали из человеческой глины. Из этого же месива, впрочем, была извлечена и Ася, может, не столь трепетно и изящно. Но в ней сразу забилось сердце, а от него даже не исходило никакого запаха. Славочка был похож на крупную бабочку, которую природа забыла разрисовать красками. Идеально вырезанные крылья без цвета и той живой пудры, сдунь которую, и бабочка не смогла бы летать. Пожалуй, его пудрой была музыка, он играл очень нервно, судорожно. Ася всегда раздражалась, слыша его этюды или отрывки пьес, но потом, сама того не желая, долго прокручивала скрипичную тему в голове. Именно в его, Славочкином, исполнении. Когда музыка заканчивалась, он вновь становился бесцветным, несмотря на начищенные ботинки и эту вызывающе роскошную подушечку под подбородком. Его мама – крупная женщина с тонкой талией и высокой острой грудью всегда была в поле зрения. Она приходила на все зачеты и экзамены, все время спорила о чем-то с учителями в узком коридоре музыкальной школы, ходила с сыном за руку по одним и тем же улицам, попадалась в очередях в одних и тех же магазинах. Она пахла зажаркой, «Красной Москвой» и нафталиновым пальто. Возможно, эта Дарья Сергеевна была и красива: крупные губы, хорошо отцентрированный нос, вскинутые артистические брови. Но темные глазки перебирали этот мир, как деревянные счеты, ловко взвешивая для себя все нужное и презирая все неподходящее. Однажды зимой, когда Ася возвращалась из школы после шестого урока и по привычке остановилась у соседнего дома покормить подвальных кошек, они пересеклись со Славочкой и Дарьей Сергеевной. Ася вываливала из целлофанового пакета куски маминых беляшей, стянутых из холодильника, сосиски из школьной столовой, замоченный в супе хлеб и варенное в нем же мясо с жиром (фу-фу!). Пять кошек метались у нее под ногами, предвкушая трапезу. Они знали, когда у Аси заканчиваются уроки, и со всего подвала неслись ближе к вентиляционной дырке, чтобы успеть урвать кусочек. Сидя на корточках и гладя ободранные головы, бодающие ладонь, Ася почувствовала пристальный взгляд. Неловко обернулась, висевший наперекосяк ранец соскользнул с плеча. Пробормотала «здрасьте». Дарья Сергеевна не ответила. Ее глаза были острыми, застывшими, заледеневшими. В буквальном смысле отмороженный Славочка (на улице было минус двадцать) стоял безжизненной молью, посверкивая алыми ушами из-под рыжей пыжиковой шапки. Ася затолкала пустой пакет в ранец, растерла ладони снегом, натянула жесткие варежки и, морщась от боли – цыпки дико саднили, – поспешила домой.

– Мам, пойдем, холодно, – сказал Славочка.

Дарья Сергеевна не двигалась с места. Перед глазами стояла послевоенная помойка возле городского мясокомбината. Они с подругой Надькой среди дюжины оборванцев выжидали за сугробами, когда тетя Таня по прозвищу «Жиртрест» в два часа дня придет и сбросит с плеча два холщовых мешка. Кряхтя и беззлобно матерясь, она развязывала веревку и вываливала на помойку отходы своего цеха – все, что осталось от свиных и говяжьих кишок, прошедших несколько варок. Как только Таня-Жиртрест скрывалась за поворотом, ватага грязных детей кидалась на зловонную кучу, напихивая в рот, мешки, карманы неприглядные трубчатые куски. А дальше шли домой и смеялись с набитым ртом: кишку можно было сосать как угодно долго, она сохраняла мясной вкус, пока не превращалась в жеваную бумагу, которую смачно сплевывали на снег.

– Мам, пойдем, Катюшу из садика нужно забрать! – Дарья Сергеевна очнулась, и они отправились в детский сад.

Ася иногда встречала их втроем. Рядом со Славочкой и его мамой шла блондинистая кудрявая девочка, копия своего брата, только раскрашенная всеми цветами радуги: в яркой вязаной шапочке, с голубыми глазами, алым ртом и сияющими щеками. Она держала Славочку за руку и смотрела на него снизу вверх с безусловной любовью. В этот момент часть радуги проецировалась на Славочку, он вытягивал губы и чмокал воздух, посылая ей поцелуй. Похоже, они любили друг друга. Между ними был невидимый связующий канат. Такая же мощная пуповина тянулась от Дарьи Сергеевны к Славочке. А вот между мамой и дочкой ниточка была совсем прозрачной.

Позже, уже в старших классах, когда Ася слышала сольные концерты Славочки (он единственный из всех городских дарований играл с местным симфоническим оркестром), ей казалось, он черпает вдохновение только от ярких щечек и незабудковых глаз своей сестры. Потому как все остальное в этом мире не вызывало у него никаких эмоций. Он снисходительно принимал аплодисменты немалого зала городской филармонии и вспыхивал короткой и яркой нежностью только в тот момент, когда Катюша поднималась на сцену и дарила ему букетик простеньких цветов.

В день окончания Асей музыкальной школы на экзамен в качестве гостей были приглашены преподаватели местного музучилища и Славочка, почетный выпускник школы и почетный же студент самого училища, которого ввиду гениальности взяли сразу на второй курс. Ася играла Баха, Шопена, Рахманинова. Она выросла и к маю была уже потемневшей от загара. Выгоревшие завитки светлых коротких волос (странно, раньше у нее были косы) смешно прикрывали оттопыренные уши и трогательно ее украшали. Она подошла к роялю, несуетливо убрала с сиденья лишнюю подставку, села, долго отодвигала и придвигала стул, как кошка, уминающая себе место перед сном, поставила загорелую ногу на педаль и опустила руки на клавиши. Славочка заволновался. Персиковые нежные руки, изумительная кожа (где же цыпки?), мощные рахманиновские аккорды, шепот педагогов: «Какая редкая музыкальность, какие эмоции!» Он попытался сглотнуть комок в горле, но не смог, так и просидел до конца ее программы, разрываемый досадой и завистью, восхищением и ненавистью одновременно. Ася закончила. Встала, легко поклонилась и вышла из зала с непостижимой ему отстраненностью, будто экзамен был для нее не ключевым этапом, а рядовым событием. За этим спокойствием не замечалось труда, она, свободная птаха, просто перепорхнула с ветки на ветку. Пока подводили итоги, выпускники толпились в узком коридоре. Славочка вышел вместе со всеми, достал пачку «Мальборо» и вытянул губами сигарету.

– Привет, Славец! Красивое курево! Как там пашется, в музшараге? – В школе еще остались старые приятели.

– Помаленьку, – сквозь сигарету процедил Славочка и отправился на улицу.

Ася стояла с девочками, что-то обсуждала, смеялась, потом резко повернулась и скрылась за углом дома. Славочка пошел за ней, схватил за руку.

– Ты куда?

– В «Природу», там новых рыбок завезли. – Она двинулась по направлению к магазину «Природа», расположенному в том же доме, что и музыкальная школа. Славочка прибавил шаг.

– Результаты пропустишь, – не вынимая сигареты изо рта, сказал он.

– Девчонки позовут. – Она потянула на себя тяжелую дверь со стеклянными вставками. Славочка, поспешно докурив, зашел за ней внутрь.

В квадратных аквариумах вдоль стены плавала всякая живность. Толстая продавщица с химической завивкой на голове кивнула Асе как знакомой.

– Привезли? – спросила Ася.

– Золотых пару, – ответила она.

– Где?

– Вон там, в крайнем.

Ася зашла в пространство между прилавком и аквариумами. Было видно, что она завсегдатай. Славочка шагнул за ней.

– Куда, молодой человек?! – Продавщица перегородила проход.

– Он со мной, теть Валь.

– Следи за ним, отбегу пописать. – Тетя Валя теребила грязноватый фартук.

Они оказались в узком коридорчике между аквариумными стеллажами. Ася прижалась носом к стеклу. К ней подплыла желтая толстая рыбка и хапнула ртом воздух. Славочка пытался уместиться за ее спиной, неуклюже уперся копчиком в прилавок, поравнялся глазами с Асиным затылком. Она положила ладонь на стекло и постучала пальцем. Желтая толстуха метнулась к ее руке.

– У тебя были цыпки. – Его дыхание обожгло Асе шею.

– Врачи сказали, слишком нежная кожа. Чуть холод, сразу трескается.

Ревели компрессоры, на поверхности воды, как газировка, лопались пузырьки воздуха, пахло водорослями, ряской, сухим рыбьим кормом. Комок в Славочкином горле застрял намертво, сердце переместилось в область кадыка, глухо и отчаянно билось о стенки сосудов и рвалось наружу. Он дотронулся губами до ее шеи. Золотистое выгоревшее подпушье защекотало нос. Она пахла яблоком и влажными листьями. Это был не плотный запах его матери, не дурашливый запах сестры, не умилительный запах их болонки, в живот которой он любил утыкаться лицом. Это был незнакомый запах, от которого у него свело желудок. Ася повернулась, он резко вспотел. Она уперлась глазами в пульсирующую вену на его влажной шее. Казалось, через нее в один момент пыталась протолкнуться вся кровь в его организме. Ася коснулась венки языком, провела кончиком по соленой траектории.

– Ты вкусный, – шепотом сказала она.

Резко хлопнула дверь, ей в такт задрожали стенки аквариумов.

– Аська, оценки!

– Ну вот и я!

– Славочка, что ты здесь де…

Врата ада разверзлись одномоментно. Вернулась продавщица, в дверь магазина втолкнулись две Асины подруги, за ними белело лицо Дарьи Сергеевны…

На подведении итогов Асю отметили последней. Встала преподаватель училища, поправила очки, торжественно, как в ЗАГСе, объявила: «Анастасия Кречетова. Общая оценка пять с плюсом. Мы предлагаем вам поступить в наше училище… без экзаменов». Все бешено зааплодировали. «Ишь ты!» —прошипела Дарья Сергеевна, которая продолжала, как родная, посещать все школьные мероприятия, встречи и проводы даже после ухода ее сына. Славочка на секунду почувствовал прилив небывалой гордости.

– Спасибо. – Ася улыбнулась. – Но у меня другой путь.

– В смысле? – оторопела учительница.

Славочка задохнулся.

– Я закончу десятилетку и пойду к своей мечте, – высокопарно ответила Ася, хотя никакой мечты у нее не было.

– Без музыки? – спросила учительница.

– С музыкой. Но в душе.

В узком коридоре кишели выпускники. Пахло пионами. Все смеялись, тискали друг друга, обнимали учителей, возбужденно спорили, восхищались, плакали. В воздухе витала бессознательная исключительность. Исключительность молодости, безусловность таланта, неизбежность огромной счастливой жизни. Радостная вспотевшая толпа вывалилась на улицу. Асю потоком унесло в сторону парка, Славочку Дарья Сергеевна потащила домой. Ася обернулась – его лицо было белым, отрешенным, с крупными каплями пота, нереально красивым. Ей показалось, что продолжение неизбежно, что сейчас он отцепится от своей матери и побежит вместе со всеми. Но скрипач удалялся. Ее подхватила толпа и затолкала в отъезжающий от остановки автобус.

Глава 3

У Славочки четвертые сутки держалась температура 39,5. Он метался, кричал, плакал, не приходя в сознание. В бреду он видел Аськины руки. Видел, как на нежную кожу кто-то мертвецки зеленый дует ледяным воздухом, и они трескаются, покрываются красными бугорками, кровят. Мозг буравила мысль, что уродливыми, смешными и уязвимыми в этом мире становятся самые нежные и беззащитные создания. Что его сильная здоровая кожа плевать хотела на холода и морозы. Что под коростой рук, которые он презирал, которые ему аккомпанировали много снежных зим, скрывался нежный росток всего самого желанного в этой жизни. Он рыдал, брал эти ладони, целовал их, прижимал к лицу. Они гладили его, перекидывались на клавиши, на плешивых кошек, снова скользили по его телу. Он прижимался губами к ее шее, не мог надышаться яблочным золотистым подпушьем… Через пять дней Славочка открыл глаза. На лбу у него лежала мамина рука.

– Ну слава богу! – Дарья Сергеевна, шатаясь от смертельной усталости после бессонных ночей, поставила на табурет перед постелью куриный бульон с фрикадельками.

– Мамочка… – Он откинул одеяло, сел на кровати, потянулся к бульону. На простыне темнели желто-бурые пятна.

К вечеру Славочка взял инструмент. Попробовал разыграться, но руки не слушались, пальцы превратились в негнущиеся палки. Дарья Сергеевна заметила припухлость на суставах. На следующий день сын не мог держать ложку, корчился от боли, смотрел испуганными глазами: «Мам, я не смогу больше играть?»

– Родненький мой, деточка моя, ты будешь играть, ты лучше всех будешь играть. – Она прижимала к губам каждый его палец.

Врачи сказали, что от неизвестной бактериальной инфекции началось воспаление суставов. Назначили антибиотики, противовирусные, положили в стационар, поставили капельницы. Славочке было шестнадцать лет. Врачи долго перекидывали с места на место его карту, не в силах определиться, взрослый он или еще ребенок, в результате отправили в основное инфекционное отделение городской больницы. Дарья Сергеевна договорилась с главным врачом, ждала его до полуночи около подъезда дома, и тот разрешил ей спать в коридоре, недалеко от Славочкиной палаты. За это Дарья Сергеевна мыла полы в отделении и туалетах, убирала утки из-под тяжелых больных. В обеденный перерыв с двумя пересадками на трамвае и автобусе добиралась до дома, варила живительный бульончик с фрикадельками, кормила Катюшу, кричала на подвыпившего мужа, уныло стынущего на диване, заливала термос и неслась обратно в больницу. Славочку выписали через три недели. Облегчения не было.

Спустя пару месяцев Дарья Сергеевна возвращалась домой после очередной консультации с городским медицинским светилом. Он расписал новый курс лечения и, заглянув ей в глаза, проникновенно сказал: «Вы должны понимать, мамаша, максимум – он будет держать чашку, ни о какой игре на скрипке не может быть речи. Суставы деформированы, обратный процесс невозможен. По крайней мере, такого я еще в своей практике не видел. А уж поверьте, я много чего повидал». На остановке автобуса две женщины в деревенских пуховых платочках вели беседу, сильно окая.

– И вот батя-то встал, как Илья Муромец с печи, и пошел. И пальцы-то его кривы полегоньку стали уменьшаться, и даже валенки прежние налезли.

Дарья Сергеевна встала, зачем-то нелепо размашисто перекрестилась не в ту сторону (с детства была атеисткой), нависла над бабами.

– Ради Христа, помогите, сын погибает. – Слезы полились по ее черным от горя щекам.

Женщина рассказала, что возила отца в Ставропольский край: приезжаешь, налево-направо, направо-налево, потом по прямой от автовокзала, станицу не помню, красным написано, буква «А» упала и в траве валяется. Там Анна живет. Целительница, ясновидящая. К ней все едут.

Дарья Сергеевна в два дня собрала Славочку, Катюшу (с нетрезвым отцом оставлять было страшно), к полуночи съездила на вокзал, заняла очередь за билетами, купила на одну верхнюю и две боковые полки плацкарта три места до Ставрополя и отправилась в путь. Катюша радовалась, здоровалась со всеми в вагоне, с аппетитом ела, пила сладкий чай в подстаканниках. Славочка безжизненно свисал с верхней полки. Через два дня доехали. Местные жители несколько раз направляли Дарью Сергеевну с детьми по ложному пути, но на городском базарчике дородная продавщица творогом вспомнила: «Станица Полтавская, кажись, там Анка с мужем и живет сейчас. Мы с ней в одном классе учились». Она сунула Катюше в рот кусок жирного творожка с изюмом. В Полтавскую на автобусе Дарья Сергеевна со Славочкой и Катюшей добралась только к вечеру. Небольшие, но ухоженные каменные домики по одну сторону от дороги, по другую – поле, куинджевский закат, деревянная табличка «Полт…вская», буква «А» валяется в жухлой траве.

– Вы к Анне? – из ближайшего дворика вышел мужик и оглядел троих путников, как товар.

– К Анне.

– Тридцать рублей за комнату в сутки. У меня как раз съехали жильцы. Через пару дней подойдет очередь. Поди займи пока, а я детей твоих в дом провожу.

– Курорт вдвое меньше стоит стоит, – возмутилась Дарья Сергеевна.

– Ты, наверное, не на курорт приехала.

– Нет денег. Только на лечение и обратную дорогу.

Мужик оглядел Дарью Сергеевну со всех сторон: измученное лицо, застиранные руки, но грудь высокая, талия тонкая, бедра крутые.

– Мыть, убирать, обед готовить умеешь?

– Пальчики оближешь.

– Седьмой дом, отсюда направо. Иди, запишись, будете в сенях спать, у меня там тепло. – Он взял пожитки и пошел к крыльцу.

Несмотря на поздний час, у дома Анны толпился народ, в окнах горел свет. Дарья Сергеевна подошла к отдельно стоящей кучке людей.

– Живая очередь?

– Нет, просто вечерние встречи. А записаться у Зинаиды, помощницы, можно. Толкни калитку, постучись в дверь, – доброжелательно ответила молодая женщина в платке и длинном зимнем пальто с потертым норковым воротником.

Дарью Сергеевну встретила суровая Зинаида. Завела в маленькую комнатку-кладовку, там стоял простой стол, табуретки. Открыла толстую студенческую тетрадь в клетку, взяла ручку, подняла глаза.

– Чем болеешь?

– Не я, сын. Суставы… а он скрипач.

– Завтра не приходи. Приходи послезавтра. Анна принимает с восьми утра и до пяти вечера. С двенадцати до трех у нее обед. Суббота-воскресенье – выходной. Будешь ждать у дома. Если крикнут – зайдешь, нет – значит, на следующий день придешь.

– Ишь ты! – ухмыльнулась Дарья Сергеевна.

– Не «ишь ты», – резко вскинулась Зинаида. – Не огород копает, через свою кровь всех пропускает. Ей вообще два раза в неделю принимать надо, а не гробить себя. – Зинаиду задели за живое, ее лицо налилось кровью.

– Да я ж не знала, – потупилась Дарья Сергеевна. – Как заведено, так и сделаю.

Вышла к людям, огляделась. Заметила неподалеку от дома Анны поляну, на которой впритык, одна к одной, были разбиты палатки. В общей массе цвета военного брезента мелькали несколько разноцветных импортных куполов. Прошлась по улице, всюду полушепотом приезжие рассказывали друг другу о бедах, исцелениях, врачах, мытарствах. В станице, видимо, было заведено совершать этот вечерний променад горя и надежды. Кроме приема Анны, делать тут было абсолютно нечего.

Дарья Сергеевна вернулась в дом к мужику. В сенях было действительно тепло, к стене тулился большой топчан, накрытый кучей несвежих стеганых одеял, стояли колченогие венские стулья, затертый сервант с разношерстной посудой и крохотный столик. Хозяин вынес из комнаты горячий чайник с плиты, копеечные печенья. В дом не приглашал. Все четверо уселись за столик, Дарья Сергеевна выложила остатки еды из поезда: спинку от жареной курочки в сухарях, два яйца, лимонные круглые конфеты в россыпь. Достала из серванта непромытые липкие тарелки, вздохнула, разломала надвое куриную спинку, положила детям и добавила по яичку. Печенье и конфеты высыпала в общую тарелку.

Катюша, помыв руки ледяной водой в садовом умывальнике со смешным язычком, который надо было толкать вверх-вниз, с аппетитом начала есть. Славочка уставился в одну точку, к еде не притронулся. Дарья Сергеевна отхлебнула чай, взяла печенье. Мужик метнулся в комнату, принес початую бутылку водки, достал две заляпанные стопочки, поставил на стол, наполнил доверху.

– Ну добро пожаловать. Степан.

– Дарья.

– Дети у тебя красивые. Девчонка особенно. – Он потрепал Катюшу за щечку. – Давай, Дарья, хлебнула горя, хлебни водочки.

Они чокнулись, выпили залпом. Степан потянулся к Славочкиной тарелке за курочкой, но Славочка резко накрыл его руку своей ужасной пятерней с распухшими суставами и подвинул тарелку Катюше.

– А малой-то сечет! – Степан подмигнул. – Не мертвец он вовсе, придуривается.

Снова сбегал в комнату, принес тарелочку с нарезанным хлебом и салом. Дети, измученные дорогой, легли на топчан, накрывшись горой одеял, прижались друг к другу и тут же уснули.

– Несчастная ты, Дарья… – У Степана развязался язык. – Погубила ты в себе женщину. А красивая ведь баба, все при тебе.

Дарья Сергеевна, опрокинувшая сотку на полуголодный желудок, впала в небытие, разомлела в тепле и заревела. Вот так навзрыд, дурой, белугой, не боясь разбудить детей, не стесняясь выглядеть распухшей, ревела и ревела, уронив голову в ладони. Степан долго смотрел на нее, не забывая опрокидывать одну рюмку за другой, а потом крякнул:

– Ну все, пойдем лечиться.

Приобнял Дарью Сергеевну за талию, провел через большую комнату в маленькую душную клетушку без окна, с кроватью и настенным ковром. Уложил, раздел и, не целуя, долго, по-мужицки возился взад-вперед с почти уже бесчувственной квартиранткой.

Первую ночь за последние полгода Дарья Сергеевна проспала без снов до девяти утра. Открыла глаза, ничего не понимая, увидела перед собой одетого бодрого Степана.

– Ну ты спать, матушка, сегодня две комнаты заселяются, нужно все прибрать, обед приготовить…

Дарья Сергеевна, судорожно натянув платье и хлопковые колготки, выскочила из комнаты и остолбенела: сени остыли практически до уличной ноябрьской температуры. Дети, крепко обнявшись, спали, почти с головой зарытые в одеяла. На подушке плотно прижалась к Катюшиной щеке свернутая клубком трехцветная кошка. Дарья подошла ближе: лица детей были абсолютно белыми, ангельскими и красивыми. Она почувствовала себя грязной шлюхой, хотя и сладко выспавшейся.

День прошел в хлопотах. Дарья Сергеевна, перемывала с триалоном липкую посуду, стирала в тазу Степаново белье, несколько штанов и рубашек. Из принесенных им продуктов варила суп, готовила голубцы, компот, все время подкармливая Катюшу, которая вертелась рядом. Несколько раз подносила к губам так и не вставшего с постели Славочки то бульон, то капустный пирог, то вареники с картошкой.

На следующее утро они вместе с сыном пошли к дому Анны. Сильно похолодало. Степан дал им зимние тулупы. Катюша осталась дома. Время тянулось медленно. Замотанные в пуховые шали и какие-то тряпки люди стояли, сидели, ходили вдоль по улице, переговаривались, вздыхали. Время от времени на крыльцо выходила Зинаида и зычно кричала: «Артамоновы! Беляев! Солдатенко!» Фамилии десятикратно повторялись в толпе.

Часам к четырем Дарья Сергеевна уже понимала, что сегодня им не попасть на прием, как вдруг люди заголосили: «Клюевы! Где Клюевы?»

Схватив за запястье безучастного Славочку, мать рванулась к двери. Зинаида раздела их и провела в большую и красиво обставленную комнату с пушистым ковром, югославской стенкой, начищенным хрусталем на полках и удобными креслами за большим столом. В одном из них сидела простая и толстая женщина с короткой высветленной «химией» на голове. Дарья Сергеевна растерялась. Она представляла себе бабку в платочке, со свечами и иконами на стенах, пучками засушенных трав и лягушками в банках. Анна улыбнулась, жестом показала Дарье Сергеевне сесть поодаль, на стул около стены. Славочку пригласила в кресло перед собой, взяла его руки в свои ладони. Долго прощупывала пальцами каждый его сустав, гладила локти, колени, лодыжки, тяжело опустившись перед подростком на четвереньки. Встала, обернулась к Дарье Сергеевне: «Пойдите, погуляйте, мама. Пять дней будете ходить ко мне на лечение. Оплата и все вопросы – к Зинаиде». Дарья Сергеевна вышла в арку без двери и оказалась в соседней комнате, которую, следуя за Зинаидой, вначале и не заметила. Сделав два шага в сторону, она замерла, чтобы слышать и краем глазом видеть, что будут делать с сыном.

Анна пристально смотрела на Славочку. У нее были мясистые щеки, цепкие серые глаза, немного смещенный набок нос, пухлые губы. В целом, если бы не умный взгляд – лицо продавщицы в молочном отделе. Она взяла со стола ножны, достала кинжал и стала водить вдоль Славочкиного тела, будто счищала с него кожуру, что-то приговаривая и периодически ужасно рыгая. Чем дальше, тем больше тело ее содрогалось отрыжкой, и в итоге она кинулась в скрытое помещение за шторкой, где, судя по звукам, ее жестоко вырвало. Через пять минут Анна вышла опустошенной. «Мама, заходите!» – крикнула она, будто не сомневалась, что Дарья Сергеевна никуда дальше соседней комнаты и не уходила.

– Завтра и впредь парень пусть приходит один. Вас, мама, даже на порог не пущу, – строго сказала целительница.

Дарья Сергеевна, измученная, рассчиталась с Зинаидой («по-божески», подумала, доставая купюры из затертого кошелька), привела Славочку домой и строго сказала Степану, что спать ляжет в сенях с детьми, а в комнату будет заходить только для уборки и готовки.

– Да ладно, Дашунь, по рюмочке-то выпьем, – подмигнул Степан.

Дарья Сергеевна опять разревелась. Они снова сидели за маленьким столом в еще не остывших сенях. Дашуней ее называла мать. Она являлась ей во снах в огненной одежде, закрывая лицо поднятым локтем.

– Обними меня, – просила Дарья.

Но мать мотала головой и пятилась назад. Стыдилась своего лица еще при жизни. Их называли рыжиками – сборщиц гранат, которые работали на местном заводе боеприпасов. От взрывчатого вещества кожа приобретала оранжевый оттенок, волосы становились тыквенными, а рукигрязно-желтыми, с красными дужками под ногтями и вокруг лунок. Мать приходила домой и щеткой до крови терла кожу. Однажды она вернулась раньше времени и, не снимая резиновых сапог, упала на холодный пол.

– Мам, ты чего? – Дашуня наклонилась над ней, втягивая ноздрями привычный запах пороха и костра.

– Ты больше с нами не живешь, – сказала мать.

– Как?

– Кормить тебя больше не буду. Выходи замуж и убирайся.

От ледяной обиды восемнадцатилетняя Дашуня прокусила губу, кинулась в дверь и столкнулась с безумным и поседевшим отцом.

– Мать погибла, – прошептал он синим ртом.Цех взорвался, рыжее пламя полощет над городом.

– Так вон она лежит… – пролепетала Дашуня.

Отец рванул в комнату, упал на колени и начал сгребать жену с пола, пытаясь прижать к себе. Из его груди вырывался не то плач, не то волчий лающий кашель. Он елозил грязными кургузыми пальцами по ее оранжевым волосам и выл:

– Жива, дура, жива-а-а…

Мать затравленными глазами смотрела на него и тихо стонала:

– Меня выгнали сегодня, Сергуня, с работы выгнали. Без выплаты пособия, я брак выдала, брак. Мы нищие, нищие…

– Вот так и пришлось выйти замуж. За первого попавшегося Юрку, что ухаживал. – Дарья Сергеевна всхлипнула.

– Не любила его, что ли? – спросил Степан.

– Да никого я не любила. Я, Степ, вообще к мужикам равнодушна. Все эти ваши поцелуйчики мокрым ртом, все эти ваши кряхтенья – неинтересно мне все это, Степ! Вот дети – это да. Славочка. Да и Катюша. Души в нем не чаю. То есть в них.

– В нем-то не чаешь, а на дочурку наплевать тебе. – Степан откинулся на спинку стула. – Мне б такую дочурку. Моя-то выросла, в город уехала. Букой была, вся в жену, Царство ей небесное. А твоя – цветочек аленький. Пока ты там сына лечишь, мы весь день вместе. Звенит, как колокольчик, сердце прям радуется. Я уж ее и на лошади катал, и закат встречали, и стол жильцам накрывали. И леденцов купил. И в щечку целовал, и в ручку. Моя она как будто.

Все дни Дарья Сергеевна хлопотала по дому Степана, а когда Славочке нужно было идти к Анне, вопреки ее наказу, доводила сына до ворот целительницы, юркала в калитку, обходила дом сзади и заглядывала в окно, как тогда, в музыкальной школе. Кроме кремовых занавесок с разводами и помпезной хрустальной люстры ничего увидеть она не могла, но напряженно вслушивалась в надежде понять, как идет лечение.

На последний, пятый сеанс Анна пригласила Славочку к половине пятого вечера, концу приема и концу рабочей недели. Так же водила кинжалом, шептала, срыгивала. Славочка сидел на стуле и все пять дней не чувствовал вообще ничего. Просто отстраненно наблюдал, как эта тяжелая женщина вертится вокруг него, иногда опускаясь на колени, с трудом вставая, мучительно рыгая и периодически убегая в уборную за занавеской, чтобы сплюнуть отрыжку. Но в какой-то момент, когда Анна над его головой совершала кинжалом круговые движения, он отключился, впал в транс и очнулся только от того, что окно резко открылось, холодный ветер полоснул ему по лицу, а Анна закричала: «Кто-о-о?»

– Мама, – выдохнул Славочка.

Анна вдохнула кубометр воздуха, что-то забормотала и снова завопила: «Кто-о-о?»

– Аська, – гаркнул Славочка чужим голосом, не вполне осознавая, что именно его речевой аппарат вытолкнул это имя.

Анна отрезала это еще теплое слово от Славочкиных губ, шире раскрыла окно, выпустила нагретый комнатный воздух в ледяное предзимнее небо и резко закрыла ставни. Потом задергалась в конвульсиях, побежала к унитазу за занавеской и долго сотрясала воздух мучительной рвотой.

– Ну хватит. – В комнату вбежала взволнованная и заплаканная Зинаида. – Хватит, Аня, я больше не могу это слышать. – Приняла на руки выпавшую из-за занавески целительницу и подвинула к ней кресло.

– Все, Зин, иди, иди, накрывай ужинать. И позови эту, мать его, под окном вон торчит, – сказала она и обернулась к Славочке:

– Пройдут твои суставы, сынок, все пройдет. А если без любви не сможешь женской, так приезжай сюда, все верну. Только один приезжай, без матери.

Окоченевшая Дарья Сергеевна зашла в теплую комнату.

– Зинаида назначит вам травы, пусть пьет три месяца. – Анна переменилась в интонации, говорила отрывисто, строго, потом кивнула Славочке: – Выйди!

– Оставьте его, мама. – В голосе Анны звенело железо.

– Как оставьте? – Дарья Сергеевна оторопела. – Вы в своем уме, он же сын мой! Кому, куда, где я его оставлю? Да он кровиночка моя, жизнь моя. – Она залилась слезами.

– У вас муж есть, дочь есть, вот ими и займитесь. – Женщины встретилась глазами. Анна смотрела внутрь зрачков Дарьи Сергеевны. Но та выдержала взгляд и пошла в атаку, как боксер на ринге. Сжала зубы, налилась кровью:

– Никогда не оставлю. И никому не отдам.

– Да и черт с вами, езжайте домой. Лечение окончено.

Анна ела оливье, Зинаида суетилась, подкладывала ей на тарелку то огурчики, то маленькие бутерброды с сыром, то поджаренные тефтельки. Налила обеим по рюмочке, села рядом. Обе выдохнули, выпили залпом.

– Ну что? Девчонку отрезала? – спросила Зинаида.

– Девчонку.

– А надо было мать.

– Да я б не выжила, если б мать отрезала. Видала, сколько силищи в этой стерве?

– Задавит она парня.

– Задавит. – Анна кивнула с набитым ртом. – Судьба у него красивая, его еще нам с тобой по телевизору покажут.

Сестры засмеялись, прожевывая тефтельки.

– Зато девочку спасла. Налей-ка мне еще водочки. Мамаша эта ее б со свету сжила по-любому. – Анна наколола на вилку огурчик, уставилась на него и загрустила. – Детей только у него не будет. Род заканчивается. А жаль. Красивый пацан. Породистый.

Дарья Сергеевна возвращалась с сыном к Степану по дороге вдоль поля. Марсианский закат отражался в лужах и стеклах домов с другой стороны.

– Мам, красиво здесь, да? – первый раз за несколько месяцев очнулся Славочка и по-детски шлепнул ногой по луже, разбрызгивая закат. – Так есть хочется. Мам, а ты утром вареники делала, да? В сенях пахло. С вишней, мам?

Дарья Сергеевна остановилась, взглянула сыну в исхудавшее лицо. В глазах ее стояли слезы. За долгие мучительные полгода он ни разу не попросил есть. В кожаном ремне каждую неделю нужно было делать новую дырку, ближе к центру, чтобы брюки хоть как-то держались на тощих бедрах. Куртка висела на нем, как на пугале, сделанном из старой швабры.

Она взяла его лицо в свои руки и, всхлипывая, стала покрывать поцелуями.

– Родной мой, деточка моя, тебе и правда легче? И супчик дома есть, и вареники, и пирог я испеку, все для тебя, мое золотце, сердечко мое, сладость моя…

– Мам, ну не плачь, пошли домой, быка бы сейчас съел.

Из дома выскочила всегда веселая Катюша. Славочка раскрыл объятья ей навстречу, она запрыгнула ему на шею, обвивая руками и ногами.

– А дядя Степа меня снова на лошадке катал!

Он кружил ее, как пушинку, теплый, любимый, нежный комочек, вечный кусочек радости. Он не представлял жизни без нее, перегрыз бы горло любому, кто решился бы обидеть сестру.

– Братан, да тебе полегчало! Все-таки Анка наша – мощь! Не зря к ней люди со всего мира прутся. – Степан был красный, оживленный, широкий душой: сегодня они сидели не в сенях, а за большим столом в комнате. С самоваром, с бутылью самогона, с блестящими, перемытыми Дарьей Сергеевной рюмками. Славочка ел, как тигр, срывая зубами мясо с куриной кости, запихивая в рот одновременно все, что лежало на столе. Дарья Сергеевна лоснилась от пота и рюмочки самогонки, улыбалась, открывая зубы, и даже хохотала над сальными Степановыми шутками. Катюша сидела на коленях Степана, а он, обняв ее одной рукой, другой широко описывал круги, оживляя сцены из своей героической жизни и попутно сшибая со стола то тарелку с закуской, то рюмку, то уже полупустую бутыль.

Когда дети легли спать, они вдвоем остались за столом, и Степан вдруг сник:

– Дашунь, так вы завтра уезжаете, что ли?

– Уезжаем, Степ, уж и Катька школу пропускает, и Славочке, даст бог, придется в училище восстанавливаться. И болонка у нас там, надеюсь, не померла. Да и муж… – Она осеклась.

– Оставайся, Даш. Разве ж плохо тебе со мной было? Ты – вот прям моя баба, Дашунь, тебе налей рюмочку – и ты на все готова, а хозяйка какая… Катюшу б здесь в школу отдали, а Славку б твоего в Ставрополь отправили… ну, там, на скрипке… или на чем он лабает?

– Лабает? В Ставрополь? Да ты в своем уме, Степан? Где ты, а где мой Славочка! Его Москва ждет, весь мир его ждет! – Она бросила стальной взгляд, от которого Степан мгновенно отрезвел и почувствовал себя нищим актером, сыгравшим за рубль свою ролюшку и выброшенным на улицу пинком под зад.

Дарья Сергеевна вымыла посуду и ушла спать в сени к детям. Степан остался один, допил бутыль и уснул, уткнувшись в миску с остывшими варениками.

Глава 4

Спустя месяц Славочкины суставы вернулись в прежнее состояние, боль ушла, пальцы стали подвижными. По нескольку минут в день он брал инструмент и пытался разыгрываться. Дарья Сергеевна, собрав старые и свежие рентгеновские снимки, приехала к медицинскому светиле, ворвалась без очереди, потрясла у него перед лицом и шмякнула на стол проекции Славочкиных рук.

– Чашку держать не будет? – торжественно продекламировала она. – Да его в музучилище назад приняли! Вы все его еще узнаете! Доктора херовы!

Славочка пропустил больше полугода, его восстановили, но с потерей одного курса. За время болезни в училище пришел новый педагог – Филипп Андреевич Изугов, в прошлом преподаватель Гнесинки, непонятно почему сосланный из столицы в провинциальный город. Он долго присматривался к Славочке и предложил перейти к нему в ученики от Анны Георгиевны Петросян, известной в Н-ске скрипачке. На общем собрании решение одобрили. Славочка стал заниматься под руководством Филизуга (так струнники за глаза прозвали москвича). Они, помимо уроков, встречались в свободных классах вечерами, и спустя год Славочка не просто набрал былую силу, но и продвинулся в технике настолько, что его сразу перевели с первого на третий курс. Сам Филизуг был весьма виртуозен, истово верил в Славочкину гениальность, и на концертах, в том числе филармонических, они чаще выступали дуэтом, передавая и подхватывая соло от одного другому, артистично улыбаясь и подмигивая друг другу, на лету меняясь смычками и исполняя другие, необязательные, но очень волнующие зрителей трюки. Филизуг был немолодой, высокий, одного роста со Славочкой, подтянутый, худощавый, элегантный, с крупными и некрасивыми, но выразительными чертами лица. В обычной жизни он носил голубые джинсы и свободные пуловеры с V-образным вырезом, темно-синий в крапинку шейный платок и дорогие ботинки с узким носом. Его будто бы вырвали из какого-то европейского будущего и сплюнули в Н-ске в конце девяностых, настолько он был непровинциальным, незашоренным, непохожим на всех остальных. На выступлениях они стояли со Славочкой в смокингах и бабочках, стареющий, но еще сильный лев-отец… И набирающий мощь молодой горящий лев-подросток – оба смотрелись восхитительно, купались во влюбленных глазах женщин, срывали неистовые аплодисменты, снисходительно принимали букеты цветов. Неудивительно, что Славочка во всем копировал своего учителя, обожал его талант, его свободу, проводил с ним большую часть жизни в репетициях, концертах, ресторанах, беседах.

Зимним вечером они занимались в большом зале училища (администратор оставила им ключи) с двумя роялями и помпезными шторами на холодных окнах, репетировали 1-й концерт Чайковского для новогоднего выступления. Филизуг аккомпанировал Славочке (он элегантно владел фортепиано, читая с листа), останавливался, возбужденно брал скрипку, показывал неудавшийся фрагмент, снова садился за рояль. Славочка был изможден концом недели, огромной нагрузкой. Пальцы заплетались, он хотел маминых фрикаделек и полноценного сна. Филизуг орал.

– Слава, проснись! Ты что, почувствовал себя охренеть каким гением (гнев Филиппа Андреевича был одухотворенным и высокохудожественным)? Ты четвертый раз долбишь эту вариацию, будто всаживаешь кол в вурдалака. Здесь любовь, Слава-а, любовь в ее чистейшем, кристаллизованном виде. Ты любил кого-нибудь, кроме себя, гребаный эгоист?

Славочка опустил скрипку, закрыл глаза. Филизуг стоял в эффектной позе, махал руками, фонтанируя сочными образами и матерясь. Перед Славочкиными глазами поплыли картины маленького зала музыкальной школы, тоже с двумя роялями Petroff, Аськины руки на клавишах, сумасшедшая энергетика, чувственность музыки из-под ее пальцев… О чем она думала в этот момент? Откуда была такая мощь любви в этой ушастой дурочке? Кого она любила? Своих драных кошек? Губастых рыбок? Славочка вновь физически ощутил запах подпушья на ее шее, прикосновенье горячего языка… Как бы он хотел в ответ попробовать на вкус ее кожу… Если бы только в дверь не ворвалась мама и Аськины подруги… Славочку затрясло, закололо в суставах, он вскинулся, поднял скрипку и заиграл, через боль, через слезы, через дрожь, которая вплелась в мощное вибрато…

Филизуг заткнулся, подошел почти вплотную к играющему ученику, отодвинул пюпитр, вонзился глазами в его зрачки. Сквозь слезы увидел Славочкины влажные щеки. Увидел красную вспотевшую шею, пульсирующую вену. Славочка оборвал пассаж и бросил смычок…

– Умеешь любить, да? Умеешь любить, засранец? Кого, признавайся, ты сейчас целовал этой музыкой? Кого, чертов ангел? – Филизуг колотился, как от судороги. Он метнулся к стене, выключил свет и вплотную придвинулся к Славочке. Резким движением дернул скрипку из его руки, положил на стул. Ладонями сжал его лицо. Притянул к себе. Губами прижался к губам.

– Филипп Андреич, вы чего? – Ошалевший Славочка безуспешно попытался вырваться.

– Для тебя я Фил, просто Фил, понял, говнюк? Я люблю тебя, понял, засранец, люблю с первого твоего появления в этой гребаной шараге. Я не удавился в этом вашем Мухосранске только потому, что встретил тебя. Я живу только тобой, придурок, ты – уникум, понял, дебил? Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, я буду твоей тенью, я готов быть твоим смычком, мальчик…

Когда погас свет, Дарья Сергеевна, как всегда, мерзнущая под окном, выдохнула: занятие закончилось. Но Славочка не выходил. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Сергеевна. Через полчаса дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.

– Мама, зачем ты тут?

– Сыночек, я как раз из магазина. – Дарья Сергеевна засуетилась.

– Какой магазин в десять вечера, мама! Почему ты ходишь за мной по пятам, мама? – Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.

– Пойдем, родненький, ты устал, дома супчик с фрикадельками. Все хорошо, Филипп Андреич не зря с тобой так долго занимается, он чувствует твой дар, он хочет, чтоб ты был знаменитым…

Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий, он больше не хотел фрикаделек, он хотел вернуться в маленький кабинет с ушастой девочкой за пианино, в которую тыкал смычком, он хотел закрыть дверь на сто замков, на сто ключей, на сто оков. Хотел остаться в этом кабинете навсегда, навсегда. И чтобы не было потом. Чтобы этого потом ни секунды больше не было…

Глава 5

Май перевалил за середину, надвигался школьный выпускной бал. Ася сидела вместе с Алкой, одноклассницей и подругой, в скверике перед давно потухшим фонтаном и ела жирную соленую чехонь, купленную у бабок на остановке девятнадцатого трамвая. На лавочке была расстелена «Волжская коммуна». В конце сквера у палаток разворачивалась драка.

– Опять рэкетиры к Кощею нагрянули, – констатировала Алка, отрывая зубами рыбий плавник.

– Че у тебя с ним? – прожевывая прилипшую к зубам рыбу, спросила Ася.

– Да ниче. Козел он. И вообще ты знаешь, кому принадлежит мое сердце.

Алкино сердце, как, собственно, и Асино, колотилось при виде одного из актеров в фильме «Гардемарины, вперед!», они любили его горячо и совместно, обсуждая каждую новость, которая выходила в газетах или передаче «Кинопанорама». Раз в месяц обе наведывались в районную библиотеку, брали в читальном зале пачку журналов «Экран» и садились за задний стол небольшой комнаты. Сначала листали свежий номер, прислонившись головами друг к другу, потом Алка доставала маленькую шоколадку «Россия» и начинала рьяно шуршать ее оберткой из вощеной бумаги и фольги. В это время Ася выдирала из журнала нужные листы с вожделенными фотографиями гардемарина для себя и Алки, а вечером они рассматривали трофеи, ревели и мечтали. Одно из этих фото, там, где актер, накачанный и бритый, с мечом в руке и геенной огненной на заднем плане, Ася вставила поверх портрета ахалтекинской лошади. Этот портрет в рамке под дешевой пленкой подарила ей на день рождения дорогая тетя. Ася любила тетю, любила лошадей, но Жигунова любила больше. Поэтому, выцарапав гвоздем пленку, она затолкала под нее кумира и повесила над столом.

Алка была не столь изобретательной. Она клеила Жигунова прямо на обои, за что каждый раз получала скрученным полотенцем от «мамки» – на самом деле бабушки, которая растила Алку одна после гибели ее матери при родах и женитьбе отца на другой женщине. Отношения с «мамкой» были тяжелыми. Марья Ильинична запрещала Алке все: встречаться с мальчиками, гулять с девочками, носить короткие юбки (жопу-то открыла свою жирную!), краситься, приходить после восьми вечера. Алка попирала все запреты. Обладая кустодиевскими формами, она раньше своих ровесниц лишилась девственности, красилась наотмашь, знала всех владельцев ларьков в округе не только в лицо и нередко влипала в истории, от которых у Аси шевелились уши. При этом всегда была весела, независтлива и бескорыстна. Ася доверяла ей свои секреты.

Страницы: 123 »»

Читать бесплатно другие книги:

Венчурный инвестор Джон Дорр рассказывает о созданной им системе OKR (цели и ключевые результаты), к...
Что означает выражение «потушить огонь в камине»? Как вам идея общественных уборных? Знаете ли вы, ч...
Группа космонавтов на МКС сталкивается с ситуацией, после которой их решено эвакуировать. Анна - исс...
В центре книги U-процесс и разработанная в его рамках концепция чувствующего присутствия (присутстви...
Усталость негативно сказывается на всех сферах жизни. Справиться с этим неприятным чувством помогут ...
Малена нор Китар была вполне счастлива у себя дома, постигая нелегкую науку магов смерти, пока ее ба...