Кукольник Кортес Родриго
Джонатан повертел голову в руках, улыбнулся, подошел к шкафу, открыл его и поставил голову на полку – как раз между бюстами Цезаря и Декарта.
Это было чертовски странно, но она ему нравилась!
Первым делом шериф Айкен вытащил тело из тростниковой кипы и, стараясь не слишком испачкаться вездесущим липким соком, тщательно обыскал его. Дешевый табак, даже не табак, а так, мусор из молотых стеблей, фляжка неочищенного тростникового рома, старый складной нож, два серебряных доллара и, наконец, аккуратно завернутые в тряпицу документы.
Айкен развернул их, и в горле пересохло. Бумаги были выписаны на имя Оскара Мак-Коя.
«Черт!»
Это определенно был ирландец – один из многих тысяч, подавшийся сюда с Севера в поисках работы. Обычный бродяга. Шериф представил себе, как будет оправдываться перед мэром, и зябко поежился.
«А что, если бумаги украдены?»
Шериф прикусил губу и устало опустился на землю рядом с трупом. Как значилось в объявлении, беглый мулат по имени Луи Фернье был столь же белым, что и самый белый мужчина.
«А если это и есть Луи Фернье? – спросил он себя и сам же ответил: – А собственно, почему бы и нет?»
Шериф обхватил колени руками, склонил голову и задумался.
«Привезти на опознание мсье Леонарда де Вилля? А если он его не опознает?»
Тобиас Айкен вдруг почувствовал себя бесконечно усталым. И ни снова ехать в Луизиану, ни объясняться с мэром по поводу очередного трупа ему уж совсем не хотелось. А между тем расследование убийства сэра Джереми Лоуренса следовало завершать.
Шериф, кряхтя, откинулся на спину, заложил руки под голову и стал смотреть в спокойное, уже начавшее приобретать сумеречный фиолетовый цвет небо.
«А какая, собственно, разница? – внезапно подумал он. – Да будь он хоть кто – мулат, белый, – он мертв и ничего уже никогда не скажет, а значит, и оправдаться не сможет!»
И как только шериф это осознал, он привстал и кинул сразу же повеселевший взгляд на распростертое рядом тело.
– Надо же, как на белого похож! Чертов ниггер!
Весь вечер Джонатан не находил себе места. Снова и снова пытался он заняться чем-либо иным и снова и снова возвращался к голове, открывал гладкую дверцу орехового шкафа и смотрел на самый необычный предмет, какой только попадал ему в руки. Голова буквально притягивала его.
Уже спустя час он стал осознавать, что определенно испытывает к этой голове необъяснимую симпатию. Ту самую, описанную античными мудрецами, природную симпатию, что притягивает тяжелые тела к земле, а легкие – увлекает в невесомый эфир. Ту самую, что направляет корни растений к воде и заставляет поворачиваться вслед за солнцем цветок подсолнуха. И это было странно.
Джонатан понимал, что между черным и белым скорее должна существовать антипатия, подобная антипатии света и тьмы или даже подобная антипатии воинств ангелов и бесов. И вот здесь что-то не сходилось.
Возможно, все дело было в том, что они оба были людьми. Они оба имели сходные члены тела. Им обоим были открыты великие таинства Божьей благодати. И они оба – и раб, и господин – были созданы Господом друг для друга, как вода создана для питания корней и напоения населяющих землю тварей, а женщина – для утоления телесной жажды своего мужа.
Если бы между черными и белыми существовала присущая некоторым природным телам и многократно описанная древними мудрецами антипатия, они бы ненавидели один другого, как дуб ненавидит картошку, а виноград – маслину, и просто не могли бы находиться на одной земле. Но они не просто находились рядом – они служили друг другу! И раб обрабатывал землю для своего господина, а господин кормил своего раба и заботливо укрывал его от зимнего холода под своей крышей. Черные и белые были буквально созданы друг для друга! Так же, как и все симпатизирующие друг другу тела.
Джонатан взволнованно заходил по комнате. Он впервые рассматривал эту проблему столь философски. А что, если эта связь распространяется еще глубже, подобно связи между волчьим корнем и глазами человека? Ведь общеизвестно, что Господь дал самое прямое указание на благотворное действие волчьего корня для глаз, создав его цветы в виде маленьких черных шариков, помещенных в подобные векам белые оболочки.
Нет ли в черной коже и выпуклых губах, коими наделен каждый негр, Божьего знака, прямого указания на его особое положение вечного спутника белого человека? Подобно тому, как по линиям руки каждый изучивший науку хиромантию с легкостью прочтет, будет ли обладатель этой ладони счастлив браком и сколько детей пошлет ему Господь.
Джонатан взъерошил рукой непокорные рыжие волосы, кинул еще один взгляд на поощрительно улыбающуюся ему голову и сел в кресло, изящно подперев горячий лоб ладонью. Он знал, что знаки должны быть. И даже то, что Господь послал ему этот странный подарок, должно иметь свой особый, небесный смысл. Ведь именно в предмете, в конечном счете, и материализуется мысль и воля – и человечья, и Божья.
Шериф Айкен встретил вернувшихся ни с чем полицейских на дороге. Указующе махнул рукой в сторону подготовленных к погрузке тростниковых кип и спустя несколько минут уже демонстрировал им распростертое на земле залитое кровью тело.
– Не смотрите, что выглядит как белый, – тихо произнес он. – Это мулат. Из Луизианы. Тот самый, что убил сэра Джереми.
– Вы уверены, шеф? – настороженно спросил старший наряда.
– Абсолютно, – кивнул шериф. – Мы еще и награду за него получим – двадцать пять долларов. На всех поделю, никого не обижу.
– А как же документы? Тут же написано: Оскар Мак-Кой.
– Украл у кого-то… – отмахнулся шериф. – Меня еще в Луизиане предупредили, что этот беглый – сущий сатана! А он к тому же еще и грамотный был.
Упоминание о грамотности чертова мулата подействовало мгновенно. Полицейские сразу же утратили почтительное отношение к покойнику, все, как один, неприязненно сморщились, кулем закинули труп на лошадь и, весело перешучиваясь по поводу пяти долларов на брата, тронулись в обратный путь. И только шериф растерянно смотрел в никуда. Впервые в своей жизни, поддавшись понятной человеческой усталости, он совершил служебный подлог и даже не знал теперь, как будет жить с этим дальше.
«Господи! Сделай так, чтобы это и впрямь оказался тот самый мулат! – взмолился он. – А больше мне ничего не надо!»
Тело скинули на том самом месте, где несколько дней назад лежал обезглавленный сэр Джереми Лоуренс. К трупу мгновенно набежали охающие, вздыхающие и бьющие себя розовыми ладонями по бедрам черные слуги, и шерифу пришлось потратить немало сил, чтобы предъявление тела сэру Джонатану не превратилось в ярмарочное представление.
А потом юный сэр Лоуренс медленно спустился по лестнице и впился глазами в белое, почти кукольное обескровленное лицо.
– Это он? – осторожно поинтересовался шериф.
Джонатан вспомнил свой мгновенный испуг, когда он услышал от Платона весть о почти белом помощнике этого чертова африканского колдуна, и опустился на корточки. Да, похоже, это было то самое лицо, что мелькнуло за шалашом. По крайней мере, цвет волос тот же, да и глаза…
– Да, шериф. Это он.
Шериф Айкен облегченно вздохнул и присел рядом.
– Это мулат из Луизианы. Луи Фернье. Я думаю, что именно он убил вашего отца… Правда, улик у меня пока нет. Так что официального завершения дела удастся добиться не скоро, сами понимаете.
Джонатан задумался. Там, в его комнате, на подносе, прикрытый узорной салфеткой, так и лежал большой черный кухонный нож, которым уже были отрезаны две головы, и лучшего повода избавиться от него, чем сейчас, просто не существовало.
– Я принесу вам улику, шериф, – привстал он. – Платон не так давно возле шалаша нашел, просто вам отдать не успел.
Шериф изумленно захлопал глазами, а Джонатан поднялся по лестнице в дом, прошел в бывшую отцовскую, а ныне только его спальню, откинул салфетку, взял в руки роковой инструмент и торопливо вернулся.
– Вот, – протянул он орудие двойного убийства шерифу. – Это ведь он?
Шериф обомлел и криво, еще не веря своему счастью, а затем широко, во весь рот, улыбнулся. Теперь у него было почти все.
Дело об убийстве сэра Джереми Лоуренса закрыли не сразу. Несмотря на прямую улику, найденную в шалаше, – тот самый кухонный нож, мэр долго не верил в то, что шериф Айкен раскрыл самое громкое преступление последнего десятилетия, а потому шерифу все-таки пришлось ехать в Луизиану и говорить с мсье Леонардом де Виллем. Одно хорошо – на этот раз фермер был сама любезность. Он бегло прочитал детальное описание убитого шерифом незнакомца с документами ирландца и кивнул.
– Это он, шериф. Никаких сомнений. Нос прямой, глаза голубые, волосы светлые. Металлическая фляжка с тростниковым ромом, табак… Да, господин Айкен, вы убили Луи Фернье. Извольте получить вознаграждение.
Шериф неверяще заморгал и тут же все понял.
– Вы, как я понимаю, не желаете выезжать на опознание?
– Абсолютно не желаю, – честно ответил мсье де Вилль. – У меня уборка в самом разгаре; если я уеду, половины урожая недосчитаюсь. Так что извольте получить ваше вознаграждение, и расстанемся друзьями.
На секунду шериф оторопел, потом рассмеялся и попросил перо и бумагу. Составил акт об опознании, проставил завтрашнее число, сунул акт на подпись, забрал, тут же с удовлетворением принял двадцать пять одинаковых, как братья-близнецы, серебряных однодолларовых монет и сунул их в кошель. Дело, считай, было закрыто.
Через два дня извещение о постигшем убийцу сэра Джереми Лоуренса возмездии было опубликовано в печати. Детали не сообщались. И только среди рабов семейства Лоуренс ходила умело запущенная управляющим Томсоном версия: убийца оказался ирландцем по имени Оскар Мак-Кой.
Власти не возражали, все прекрасно понимали, что правда, как она есть, только подогревала бы неисполнимые надежды среди рабов, предъявив им дерзнувшего на бунт и преступление мулата как ненужный пример.
А спустя еще один день, уже за полночь, уставший бороться с искушением сэр Джонатан Лоуренс снял голову с полки, поставил ее посредине комнаты, оторвал от своего красного шейного платка длинную ленту и сделал то, что давно уже хотел сделать, – вплел в пышную шапку курчавых седых волос.
Часть II
Преподобного Джошуа Хейварда разбудил жуткий грохот. Кто-то молотил в дверь – сначала кулаками, а затем и ботинками.
– Наверное, старый Доусон скончался, – вздохнула в темноте Мелани. – Тебе поесть приготовить? Или так поедешь?
– Не торопись, – отмахнулся преподобный и сел на кровати, протирая глаза и нащупывая ногами мягкие теплые тапочки. – Может, это и не Доусон вовсе.
– А кто еще? – резонно возразила жена. – Рейнольдсу еще рано, да и Маргарет Хофман пока не торопится.
Преподобный не ответил. Разумеется, Мелани была права: Рейнольдсу еще рано, а девяностодвухлетняя Маргарет пока помирать не торопится. Но лично ему от этой правоты супруги было не легче.
В дверь снова замолотили.
– Иду-иду! – сладким голосом отозвался преподобный и торопливо спустился по гулкой деревянной лестнице на первый этаж. – Кто там?
– Это я, ваше преподобие! – отозвались из-за двери странным, сдавленным голосом. – Томас!
– Господи! – сразу взбеленился преподобный. – Что у тебя там стряслось?! Нельзя было до утра подождать?
Он сдвинул щеколду в сторону, распахнул дверь и отшатнулся. Глаза у негра были совершенно безумны.
– Там… – почти прорыдал Томас. – Богородица! Там такое! Такое!!!
– Ты толком можешь объяснить? – нахмурился преподобный. – Или так и будешь вопить? Где Богородица? Какая Богородица? Что с ней?
– Наша!!! В храме! Там такое!
«Ограбление?»
Преподобный встревожился; он-то знал, что оклад иконы Девы Марии лишь немного позолочен сверху, но грабители этого могли и не знать. Он постарался взять себя в руки, вспомнил об этой извечной манере Томаса поднимать шум из ничего, но понял, что идти в храм все равно придется.
– Ладно, подожди, сейчас оденусь, – пробурчал он и решительно захлопнул дверь, оставив Томаса ждать на крыльце. – Ненормальный…
Черного раба Томаса Брауна преподобный Джошуа Хейвард купил два года назад. За сто пятьдесят пять долларов.
Разумеется, для работы в поле этот пятидесятилетний «бой» уже не годился совершенно – грыжа, вечные боли в спине и скрюченные ревматизмом пальцы делали его непригодным даже для помощи на кухне. Но стоило услышать, как Томас Браун рассказывает своим собратьям об Иисусе, как любому становилось ясно, что этот раб уплаченных денег стоил. И куда бы преподобный Джошуа его ни привез, бесконечные, одна за другой, проповеди неутомимого Томаса всегда заканчивались одинаково – массовыми мольбами даже самых тупых «полевых» негров приобщить их к святой Христовой церкви.
Но было у Томаса одно пренеприятное свойство – он был отъявленный паникер и, похоже, немного не в себе. Неделю назад ему показалось, что храм собираются ограбить, а минувшей зимой Томас усиленно готовился к концу света, а потому из божьего храма практически не выходил, но, что хуже всего, постоянно клялся, что еще в детстве видел спускающегося с небес архангела Гавриила собственной персоной.
Преподобный Джошуа Хейвард быстро надел костюм и черную широкополую шляпу, на всякий случай прихватил с собой лампу, вышел на крыльцо и быстро направился в сторону храма.
– Так все-таки что там стряслось, Томас? – на ходу бросил он.
– Дева Мария плачет… – сдавленно булькнул раб.
– Как это? – остановился преподобный.
– Да-а, преподобный, да… – закачал головой Томас. – Во-от такими слезами.
– Какими слезами? – заорал преподобный. – Что ты несешь?!
– Кровавыми, – развел руками Томас, – как в церкви Святого Великомученика Себастьяна.
Преподобный застонал и чуть было не повернул назад. Но потом пересилил себя и, полыхая праведным гневом, двинулся к храму еще быстрее.
«Я тебе покажу, как среди ночи меня поднимать! Я тебе устрою слезы Девы Марии!»
Они подбежали к храмовым дверям, Томас открыл их своим ключом и, пропустив хозяина вперед, прихрамывая, побежал следом.
Преподобный Джошуа Хейвард промчался к иконе, поднял лампу и обомлел. По щекам изображенной на иконе Богородицы тянулись две извилистые кроваво-красные дорожки.
– Кто это сделал? – прошипел он и вдруг замер.
Уголок левого глаза зазолотился отраженным ламповым светом, и оттуда вдруг скатилась крупная ярко-красная слеза.
– Черт!.. – охнул священник и тут же прикрыл рот ладонью.
– А я вам говорил, масса Джошуа, – укоризненно пробурчал сзади Томас.
Преподобный протянул вперед дрожащую руку. Коснулся назревающей – на этот раз в правом глазу изображения – капли пальцем и сунул его в рот. Жидкость была теплой и соленой – пожалуй, от крови и не отличить.
С минуту или более преподобный переводил дух и соображал, что будет делать дальше, как вдруг понял, что «слез» более нет, и те две, что он успел увидеть, были последними!
Некоторое время он не решался, а потом все-таки взял икону обеими руками и аккуратно снял ее со стены. Развернул и растерянно хмыкнул. Задняя поверхность холста была ровной и сухой. Преподобный поставил икону на пол, точно напротив лампы, быстро присел рядом и попытался найти отверстия, сквозь которые могла протекать эта жидкость…
Ничего!
Тогда преподобный снова развернул икону к себе лицевой стороной, криво усмехнулся мгновенно промелькнувшей мысли о колоссальном розыгрыше, встал, решительно поднял и повесил икону на место, секунду поколебался, а затем вытащил из рукава платок, послюнявил его и тщательно стер с золотистых щек Богоматери обе красноватые дорожки.
– Вот и все, Томас. И никаких тебе слез.
В тот самый момент, когда преподобный протирал икону платком, Джонатан уже рассматривал получившуюся косичку из седых волос и ярко-красной ленты. Пожалуй, это выглядело даже красиво, а главное, его поразило странное ощущение, схожее с тем, что наполняло его в то утро, когда впервые проснулся в отцовской кровати, – ощущение святотатства. В то же время чувствовал он себя великолепно!
Он еще раз осмотрел голову и обратил внимание на то, что она стала как-то еще суше. Веки окончательно провалились внутрь глазниц, щеки втянулись, тавро в виде буквы V стало необыкновенно выпуклым, а некогда полные губы разошлись в стороны, обнажив крупные белые зубы и светло-коричневые, твердые, как дерево, десны. Джонатан взвесил ее в руке – она даже весить стала меньше!
«Надо будет спросить Платона, как он это сделал», – решил Джонатан, поставил голову обратно в шкаф и, сладко потянувшись, взглянул на часы – половина третьего. Но спать почему-то не хотелось.
Трудно сказать, в чем тут дело, но с тех пор, как Джонатан стал полновластным хозяином в доме, он почти перестал спать. До двух-трех часов ночи возился с куклами, в пять-шесть утра вставал и читал Геродота или Ювенала, а чаще всего своего любимого Сенеку, затем выезжал на плантации, и только когда наваливалась жуткая послеобеденная жара, он поступал так же, как и все белые в этих краях, – отключался ото всех забот и отдыхал, чтобы к вечеру снова засесть за кукольные реконструкции далеких, но от этого не менее великих событий.
А сейчас… он словно услышал голос безумно далеких предков, еще из тех допотопных времен, когда люди бродили по бескрайним горам и долам Вавилона и Палестины в накинутых на плечи шкурах и молились золотым идолам.
Он подошел к окну, распахнул его настежь, подставил грудь внезапно налетевшему прохладному ветру и прислушался. Цикады верещали оглушительно, но ветер принес и еще кое-что. Сквозь это наплывающее волнами стрекотание откуда-то издалека до него донеслись глухие равномерные звуки.
«Негры», – догадался он.
Собственно, держать в деревне барабаны им запретили давно, еще при дедушке, – Джонатан даже не помнил этого времени, слишком уж был мал. Но два или три раза в году рабы все-таки нарушали господский запрет, а чтобы их не услышали обитатели усадьбы, уходили далеко-далеко, в рощу, туда, где теперь расстилались рисовые поля.
«Какой-то языческий праздник?»
Ему вдруг стало ужасно интересно, что может заставить рабов после целого дня напряженного труда под изнуряющим солнцем с риском быть сурово наказанными нарушить запрет и собраться всем вместе, да еще вот так, посреди ночи.
«Съездить и посмотреть?»
Джонатан притворил окно, бросил взгляд на стоящую в шкафу голову и улыбнулся. Он должен был узнать правду.
Джонатан разбудил несказанно изумленного его ночным визитом конюха-ирландца, взял смирную, ко всему привычную кобылу и спустя четверть часа был уже у рисовых полей. Звук тамтамов был слышен здесь отчетливо и ясно.
Джонатан привязал кобылу и где бегом, а где осторожным торопливым шагом преодолел последние полмили. Добрался почти до самой рощи, здесь залег и, не желая привлекать к себе внимание, пополз. Выбрался на опушку и замер.
Они танцевали. Отдельные па этих танцев Джонатан иногда наблюдал на Рождество, когда каждый раб дома Лоуренсов получал свои четыре пинты тростникового рома. Напившись, рабы собирались в кружок и хором пели псалмы во славу Иисуса, но в какой-то момент становились практически неуправляемыми, начинали почти открыто передразнивать господ, затевали драки друг с другом, а порой и танцевали почти так же, как сейчас.
Вот именно, что почти… Джонатан во все глаза смотрел на своих рабов и не узнавал их. Во-первых, они все были совершенно трезвы, и от этого их движения были точны и собранны. А во-вторых, – Джонатан растерянно хлопал глазами, – в том, что они делали, не было ни малейшего шутовства; они танцевали с полной отдачей и всерьез.
Сначала мужчины шли по кругу, один за другим, и движения каждого были абсолютно согласованы с движениями остальных, но затем что-то изменилось, круг рассыпался, и в центре огромной поляны появилось странное существо.
Конечно же, это был человек, но тот, кого он изображал, менее всего был похож на человека. Покрывающие черное потное тело зигзагообразные узоры наводили на мысли о нездешних хищниках, а движения были замедленны и властны.
Танцор плавно прошел по краю поляны, распугивая обступивших ее зрителей, а затем присел возле зарослей терновника и буквально исчез, растворился – так, словно его здесь никогда и не было. И тогда на поляну выскочил совершенно другой персонаж. Его лицо и кисти рук были покрыты белой глиной, на голове колыхалась соломенная шляпа с загнутыми вверх полями, на шее болталась алая тряпка, а в руке красовалась трость. Он важно прошел в центр, залихватски крутанул тростью, и Джонатан вдруг с ужасом узнал в этом движении характерный жест своего отца!
Это уже точно не было шуткой, но едва быстро наполняющийся бешенством Джонатан стал подниматься, как на поляне снова объявился разрисованный под неведомого зверя танцор, в следующий миг в его руках оказался огромный нож, а еще через долю секунды он повалил «сэра Джереми» на землю и взмахнул рукой.
Невидимые с такого расстояния зрители закричали столь яростно и поощрительно, что никаких сомнений в их симпатиях более не оставалось. «Зверь» поднял с земли бог весть как оказавшуюся там и явно символизирующую голову Джереми Лоуренса тыкву, нахлобучил на нее соломенное подобие шляпы и понес ее по кругу.
Джонатан задохнулся от ярости, вскочил и бросился вперед.
Он не успел пробежать и десятка шагов, как от ближайших кустов отделилась тень, Джонатана повалили на землю и, зажав рот рукой, потащили прочь. Он попытался вывернуться, ударил наглеца в лицо, нащупал мокрый рот, попытался достать пальцами глаза, но его скрутили еще сильнее – не пошевелиться.
– Нет, масса Джонатан, нет! Не сейчас! – яростно зашептали ему в ухо.
«Платон?» – на мгновение оторопел Джонатан и, осознав, что его скрутил собственный раб, совершенно рассвирепел.
Он бился, как в эпилептическом припадке, выкручивался налимом, отчаянно мычал и даже сумел укусить зажавшую рот огромную ладонь, но все было бесполезно: раб упрямо тащил его прочь от рощи. И только в полумиле, уже на пустых полях скошенного тростника, Платон внезапно остановился, осторожно ослабил хватку и тут же рухнул на колени.
– Простите меня, масса Джонатан!
Джонатан брезгливо встряхнулся и, стиснув зубы, прошипел:
– Вернемся, пойдешь к шерифу.
– Слушаюсь, масса Джонатан! – склонился еще ниже старый негр.
– Скажешь, тридцать девять плетей.
– Скажу, масса Джонатан!
Джонатан покачал головой и отвернулся в сторону багровеющего востока. Он все еще был рассержен, хотя уже чувствовал, что Платон прав, и обнаруживать себя на этом языческом шабаше не следовало. Но не признаваться же в этом рабу…
– Можно сказать, масса Джонатан? – внезапно раздалось позади, и Джонатан повернулся.
Платон так и стоял на четвереньках, уткнувшись головой в сухую траву.
– Что еще?
– Вы их обязательно подчините себе, масса Джонатан, – пробубнил в землю Платон.
– Что-о-о? – не понял Джонатан.
– Да, масса Джонатан, – все так же не поднимаясь с колен, пробубнил Платон. – Они уважают силу, а вы – настоящий колдун.
– Что-о?! – аж подпрыгнул Джонатан.
– Только очень большой колдун может иметь столько кукол! – убежденно произнес старый негр.
Джонатан на секунду оторопел, растерянно заморгал и, только когда до него дошло, что имеет в виду Платон, расхохотался.
– А еще… что… скажешь?! – чуть не захлебываясь, пробулькал он.
Платон осторожно приподнялся с земли и, словно не веря, что настроение хозяина переменилось, тихо добавил:
– А еще я скажу, что они не верят, что сэра Джереми убил белый.
Внутри у Джонатана словно что-то оборвалось, а горло мгновенно пересохло. Это он и сам видел.
– А что они говорят? – еле выдавил он.
Платон облизнул губы.
– Они думают, что его убил черный дьявол.
«Так оно и есть», – вспомнил Джонатан стоящую у него в спальне голову и вдруг успокоился.
– И что же делать? – сам удивляясь тому, что ведет этот странный разговор, спросил он и уселся рядом с Платоном.
– Сначала вы должны убить Джудит Вашингтон.
Джонатан оцепенел. Ничего более наглого он не мог себе представить.
– Я? – резко повернулся он к рабу. – Я – должен?! Кому я должен? Тебе?!
– Нет, масса Джонатан, – раб пригнулся к земле еще ниже. – Но она – семя Лоуренсов. Это все знают. А теперь каждый ниггер на плантации может ей ноги раздвинуть! Убейте ее, масса Джонатан!
Джонатан упрямо поджал губы и уставился на линию багровеющего горизонта, но вскоре печально склонил голову. Его прекрасные мечты о гармоничной жизни с рабами в едином, теплом и уютном мире рушились, словно карточный домик. Полевые негры с животным наслаждением разыграли сцену убийства его отца, а домашний, самый преданный раб посчитал его колдуном и затем из лучших побуждений посоветовал ему убить другую рабыню – только за то, что она слишком похожа на своего господина. Что-то в этом мире шло не так.
«Надо было сразу ее продать!» – с тоской подумал Джонатан о Джудит и понял, что остро хочет лишь одного – вернуться к своим куклам.
Преподобный Джошуа Хейвард пробился к юному сэру Лоуренсу лишь с четвертой попытки. Всю неделю старый Платон говорил ему всякую ерунду: «масса Джонатан приболел», «масса Джонатан в отъезде», «…не принимает», «…не может», и лишь когда преподобный окончательно рассвирепел и пригрозил рабу отлучением от причастия, тот сдался и провел его в дом. Долго стучал в темную дубовую дверь, затем начал слезно упрашивать «масса Джонатана» открыть, наконец где-то через четверть часа загремел ключ, и дверь приоткрылась.
Преподобный вошел в практически темную из-за плотных бархатных штор спальню и, нащупав рукой стул, присел. Он уже понял, что юный сэр Лоуренс опять возится со своими куклами, а когда глаза понемногу привыкли к темноте, увидел их, без числа расставленных по всему ковру.
– Что на этот раз, Джонатан? – скорбно поинтересовался преподобный.
– Троянская война.
– А когда делом займешься? На тебе ведь все хозяйство. За этими канальями глаз да глаз нужен.
– Я не знаю, что делать, – тихо ответил парень и поднял на священника полные слез глаза. – Я хочу, чтобы все было как в книгах Аристотеля. Я бы о них заботился, они бы мне служили… а они такие…
Преподобный понимающе кивнул головой.
– Я знаю черных, сынок. А ты, вместо того чтобы здесь прятаться, лучше бы сказал мне.
– И что?
– Слово Божие все может, – значительно закивал преподобный. – И уж на земле ему преград нет, это точно!
Тем же вечером, сразу после работы, вместо ужина всех успевших окреститься черных рабов под угрозой наказания плетьми погнали за девять миль в город, завели в храм, и никогда еще, пожалуй, преподобный Джошуа Хейвард не был столь красноречив и убедителен.
– Слушайте меня, вы, неисправимые грешники! – потрясая руками, обвиняюще возвысил он голос. – Ваши сердца заполнены всякой скверной, и дьявол соблазняет вас!
Рабы начали растерянно переглядываться.
– Бог рассержен на вас и, конечно же, накажет, если вы не оставите ваши дурные пути!
Рабы дружно опустили глаза. Они еще не знали, куда клонит преподобный, но уже предчувствовали, что сегодняшняя проповедь обязательно кому-нибудь выйдет боком – или к шерифу пошлют, или прямо на месте накажут.
– Вместо искреннего служения вашему доброму господину вы, праздные, уклоняетесь от вашей работы! – прямо обвинил их преподобный и окинул поникшие курчавые гривы тяжелым, все запоминающим взглядом. – Но Бог видит вас!
Негры, все как один, затаили дыхание и втянули головы в плечи.
– Вы лжете! – уличающе ткнул пальцем вперед преподобный. – Но Бог слышит вас!
Рабы сгорбились еще сильнее.
– O, развратные сердца! – с внезапно прорезавшейся болью почти прорыдал преподобный. – Когда работа для вашего господина сделана, собираетесь ли вы вместе, чтобы с трепетом душевным поговорить о совершенстве Отца Нашего Небесного?
По храму прошел невнятный шепоток.
– Не-ет! – качая головой, саркастично протянул преподобный. – Вы ссоритесь и собираете всякие бесовские коренья, чтобы закопать их под порогом соседа и навести порчу на ближнего своего!
Негры тут же смолкли, и стало ясно, что священник попал в точку.
– А вместо поклонения Господу прячетесь по темным углам и швыряете бобы с безбожным предсказателем или кидаете карты с какой-нибудь старой ведьмой!
Преподобный на секунду приостановился, чтобы перевести дыхание, а в храме воцарилась такая тишина, что он слышал даже ток собственной крови в висках.
– Но Бог видит вас!
Кое-кто в толпе мелко перекрестился.
– Оставьте ваши греховные пути! – укоризненно покачал головой преподобный. – Да, ваш добрый господин сэр Джонатан Лоуренс не всегда может выяснить, где вы и что вы делаете, но Бог-то видит вас, и уж он-то обязательно накажет!
Негры зашевелились. Наконец-то всем стало понятно, чего именно хочет от них преподобный, и, словно подтверждая эту догадку, тот уже более миролюбиво завершил:
– Ибо если вы не повинуетесь вашему земному владельцу, вы тем самым оскорбляете и вашего небесного Владыку.
Джонатан видел, как торопливо, почти бегом возвращаются с проповеди рабы. Он знал, что они рвутся к сооруженным для них «яслям», где уже второй час их дожидается остывшая каша. Не пройдет и трех минут, как они похватают заменяющие им ложки отливающие перламутром створки речных мидий и, словно дикие животные, отталкивая друг друга, набросятся на еду. А потом, набив животы, разбредутся по своим хижинам и в лучшем случае постараются до утра забыть и про преподобного, и про своего господина, и даже про Бога, а в худшем… в худшем – выберутся в рощу и станцуют о своих господах что-нибудь издевательское.
Джонатан скрипнул зубами. В этом и была главная проблема. Он и его рабы сталкивались ежедневно; они на него работали, он их кормил и опекал, но душевно они словно жили на далеких, разделенных океаном островах.
К сожалению, он не мог их посадить за один стол с собой, как советовал мудрый Сенека, – даже самых благонравных. Это еще было бы возможно, если бы рабов было два-три десятка, но когда их три с половиной сотни… Они и веру-то Христову не все приняли, так и живут язычниками, чуть ли не половина.
Джонатан отвернулся от окна, и его взгляд упал на книги. Ах, если бы он мог донести до негров хотя бы одну тысячную долю накопленных человечеством познаний! Так, чтобы его Платон ничуть не уступал своему многомудрому тезке. Сколь благочинной и добронравной стала бы окружающая его жизнь – воцарился бы воспетый древними Золотой век.
«А что, если попробовать? И начать с самых простых вещей: постоянные проповеди у преподобного, нравоучительные беседы, домашний театр, наконец… Театр! Как в Древнем Риме!»
Сердце Джонатана подпрыгнуло и заколотилось изо всех сил. Древние мудрецы снова подсказали ему самый верный выход из положения! Ибо все, что он хочет им сказать, все, что вообще можно сказать невежественному человеку, следует говорить простым, доступным для его разума языком – языком самих жизненных ситуаций. Для этого годились даже его куклы.
Джонатан бросился к письменному столу, выхватил из стопки чистый бумажный лист, открыл крышечку чернильницы, заострил перо и за считаные минуты набросал небольшую простую пьесу. Мгновенно разыграл ее со своими куклами и тут же понял: не то! Куклы были слишком уж малы, чтобы все триста пятьдесят человек, пусть и разбитые на группы, могли увидеть представление. Куклы должны быть крупнее, хотя бы раз в пять-шесть.
Он с отчаянием скользнул глазами по бюстам Цезаря и Декарта, уткнулся взглядом в черную высохшую голову Аристотеля Дюбуа, и тут его озарило! Он схватил колокольчик и вызвал Платона. Попытался объяснить ему, чего хочет, не сумел и тогда просто приказал ему привести несколько самых толковых негров: Сесилию, Абрахама с конюшни, да хоть ту же Джудит Вашингтон, наконец!
Дело пошло сразу. Через четверть часа у ведущей на задний двор лестницы собрались восемь человек, в основном из домашней прислуги. Джонатан быстро расставил их в тщательно продуманном порядке и начал объяснять.
– Значит, так, Сесилия, ты у нас будешь праведницей.
– Как это праведницей? – мгновенно вспотела тучная кухарка. – В церковь, что ли, каждый день ходить? А как же моя кухня?!
– Заткнись и слушай! – раздраженно оборвал ее Джонатан. – А будешь спорить, на плантацию отправлю.
Сесилия охнула и зажала рот пухлыми руками.
– А ты, Абрахам, – повернулся он к испуганному помощнику старшего конюха, – будешь развратником и бездельником.
Абрахам выпучил глаза и облизнул массивные, выпуклые губы.
– Может, лучше сразу к шерифу? А-а… масса Джонатан?
– Будешь возражать, точно отправлю. – Он повернулся к Платону. – Кстати, ты почему Джудит не привел?
Тот потупился.
– Ну? – сразу почуял неладное Джонатан. – Что случилось?
Читать бесплатно другие книги:
