Поворот - Лахтин Кирилл

Поворот
Д. Орман


Повесть-притча «Поворот» ставит важнейшие вопросы: о моральном выборе человека, роли случая в его судьбе и о силе осознанного выбора.Притворившись историей о борьбе добра и зла, повесть-ловушка затягивает в противоречивый и неоднозначный внутренний мир главного героя.Что же происходит на самом деле, а что – лишь иллюзия?Читателю предстоит самому найти ответ в этом увлекательном и трагическом повествовании.





Поворот



Д. Орман



Иллюстратор Т. С. Маклашина

Иллюстратор Елена Маски

Корректор А. К. Карапетян



© Д. Орман, 2018

© Т. С. Маклашина, иллюстрации, 2018

© Елена Маски, иллюстрации, 2018



ISBN 978-5-4493-2509-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero







Из всего присущего богам наибольшее мое сочувствие вызывает то, что они не могут покончить жизнь самоубийством.

Рюноскэ Акутагава


(Начало рукописи отсутствует)



(02.06.1076)



«… приходилось наблюдать и поступки, совершенно лишенные значения; и потому как мои собственные, порой, казались мне не более значимыми, чем шорох увядшего листа или пятно на солнце, да и то: для листа и солнца эти мгновения исполнены неких таинств. Какой же смысл в окружающей людей суете? Создаваемой людьми суете? Разве что редкие обрывки тишины, такие редкие, что их почти невозможно увидеть, еще заслуживают внимания. Но тишина рвется словом на невесомые кружева, раскрывается веером и тает. Если к ней вовремя не прислушаться, то можно сбиться с пути. Однако есть некоторые, счастливые, для которых чтобы продолжить свой путь, бывает нужно просто увидеть линию горизонта. Я мог бы посягнуть на их право творить чудеса, но для кого это будет иметь значение? Для того, кого придумал пословицу «Бедность не порок»? Кто пытается придать своему существованию больший смысл, наполняя его поступками, совершенно не присущими и не подобающими его положению и архитектуре морали? Пословицу бы переделать. Не порок, а порог. Можно остаться за этим порогом, можно скатиться еще ниже, но подняться выше, оставаясь истинно свободным – нельзя.

Тогда мне свобода представлялась равниной, днем стелившейся до самого горизонта, а ночью – кто как увидеть мог. Хотелось вскочить в седло и мчаться вперед, в холодный ночной ветер, от башни до башни. Мой старый учитель и друг, не осуждая этот бред юношеского воображения, воспринимал свободу иначе: как отсутствие причин ворчать. Так бывает, когда однажды человеку сильно подпортили жизнь, потому—то он и становится мягче к другим.

И так легко бывает переступить этот порог, словно его и не было, не было того, что соединяет человека с истоком, откуда он вышел. Как сейчас, я буду помнить начало и конец, но я не спрашиваю себя, почему пошел по этому пути; то, что было до пути, что будет после, меня и самого не волнует. Отрывки прошлой жизни будут преследовать, но человек всегда отмахнется от них, твердя себе, что не было этой жизни, не было воспоминаний и мгновений, которые сейчас кажутся давно позабытым сном. Какую тайну хранят в себе черные элионские скалы? На свете есть места, где люди умирают не от зубов и когтей, не от удушья и голода, не от обвалов и падений в расселины, а лишь оттого, что находят в конце. От самого знания, осязания этого знания и непринятия его. Вот – один из многих коридоров, пронизывающих массив насквозь и меняющих со временем свои формы, там, где время размывается, и своды заглушают эхо. Один шаг вперед, в каменную кладку – я бросаю вызов, я создаю новую легенду: отныне люди могут ходить сквозь стены. Стоит сказать спасибо той доброй воле, что мне не препятствовала. Ударов сердца не заглушить ничем, и я ощущаю их тем явственнее, чем сильнее стараюсь их не замечать. Чувство, возникающее при прикосновении к святыне, даже от созерцания ее, не вполне поддается описанию.

Мне казалось, я – в центре мира, или сам центр. Что происходит в этот момент? Что вселяет эту уверенность, а, точнее, самоуверенность в своих способностях? Интуиция не может открыть это, как разум не может объяснить: любуясь вечностью в собственном отражении, нетрудно потерять связь с настоящим. И все мои мысли теперь обращены к тому, что так упорно не дается в руки. И потому я оставил там, за черными хребтами, все, чем дорожил. Всевозможные напоминания о собственном «я». Мои несколько куцые воспоминания, самые лучшие воспоминания. Мои прикосновения к чуду.




Энтенн


(03.10.1076)



Искры, как разноцветные светляки, взлетают, взрываясь, разгораясь – и каждый миг их полета отдан, чтобы вызвать улыбку на чьих-то губах, только мерцающий шепот – вот что остается от них, когда крохотные осколки зеркального фейерверка, тая в душном ночном сумраке, наконец, сдаются и гаснут, нежными хлопьями опадая на траву, выложенные разноцветными камнями дорожки в парке, неподвижную гладь пруда. Как мало нужно, чтобы напомнить о радости – по незначительной причине, напомнить о сказке – и вновь в нее поверить; неужели лишь несколько разноцветных огней для этого нужно?! Кто-то провожал их восторженно—мечтательным взглядом, и улыбка неуловимой тенью то появлялась, то исчезала с лица, приходя лишь на то время, когда глаза были прикованы к новому снопу искр – для него и был фейерверк. Кто-то радовался как ребенок, хлопал в ладоши – и для него был этот фейерверк, но уже другой. Но не было ни одного человека, который стоял бы, скучая, без эмоций и был бы погружен в собственные мысли. Как же сделать собственное равнодушие к волшебству более незаметным? Я не вслушиваюсь в музыку, предпочитая стоять в стороне и наблюдать за парами, чем танцевать самому, хотя некогда именно последнее доставляло мне необычайное удовольствие.

Подле меня, прямо на траве, подобрав под себя светлое шелковое платье, сидит Ванда. Она держит меня за руку и нежно гладит ладонь, но ее глаза, как и у всех, прикованы к фейерверку.

Мне нет до нее дела: я жду.

«Ренеди, улыбнись же!» – говорит она мне.

У меня нет настроения улыбаться – Отакон опаздывает. Но ее замечание бьет в цель, и я стараюсь сменить плохую мину на более подобающую. Глупая девочка – настанет утро и мы, возможно, уже не увидимся. Как хорошо, что мысли можно надежно спрятать за изгибом губ. Она настолько привыкла к тому, что я рядом (всегда рядом с ней!), что, наверное, ничто на свете не смогло бы убедить ее расстаться со мной хотя бы на день. Это дает ей иллюзию реальности. Ей вспоминаются иногда странные вещи – и не во сне, а наяву – какие-то позабытые осколки прошлого, которого не было, но оно было. Осколки, отражавшие ее прошлую жизнь или будущую жизнь. Этого она понять не может, а мне не хочется ей разъяснять. Она цепляется за эти осколки как утопающий в бурной реке за последнюю соломинку. Я бы все отдал в тот момент, чтобы хоть чуть—чуть ускорить время, чтобы не стоять как истукан и не твердить самому себе: «Это будешь ты, ты сам, они выберут тебя». Гарант варлейнский, Трен Ривенхарт, один из тех немногих, которых, как и Одера, называют просто по имени, был настолько взбешен моим двухмесячным беспричинным отсутствием, что даже не пустил меня на прием, на котором присутствовал посол Элиона. А мне так нужен именно этот человек! До такой степени, что я устроил свой собственный – на сто персон – ради него одного.

«Вон он, идет. Тебе пора», – говорит мне Ванда. Она тщетно пытается освободиться от собственных ощущений.

Пора? Что ж ты руку мою не отпускаешь? Она смело глядит мне в глаза – о! лучше б ей этого не делать.

«Сколько же в тебе яда…»

Поверь, во мне нежности не меньше.

…это, по сути, одно и то же. Разницы не почувствуешь, отпив из этой чаши, потому как самый сильный яд бесцветен и пахнет миндалем. И даже когда судороги подойдут к горлу, ты не сразу поймешь, что это: невырвавшийся стон по неизведанной любви, или же предсмертная агония. А ведь иная любовь неотличима от смерти. Ты ее приносишь сама, хоть и не знаешь этого. Не зря по моей коже от твоих прикосновений, будто искры, проходит вечная сила жизни, та, что на все сто частей из ста составляют твое естество, и вскоре ты и сама перестанешь обманываться своим юным телом, своими наивными мечтами. Вся шелуха спадет, Вандерлина, и ты останешься наедине сама с собой; и кто-то при тебе – летописцем. Я же постараюсь, чтобы ты спала, как и сейчас, и как можно дольше не просыпалась. Я увидел тебя на небом забытом постоялом дворе. Я испугался точно маленький ребенок, хотя тебе, казалось, было намного хуже, чем мне. Только что оторвавшаяся от корней, ты полетела бы по ветру, в любую сторону, пока бы не нашла что—то, что разбудило твое естество, случайно, обрывками, а я не могу допустить такого. Рост – сплошная пыль, умноженная на расплывчатые отпечатки сапог и плевки, но именно с него начинается великая пустыня. Пародия на город, где роль площади выполняет место, освободившееся после сноса старого сарая. Песок на зубах и под ногтями. Место, специально отведенное под непотребства и размышления. Направо кабак, по двору которого бродят самодовольные куры, напоминающие девиц из того заведения, что слева – известного борделя через дорогу, с тайным, но ни для кого секретом не являющимся, входом за бельевой веревкой. Раннее утро, и потому тихо, как в могильнике. Даже низкосортный постоялый двор лучится тишиной. Постоялые дворы Роста напоминают о помойке, кишащей крысами. Они пьют, бахвалятся, дерутся, затем укладываются спать тут же, на лавке; протрезвев – снова едят и пьют, и не имеет смысла трогать этот разношерстный сброд. Крысы хорошо знают, сколько стоит одна жизнь, но не имеют ни малейшего представления о ценности одной минуты. Одна-одинешенька, все равно, что жемчужина в склизкой пасти моллюска, вот такой ты представляешься мне. Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что в тебе дремлет, я же это чувствую в каждой твоей искре, в дыхании, в шаге. Я не имею ни малейшего понятия о том, сколько еще времени остается до твоего пробуждения, и потому меня постоянно преследует страх.

А вот и он, маленький сухопарый человечек, в одежде без знаков отличия, с вежливой улыбкой и устало осунувшимися плечами; он сам отыскал меня в маскарадной толпе. Здесь так шумно, что можно без опаски говорить о чем угодно – от погоды до революции. Господин Отакон напоминает язык от разбитого колокола: ему нужен большой купол для извлечения звука, который раскатами потряс бы всех на расстоянии, потому—то его и назначили послом. Помнит ли он меня?

«Ваш брат мне сообщил, что встреча со мной представляется вам настолько важной, domine, что вы загнали двух лошадей ради того, чтобы успеть именно к этому дню».

Да, ведь завтра вы уже уедете. Давайте отступим от расшаркивания. Вы знаете, чего я ожидаю от вас, я писал вам об этом.

«К сожалению, ваше правительство не желает придерживаться скрепленных правил и договоренностей. Нашим последним предложением было…»

Что ж, подожду еще немного, пока вы окончательно проникнитесь смыслом моих слов. Мы сейчас ни правила, ни тактику не обсуждаем. Мне есть, что сказать Одеру, кое-что гораздо более важное, чем огонь и разрушение, которые не нужны ни вам, ни нам. Я придумал, как положить конец противостоянию с выигрышем за любую из сторон, какая вам больше по душе, господин Отакон, но мне нужна одна-единственная встреча с ним. Ваша семья сейчас в Гаттере, и вы дорожите этим неустойчивым миром, как и мы.

«У вас очень непривычная манера вести беседу.