Возвращение в Панджруд Волос Андрей
– Глупости, – фыркнул Рудаки. – Правду поэт может сказать разве что в скорбной элегии… да и то если пишет ее на смерть близкого человека, а не эмира. А когда говоришь по заказу или из страха перед гневом правителя – какая же это правда?
– Благословите, учитель! – настаивал пришелец.
– Во народ, а! – вздохнул Рудаки. – Нет, ну вы только посмотрите! Не знаю, уважаемый, не знаю… вряд ли найдется лицо духовного сана, которое похвалит вас за подобные убеждения. Подожди, дай отхлебну этого волшебного напитка… м-м-м!.. настоящий мусалас![28]
Паломник встал на колени, склонился.
Рудаки положил ладонь ему на голову, пробормотал фатиху.
– Дела, – протянул Шахбаз Бухари, когда тот, радостно шепча слова благодарности и своих собственных благословений, выскользнул за дверь. – Это еще что. Там один сумасшедший себя за вас выдает. Только что толковал, как он эмира Назра из Герата вызволял. Честное слово, я вам позавидовал – вот это слава!
– Серьезно? Не рассказывал, что когда он – то есть я – в первый раз ударил по струнам, все стали смеяться, когда второй – заплакали, в третий – уснули, а в четвертый – вскочили и разбежались?
– Нет, учитель, – твердо ответил Шахбаз Бухари. – Врать не буду. Этого не было.
Джафар хмыкнул:
– Ладно, наливай.
Бухари наполнил чаши, а ставя кувшин, меланхолично сообщил, что некий аджина, незримое присутствие которого возле себя он только что обнаружил по свойственному их нечистой породе запаху корицы, ни с того ни с сего разлившемуся в воздухе, нашептал ему совершенно ангельское рубаи, в которое им, джинном, по его, Шахбаза Бухари, мнению, не было добавлено ни единого словечка. И тут же прочел громко и нараспев. Выслушав, Джафар буркнул что-то насчет пустой траты времени. У Шеравкана уже слипались глаза. Он лег на курпачу, с головой накрылся чапаном и повторил про себя рубаи, и еще, и еще, и с каждым разом этот краткий стишок нравился ему все больше. Но потом он отвлекся на что-то иное, а когда попробовал снова вспомнить, то рифмы почему-то потерялись, музыка расстроилась, строй развалился, и остался только смысл: что-де мусалас я люблю больше, чем жен и детей: потому что жены и дети беспрестанно досаждают мне, требуя хлеба; в награду же за сладостное молчание мусаласа я сам готов с радостью дать ему хлеба – то есть обмакнуть в него хлеб.
– А я вам говорю, учитель, – вдруг громко сказал Шахбаз Бухари. – Все равно мы дождемся светлого дня. Все равно Махди придет!
– Тише ты, – шикнул Рудаки. – Мальчика разбудишь.
Однако Шеравкан не спал. Сон почему-то не шел к нему. Он куце позевывал, закрывал глаза, вот уже, казалось, начинал медленно проваливаться, тонуть в теплой, тягучей реке… и вдруг издалека звучало знакомое, внятное слово или известное имя. Река отступала, и оказывалось, что он снова прислушивается к негромкому разговору, большую часть которого не разбирает. Вот опять они об этом – Гурган… несчастный эмир Назр… новый эмир – Нух, сын эмира Назра… Почему «несчастный»?.. ну да, конечно… во время избиения карматов и пожара Бухары молодой эмир Нух не то убил отца, не то посадил в темницу… всем известно.
Они-то, должно быть, лучше всех знают. Рудаки знает… и этот его ученик… этот толстый весельчак Шахбаз Бухари. Еще бы, ведь они оба – придворные поэты, они всегда во дворце… Нет, Бухари – не придворный поэт, а всего лишь купец… но Рудаки – вообще Царь поэтов, главный поэт двора. Хотя какой же он теперь главный поэт… и какой дворец? Шеравкан ведет его в Панджруд, на родину… он слеп… его ослепили. За что? Так поступают с закоренелыми преступниками… потому что это наказание хуже смерти. Смерть – тоже страшно. Но слепота!..
Шеравкан видел. Они с Самадом – сыном десятника[29] из соседнего переулка – забрались на дерево, и правильно сделали, потому что иначе им и краем глаза не удалось бы ничего увидеть: ведь в тот день вся Бухара сошлась смотреть на казнь. Войско эмира Нуха пригнало толпу пленных туркмен из захваченных врасплох, сметенных с лица земли стоянок и селений. Поделом: зимой они разграбили караван в две тысячи верблюдов. Караван следовал из Хивы в Бухару. Не пощадили путешественников – отняли все припасы и одежду, и некоторые умерли в пустыне с голоду, другие замерзли, из семидесяти человек спаслись только восемь, да и то, как говорили, чудом, не без заступничества Аллаха и святого Хызра.
Без устали трещали барабаны. Пленных разделили на две группы. Тех, что были помоложе и годились для продажи, солдаты сковывали друг с другом человек по десять и уводили, нещадно молотя палками по чему ни попадя. Оставшиеся – все как один старики с длинными седыми бородами – по знаку палача легли на землю лицом кверху. Подручные быстро связывали им руки и ноги. Палач становился каждому коленом на грудь, делал два быстрых движения, а потом вытирал окровавленный нож о белую бороду ослепленного старца. Освобожденные от пут, они вставали ощупью, помогая себе руками… некоторые сталкивались, стукались головами, многие снова падали, издавая глухие стоны.
Когда все кончилось, толпа зрителей забурлила, спеша вернуться к своим торговым занятиям, и мальчишки едва вырвались из ее тесных и пахучих объятий.
Самад ликовал, перекрикивал дикий гвалт торжища, снова и снова расписывая подробности казни – хотя Шеравкан и сам все отлично видел, и его еще мутило от увиденного. Отец Самада был в числе того самого отряда конной гвардии, что захватил и пригнал пленных. Самад восторженно толковал, что завтра отличившимся воинам будут раздавать наградные одежды – шелковые чапаны ярких расцветок с большими цветами, вышитыми золотом; и что эти почетные чапаны, которые герои похода получат из рук начальника кавалерии, кушбеги или даже самого эмира, – Аллах лучше знает! – имеют разное достоинство и бывают четырехглавыми, двенадцатиглавыми, двадцатиглавыми и сорокаглавыми.
«Головы, что ли, какие-то вышиты?» – вяло спросил Шеравкан, который уже не чаял отделаться от своего надоедливого соседа.
«Ты совсем, что ли?! – снова раскричался Самад, хохоча и хлопая себя по коленкам. – Какие вышивки?! Сколько голов из мешка всадник перед чиновником высыпал, такой чапан и получит. Если всего четыре головы – так четырехглавый, простенький, а сорок – ну тогда уж сорокаглавый, самый дорогой. Эх ты, деревенщина!..»
Шеравкан дернулся и чуть не закричал, потому что прямо на него покатились, как с горы, оскаленные человечьи головы. Но тут же понял, что не наяву, а привиделось в дреме.
«А это что за плач?» – заволновался он, засыпая. Что же это?.. это хивинец?.. это его негромкие хриплые стоны?.. или просто ветер слетел с холмов и с грубой нежностью ерошит во тьме листву карагачей? – раз за разом, раз за разом.
Ветер, конечно же, ветер!.. Хивинец спокойно спит, хаджи дал ему хорошее лекарство, болезнь отпустила, ушла! Завтра он встанет здоровым, спустится с галереи – осунувшийся, бледный, взволнованный своей радостью: ведь он выздоровел!..
Шеравкан увидел залитый солнцем двор караван-сарая… разномастных постояльцев, занятых своими делами, но дружно повернувшихся на скрип деревянных ступеней. Сконфуженное лицо хивинского купца, озирающегося так, будто вернулся с того света. И уже смех, улыбки, оклики: о-о-о, молодец!.. давай-давай, дружище!.. еще не хватало – разболеться в дороге!.. что еще выдумал!.. Аллах лучше знает, когда нам болеть, а когда быть здоровыми!.. когда жить, а когда прощаться с жизнью!.. Аллах ведь лучше знает, правда?.. Ведь правда?..
Так оно и было.
Душа принадлежала Господу, была предоставлена человеку во временное пользование, и под утро Всевышний послал ангела Азраила, чтобы вернуть себе свое имущество.
Незримый посланник сошел с небес, приблизился к одру и протянул хивинцу длань, в которой лежало райское яблоко. Учуяв сладостное благоухание этого дивного аромата, душа, приняв обличье мелкой фруктовой мушки, выпорхнула из левой ноздри умиравшего и тут же взмыла в поднебесье, а потом еще выше и еще – к самому небесному престолу, возле которого вечно шелестит бесчисленной листвой Дерево судеб. Некоторое время мушка растерянно сновала между ветвями, читая написанные на листьях имена, и никак не могла найти свое собственное. В конце концов она сообразила, что ее лист должен быть чуточку выше. Поднялась – и тут же радостно обнаружила его, и села на душистый зеленый глянец, и, часто крутя глазастой головой, стала мыть лапки и крылышки.
Похороны
Утро только-только начало отделять тьму от света, а постоялый двор уже проснулся – жил, двигался, покрикивал и был озабочен множеством неотложных надобностей.
Четверо, в числе которых и Шахбаз Бухари, вооружившись мотыгами, ни свет ни заря ушли на кладбище копать могилу.
Тем временем толстый одышливый мулла начал обряд выкупа грехов.
Привели из конюшни лошадь покойного Саида – старую пегую кобылу. Она стояла смирно и только часто взмахивала сильно траченным хвостом. Левую руку, в пальцах которой у него были четки, мулла продел в уздечку. Правой взялся за край большого блюда с пшеничным зерном, комками каменной соли и мелкими деньгами. Другой край блюда держал старик хаджи: то ли по бедности, то ли из-за стыда за недейственность приготовленного им лекарства, приведшую к столь печальному концу, он согласился взять на себя грехи покойного.
Постояльцы столпились, образовав довольно тесный круг.
– Сколько было бедняге? – спросил мулла неожиданно тонким голосом.
– Двадцать пять, – сообщил хивинец.
– До двенадцати лет все мы безгрешны, – вздохнул мулла. – Стало быть, речь идет о тринадцати годах.
Он прочел короткую молитву, закончив словами:
– Саид, сын Аркеша, в своей жизни некоторые религиозные обязанности выполнял вовремя, а некоторые с опозданием. Сейчас пришел его смертный час. А жизни ему было двадцать пять лет.
Затем щелкнул первым камнем четок и, кивнув на блюдо, строго спросил у старого хаджи:
– Вы эти вещи мне подарили?
– Да, я их вам подарил, – согласился хаджи.
– Тогда вот вам за них грехи покойного, – сказал мулла, и хаджи, протянув руку, покорно коснулся пальцами первого камня четок.
Так было тринадцать раз – по числу грешных лет умершего. Тринадцать раз мулла читал молитву, тринадцать раз хаджи касался очередного камня, принимая на себя чужие грехи. Когда отзвучал последний год, хивинский купец, товарищ умершего, положил на блюдо несколько отрезов ткани. Один, самый большой, предназначался для шитья савана, пара других, значительно меньших, служила платой мулле и старику хаджи, остатки, из которых, даже сложив их вместе, не удалось бы выкроить приличного поясного платка, предстояло разделить между присутствующими.
Следовало также позаботиться о носилках, и хозяин предложил взять их в ближайшей мечети.
– Очень хорошие носилки, – кивнул мулла. – Отличные носилки. Пойдемте, я дам.
Однако хивинец воспротивился.
– Саид умер совсем молодым, – повторял он, качая головой и даже не пытаясь утирать слезы, беспрестанно текущие по смуглым и почти безбородым щекам. – Нет, мы не можем нести его на старых носилках. Что я скажу его родным? Что их сына и брата положили на старые носилки, как какого-нибудь седобородого старца, благополучно прожившего все положенные ему годы? Ему нужна колыбель – свежие носилки из гибких ветвей, украшенные зеленой листвой. Что делать, что делать!.. – причитал хивинец.
– Да, – вздохнул хозяин. – Но умер-то он не в родном селе, согласитесь. Возможно, они захотят его перезахоронить ближе к дому.
– Нет, – возразил хивинский купец. – Не захотят. Здесь он будет лежать ближе к Мекке, чем там.
– Это верно, – согласился хозяин. – Конечно. Так что? Может быть, все-таки послать в мечеть?
– Ах, верно говорят, что иметь одно неплодовое дерево лучше, чем дурного отпрыска! – горестно воскликнул хивинец, а потом спросил, указывая на раскидистую иву в углу двора: – Чье это дерево? Чья это ива?
Понятно, что обеспечить нуждающегося древесиной для носилок – дело богоугодное, а брать за него деньги – грех.
Однако ива (как и все прочее, что здесь было) принадлежала хозяину караван-сарая, и на его хмурой физиономии в ту минуту можно было прочесть, что последнее рассуждение представляется ему столь же справедливым, сколь и безрадостным.
Короче говоря, хозяин замялся.
– Вы не волнуйтесь, – взволнованно заговорил хивинец. – Если бы я просил у вас древесину для строительства дома или мечети, тогда, конечно, вам было бы зазорно брать с меня деньги. Мы бы обошлись богатым угощением, как и положено. Что же касается носилок, то дело обстоит иначе. Конечно, если бы вы продавали жерди родственникам бедного Саида, для них это явилось бы серьезным унижением – ведь они могли и сами в свое время позаботиться о посадке ивы, чтобы теперь не побираться по чужим людям. И они позаботились! – но Саид умер вдали от предназначенной ему ивы. А я не прихожусь ему даже дальним родственником, я просто попутчик. Поэтому, если вы, уважаемый, возьмете с меня за эту услугу один дирхем, все окажутся в выигрыше. Как вам кажется?
– Гость говорит правду, – одобрил мулла путаную логику хивинца.
Вздохнув и почесав плешивый затылок под засаленной чалмой, хозяин сказал свою цену. После краткого торга сошлись на полутора дирхемах, и добровольцы подступили к трепещущему на утреннем ветерке дереву.
Не прошло и получаса, как новые носилки, связанные тряпками из двух свежесрубленных жердей и пяти перекладин между ними, стояли у ворот. Хозяин помогал хивинцу доделывать свод: тот осторожно, чтобы не повредить листву, сгибал ивовые прутья дугами, а хозяин ловко привязывал концы к поперечным перекладинам. Постояльцы переминались вокруг, дожидаясь окончания.
Когда погребальные носилки и впрямь стали похожи на колыбель, хивинец распрямился, отряс руки и воздел их к небу.
– Хы-ха, облохи! – крикнул он, жмуря глаза, из которых катились слезы.
К нему быстро подошли несколько мужчин. Хивинец положил руки двум из них на плечи, и все сделали так же. Образовался круг человек из десяти.
Круг медленно двинулся посолонь. Вокруг него уже быстро складывался второй – больший. Этот пошел в обратную сторону.
– Хы-ха, облохи! Хы-ха, облохи!
На каждый выкрик «ха!» все склонялись в поклоне. На «облохи!» – резко выпрямлялись и делали следующий шаг. Смысл этих слов давно потерялся в темноте веков, и можно было только догадываться, что в «облохи» все еще звучит имя Господа – Аллах.
Вдруг хивинец высвободился из объятий своих соседей и вышел в центр круга. То же сделали еще трое. Они одновременно взялись за ножки носилок и резко подняли их на вытянутых руках к небу.
– Хы-ха, облохи! Хы-ха, облохи!
Каждый хотел на время оказаться в центре, чтобы с яростным криком поднять к солнцу погребальные носилки, и они кружили, пели и менялись местами до тех самых пор, пока, наконец, не пришла весть, что все готово для обмывания. Круг распался. Под громкие рыдания возбужденных, взвинченных танцем мужчин вынесли тело. Когда оно утвердилось на положенном ему месте, все смолкло и успокоилось.
Обмывальную доску, в качестве которой использовали хлипкую дверь одной из келий, установили в углу двора, завесив от лишних глаз двумя паласами. Один конец лежал на низком табурете, другой упирался в пару колышков, вбитых в землю. Котел с водой стоял чуть поодаль. Пук соломы под ним жарко полыхнул оранжевыми языками. Обычай предписывал греть воду, но не определял, сколь теплой она должна оказаться. Пламя поспешно облизало стенки казана и сникло, оставив после себя серый пух разлетающегося пепла.
Старик-хаджи, взявший на себя грехи покойного, вызывался также и в обмывальщики.
Мулла, проницательно на него посмотрев и одобрительно высказавшись в том смысле, что каждому человеку в жизни полагается трижды совершить богоугодное дело обмывания покойника, заметил затем, что как недобор, так и перебор этого числа является настолько большим грехом, что даже плата чрезмерно усердствующему считается нечистой.
После его слов хаджи нехотя сознался, что ему пришлось обмыть уже четверых, – и пригорюнился, поскольку, вероятно, рассчитывал на положенные обмывальщику рубаху, штаны, пояс и, главное, еще один новый чапан.
Однако назначенный в обмывальщики паломник предложил ему исполнять роль помощника, великодушно посулив четверть из того, что получит сам, и старик снова воспрял.
Шеравкану вручили пустотелую тыкву-горлянку. Он зачерпывал чуть теплую воду из котла, в три или четыре приема наполнял медный кумган и передавал его средних лет бухарцу. Покойник лежал на наклонной плоскости обмывальной доски. Бормоча молитву, паломник показывал, куда лить воду, и протирал тело ладонью, обернутой лоскутом грубого карбоса, а когда осторожно переворачивал тело, следил за тем, чтоб, не дай бог, не соскользнул кусок холста, стыдливо прикрывавший покойника от пояса до колен.
Когда дело подошло к концу, Шеравкану велели нарвать желтых цветков сафлора.
Выйдя за ворота, Шеравкан увидел Шахбаза Бухари – тот, закинув кетмень[30] на плечо, плелся к постоялому двору вместе с тремя другими гробокопателями, выглядевшими не менее усталыми.
– Ох, тяжела земля, – сказал Бухари, замедляя шаг. – И как только Господь сумел ее от неба отделить?.. Ну, что там?
Шеравкан пожал плечами.
– Носилки готовы. Меня за цветами послали.
– Понятно, – кивнул Шахбаз Бухари и произнес, разводя руками, будто заранее извиняясь:
- Бьешься за жизнь, будто мышь на обмылке,
- А под конец – лишь цветы да носилки.
– Хорошие стихи, – вежливо похвалил Шеравкан.
– А, разве это стихи! – отмахнулся тот.
Кивнул на колючие стебли сафлора, тут и там торчавшие по обочинам.
– За этими, что ли?
– Ну да.
– А Джафар что делает?
– Я уходил – спал вроде.
– Вот бедняга! Господи, что за беда!..
Качая головой, он прошептал слова молитвы, а потом бросил кетмень на землю и принялся помогать. Шеравкан расстелил платок, и они кидали на него сорванные цветки.
– Хорошую могилу выкопали? – между делом спросил Шеравкан.
– Хорошую, – вздохнул Шахбаз Бухари. – Еще какую хорошую – аж спина трещит. Отличная могила. Чистенькая такая, глубокая. Сам бы в такую сел… дожидался бы Судного дня, – бормотал он, беспрестанно подмигивая и ловко отщипывая соцветия с верхушек стеблей. – А то ведь минуты спокойной не найти, суета сует: поездки, торговля… разве это для меня? Вот в могиле – совсем другое дело. Сочиняй сколько влезет… жаль, прочесть будет некому, кроме Мункара и Накира.
Он невесело рассмеялся, а Шеравкан вдруг с легким содроганием осознал, что этими желтыми цветами, лепестки которых отчего-то холодят пальцы, скоро осыплют мертвеца. Кто-то уже сунул бусину в его косный рот, чтобы не закусил невзначай край савана, а иначе беды не оберешься – будет шастать к живым по ночам, разносить свое несчастье, пока не разроют могилу, не разожмут сведенные зубы. Другой накинул угол ткани на лицо и затянул узел, а сделав это, подошел к одному из столбов, поддерживающих крышу, и совершил точно такое же действие, крепко обвязав столб поясным платком, – ведь что парное, то чистое. Долго ли трижды приподнять носилки, чтобы тот, кто лежит на них, забыл дорогу назад? Да и поставить у ворот блюдо с чечевицей и масляный светильник – на это тоже потребуется не больше двух вздохов. Сколько времени нужно десятку-другому мужчин, чтобы они, часто чередуясь, быстрым шагом, почти бегом, донесли его до кладбища – даже если задержатся на краю клеверного поля и прочтут еще одну поминальную молитву? А чтобы осторожно снять с носилок, опустить на поясных платках, протолкнуть в камеру и усадить? Вот и минули эти краткие сроки, и громкие голоса свидетельствуют, что люди освободились от тяжести смерти. А вот, кажется, стук булыжников, которыми они споро закладывают вход в его тесную келью. Хоть душа и отлетела, хоть Саид недвижен и холоден, хоть как будто сквозь вату или глубокий снег – но он слышит: грохот камней сменился шорохом – должно быть, кладку замуровывают глиняным раствором… вот шлепающий звук падающей земли… потом шелестение и скрежет – наверное, ее остатки сгребают в холм над могилой… краткий удар – это воткнули шест, украшенный разноцветными лоскутами… снова голоса, топот… кто-нибудь подхватил носилки – не бросать же, еще, глядишь, когда-нибудь пригодятся… шаги удаляются… совсем затихли… тишина.
В этот-то миг и возникнут перед ним Мункар и Накир – два Божьих пламенных ангела с черными лицами. И увидит мертвец, что один высок, и статен, и мощен, и смотрит пронзительно и страшно, а тяжелая булава в руке пламенеет синим, почти не видимым огнем. Второй же сутулится, правая лопатка выпирает над левой – он горбат.
– Встань! – властно скажет один, на короткое время наделяя покойника душой.
Саид вздрогнет и попытается встать – и не сможет, а только стукнется головой о земляной свод.
– Я умер? – удивится он.
– Кто твой Бог? – грозно спросит другой Вышний посланец. – Кто ты сам?
Терзаемый неотступными дознавателями, он будет мучительно вспоминать былую жизнь, похожую сейчас на отражение мимолетного облака в текучей воде, и путаться, и запинаться, и снова вспоминать, и фантазировать, и находить ответы, и стараться выглядеть лучше, и снова быть уличаемым во лжи, – и когда они наконец-то покинут могилу, Саид с облегчением и окончательно умрет: закроются уши, погаснут глаза, и станет он безмолвным и вечным ожидателем грядущего воскрешения, о котором протрубит с высокой горы над Иерусалимом вестник Всевышнего – ангел Исрафил.
Глава третья
Эмир Назр. Смерть Джайхани. Поход
Прозвища саманидским[31] правителям давали после их смерти. Эмир Ахмад стал зваться Убиенный. Сон его сторожил лев, взятый котенком на одной из охот. Однажды у дверей покоев почему-то не оказалось ни льва, ни иных охранников, и темной декабрьской ночью 913 года от Рождения Христова, то есть через триста с небольшим лет после переселения пророка Мухаммада из Мекки в Медину, несколько тюркских гулямов[32] беспрепятственно вошли к эмиру, чтобы перерезать ему горло.
На протяжении некоторого времени было не совсем понятно, в чьи руки упадет теперь золотое яблоко Хорасана. Однако счастье склонилось все же на сторону Саманидов. Заговорщиков перебили, причем двое перед смертью показали на катиба, то есть главу эмирской канцелярии, как на своего главаря и организатора. Слышать это было странно: никогда прежде секретари-письмоводители в предприятия такого рода не пускались. Так или иначе, злонамеренного грамотея, тщетно силившегося уверить сподвижников покойного в очевидной своей невиновности, спешно и кроваво умертвили, после чего шейхи и воинство Бухары, недолго посовещавшись, единодушно выкликнули на царство восьмилетнего сына эмира Убиенного – Назра.
Он ясно помнил промозглый зимний день своего возвышения. Над Бухарой ползли низкие тучи. Заставляя всадников щурить глаза, холодный ветер бросал в лица то горсти мокрого снега, то брызги дождя. Лошадиные морды лоснились. Меховые шапки сотников тоже выглядели прилизанными. Рослый гулям поднял мальчика на плечи и вышел вперед. Когда войско яростно взревело, потрясая пиками и горяча храпящих коней, влажный воздух заколыхался в ритме долгого эха.
На следующий день его, как это и было положено каждому, кто всходил на престол Бухары, подняли на белой кошме и поставили на Зеленый камень, Санги сабз. Он лежал во дворе Арка – параллелепипед полированного зеленого мрамора длиной в человеческий рост, а высотой и шириной в два локтя.
В регенты при мальце гулямы выдвинули книжника Джайхани.
Это был человек сведущий, разумный, расторопный и образованный, во всем проницательный, – даром что ученый. При начале визирства он написал в разные страны света, прося выслать правила и обычаи царских дворов, как то: государств Рума, Туркестана, Хиндустана, Китая, Ирака, Сирии, Египта, Занзибара, Забула, Синда и арабских стран. Все полученные списки рассмотрел и хорошо обдумал. Казавшееся лучшим он отбирал, а что было непохвальным – отставлял. Благодаря его уму и распорядительности все дела государства пришли в порядок. Возникали мятежи; на каждый из них он посылал войско, и оно возвращалось с победой и успехом.
Если бы Назр не был сиротой, жизнь его, скорее всего, текла бы так же, как течет в Хорасане жизнь всякого высокородного отпрыска: игра в човган[33], охота, безделье, раннее пьянство и столь же раннее распутство. Имея более или менее верные представления о жизни сверстников, мальчик сразу принялся бунтовать против ритма и стиля жизни, навязываемых регентом. Некоторое время они тягались в упрямстве, однако Джайхани, кроме упрямства, сумел проявить и последовательность, жестко пресекая попытки царедворцев купить расположение малолетнего эмира ценой лишнего пряника.
Жизни иных высокородных отпрысков мальчик мог только позавидовать: не было дня, чтобы после утренней беготни, прыжков, борьбы, ратных упражнений и купания, заведенных регентом по греческому образцу, он не попадал в тиски двух угрюмых сирийцев, наставлявших его в арабском, законоведении, географии, астрономии и математике, а также (напоследок) в толковании Корана. Затем, взбодрившись чашкой кислого молока и лепешкой, малолетний властитель оказывался в помещении совета, где ему предназначался самый высокий ворох подушек, возле которого на чуть более низком сидел Джайхани.
Джайхани учил его навыкам дипломатии, единственной целью которой было поддержание существующего миропорядка.
Конечно, каждое событие в отдельности было по-своему неповторимо и, как бы ни походило на предыдущее, требовало своей собственной оценки. Поэтому, например, год назад Джайхани рассудил богато отдарить хивинцев, приведших целый караван подношений, а ныне проявил оскорбительную сдержанность, хотя ни грабежей не стало больше, ни хивинской хитрости. Почему? – ему самому неизвестно. Но и неважно, поскольку нынешний визит хивинцев – не последний. Все повторяется, подтверждая тем самым неизменность времен: снова и снова возвращаясь, прошлое избавляет настоящее от налета сиюминутности и позволяет иметь некоторую уверенность в будущем.
Да, небо вращается, с каждым мигом меняя все вокруг, но и неуклонно поворачивая свой диск к той зарубке, с которой все начнется сначала. Снова хивинцы принесут дары, и снова эмир их примет. Многое в мире имеет значение, но еще большее – нет.
Говорили неспешно: слово стоило дорого – за каждым маячили громоздкие смыслы, – а будучи произнесенным, безвозвратно каменело.
Послы вручали Назру ярлыки и свитки. Посмотрев на учителя, он медленным кивком подтверждал свое согласие принять их. Присутствующие – человек тридцать-сорок знатных мужей Бухары и двора – степенно поглаживали бороды в ожидании той минуты, когда их обязанность быть свидетелями происходящего подойдет к концу.
После недолгой официальной беседы – все больше обиняками – Джайхани мог пуститься в расспросы о всякой всячине. Не приходили ли купцы с севера, от славян? Нет?.. А откуда приходили? Ах, вот как!.. ну, это обычное. А еще говорят, в Герат приехал один человек из Пешавара, толкует, будто в заполуденном климате снова расплодились одноглазые рогатые люди… не слышали?.. жаль. Ну, Аллах лучше знает.
Как-то раз кто-то из гостей, робея и смущаясь, сказал, что его люди принесли ему морские раковины, – спешно вытряс из кожаной сумки и протянул.
– Откуда принесли? – уточнил Джайхани, удивленно рассматривая высыпанные перед ним на дастархан[34] пыльные камни; кое-какие и впрямь гляделись чем-то вроде ракушек.
– С горы.
– С горы? – удивленно и задумчиво переспросил регент. – Впрочем, я слышал, что на горах находят подобия морских животных.
– Да, да, – кивал приободренный даритель.
– Это не подделка? – строго спросил Джайхани.
– Боже мой, разве посмел бы я представить вам подделку?! Нет-нет! Совсем простые люди принесли мне… вот, говорят, эмир, что мы нашли.
– Морским животным свойственно жить в воде, – заметил Джайхани. – Следовательно, либо на этом месте прежде была вода, либо кто-то вынул их из воды и принес на гору.
– Ветер? – предположил один из гостей.
– Птицы! – уверенно высказался другой.
– Может быть, учитель, там и на самом деле прежде было море?
– Это совершенно исключено, – отрезал Джайхани. И усмехнулся: – Море есть море, а горы есть горы. Горы не ходят.
– Но, учитель, например, песчаные барханы меняют свое местоположение. Ветер несет песок, и бархан постепенно перемещается. Отец говорил мне, что его родное селение было погребено барханом, а когда он был мальчишкой, ничто этого не предвещало.
– Песок! – раздраженно бросил Джайхани. – Какой смысл сравнивать несравнимые вещи? Что общего между песком и камнем, между водой и огнем?
Он помолчал.
Присутствующие тоже молчали.
– Должно быть, все-таки птицы, – с нерешительностью размышления сказал учитель. – Собственно, чем плохи морские животные в качестве корма для птенцов?
Этот вопрос не получил ответа. Просто все покивали: действительно, чем?
Но, как правило, Джайхани не заводил разговор в столь глубокие научные русла, ориентироваться в которых может только по-настоящему просвещенный человек. Как правило, он лишь неспешно кивал, прикрывая веками усталые глаза, потому что ему, автору многих сочинений по разным прикладным и умозрительным наукам, было хорошо известно, сколь велика нелюбознательность вельмож – просто удивительно, до каких границ она простирается.
В конце концов дело переходило в пьяное застолье, являвшееся обязательным подтверждением серьезности достигнутых договоренностей, и всегда-то Джайхани делал так, что у Назра находились какие-то новые и совершенно неотложные дела – готовиться к завтрашней охоте, на которой его будут сопровождать послы, или играть в човган с их почтительными слугами и помощниками.
Если выдавался свободный час или день, когда можно было дать себе передышку в создании ученых трудов, Джайхани переписывал Коран. Он был великолепный каллиграф. Назр любил смотреть, как регент, расставив перед собой на низком столике несколько чернильниц, разложив порядком перья и кисти, завиток за завитком покрывает свежий пергамент все новыми и новыми строками. Очередной переписанный и переплетенный текст Джайхани клал в большой деревянный сундук. Назр неоднократно спрашивал, сколько их там всего.
– Придет время – узнаете, – всякий раз отвечал ученый.
И время пришло: не больше недели промучившись болями в спине и не получив облегчения ни от своих, ни от еврейских лекарей, старик отдал душу в добрые руки Того, Кто ведает и знает.
Перед смертью он просил положить ему в изголовье могилы все собственноручно переписанные Книги – как залог того, что Господние ангелы, которым придется иметь дело с новоотпущенной душой, отнесутся к ней благосклонно.
Оказалось, вдобавок к каждому Корану Джайхани написал отдельное заключение. В самом объемистом из них подробно излагались коранические науки: разночтения, редкие слова, арабские обороты, отменяющие и отмененные стихи, толкования, причины ниспослания Корана и его законы. От первой до последней буквы оно было написано золотом. Текст обрамляли празднично светившиеся орнаменты – яркая синь порошка бирюзы, нетускнеющий кармин червяков кошенили – и круглые голубые медальоны с золотыми изречениями Пророка.
Все остальное Джайхани выводил простыми чернилами, однако десятые и пятые части Корана, начала стихов, сур и всех тридцати двух частей тоже прорисовывал золотом.
– Сорок три списка! – сказал Балами, качая головой. – Да еще заключения. Ничего себе!
Они вынули и разложили на полу тяжеленные книги и теперь сидели у раскрытого сундука.
Назр кивнул.
– Да, потрудился старик. Уже сегодня его душа окажется в раю.
– Надеюсь. Однако нужно сказать людям, чтобы рыли могилу попросторней.
– Зачем?
– Иначе Кораны не поместятся.
Назр хмыкнул. Абулфазл Балами был не просто его другом, а другом с колыбели: они росли вместе, деля сначала детские забавы, затем часы занятий и отдыха, а теперь заседания совета и суда. Но больше всего он ценил своего друга за то, что именно в его голову приходили такие простые и здравые мысли.
Рядом с семнадцатилетним Назром – высоким, плечистым, мощным, стремительным в движениях, резким – его тонкокостный, худощавый, всегда будто чем-то опечаленный друг, так любивший тишину и книги, так часто замиравший в задумчивом созерцании облака или цветка, хоть и был старше на целых полгода, а выглядел совсем мальчиком.
Однако не зря отец Абулфазла состоял некогда столь ценимым и почитаемым визирем при эмире Убиенном: именно от отца он унаследовал рассудительный характер, умел проявить выдержку, предпочитал лишнюю минуту подумать, нежели исправлять последствия опрометчивых решений, и в целом как нельзя лучше уравновешивал порывистость молодого эмира.
– Тебе придется назначить визиря, – сказал Абулфазл с едва приметным вздохом.
– Я уже назначил, – кивнул Назр. – Мой визирь – ты.
– Понимаю. Но гулямы хотят видеть на этом посту своего человека.
Юный эмир вскинул брови.
– Неслыханно! Они думают, что имеют дело с пугливым мальцом! Я им покажу «хотеть»! Забыли свое место?! Напомню! Саманиды от веку брали визирей только из двух родов: Джайхани или Балами! Джайхани упокоился с миром, не оставив подходящего отпрыска. Балами в наличии. Ничего больше не нужно! Или они собрались мне указывать?
Хмурясь, Назр начал быстро щелкать сердоликовыми четками, как всегда делал размышляя.
Конечно, он и сам понимал, что сказанное им вовсе не решает задачу. Всегда разделенный на партии двор источал яд многообразных интриг. Покойный Джайхани умел поддерживать равновесие – так индийские фокусники крутят на пальце большое медное блюдо, по которому катаются, не сталкиваясь друг с другом, несколько яблок. Со смертью регента задача поддержания равновесия ложится на его собственные плечи.
Между тем гулямы – одна из главных сил государства. Это армия. Точнее, ее тюркская часть. Гулямы хотят, чтобы от государя их отделяло как можно меньше властных ступенек. Поэтому желали бы видеть на посту визиря одного из своих соплеменников и предводителей – бека Ай-Тегина.
Ай-Тегин – сипах-салар, один из главных военачальников, командир тюркской дворцовой гвардии. Это серьезная фигура: он занимает третий пост в государстве после хаджиба – распорядителя двора. Командует не только гвардией, под его началом служат и кипчаки – два полка легкой кавалерии. Ай-Тегин набирает их сам – преимущественно из неграмотных, но бойких представителей своего сложно разветвленного рода. Слава Аллаху, что кипчаки вечно враждуют с огузами: если сойдутся, с ними вовсе не будет никакого сладу.
Очередного щелчка камня о камень не последовало.
– Хорошо бы его наместником в Самарканд, – протянул Назр, мечтательно глядя перед собой. И тут же сам недовольно констатировал: – Но Ай-Тегин в Самарканд не поедет.
– Не поедет, – согласился Балами. – Да и вообще все придут в недоумение, если ты назначишь наместником гуляма. Надо его как-нибудь задобрить. Потому что ничего решительного в отношении него мы сейчас предпринять не сможем.
– Понимаю, – вздохнул Назр. – Я уже думал об этом. Он чертовски осторожен. Всегда окружен оруженосцами, дом – крепость. Рабы его любят… Кроме тюрков никого к себе не подпускает. Понадобится время – каким-то образом внедрить к нему своего человека… выждать момент.
Оба они понимали, о чем идет речь.
– Ну да. А решать нужно сейчас.
– От этих проклятых тюрков всегда больше головной боли, чем пользы! – Назр выругался и в сердцах пнул подушку. – Плевать! Не обращай внимания! Пусть Ай-Тегин проглотит и утрется! Визирем он хочет! Советы мне давать?! Тупой мужлан! Что он умеет, кроме как головы с плеч сносить?! Все, я сказал: визирь – ты!
Балами хмыкнул.
– Интересное решение. Даже если они не взбунтуются тотчас же, ты получишь себе врага на всю жизнь. Сильного, серьезного врага.
– Взбунтоваться не посмеют. Они, конечно, сила. Но все же без поддержки имамов не рискнут на серьезные действия. Пока имамы в стороне – на тюрков можно опираться без опаски. Ничего, переживет. Посулю что-нибудь… обласкаю, поговорю, пообещаю. Может, место кушбеги освободится?
– Не знаю, – вздохнул Балами. – Все может быть. Пока ничто не предвещает.
– Ну и все, хватит об этом. Есть более важные темы.
– Например? Вообще-то нам пора идти, все давно собрались.
– Да-да… сейчас, – Назр покивал. – Обсудим одну вещь. Джайхани ушел от нас. Мы его проводим с почетом. Совесть наша будет чиста. Следовательно, мы сможем начать то, что предначертано.
– А что предначертано? – с деланым недоумением спросил Балами.
– Ты отлично знаешь, что нам предначертано. Поход в Нишапур!
– Ах, поход в Нишапур…
– Ты забыл? – рассердился Назр. – Говорено-переговорено! Да, поход в Нишапур. Нишапур наш! Но все время норовит отложиться. Это еще при жизни деда началось. Нишапур третий год не платит налогов! Чего ждать?! Пока они вовсе перестанут обращать на нас внимание?
– Джайхани был против этого похода, – меланхолично заметил Балами и тут же поднял руки, заведомо гася возмущение эмира. – Но даже если я соглашусь с тобой насчет того, что пора вразумить тамошних царьков, то все равно есть по крайней мере одно обстоятельство, которое препятствует походу. Я хочу сказать: сейчас препятствует, в настоящее время.
– Ну?
– Твой самаркандский дядя.
– Фарнуш?
– Фарнуш. Фарнуш Саманид.
– Ты думаешь, он…
– Непременно. И в очень скором времени. Буквально со дня на день. Поэтому до разрешения этого вопроса Бухару тебе покидать нельзя.
Назр снова всласть пощелкал четками.
– Глупости, – сказал он.
– Почему? – поинтересовался визирь.
– Фарнуш ленив и бездеятелен! Здоров как бык, а честолюбия – и на маковое зерно не наберется. Он тюфяк! Знаю я его как облупленного. Поленится задницу от подушки оторвать. Зачем ему эти хлопоты? Сидит себе в Самарканде, горя не знает, всегда может рассчитывать на нашу поддержку – и вот он ни с того ни с сего задушит синицу в кулаке и двинется добывать журавля в небе?! Нет, не такой он человек.
– А если кто-нибудь присоветует? И потом, знаешь, когда на кону такие куши, люди иногда меняются, – заметил Балами. – Что такое Самарканд в сравнении с Бухарой? Благородная Бухара! Это не лишняя тыква на базаре.
– И войско у него – дрянь! Остолопы! Видел я их в деле. Не посмеет.
– Войско – дрянь, – согласился Балами. – Но ведь и противник перед ним не ахти какой. – И добавил, чтобы подсластить пилюлю: – Так он, по крайней мере, думает.
– Ах, так он думает! – взъярился Назр. – Ах, не ахти! Хорошо же! Совет сюда! Воинских начальников сюда! Немедленно!
Назр вскочил.
– Погоди, – сказал Балами, поднимаясь следом. – Давай хоть старика похороним.
Следующие полторы недели прошли в суматохе, свойственной периодам, когда застоявшееся, зажиревшее и почти забывшее о своем предназначении воинство приводится командирами в чувство с помощью беспрестанного ора, зуботычин, беготни и всеобщей бестолковщины.
– Дерьмо! – стервенел Назр, наблюдая то за пехотными маневрами сарбазов, то за такой же спотычливой, неровной походью кавалерии. – Господи, Балами, у нас нет армии! Нас можно брать голыми руками!
– Не горячись, – успокаивал его визирь. – Застоялись ребята, жизнь была слишком спокойной. Дай срок, все будет.
И срок был даден – но совсем короткий: уже к вечеру следующего дня пришла весть, доказавшая совершенную правоту дальновидного визиря: Фарнуш Самаркандский, брат эмира Убиенного, то есть родной дядя Назра, собрал рать и двинулся на Бухару за тем, что было ему положено по праву; оказывается, он и прежде так считал, и только интриги старого книжника все эти годы мешали ему навести наконец должный порядок в благословенном Мавераннахре.
– Вот же старый ишак, а! – с досадой бросил Назр, выслушав донесение. – Надоела ему голова на плечах. Ну что ж…
Мимо шатра вялой рысью пылила конница.
Читать бесплатно другие книги:
