1793. История одного убийства Натт-о-Даг Никлас

4

В доме Индебету на самом верху Дворцового взвоза, где разместилось полицейское управление, неразбериха с самого утра. Как, впрочем, и в любой другой день.

Винге потер глаза, стараясь не проникаться к себе сожалением по поводу бессонной ночи. Если повезет, можно найти кофейник с несколькими каплями еще не остывшего кофе.

Полно народу – люди входят, выходят, кто-то топчется у стены, дожидается приема. Бравые полицейские все еще не привыкли к новому зданию, а главное – к новому полицеймейстеру. Ничто еще не утряслось, еще не протоптаны удобные тропы из одного кабинета в другой.

Еще года не прошло, как полиция переехала в дом Индебету. Гуляли недобрые сплетни – дескать, переселились из обжитого и намоленного здания на Садовой только потому, что бывшему хозяину удалось добиться аудиенции у умирающего короля Густава. Он вышел оттуда, потрясая купчей с почти неузнаваемой подписью монарха: двадцать пять тысяч риксдалеров за уже много лет пустовавшее, обшарпанное, продуваемое всеми ветрами строение. Летом жарко, зимой холодно.

Дом странно асимметричен, словно наклонен в сторону холма. С одной стороны – Большая церковь, с другой – еще не вывезенные руины Боллхюсета, где когда-то двор развлекался игрой в мяч.

В рассветном сумраке трудно отличить знакомые лица. Винге с отвращением заметил, как Тойхлер и Нюстедт, даже в полиции славящиеся своей жестокостью, волокут какого-то бедолагу в порванной рубахе. Разбитые губы и синяки на физиономии свидетельствуют, что несчастный только что признал свою вину. Попавшийся навстречу секретарь Блум тоже обратил внимание на эту сцену и возвел взгляд к небу – что, мол, с ними поделаешь? Прошло уже два десятилетия, как указом короля подобные методы допроса запрещены, но Тойхлер и Нюстедт указа, очевидно, не заметили. Они из другого времени.

Попадались и знакомые, но они, завидев Винге, опускали глаза и проходили мимо, будто не замечали; какое там – не замечали: он спиной чувствовал на себе их взгляды.

Он поднялся по лестнице и с удивлением отметил, что герб бывшего полицеймейстера все еще висит на стене. Никто не озаботился заменить или хотя бы снять – еще один признак всеобщей растерянности, царящей в полицейском хозяйстве после убийства Густава Третьего.

В полицейском управлении все еще раздавалось эхо выстрела Анкарстрёма на бале-маскараде, хотя прошло уже почти два года. Здесь то и дело вспоминали тревожное время, когда раненый король лежал на смертном одре и боролся с приближающейся смертью.

Предшественник Норлина, Нильс Хенрик Ашан Лильенспарре, которому король доверял безгранично, выстроил полицейскую систему с фундамента и сам же ей управлял почти три десятилетия. Он был как раз из первых, кто постарался использовать смену власти: регент при несовершеннолетнем принце, недалекий и слабовольный герцог Карл, брат короля, стал марионеткой в его руках.

Но излишний аппетит привел Лильенспарре к катастрофе. Место министра, которое он предназначал для себя самого, занял барон Ройтерхольм. Барон отправил Лильенспарре управлять поселениями в Померании, а место полицеймейстера занял юрист Юхан Густав Норлин – назначение, в котором барон, по слухам, уже раскаиваля. И, как и многие проницательные люди, Винге понимал причину сомнений: Норлин – неподкупный и справедливый человек.

На третьем этаже в коридоре выставлены стулья, которые уже при жизни короля начали называть «густавианскими» – гнутые, с мягкой полосатой обивкой. Винге несколько раз сжал и разжал кулаки – безнадежная попытка согреть заледеневшие пальцы. От холодного влажного воздуха першило в горле, и он старался не дышать глубоко, чтобы не закашляться.

Пришлось ждать еще с четверть часа, укрываясь от сквозняков из незаклеенных окон. Наконец дверь кабинета Норлина открылась, и предыдущий посетитель, договаривая что-то через плечо, вышел в коридор.

Как и во всем здании, в кабинете полицеймейстера царил форменный беспорядок. Красивый резной стол почти не виден под покосившимися, готовыми вот-вот обрушиться кипами бумаг. Полицеймейстер стоял у окна и почесывал за ухом довольно мурлычущего кота. Они с Винге почти ровесники, но за последний год Норлин сильно постарел и выглядит намного старше своих тридцати. Ворот форменного мундира натирает кожу, он то и дело тянется почесать шею, но рука останавливается на полпути и возвращается к коту. Норлин проследил за взглядом Винге и улыбнулся:

– Единственное существо в этом доме, кто сохраняет здравый смысл. К тому же умеет расставлять приоритеты.

Он осторожно спихнул кота на пол и встал спиной к окну. Кот сдавленно мявкнул и недовольно поглядел на хозяина.

– Ну что? Доволен осмотром?

– Ты помнишь, я сказал, что стражнику могло привидеться по пьяному делу? Я невольно оскорбил его недоверием. Преступление и в самом деле крайне необычное.

– Кроме твоей известной проницательности, есть еще одна причина, почему я попросил заняться этим делом именно тебя, Сесил. Ты формально не принадлежишь нашему корпусу и можешь работать, не поднимая шума. Ройтерхольм с меня глаз не сводит, его бесит, когда я занимаюсь полицейской работой. Ему нужно, чтобы мы вводили всё новые цензурные ограничения, а не очищали город от разной швали. Вот, посмотри… – Норлин поднял со стола конверт со сломанной сургучной печатью. – Письмо, подписанное Густавом Адольфом Ройтерхольмом. Требует отчета, почему не сдвигается с места расследование злостных слухов, будто он, барон Ройтерхольм, пытался отравить кронпринца. А также и других сплетен… неутолимая жажда власти якобы сделала барона импотентом, и он в связи с этим предается разного рода извращениям. «Терпение мое не безгранично…» Терпение его, видите ли, не безгранично. Требует полного отчета: какие меры приняты и каковы успехи.

– Пошлешь отчет?

– Воздержусь. Само собой, никаких мер я не принимал. Барон не в себе. Ройтерхольм – типичный деспот. Ни друзей, ни семьи… он себя просто-напросто не видит. Живет без зеркала. Слушает только льстецов. Пытается уговорить гадалку Арвидссон поговорить от его имени с покойниками. Тщеславен, вспыльчив и злопамятен. Кстати, покойный король Густав со временем тоже стал таким. Страх революции и предательства – зараза. Поражает любого, чья задница оказывается поблизости от трона. А на троне – и подавно. Ты же помнишь, его королевское величество приказал моему предшественнику набрать целую гвардию умников, чтобы докладывали ему обо всех сплетнях и, не дай бог, заговорах. Я не говорю, что в народе нет недовольных. Недовольные есть; только наши умники ищут их не в том месте. Короля Густава в последние годы преследовали кошмары французской революции, и доблестные шпионы подслушивали в кофейнях и кабаках: а не расплодились ли вредные идеи в народе аж до Лапландии? Вместо того чтобы прислушаться, что говорят при дворе, под самым его носом… – Норлин широким жестом показал на стол. – По мере сил я не обращал внимание на сплетни, которыми меня заваливал Лильенспарре. Но представь: по-прежнему продолжаю получать доносы под расписку. Неописуемая бессмыслица! Некий Эдман доносит, что некий Нильссон пел в кабаке в Стренгнесе переведенную на шведский «Марсельезу». Кавалерист, подозреваемый в мужеложстве, якобы сделал комплимент известному смутьяну Юлину: похвалил заколку для галстука. Кульмер и Огрен явились в церковь в длинных штанах, Карлен прячет Турильда8 под подушкой… Чушь собачья. Но Лильенспарре придавал этой белиберде большое значение… старый болван. Знаешь, как называли министра? Сучонок.

Винге выбрал из вороха один лист, посмотрел без всякого интереса и положил на место. Норлин сорвал с себя парик, бросил на стол и начал яростно чесать голову.

– Ходят слухи, что Ройтерхольм уже ищет мне замену.

– Кого прочат?

– Как будто Магнуса Ульхольма. Думаю, ты хорошо знаешь это имя.

– А ты знаешь, сколько тебе осталось?

– Нет. Но когда барон решил закрыть на что-то глаза, то этого чего-то вроде бы уже и не существует. И мне не надо тебе говорить, что Ульхольм не даст завершить это следствие. Так что поторопись, Сесил. Дело спешное.

Бессонная ночь давала о себе знать. Перед глазами плясали размытые светляки усталости. Винге потер веки.

– Я последний, кому ты должен напоминать о спешке.

Наконец Норлин догадался предложить ему стул. Приоткрыл дверь и приказал кому-то в коридоре принести кофе. Или просто крикнул в пустоту, надеясь, что его услышат. На всякий случай грозно повторил приказ и уселся рядом с Винге.

– Итак, вернемся к нашему утопленнику. Есть надежда раскрыть преступление?

– У меня есть причины считать, что тело бросили в воду буквально за несколько часов до того, как бравый стражник его выловил. Скорее всего, в тот же вечер. Надо искать свидетелей. Тех, кто был в этом квартале после наступления темноты.

– Скорее всего, безнадежное предприятие. И все?

– Нет, не все… На утопленнике не было никакой одежды, но его завернули в кусок ткани… странная ткань, я никогда такой не видел. По виду – очень дорогая. Слишком дорогая для таких целей. Надо спросить у торговцев мануфактурой. Вполне возможно, они знают, что это за товар.

Винге не поручился бы, что Норлин расслышал последние слова: он погрузился в глубокую задумчивость и только медленно кивал в такт рассуждениям Сесила.

– Действуй очень тихо, прошу тебя. И не только из-за Ройтерхольма. Вряд ли я должен тебе напоминать, что недовольство в народе тлеет все сильнее. Совсем недавно чернь собралась на Дворцовом взвозе. Требовали крови – и все из-за того, что какой-то хлыщ из дворян поцарапал горожанина шпагой. Преступления такого рода требуют особой осторожности при расследовании. Сделай одолжение.

В дверь постучали, и вошла служанка. На оловянном подносе – кофейник и чашки. Норлин разлил кофе, и Винге с наслаждением приник к чашке с живительным напитком. Кот, нимало не смущаясь высоким чином хозяина, прыгнул к Норлину на колени.

– Извини, Сесил, в этом, наверное, есть и моя вина… но выглядишь ты ужасно.

5

Кабак называется странно: «Гиблое место». На стенах – многолетний слой жирной копоти, но роспись, как ни странно, легко различима: пляска смерти. Крестьяне и горожане, дворяне и пасторы несутся в бешеном танце под звуки скрипки, на которой наяривает ухмыляющийся скелет. Днем посетителей немного – не каждому нравится такое откровенное напоминание о неизбежной бренности бытия. Но к вечеру винные пары берут свое, кабак заполняется, и никто уже не смотрит на проступающую под сажей роспись. Кабатчика Йедду много раз уговаривали замазать мрачный сюжет.

– Спятили, что ли? – шипел он. – Это же не кто-нибудь, это сам Хофбру!9 Шедевр!

Кардель терпеть не может эту чертовщину. Особенно теперь, когда он пообещал Йедде не напиваться до бесчувствия. Тем более он на работе: должен разнимать драки и выбрасывать из кабака дебоширов. Вышибала. За каждого укрощенного бузотера – отдельная плата. Почему не подработать? Сидит за столиком у лестницы и все время поглядывает на стену: кажется, пустые глазницы костлявого скрипача уставились именно на него.

Он поежился и отправил в рот чуть не полную горсть табака.

Его не оставляло предчувствие, что нынешняя ночь ничем хорошим не кончится. Народ возбужден, в тесноте то и дело вспыхивают потасовки. В его обязанности входит разнимать драчунов, что почти никогда не удается. Приходится брать буяна за шиворот так, что каблуки отделяются от пола, и вышвыривать на улицу.

В кабак ввалилась компания подвыпивших матросов. Хохочут, распевают во все горло непристойные песни, хвастают сломанными целками.

Теперь Кардель точно знает: ничем хорошим это не кончится. Молодые парни, пьяные и бесшабашные. Нельзя сказать, что они ему не нравятся, – сам был таким. Но сейчас он наблюдает за ними из своего угла, как волк за разыгравшимися зайцами. Все равно придется ими заняться. Вопрос времени.

Не прошло и получаса, как опасения подтвердились. Кто-то из гостей наступил на шнурок собственного ботинка, споткнулся и вылил полную кружку пива на спину одного из матросов. В мгновение ока несчастного взгромоздили на стол, заставили снять башмаки и плясать. Пока он плясал, матросы подняли скрипучий стол, начали его раскачивать и гоготали, глядя на неуклюжие попытки бедняги сохранить равновесие. Один из них норовил попасть кончиком ножа между пальцев ног плясуна.

Кардель поймал взгляд Йедды. Тому, конечно, плевать на пролитое пиво и потасовку – пусть хоть в фарш друг друга перемелют, но мебель стоит денег.

Он понял. Закрепил ремни на протезе.

Война научила Карделя: никакой доблести в драке нет. Есть сила и везение. Но все же есть и ритуал, которого он обязан придерживаться. Положить руку на плечо, успокаивающий жест. Мимическая дипломатия. Соблюдайте порядок заведения, ребята.

Кто-то заорал ему в ухо – убирайся к дьяволу! Другой плюнул в лицо. Сердце забилось, как барабан. Но Кардель овладел собой, опустил плечи, как бы признавая свое поражение, исподлобья посмотрел на презрительно ухмыляющуюся физиономию.

Матросы даже не поняли, что произошло. Левая рука взвилась в воздух, и деревянная ладонь мгновенно погасила торжествующую ухмылку. Брызнул кровавый каскад выбитых зубов. Еще удар, еще. Хруст перебитого носа, ребер… каждый удар отзывается невыносимой болью в культе, и эта боль словно подкидывает дрова в топку ярости.

Матросы бросились бежать. Последний, обливаясь слезами, полз на четвереньках. Кардель пнул его в зад и отвернулся. Несчастный плясун так и не слез со стола: стоял с улыбкой от уха до уха и хлопал в ладоши.

Благодарность не знает границ. Бедняга заказывает кувшин рейнского и поднимает тост за тостом – все до одного за своего спасителя. Ну что ж… Кардель со своей стороны решает, что баталия исчерпана и ничего дурного не предвидится, – свидетели слишком напуганы варварской расправой одного инвалида с пятью здоровенными матросами. Наверняка до закрытия все будет спокойно. От места побоища к дубовой бочке, исполняющей роль стола, тянутся темные пятна свернувшейся крови.

Драка – пожалуй, единственное, что дает ему ощущение полноты жизни. Пока еще он сам хозяин своей судьбы. Он даже ищет повода, чтобы подраться, – победа, конечно, приносит утешение, но недолгое. С годами все меньше и меньше. Он уже слишком стар для драк. Истинное утешение – вино.

Спасенный называет свое имя: Исак Райнхольд Блум.

– Я поэт… скальд. К вашим услугам… – Блум заметил, что Кардель недоуменно поднял бровь и торопливо добавил: – Герой! Против пяти – один, отнюдь не струсил он и братьев победил, их кровью окроплен! – почти не задумываясь, произнес Блум и торжествующе глянул на Карделя.

– Положим, не такие уж они мне братья. И вы зарабатываете этим на жизнь?

Блум скривил рот, набил белую глиняную трубку и прикурил от свечи.

– Проклятие поэтов: все воображают себя критиками… Но нет, конечно. Стихами не заработаешь. По будням сижу в доме Индебету. В Министерстве полиции. Секретарь. Давно уже, с января месяца.

«Разыщите меня, Жан Мишель», – вспомнил Кардель.

– А вам известен человек по имени Сесил Винге?

Блум задумчиво посмотрел на него и выпустил изящное кольцо голубоватого дыма.

– Раз встретишь – не забудешь, – сказал он.

– А кто он такой, этот парень? Можете рассказать?

– Он стал появляться в управлении в начале года. С тех пор как Норлин занял место полицеймейстера. Какое-то у них соглашение, не знаю… Короче, Винге расследует изредка преступления. Вроде бы может делать все что хочет. В пределах разумного, понятно. Но он странный: какие-то преступления ему интересны, а другие – вовсе нет.

Теперь настала очередь Карделя задуматься. Трубка Блума начала хлюпать – докурил до самого дна. Он вытряс пепел на стол и набил очередную порцию табака.

– Так случилось, что мы вместе учили юриспруденцию в Упсале, хотя я на несколько лет старше. И компании у нас были разные. Он странный был… ходит, уткнув нос в своего Руссо, и ничего вокруг вроде бы не замечает. Но память, я вам скажу… такой памяти в жизни не видал. Прочитает один раз – и чешет наизусть, будто по книге читает. Может, у него что-то в голове повредилось из-за чтения. Тогда и начались его беды. Работаешь в суде – ну и работай! А он начал требовать, чтобы в обязательном порядке выслушивали показания обвиняемого… А что его выслушивать, обвиняемого? Ясное дело, скажет: ни в чем я не виноват. Поэтому все дела Винге тянулись до бесконечности. Тут еще вот что: хотя всем было известно, что, по его представлениям, судить можно с закрытыми глазами, все доказано и выложено по полочкам, даже малейших сомнений не остается… все замечательно, но мало кто одобрял. В судах ведь как: справедливость должна восторжествовать, да, разумеется, но – как можно быстрей. А Винге хоть кол на голове теши: если он в чем уверен, обязательно докажет, причем так, что не придерешься: безупречно. Логично, точно, ничто не упущено. Его и высмеивали, и ругали… а с него как с гуся вода. А в этом году его пригласил Норлин. Винге – не человек. Машина. Ни единой ошибки. Люди есть люди: задумался, что-то забыл, чего-то не заметил. Но не Винге.

Блум так увлекся, что даже забыл про трубку, и она погасла. Он положил ее рядом с кучкой пепла на стол и пожал плечами:

– Что еще сказать? Конечно, красавцем его не назовешь. Или хотя бы симпатичным. Тут его Бог обидел… – Блум подумал и добавил: – В отличие от вас.

– Это верно… – Кардель усмехнулся бесстыжей лести. Бесстыжая лесть, конечно, самая действенная, но насчет Винге Блум прав. На редкость неприятная личность.

– Я видел его жену в прошлом году в опере. То есть я не знал, что она его жена, мне только потом фамилию сказали. Я поначалу не поверил. Потрясающая женщина, Кардель. Просто потрясающая! Красавица, добрая, обаятельная, приветливая, веселая… то есть все, чего в ее супруге и следа не найти. Наверняка женихи в очереди стояли. Понять невозможно. И надо же – ирония судьбы: не она его оставила, как можно было бы ожидать, а он ее…

Блум замолчал. Оживление погасло, как и его трубка. Он прислушался к многоголосому трактирному шуму. Старик в заплатанном кафтане вынул откуда-то простенькую деревянную флейту и заиграл тоскливую мелодию. Рядом на столе стояла миска для подаяний.

– Да-да, Кардель, именно так. И еще. Надо было бы с самого начала сказать, но, сами знаете, вино после пива… Сесил Винге умирает от чахотки. Он и так-то никогда здоровьем не мог похвалиться, а болезнь его окончательно доконала. Совсем отощал, тень одна осталась. Бледный, конечно, а так-то он скрывает, что болен. На людях старается не кашлять, а если закашляется, у него всегда носовой платок с собой… Заметьте: темный, на темном платке кровь не видна. Поговаривают, ушел от жены, потому что хотел избавить ее от зрелища страданий умирающего мужа. Уважаемые доктора в Серафимском лазарете сказали: месяц тебе остался. А было это в июне, так что, считайте, живет взаймы. Нельзя сказать, чтобы его не уважали, но за прозвищами у нас дело не станет. Призрак дома Индебету – так его называют в управлении. За спиной, конечно.

Позже, когда Блум попрощался и на непокорных ногах устремился в стокгольмскую ночь, кабатчик, погасив последние сальные свечи, положил руку Карделю на плечо:

– Я тебя нанял порядок поддерживать, а не устраивать тут побоище. Ты так всех клиентов распугаешь, Микель. Я больше не стану тебе платить.

А уже совсем ночью, когда часы давно пробили двенадцать, Микель Кардель проснулся в своей каморке от одышки, сердцебиения и невыносимой боли в левой руке, чье отсутствие сознание упрямо отказывалось признавать. Второй раз за два дня. Ни вино, ни драка облегчения не принесли.

6

Никто не знал, как называется его болезнь, пока она не зашла в такую стадию, когда улучшения ожидать не приходится. Только когда смерть стала неизбежной, ей дали имя: скоротечная чахотка.

Началось в прошлом году, весной. Легкое покашливание, которое не утихло само по себе, как обычно, а продолжалось неделями. Он и в детстве часто простужался и кашлял, так что и внимания не обратил. Потом начались ночные ознобы, а по утрам он просыпался на мокрых от пота простынях. К лету пришлось постоянно носить с собой большой носовой платок, которым он пытался задушить очередной приступ кашля, чтобы не привлекать внимания. В июне впервые обнаружил на искусно вышитом платке пятна крови. Появились одышка, покалывание в боку, как при непосильном беге. В груди словно поселился тяжелый и ленивый зверь, ворующий у него воздух.

Врач пощупал увеличенные железы на шее и покачал головой:

– Золотуха у взрослых – редкое явление. Даже очень редкое.

И прописал отвратительного вкуса отвар на корне красильной марены, гвоздике, сладком папоротнике и бадьяне. Полбутылки в день.

Никакого облегчения. Врач опять долго качал головой и протирал очки.

– Дренаж. Надо дать выход вредным телесным жидкостям.

Прожег поташем небольшую, не больше ногтя мизинца, дырочку в грудной клетке и сунул туда горошину, чтобы ранка не заживала. Через пару дней обильно потек гной.

– Вот и хорошо, – обрадовался врач. – Теперь дело пойдет на поправку.

Но никакого улучшения не последовало. Жгучая боль в ране не давала ему спать по ночам, он то мерз, то горел в лихорадке, то обливался потом. Жена всегда была рядом – промокала салфеткой лоб, вытирала полотенцем его исхудавшее тело.

– Это не пот, – грустно пошутил он. – Талая вода. Разве ты не замечаешь: я таю…

Она даже пела ему что-то вроде колыбельной, когда он метался без сна, измученный болью и одышкой.

Настала зима. Курсы лечения сменяли друг друга, не принося облегчения. Он сидел, согнувшись, над чашей с залитым уксусом мелом, пил непроцеженное молоко, дышал деревенским воздухом. По утрам просыпался в ознобе, и ничто не могло его согреть. На шее вздулись голубые вены, появились темные круги под постоянно налитыми кровью глазами. Кашель уже не удавалось остановить, с мокротой выделялись зловонные ошметки омертвевших легких. Пробовали отворять кровь – она тут же сворачивалась в синюшную корку: верный признак, что зараза еще не отступила.

Он уже не мог исполнять супружеские обязанности, не решался делить с женой постель. По ночам Мара10 сжимала грудь так, что казалось – всё, ребра не выдержат.

Месяц назад он принял решение: к врачам не обращаться. Любая попытка лечения оборачивалась ухудшением. Все, что он мог сделать, – призвать на помощь самодисциплину. Приучил себя не обращать внимания на постоянное першение в гортани и, самое главное, обнаружил важную вещь: единственное, что облегчает его состояние, – работа. Сосредоточенный труд не оставлял места для горьких мыслей, и тело послушно расслаблялось, старалось не мешать голове решать очередную задачу.

По ночам, в тесной каморке у Роселиуса, он разбирает и вновь собирает карманные часы в неверном свете свечей. Снимает зубчатые колесики, сортирует, а потом ставит на место, тщательно зацепляя одно за другое. Завинчивает крошечные винтики и не устает удивляться чуду: из набора бессмысленных, хоть и красивых шестереночек возникает разумный механизм, бросающий вызов мирозданию. Исправное тиканье настойчиво доказывает: все на свете можно измерить, в том числе и такую малопонятную и неощутимую материю, как время.

Винге ведет корабль своей жизни в последнюю гавань с помощью компаса, который указывал ему путь с юности. С помощью рассудка. Он уговаривает себя: ничего страшного, все люди рано или поздно умрут. Каждого можно считать неизлечимо больным, каждого подтачивает коварная болезнь, против которой нет лекарств. Название этой болезни – Время. Но по ночам, когда его бьет озноб, когда он просыпается мокрый, как после купания, уговоры не помогают. Его мучит и бесит не общий принцип «родился, жил, умер» – это аксиома, с которой можно примириться. Его бесит личная судьба, собственная мучительная смерть. Что будет дальше? Поразит ли болезнь суставы, кости, позвоночник, как это бывает при чахотке? Испустит ли он последний вздох во сне? Или в сознании, хватая ртом оставшиеся ему крохи воздуха и мучась от болей? Каких болей? Сумеет ли он достойно с ними справиться?

Иногда он уговаривает себя, что уже умер. Бльшая часть его организма перестала жить в тот день, когда он оставил жену. Но и это не помогает. Тому, что осталось, все равно нужен воздух для дыхания. И физическая боль, что бы там ни щебетали поэты, сплошь и рядом не уступает боли душевной.

Наступает вечер, и он одевается для вечернего выхода. Зеркало в комнате очень маленькое, чтобы увидеть себя хотя бы до пояса, надо отойти к противоположной стене. Вся его одежда на нем, другой нет. Остальное выбросил. Рубаху и длинные чулки он регулярно отдает в стирку – прислуга знает, когда приходить за бельем. Все остальное можно почистить щеткой. Ткань сюртука уже потерлась, и покрой не тот, не la mode, как теперь говорят на французский лад. Он никогда не ставил одежду на службу тщеславию. Одевался точно так же, как и в годы, что служил в уездном суде. Стиль одежды определил одним словом: корректность. Абсолютное безразличие ко всему, что не относится к рассматриваемому делу.

Обмотал шею шарфом, завязал, повертел плечами, продевая руки в рукава сюртука. Достал из угла трость. Когда-то она служила украшением, но сейчас все чаще приходится пользоваться ею по прямому назначению: иной раз дыхание перехватывает так, что он боится упасть.

Осторожно, стараясь не шуметь, спустился по лестнице – не хотел встречаться ни с кем из обитателей дома Роселиуса.

Спустился к морю, прикрыв рот платком, – незачем дышать ночной сыростью. Найти лодочника труда не составило, и тот за пару кругляшей перевез его в Город между мостами11. Ночью особенно хорошо слышно, как с южной стороны острова бурлит Стрёммен12, но здесь море совершенно спокойно. Тишину нарушают только плеск воды под веслами и натужный скрип старых деревянных уключин.

Лодочник поминутно оглядывается, пытаясь найти проход в лабиринте кораблей на рейде у Корабельного моста. То и дело складывает весла вдоль бортов и, тихо ругаясь, отталкивается руками от толстенных, до звона натянутых якорных канатов. Терпко и приятно пахнет смолой, но есть и другие запахи: ром, кофе, корица, табак.

Через полчаса Винге расплатился и вышел на берег, опираясь на подставленную руку лодочника. Отсюда до Баггенсгатан – пять минут неторопливой ходьбы.

Баггенсгатан – улица борделей. Четыре этажа – четыре борделя. Следующий дом – три. Бордели в борделях, бордели под борделями и над борделями. Отовсюду слышны непристойные песни, прославляющие интимные достоинства Венеры и ее жриц. Некоторые, как и Винге, закрывают лица платками – наверняка женатые.

Хозяйка, унаследовавшая заведение от блаженной памяти капитана Альстрёма, приветствует его почти незаметным кивком. Лицо ее непроницаемо и загадочно, но не дает ни малейшего повода сомневаться, что ей уже очень много лет.

– Она свободна?

Мамзель качает головой.

– Я подожду. Пусть постелют чистые простыни и приведут комнату в порядок.

Он тяжело сел на стул, опираясь на трость.

Еще один загадочный взгляд, и хозяйка оставила его одного.

Винге погрузился в свои мысли, едва замечая входящих и выходящих посетителей.

Прошел почти час. Наконец хозяйка появилась на галерее и помахала ему рукой. Винге однялся по лестнице и открыл знакомую дверь.

Она ждала его, сидя на краю кровати и соблазнительно скрестив ноги. Та, которую в борделе называли Цветок Финляндии. Он не сразу ее нашел. Ему нужна была женщина в его возрасте, а тридцать – большая редкость для этой профессии. Но ему повезло. Она выглядела замечательно, несмотря на годы, хотя в ее мире женщины старятся вдвое быстрее.

В глазах мелькнула искра узнавания, девушка радостно улыбнулась, и в ней произошли мгновенные изменения. Плечи опустились, кокетливо выпрямленная спина вернулась в обычное положение.

– Это вы! Старая ведьма ничего мне не сказала.

Приятный, теплый и забавный финский акцент. Винге молча кивнул. Обвел комнату глазами – все ли сделано, как он просил. Протянул ей маленький тряпичный сверток – давно договоренная сумма. Она знаком попросила положить деньги на комод.

– Вы на всю ночь останетесь, как всегда?

– Да, Юханна. Надеюсь, денег хватит.

Она засмеялась:

– Даже если бы и не хватило, я бы сделала вам скидку. Вы мой самый лучший клиент. Хорошо платите и мало требуете. Обычно наоборот. Или пожелаете что-то особенное?

– Нет, Юханна. Ничего особенного. Все, как всегда.

Он снял плащ, развязал галстук. Достал из кармана жилета маленькую бутылочку и протянул Юханне. Она опять улыбнулась, вынула пробочку, капнула несколько капель на ладонь и провела по шее и груди.

Винге стянул рубаху и брюки, она тоже разделась, и они залезли под одеяло.

Он повернулся к ней спиной. Она положила руку на лопатку: точно так, как он ей показывал.

Юханна очень похожа на его жену – такие же светлые волосы, такие же синие глаза. А теперь и пахнет так же, и рука такая же теплая.

Она задувает свечу и долго прислушивается, как успокаивается его дыхание, как он вздрагивает, словно боится проснуться… и тогда она гладит его по лбу или напевает колыбельную – и этому жесту, и словам, и мелодии колыбельной научил ее он.

Он открывает глаза на рассвете и, как всегда, не может определить, что несет с собой момент пробуждения: облегчение или страдание. Рассудок еще не проснулся и позволяет ему создать иллюзию, что ничего не изменилось, все точно так же, как было раньше.

Медленно, стараясь не шуметь, одевается. Но Юханна все равно просыпается от звука поворачиваемого в замке ключа.

– Сегодня в последний раз.

– Почему? Я что-то сделала не так? Или вам надоела эта игра?

– Нет-нет, ты молодец. Но у меня больше нет денег.

Она грустно улыбается и пожимает плечами.

Винге взял плащ и заметил, что ткань на локте протерлась.

Значит, он одет вовсе не так, как рассчитывал. Не скромно и корректно, а просто-напросто дурно. А он-то надеялся, что этих тряпок хватит до конца жизни.

7

Колокола Святой Хедвиги и Святого Якуба одновременно пробили два часа дня. Кардель на заплетающихся ногах шел по Новому мосту. В воздухе стоял моросящий дождь, мачты далеких кораблей и низкие строения галерной верфи на Юргордене еле различимы в густом, давящем тумане. Над восьмиугольной крепостью на Кастельхольмене беспомощно повис насквозь мокрый трезубый флаг шведского флота. Под ним – Кошачье море, до омерзения грязное, но все же не такое отвратительное, как Фатбурен, – из-за постоянного притока воды из Балтики. Море исправно возвращало городу отбросы, и у берегов покачивалась подозрительно коричневатая жижа. Прачки будто и не обращали на нее внимания: окунали белье и отжимали грязную воду на стиральных досках.

Кардель обогнул занявшего почти все пространство моста нищего – тот пытался вызвать сочувствие, выставив на обозрение прохожих изуродованные руки. Перед входом на рыбный рынок на деревянном коне с острым хребтом тихо плакал немолодой дядька с подвешенными к ногам тяжелыми гирями – должно быть, извозчик, пойманный на вымогательстве лишней платы.

Другой, полуголый, стоял у позорного столба. Из носа у него текла кровь, и он время от времени слизывал ее языком.