Убийца шута Хобб Робин
Ей не обязательно страдать от болей. Круг будет рад помочь с маленькой перестройкой ее тела. Речь не о больших изменениях, просто…
Она не потерпит такого, Чейд. Мы об этом говорили, и таково было ее решение. Она справится со старением на своих условиях.
Как пожелаешь. – Я чувствовал, что он считает глупым мое невмешательство.
Нет. Как пожелает Молли.
Сила действительно могла покончить со многими ее недугами. Сам я иной раз отправлялся в постель с приступами ревматизма, но к утру был совершенно здоров. Платить за эти маленькие исцеления приходилось тем, что ел я как портовый грузчик. В самом деле, ерундовая цена.
Но ты прервал мой крепкий сон не ради того, чтобы поговорить о здоровье Молли. С тобой все хорошо?
Неплохо. Все еще набираю вес после исцеления Силой. Но поскольку это исцеление заодно побороло и множество других мелких недугов, я по-прежнему считаю, что сделка была хорошая.
Я шел по темным коридорам со стенами, обшитыми деревянными панелями, удаляясь от наших удобных покоев в главном здании. Я направлялся в западное крыло, ныне почти заброшенное. Жильцов в нашем особняке становилось все меньше, а для нас с Молли и наших редких гостей вполне хватало и главного здания. Западное крыло было самой старой частью особняка, зимой там царил холод, а летом – прохлада. С той поры как мы закрыли большую его часть, оно превратилось в последнее пристанище для скрипучих стульев, шатких столов и всего, что Ревел счел слишком обветшалым для ежедневного использования, но все еще слишком хорошим, чтобы выбросить. Поеживаясь от холода, я быстро прошел по темному коридору, открыл узкую дверь и во мраке спустился на один пролет по лестнице для слуг. Перешел в куда более узкий коридорчик, легко касаясь пальцами стены, а потом открыл дверь в свой личный кабинет. Несколько углей еще моргали в очаге. Я прошел мимо стеллажей со свитками и присел у огня, чтобы зажечь от углей свечу. Отнес ее к своему столу и одну за другой зажег несколько тонких свечек в канделябрах. На столе лежал перевод, которым я занимался минувшим вечером. Я сел в кресло и широко зевнул.
К делу, старик.
Я и правда разбудил тебя не для того, чтобы поговорить о Молли, – признал он, – хотя я беспокоюсь о ее здоровье, потому что оно влияет на твое счастье и сосредоточенность Неттл. Я разбудил тебя, чтобы задать вопрос. Все твои журналы и дневники, написанные на протяжении многих лет… ты когда-нибудь жалел о том, что сделал все эти записи?
Я ненадолго задумался. Неровно горящие свечи бросали легкомысленные отблески на края нагруженных свитками стеллажей позади меня. Многие из накрученных на стержни свитков были старыми, кое-какие просто древними. Их края истрепались, пергамент покрывали пятна. Теперь я делал копии на хорошей бумаге, часто переплетал их вместе со своими переводами. Сохраняя то, что было написано на ветшающем пергаменте, я получал удовольствие от работы, а Чейд все еще считал это дело моим долгом перед ним.
Но Чейд говорил не об этих записях. Он намекал на мои многочисленные попытки написать хронику собственной жизни. Я видел много перемен в Шести Герцогствах с той поры, как появился в Оленьем замке в качестве королевского бастарда. На моих глазах мы превратились из изолированного и, как сказали бы некоторые, отсталого королевства в могущественную торговую державу. За годы, что прошли между тем и этим, я стал свидетелем предательства, порожденного злом, и верности, оплаченной кровью. Я видел, как убили короля, и в качестве убийцы свершил свое возмездие. Я не единожды жертвовал жизнью и смертью ради своей семьи. У меня на глазах умирали друзья.
Были периоды в моей жизни, когда я пытался записать все, что видел и делал. И довольно часто мне приходилось поспешно уничтожать эти записи, когда я боялся, что они попадут не в те руки. Я поморщился, подумав об этом.
Я сожалел о времени, потраченном на эти записи, лишь когда мне приходилось их жечь. Досадно долгими часами корпеть над записями только для того, чтобы они за минуты превратились в пепел.
Но ты всегда начинал заново, – заметил он.
Я чуть не рассмеялся вслух.
Начинал. И каждый раз оказывалось, что история изменилась сообразно тому, как изменились мои взгляды на жизнь. Было несколько лет, когда я воображал себя настоящим героем, а в другое время думал, что родился под несчастливой звездой, что жизнь несправедливо меня потрепала.
Я ненадолго отвлекся, погрузившись мыслями в прошлое. На глазах у всего двора я гнался за убийцами моего короля по Оленьему замку. Отважно. Глупо. По-дурацки. Так было нужно. Я не мог сосчитать, сколько раз менял мнение об этом случае за все годы.
Ты был молод, – предположил Чейд. – Молод и полон праведного гнева.
Я испытывал боль, был убит горем, – уточнил я. – Сильно устал оттого, что все мои планы рушились. Устал от необходимости следовать правилам, когда никто другой их не соблюдал.
И это тоже, – согласился он.
Внезапно мне расхотелось думать о том дне – о том, кем я был и что сделал, но главное – о том, почему я это сделал. Это было в другой жизни, которая уже не могла меня тронуть. Старые обиды больше не причиняли мне боль. Или причиняли?
Я вернул Чейду вопрос:
Почему ты спрашиваешь? Собираешься написать воспоминания о собственной жизни?
Возможно. Будет занятие на время выздоровления. Думаю, теперь я чуть лучше понимаю, почему ты предостерегал нас по поводу исцелений Силой. Клянусь яйцами Эля, мне понадобилось слишком много времени, чтобы снова почувствовать себя самим собой. Одежда висит на мне, так что я почти стыжусь показываться людям на глаза. Ковыляю, как человечек из палочек. – Я почувствовал, как Чейд резко меняет тему разговора, словно поворачиваясь ко мне спиной. Он никогда не признавал своих слабостей. – Когда ты все записывал, почему ты начинал этим заниматься? Ты всегда все записывал.
Легкий вопрос.
Это из-за Федврена. И леди Пейшенс.
Писарь, который меня учил, и женщина, которая хотела бы стать моей матерью.
Они оба часто говорили, что кто-то должен написать упорядоченную историю Шести Герцогств. Я решил, будто их слова означают, что это выпало сделать мне. Но каждый раз, когда япытался писать о королевстве, в конце концов оказывалось, что я пишу о самом себе.
Кто, по-твоему, мог бы это прочитать? Твоя дочь?
Еще одна старая рана. Я ответил честно:
Поначалу я не думал о том, кто может это прочитать. Я все писал для себя, как будто просто для того, чтобы лучше разобраться в случившемся. Все старые сказки, известные мне, имели смысл; добро побеждало, или, возможно, герой трагически погибал, но чего-то добивался своей смертью. И я записывал свою жизнь как сказку, искал для нее счастливый конец. Или смысл.
И вновь мысли мои разбрелись. Я вернулся на много лет назад, к мальчику, который учился ремеслу убийцы ради служения семье, хоть и знал, что эта семья никогда не признает родства с ним. К воину, который с топором в руках сражался против завоевателей, прибывших на кораблях. К шпиону, который служил своему отсутствующему королю, когда вокруг воцарился хаос. Я спросил себя: был ли это я? Так много жизней прожито. Так много имен я носил. И всегда, всегда желал другой жизни.
Я снова потянулся к Чейду:
Все те годы, пока я не мог поговорить с Неттл или Молли, я иногда обещал самому себе, что однажды они смогут все прочесть и понять, почему я не был с ними. Даже если бы я никогда к ним не вернулся, возможно, однажды они бы узнали, что я всегда хотел это сделать. Так что сначала, да, это было что-то вроде длинного письма к ним, объясняющего, что держало меня вдали от них.
Я укрепил свои стены, не желая, чтобы Чейд почуял мою тайную мысль о том, что я, возможно, был не так уж честен в тех ранних попытках, как мог бы. Я был молод, я нашел для себя оправдания, и кто бы не представил себя в лучшем свете из возможных, записывая историю для любимого человека? Или извиняясь перед тем, с кем был несправедлив. Я отбросил эту мысль и адресовал вопрос Чейду:
А ты для кого бы написал свои мемуары?
Его ответ меня удивил до глубины души:
Возможно, со мной все обстоит так же. – Он помедлил, а когда заговорил опять, я почувствовал, что мой бывший наставник передумал о чем-то мне рассказывать. – Возможно, я пишу их для тебя. Ты настолько близок к тому, чтобы быть моим сыном, что прочее для меня не имеет значения. Возможно, я хочу, чтобы ты узнал, каким я был в молодости. Возможно, я хочу объяснить, почему направил твою жизнь в то русло, в какое направил. Может, я хочу оправдаться перед тобой за те свои давние решения.
Сказанное потрясло меня, и не потому что Чейд заговорил обо мне как о сыне. Неужели он искренне верил, что я не знал и не понимал, что им двигало, когда он меня учил и давал мне поручения? Хотел ли я объяснений? Скорее, нет. Я защитил свои мысли, размышляя над ответом. Потом я почувствовал его тихий и беззлобный смех. Выходит, это была проверка?
Ты считаешь, что я недооцениваю Неттл. Она бы не захотела, чтобы я перед ней полностью раскрылся, – заметил я.
Верно. Однако я понимаю тягу к тому, чтобы объяснить свое поведение. Что для меня сложнее понять, так это то, как ты заставил себя сесть и взяться за дело. Я пытался, потому что думаю, что мне нужно это сделать, в большей степени для себя, чем для того, кто придет после меня, кем бы он ни оказался. Может, как ты выразился, чтобы как-то упорядочить свое прошлое или придать ему смысл. Но это трудно. Что мне записать, о чем умолчать? Где моя история начинается? О чем надо рассказать в первую очередь?
Я улыбнулся и откинулся на спинку кресла.
Я обычно начинаю с чего-то другого, а в конце концов оказывается, что пишу о себе. – Меня вдруг посетило внезапное озарение. – Чейд, вот о чем я бы хотел узнать – не для того, чтобы что-то объяснить, просто мне всегда было интересно. Ты кое-что о своей жизни мне рассказал. Но… кто решил, что ты станешь королевским убийцей? Кто был твоим учителем?
Подул холодный ветер, и на миг я почувствовал себя так, словно меня безжалостно душили. Ощущение пропало так же внезапно, как появилось, но я почувствовал, как Чейд спешно воздвиг стену. За ней таились темные, жестокие воспоминания. Неужели наставник Чейда вызывал у него такой же ужас и страх, как Гален – у меня? Гален был больше заинтересован в том, как бы потихоньку меня убить, а не обучить Силе. И так называемый мастер Силы почти преуспел. Под предлогом создания нового круга Силы для короля Верити, чтобы помочь ему противостоять пиратам красных кораблей, Гален избивал и унижал меня и почти убил мой магический талант. И он подорвал верность круга истинному монарху Видящих. Гален был орудием королевы Дизайер, а потом и принца Регала, которые пытались избавиться от бастарда-Видящего и посадить Регала на трон. То были темные дни. Я знал, что Чейд понимает, куда унеслись мои мысли. Я признался ему в этом, надеясь, что он немного раскроется:
Да уж. Об этом «старом друге» я не думал много лет.
Едва ли он друг. Но раз уж мы вспомнили о старых друзьях, не получал ли ты недавно весточки от своего давнего приятеля? Шута?
Намеренно ли он так резко сменил тему, пытаясь застичь меня врасплох? Это сработало. Я спрятал от него свои чувства, хоть и понимал, что это само по себе подскажет старому убийце все, что я пытаюсь скрыть. Шут. Я уже много лет ничего о Шуте не слышал.
Я обнаружил, что гляжу на последний подарок, сделанный мне Шутом, – резную фигурку, изображавшую нас троих: его, меня и моего Ночного Волка. Я протянул к ней руку, потом отдернул. Я больше не хотел видеть, как выражение его лица станет иным, нежели застывшая язвительная полуулыбка. Лучше я буду помнить его таким. Мы путешествовали на протяжении многих лет, вместе переносили невзгоды и едва не умерли. Смертей было много, подумал я про себя. Мой волк умер, и мой друг покинул меня, не попрощавшись, и не прислал с той поры ни одного письма. Я гадал, не считает ли он меня мертвым. Я и помыслить не смел о том, не умер ли он сам. Шут не мог умереть. Однажды он признался мне, что на самом деле гораздо старше, чем я думаю, и рассчитывает прожить намного дольше меня. Он назвал это одной из причин своего ухода. Он предупредил, что уходит, перед тем, как мы в последний раз расстались. Он убедил себя, что освобождает меня от уз и обязанностей, наконец-то отпускает на свободу, чтобы я мог следовать собственным наклонностям. Но незавершенное прощание оставило рану, и за годы она превратилась в шрам из тех, что болят на рубеже времен года. Где же Шут сейчас? Почему не прислал мне хоть одно письмо? Если он считал меня мертвым, почему оставил мне подарок? Если верил, что я снова появлюсь, почему не связался со мной? Я оторвал взгляд от резной фигурки.
Я не видел его и не получал известий с той поры, как покинул Аслевджал. Это было… сколько, четырнадцать лет назад? Пятнадцать? Почему ты спрашиваешь сейчас?
Так я и думал. Ты ведь помнишь, что меня интересовали истории о Белом Пророке задолго до того, как Шут объявил себя таковым.
Помню. Я впервые услышал о пророках от тебя.
Я обуздал свое любопытство, отказавшись от расспросов. Когда Чейд впервые начал показывать мне записи о Белом Пророке, я отнесся к ним как к еще одной странной религии из далеких краев. Эду и Эля я понимал достаточно хорошо. Эль, морской бог, был божеством безжалостным и требовательным, из тех, с кем лучше не иметь дела. Эда, богиня возделанных земель и пастбищ, была щедрой и по-матерински любящей. Но даже к этим богам Шести Герцогств Чейд внушил мне лишь малое почтение, а еще меньшее – к Са, двуликому и двуполому богу Джамелии. Так что его увлеченность легендами о Белом Пророке озадачила меня. Согласно свиткам, в каждом поколении рождается бесцветный ребенок, наделенный даром предвидения и способностью влиять на устройство мира, манипулируя великими и малыми событиями. Чейд был заинтригован этой идеей и легендами о Белых Пророках, людях, которые предотвращали войны или свергали королей, запуская каскад малых событий, превращавшихся в великие. В одной хронике описывалось, как некий Белый Пророк прожил тридцать лет у реки лишь ради того, чтобы предупредить определенного путешественника в пределенную ночь, что мост рухнет, если он попытается перейти его во время бури. Путешественник, как оказалось, стал отцом великого генерала, и тот сыграл важную роль в победе над войском противника в одной далекой стране. Я считал все это очаровательной чушью, пока не встретил Шута.
Когда он объявил себя Белым Пророком, я не поверил и еще больше усомнился в его словах, когда Шут заявил, будто я стану его Изменяющим, то есть изменю ход истории. И все-таки, несомненно, именно это мы и сделали. Если бы Шут не оказался в Оленьем замке при моей жизни, я бы умер. Его вмешательство неоднократно спасало мою жизнь. В горах, когда я лежал в снегу, умирая от лихорадки, он отнес меня в свой тамошний домик и выхаживал, пока я не поправился. Он сохранил мне жизнь, чтобы драконы сумели вновь занять свое законное место в мире. Я все еще не был уверен, что человечеству это во благо, но нельзя было отрицать, что без него этого бы не случилось.
Я понял, как глубоко погрузился в воспоминания, лишь когда мысленная речь Чейда вынудила меня резко осознать, что он все еще со мной.
Дело в том, что недавно в Баккипе побывали странные люди. Дней двадцать назад. Я не слышал о них, пока они не ушли, иначе нашел бы способ узнать больше. Парень, который мне про них рассказал, говорит, что они назвались странствующими торговцами, но предложить могли лишь дешевые побрякушки и очень заурядные предметы на обмен – стеклянные украшения, латунные браслеты и все такое прочее. Ничего по-настоящему ценного, и, хотя они говорили, будто явились издалека, мой знакомый заметил, что все это показалось ему обычным хламом вроде того, какой городской торговец везет на деревенскую ярмарку, чтобы предложить хоть что-нибудь парню или девушке с половиной медяка в кошельке. Никаких пряностей из далеких земель или редких драгоценных камней. Всего лишь мусор, как у бродячих кустарей.
Выходит, твой шпион решил, что они просто притворяются торговцами. – Я пытался скрыть нетерпение.
Чейд верил в предельно подробные отчеты, ибо правда всегда таится в деталях. Я признавал его правоту, но сейчас мне бы хотелось, чтобы он скорее перешел прямо к сути вопроса, а словесным украшательством занялся позже.
Он подумал, что они на самом деле рассчитывали что-то купить, а не продать, а скорее, бесплатно услышать какие-то сведения. Они расспрашивали, не видал ли кто-нибудь их друга, очень бледного человека. Но странность заключалась в том, что описаний этого «бледного друга» было несколько. Один сказал, что он молодой мужчина и путешествует в одиночку. Другой – что это взрослая женщина с бледным лицом и волосами, путешествует с юношей, рыжеволосым и веснушчатым. Еще один расспрашивал о двоих молодых мужчинах, у одного волосы русые, очень светлые, а у другого – темные, но белая кожа. Как будто они знали только, что ищут необычайно бледного человека, который путешествует один или со спутником.
Или они предполагали, что те, кого они ищут, прибегнут к маскировке. Однако похоже, что они искали Белого Пророка. Но почему в Баккипе?
Они ни разу не произнесли слов «Белый Пророк» и не выглядели праведными пилигримами на пути паломничества. – Чейд помедлил. – Мой парень склонялся к мысли, что они им заплатили или пообещали вознаграждение за поимку жертвы. Один из них как-то ночью напился и, когда друзья пришли в таверну, чтобы его увести, выругал их. На калсидийском.
Интересно. Я и не думал, что у Белых есть последователи в Калсиде. В любом случае Шут не живет в Баккипе вот уже несколько десятилетий. А когда он там был в последний раз, то выглядел скорее смуглым, чем белым. Он пользовался личиной лорда Голдена.
Да, разумеется! Я все это знаю! – Чейд принял мои размышления за попытку освежить его стареющую память и рассердился. – Но мало кто еще знает. Даже если так, их расспросы пробудили кое-какие старые байки про бледного шута короля Шрюда. Но «торговцев» такие старые новости не интересовали. Они хотели узнать о ком-то, кто прошел через Баккип недавно.
И ты решил – возможно, Шут вернулся?
Я не мог не задать себе такой вопрос. И я подумал, что, если так, он бы первым делом искал встречи с тобой. Но если ты о нем не слышал, выходит, это загадка с малым количеством подсказок.
Куда отправились эти «торговцы»?
Я ощутил его досаду, когда Чейд ответил:
Отчет попал ко мне слишком поздно. Мой парень не думал, что это окажется так важно для меня. Ходят слухи, что они отправились по Речной дороге вглубь суши.
К Ивнякам. Ты сказал – двадцать дней назад. Больше о них не было известий?
Они, похоже, знают толк в том, как надо исчезать.
Выходит, не торговцы.
Нет.
Мы оба помолчали, осмысливая те крупицы сведений, что у нас были. Если они направлялись в Ивовый Лес, то должны были уже прибыть. Может, так оно и вышло, а потом они прошли через поселок и двинулись дальше. Фактов было слишком мало даже для описания головоломки, не говоря уже о ее решении.
Вот тебе еще кое-что интересное, – снова заговорил Чейд. – Когда мои шпионы доложили, что у них нет новостей ни о бледном страннике, ни о тех торговцах, один спросил, не интересуют ли меня истории о других удивительно бледных людях. Когда я сказал, что интересуют, он поведал об убийстве на Королевском тракте четыре года назад. Там нашли два трупа, оба в чужеземной одежде. Их обнаружили королевские стражи во время обычного патрулирования. Парня забили дубинками насмерть. Рядом с ним нашли другое тело – жертву описали как молодую девушку, бледную как рыбье брюхо, с волосами цвета сосулек. Она тоже была мертва, но никто не учинил над ней насилия. Похоже, она умерла от какой-то изнуряющей болезни. Она была худой как скелет, но прожила дольше мужчины, судя по тому что пыталась перевязать его рану, оторвав полосы от своего плаща. Возможно, компаньон ухаживал за ней в болезни, и, когда его убили, она тоже умерла. Ее нашли на некотором расстоянии от его трупа, рядом с маленьким походным костром. Если у них и были припасы или лошади, все украли. Никто их не разыскивал. Моему шпиону это убийство показалось странным. Прикончили мужчину, но не тронули и оставили в живых больную женщину. Какие разбойники с большой дороги на такое способны?
От этой истории меня почему-то пробрал озноб.
Может, она пряталась, когда на них напали. Это может оказаться ерундой.
Или наоборот. – Взвешенный тон Чейда предлагал мне поразмыслить. Малая толика сведений. – На ней были желтые сапоги. Как на твоей посланнице.
У меня волосы на голове зашевелились от беспокойства. Воспоминания о ночи Зимнего праздника снова ожили. Как Ревел описал посланницу? Руки белые как лед. Я решил, что они были обескровлены от холода. А если она была Белой? Но новость Чейда была об убийстве, случившемся четыре года назад. Моя посланница появилась три зимы назад. А его шпионы сообщили про еще одного посланца – или, возможно, двух – всего двадцать дней назад. Итак, возможно, это цепь посланников, возможно, Белых. Возможно, от Шута? Я хотел поразмыслить над этим в одиночку. Я не хотел, чтобы это оказалось правдой. Мысль о том, что я пропустил его послание, рвала мне сердце на части. Я отверг известие от него.
Или это может оказаться что-то, не имеющее никакого отношения ни к одному из нас, – ответил я Чейду.
Почему-то я в этом сомневаюсь. Но я теперь позволю тебе отправиться обратно в постель. Ты всегда делался раздражительным, если не высыпался.
Твоими стараниями, как правило, – парировал я, и Чейд, к пущей моей досаде, рассмеялся, прежде чем исчезнуть из моего разума.
Одна из свечей почти догорела. Я ее затушил. До утра осталось недолго; лучше уж зажечь еще одну, уснуть все равно уже не получится. Зачем Чейд вызвал меня при помощи Силы? Спросить о моих записях или подразнить крупицей новостей о чужеземных странниках, то ли связанных, то ли не связанных с Шутом? У меня было слишком мало сведений, чтобы размышлять, но в самый раз, чтобы бодрствовать. Возможно, мне стоит остаться за столом и вернуться к переводу; этой ночью мне точно не знать больше покоя, благодаря Чейду. Я медленно встал и огляделся. В комнате было грязно. Пустой бокал из-под бренди на столе, и два пера, которые я испортил прошлым вечером, когда точил. Надо бы тут прибраться. Я не пускал в свой кабинет слуг; я бы весьма удивился, узнав, что кто-то из них помимо Ревела в курсе того, как часто я пользуюсь этой комнатой. Я редко приходил сюда в дневное время или долгими вечерами – их мы делили с Молли. Нет. Здесь я прятался от беспокойных ночей, от тех периодов, когда меня покидал сон или беспощадно осаждали кошмары. И я всегда приходил сюда один. Чейд привил мне скрытность, и эта привычка меня так никогда и не покинула. Я был единственным хранителем этой комнаты в полузаброшенном крыле дома. Я приносил дрова и выносил пепел. Я подметал и мыл… ну, время от времени подметал и мыл. Комната сейчас отчаянно нуждалась в уборке, но я почему-то не мог собраться с силами, чтобы заняться этим.
Вместо этого я потянулся где стоял, потом замер с поднятыми над головой руками, не сводя глаз с меча Верити на каминной полке. Меч сделала Ходд, и она была лучшей из всех кузнецов, каких когда-либо знавал Олений замок. Она умерла, защищая короля Верити. Потом Верити отказался от человеческой жизни ради народа и вошел в своего дракона. Теперь он спал в камне, навсегда удалившись за пределы моей досягаемости. Внезапная острая боль потери была почти физической. Пришлось быстро выйти из комнаты – в тех стенах слишком многое соединяло меня с прошлым. Я позволил себе еще раз медленно обвести ее взглядом. Да. Здесь я хранил свое прошлое и все смущающие разум чувства, которые оно во мне пробуждало. Сюда я приходил, пытаясь разобраться в своей истории. И здесь я мог преградить ей путь, закрыв дверь на засов, чтобы вернуться к своей жизни с Молли.
И впервые я спросил себя – почему? Почему я все собрал здесь, подражая старым покоям Чейда в Оленьем замке, и почему приходил сюда в одинокие бессонные ночи, чтобы предаваться размышлениям о трагедиях и катастрофах, о том, что уже не исправить? Почему я не покинул эту комнату, не закрыл за собой дверь, чтобы больше никогда не возвращаться? Меня кольнуло чувство вины, и я схватился за него, как за кинжал, пытаясь разобраться: почему? Почему моим долгом стало вспоминать тех, кого я утратил, и по-прежнему их оплакивать? Я так отчаянно сражался, чтобы отвоевать собственную жизнь, и одержал триумфальную победу. Жизнь теперь была моей, она была в моих руках. И вот я стоял в комнате, заваленной пыльными свитками, испорченными перьями и напоминаниями о прошлом, в то время как наверху в одинокой теплой постели дремала та, что любила меня.
Взгляд мой упал на последний подарок Шута. Трехликая резная фигурка из камня памяти стояла на каминной полке. Когда бы я ни поднял глаза, работая за столом, наши с Шутом взгляды встречались. Я бросил вызов самому себе; медленно взял ее в руки. Я не трогал эту фигурку с того Зимнего праздника три зимы назад, когда услышал крик. Теперь я баюкал ее в ладонях и смотрел в резные глаза. Дрожь ужаса пробежала по моему телу, но я приложил палец к его лбу. Я «услышал» те же слова, которые он всегда говорил мне: «Мне никогда не хватало мудрости». Только и всего. Лишь эти прощальные слова, сказанные его голосом. Исцеление и рана одновременно. Я осторожно поставил фигурку обратно на каминную полку.
Я подошел к одному из двух высоких и узких окон. Отвел в сторону тяжелую штору и выглянул наружу. Вид на кухонный огород Ивового Леса был скромный, подходящий для комнаты писаря, но все равно милый. Ночь выдалась лунная, и жемчужный свет озарял листья и бутоны. Дорожки из белой гальки бежали между клумбами и как будто светились сами по себе. Я поднял глаза и посмотрел на то, что было за огородом. Позади величественного особняка, коим был Ивовый Лес, простирались луга, а в отдалении – поросшие лесом горы.
Летняя ночь была красивой, долина – спокойной, и овец выпустили попастись. Пятна побольше были взрослыми овцами, рядом с ними собирались подрастающие ягнята. В черном небе блестели звезды, сами чем-то похожие на разбредшуюся по пастбищу отару. Я не видел виноградников на холмах позади овечьего пастбища или Ивовой реки, которая струилась через владения, чтобы в конце концов соединиться с Оленьей. Называть Ивовую «рекой» было в каком-то смысле тщеславием, потому что в большинстве мест через нее и без труда проскакала бы лошадь, и все-таки летом она никогда не пересыхала. Ее щедрое и шумное течение поило всю плодородную маленькую долину. Ивовый Лес был мирным и спокойным имением, местом, где даже отошедший от дел убийца мог бы оттаять. Пусть я и сказал Чейду, что должен отправиться в город обсуждать цены на шерсть, на самом деле он был прав. Старый пастух Лин и трое его сыновей скорее терпели меня, чем полагались на мои слова; я очень многому у них научился, но настаивал на посещении поселка и разговорах с торговцем шерстью во многом из гордости. Лин будет сопровождать меня и своих сыновей, и, хотя мое рукопожатие может закрепить сделку, именно кивок Лина подскажет, когда протягивать руку.
Я вел очень хорошую жизнь. Когда подступала грусть, я знал, что дело не в моем настоящем, но лишь во тьме из прошлого. И унылые сожаления были всего-навсего воспоминаниями, бессильными меня ранить. Я подумал об этом и вдруг зевнул. Что ж, решил я, теперь можно и поспать.
Я позволил шторе опуститься на прежнее место и чихнул, когда с нее взлетело облако пыли. В самом деле, пора хорошенько прибраться в комнате. Но не этой ночью. Может, и не следующей. Возможно, сегодня я покину этот кабинет навсегда, закрою за собой дверь, и пусть прошлое развлекает само себя. Я поиграл с этой мыслью, как некоторые мужчины играют с дерзким замыслом бросить пить. Если бы я ушел, это пошло бы мне на пользу. Это было бы к лучшему для нас с Молли. Но я знал, что не сделаю этого. Я не мог сказать почему. Я медленно затушил пальцами оставшиеся свечи. Когда-нибудь, пообещал себе, зная, что лгу.
Когда я закрыл позади себя дверь, прохладная тьма коридора поглотила меня. Пол был холодным. По комнатам блуждал случайный сквознячок; я вздохнул. Ивовый Лес был беспорядочно построенным особняком, нуждавшимся в постоянном уходе и ремонте. Помещику Баджерлоку было некогда скучать. Я тихонько улыбнулся. Неужели мне хотелось, чтобы сегодняшний полуночный вызов Чейда оказался приказом убить кого-то? Куда лучше посвятить завтрашний день совещанию с Ревелом по поводу забившегося дымохода в гостиной.
Я спешно прошлепал тем же путем через спящий дом. Тихонько приоткрыл дверь спальни и так же тихо закрыл ее за собой. Моя рубаха снова упала на пол, когда я забрался под покрывала. Теплое тело и сладкий запах Молли манили меня. Я дрожал в ожидании, пока одеяла изгонят из моего тела озноб, и пытался ее не разбудить. Однако она сама повернулась ко мне лицом и заключила меня в объятия. Ее маленькие теплые ступни оказались поверх моих заледеневших, и голову она устроила у меня под подбородком, на груди.
– Не хотел тебя будить, – прошептал я.
– Ты и не разбудил. Я проснулась, а тебя нет. Я тебя ждала. – Она говорила тихо, но не шепотом.
– Прости, – сказал я. Она ждала. – Это был Чейд, он обратился ко мне посредством Силы.
Я скорее почувствовал, чем услышал ее вздох.
– Все в порядке? – негромко спросила Молли.
– Ничего не случилось, – заверил я ее. – Просто старик страдает бессонницей, ему то и дело хочется с кем-то поговорить.
– Мм, – согласно пробормотала она. – Это я отлично понимаю. Я тоже сплю хуже, чем в молодости.
– И я. Мы все стареем.
Она вздохнула и прильнула ко мне. Я обнял ее и закрыл глаза.
Молли тихонько кашлянула:
– Раз уж ты не спишь… и если ты не слишком устал…
Она с намеком шевельнулась возле меня, и, как обычно, у меня перехватило дыхание. Я улыбнулся во тьме. Такова была моя Молли, какой я ее знал давным-давно. В последнее время она сделалась такой задумчивой и тихой, что я испугался, не ранил ли каким-то образом ее чувства. Но когда я ее спросил, она покачала головой, глядя вниз и тихонько улыбаясь. «Я еще не готова тебе сказать», – проговорила она, дразня. Чуть раньше в тот день я вошел в комнату, где она занималась медом и делала свечи, предназначавшиеся для нашего дома. Молли стояла неподвижно и глядела в пустоту, забыв про длинный конус, который окунала в мед…
Молли кашлянула, и я осознал, что сам теперь замечтался. Я поцеловал ее в шею, и она издала звук, очень похожий на мурлыканье.
Я прижал ее ближе:
– Я не слишком устал. И надеюсь никогда не состариться до такой степени.
Сейчас в этой комнате мы были такими же молодыми, как когда-то, за исключением того, что благодаря многолетнему познанию друг друга не испытывали неловкости или нерешительности. Знавал я одного менестреля, который похвалялся тем, что овладел тысячей женщин и с каждой был по одному разу. Он так и не узнал того, что знал я: овладеть одной женщиной тысячу раз, каждый раз обнаруживая в ней иное удовольствие, намного лучше. Я знал теперь, что светилось в глазах пожилых пар, когда они видели друг друга через комнату. Не раз я ловил на себе взгляд Молли на многолюдной семейной встрече и узнавал по изгибу ее улыбки и тому, как ее пальцы касались рта, что именно она задумала для нас, когда мы останемся одни. То, как я узнал ее, оказалось более мощным любовным эликсиром, чем любое зелье какой-нибудь ведьмы с окраины, купленное на рынке.
Простой и приятной была наша физическая близость, и очень совершенной. После всего волосы Молли лежали на моей груди, точно сеть, ее груди тепло прижимались к моему боку. От тепла и удовольствия я задремал. Она пощекотала мне ухо своим дыханием, прошептав:
– Любовь моя?
– Мм?
– У нас будет ребенок.
Я резко открыл глаза. Не от радости, какую когда-то надеялся испытать, но от потрясения и испуга. Трижды медленно вдохнул, пытаясь подыскать слова, пытаясь разобраться в своих мыслях. Я как будто вошел в теплую реку, сделал шаг – и очутился во власти холодного глубокого течения. Закувыркался и начал тонуть. Я промолчал.
– Ты не спишь? – упорствовала она.
– Нет. А ты? Ты говоришь во сне, моя дорогая? – Я подумал, не задремала ли она, не вспомнила ли другого мужчину, которому когда-то прошептала такие важные слова.
– Я не сплю. – И она прибавила, судя по голосу, слегка раздосадованная: – Ты слышал, что я тебе сказала?
– Слышал. – Я собрался с духом. – Молли. Ты знаешь, что этого не может быть. Ты сама мне сказала, что твои детородные дни остались позади. Прошли годы с той поры…
– И я ошиблась! – Теперь досаду в ее голосе нельзя было ни с чем перепутать. Она схватила мое запястье и положила мою ладонь на свой живот. – Ты должен был заметить, что я округлилась. Я почувствовала, как ребенок шевелится, Фитц. Я не хотела ничего говорить, пока не буду абсолютно уверена. И этот день настал. Я знаю, это странно, я знаю, что невозможно забеременеть через столько лет после того, как прекратились месячные. Но я знаю, что не ошибаюсь. Я чувствовала, как плод начал шевелиться. Я ношу под сердцем твоего ребенка, Фитц. Еще до конца этой зимы у нас будет малыш.
– Ох, Молли… – сказал я. Мой голос дрожал, и, когда я притянул ее ближе, руки мои тряслись. Я держал ее, целовал ее лоб и глаза.
Моя жена обняла меня.
– Я знала, ты будешь рад. И потрясен, – весело проговорила она и устроилась возле меня. – Я прикажу слугам принести колыбель с чердака. Пару дней назад я ходила на ее поиски. Она все еще там. Это отличный старый дуб, и ни один стык не разошелся. Наконец-то она послужит для дела! Пейшенс бы так взволновалась, узнав, что в Ивовом Лесу наконец-то появится дитя Видящего. Но я не стану пользоваться ее детской. Она слишком далеко от нашей спальни. Думаю, переделаю одну из комнат на первом этаже в особую детскую для меня и нашего ребенка. Возможно, комнату Воробья. Знаю, когда я сделаюсь тяжелей, мне не захочется слишком часто взбираться по лестницам…
Она взахлеб сыпала деталями своих планов, говорила о том, как перенесет ширмы из старой швейной комнаты Пейшенс, и о том, что надо хорошенько почистить гобелены и ковры, и о ягнячьей шерсти, которую она велит спрясть тонко и покрасить специально для нашего ребенка. Я слушал ее, от ужаса утратив дар речи. Она уплывала от меня, ее разум отправился туда, куда мой последовать не мог. Я видел, как она старела в последние несколько лет. Я заметил, как припухли ее суставы и как она время от времени останавливалась на лестнице, чтобы перевести дух. Я не раз слышал, как она назвала Тавию, нашу кухарку, именем ее матери. А потом – как Молли принималась за какую-нибудь работу и уходила прочь, бросив ее сделанной лишь наполовину. Или входила в комнату, озиралась и спрашивала меня: «Ну и зачем же я сюда пришла?»
Мы со смехом относились к таким промахам. Но теперь, когда ее разум так помутился, было совсем не смешно. Я прижимал ее к себе, пока она щебетала о планах, которые явно составляла месяцами. Мои руки обнимали ее, держали ее, но я боялся, что потеряю свою Молли.
И останусь в одиночестве.
5. Прибавление в семействе
Общеизвестно, что едва женщина выходит из детородного возраста, она становится более подверженной разнообразным недугам плоти. Когда ежемесячные циклы становятся более редкими, а потом прекращаются, многие женщины испытывают внезапные приливы жара или приступы сильной потливости, зачастую это происходит по ночам. Сон может их покинуть, и ими овладевает общая усталость. Кожа рук и ступней становится тоньше, от чего порезы и раны конечностей случаются чаще. Желание обычно увядает, и женщина может даже начать вести себя несколько мужеподобно, груди ее при этом усыхают, а на лице появляются волосы. Даже самым сильным фермершам становится сложнее справляться с тяжелой работой, прежде дававшейся им легко. Кости становятся более хрупкими и могут сломаться, даже если просто споткнуться на кухне. Женщина также может потерять зубы. У некоторых появляется горб у основания шеи, и ходят они, прищуриваясь и приглядываясь. Все это обычные признаки женского старения.
Менее известно то, что женщины могут сделаться более подверженными приступам меланхолии, гнева или глупым побуждениям. В напрасном стремлении вернуть утраченную молодость даже самые крепкие из женщин могут обзавестись склонностью к безвкусным украшениям и расточительным занятиям. Обычно эти бури минуют менее чем за год, и женщина с вновь обретенным достоинством и спокойствием принимает свое старение.
Иногда, однако, эти симптомы могут предшествовать распаду разума. Если женщина становится забывчивой, зовет людей неправильными именами, оставляет обычную работу недоделанной и иногда перестает узнавать членов собственной семьи, тогда семья должна признать, что ее больше нельзя считать надежной. Ее уходу нельзя доверять маленьких детей. Забытая на печи еда может стать причиной пожара в кухне, а скот останется без воды и еды в жаркий день. Увещевания и упреки не изменят этого поведения. Тут более уместна жалость, нежели гнев.
Пусть такой женщине доверят работу не самую важную и ответственную. Пусть она сидит у огня и мотает шерсть или занимается каким-то другим подобным делом, неопасным для нее и окружающих. Довольно скоро за ослаблением разума последует телесный распад. Семья испытает меньше скорби от смерти женщины, если во время ее заката к ней будут относиться с терпением и добротой.
Если женщина начнет причинять чрезмерное беспокойство, открывать двери по ночам, уходить во время грозы или демонстрировать вспышки гнева, когда уже не сможет понимать свое окружение, то дайте ей крепкий чай из валерианы – он сделает ее покладистой. Это лекарство может принести покой не только старушке, но и семье, изнуренной уходом за нею.
Целитель Молингал, «О старении плоти»
Безумие Молли было еще трудней переносить из-за того, что она оставалась такой практичной и здравомыслящей во всем, что касалось других сторон ее жизни.
Месячные у Молли прекратились вскорости после нашей свадьбы. Она тогда сказала мне, что никогда не сможет снова понести. Я попытался успокоить ее и себя, подчеркивая, что у нас есть общая дочь, пусть я и пропустил ее детство. Было глупо просить у судьбы больше, чем она нам уже подарила. Я сказал, что смирился с тем, что у нас не будет последнего ребенка, и я действительно думал, что она тоже с этим смирилась. В Ивовом Лесу у нас была полноценная и налаженная жизнь. Мои многочисленные невзгоды остались в прошлом, и я отдалился от политики и интриг Оленьего замка. Наконец-то у нас появилось время друг для друга. Мы могли развлекаться, слушая странствующих менестрелей, позволять себя все, что пожелаем, и устраивать по очередным поводам праздники настолько расточительные, насколько нам хотелось. Мы вместе выезжали верхом на прогулки, обозревали отары овец, цветущие сады, сенокосные угодья и виноградники, испытывая от этих умиротворенных пейзажей ленивое блаженство. Мы возвращались, когда уставали, ужинали как хотели и спали допоздна, когда нам это доставляло удовольствие.
Наш домашний управляющий Ревел сделался настолько умелым, что моего участия в делах почти не требовалось. Риддл не ошибся, когда выбрал его, пусть даже Ревел так и не стал нашим домашним стражником, как надеялся Риддл. Управляющий еженедельно встречался с Молли, чтобы поговорить о трапезах и припасах, и беспокоил меня так часто, как осмеливался, со списками вещей, которые считал нужным отремонтировать, обновить или, клянусь Эдой, поменять просто потому, что ему нравились перемены. Я прислушивался к нему, выделял средства и большей частью оставлял дело в его способных руках. Дохода от наших земель более чем хватало для их содержания. И все же я внимательно следил за счетами и выделял столько, сколько мог, для будущих нужд Неттл. Несколько раз она упрекала меня за то, что я трачу собственные деньги на ремонт, хотя можно было бы заплатить за него из дохода имения. Но корона выделила мне щедрое содержание в благодарность за годы службы принцу Дьютифулу. По правде говоря, у нас всего было в достатке и с лихвой. Я поверил, что мы вошли в тихую заводь наших жизней, время мира для нас обоих. Обморок Молли в тот Зимний праздник меня встревожил, но я отказался видеть в этом мрачное предзнаменование грядущих дней.
В год после смерти Пейшенс Молли сделалась более задумчивой. Она часто казалась отрешенной и рассеянной. Дважды у нее были приступы головокружения, а один раз она провела в постели три дня, прежде чем полностью поправилась. Она худела и двигалась все медленней. Когда последние из ее сыновей решили, что пришла пора им искать собственные пути в мире, она их отпустила с улыбкой, а вечером при мне тихо плакала: «Я за них рада. Это время начала для них. Но для меня это конец, причем трудный». Она стала больше времени уделять спокойным занятиям, чаще проявляла слабость, чем в прежние годы, и сделалась очень чуткой ко мне.
В следующем году она немного пришла в себя. Когда наступила весна, Молли вычистила позабытые перед тем ульи и даже поймала новый пчелиный рой. Ее повзрослевшие дети приходили и уходили, сообщали множество новостей о своих жизнях, полных забот, привозили в гости внуков. Они были рады видеть, что мать отчасти восстановила прежнюю живость и бодрость духа. К моему восторгу, к ней вернулось и желание. Это был хороший год для нас обоих. Во мне затеплилась надежда, что недуг, ставший причиной обмороков, миновал. Мы сблизились, как два дерева, посаженные чуть поодаль друг от друга, чьи ветви наконец-то соприкоснулись и переплелись. Не то чтобы дети Молли мешали нам, когда жили рядом, но она всегда в первую очередь думала о них и уделяла им время. Без стыда признаюсь, я наслаждался тем, что стал теперь центром ее мира, и старался всячески показать ей, что она всегда занимала это место в моей жизни.
Недавно Молли снова начала прибавлять в весе. Ее аппетит казался неутолимым, и, по мере того как ее живот округлялся, я ее немного поддразнивал. Но прекратил это в тот день, когда она посмотрела на меня и сказала почти печально: «Я же не могу не стареть, как ты, любовь моя. Я буду делаться старше – может, толще и медлительней. Мои девичьи годы прошли, как и детородные. Я превращаюсь в старуху, Фитц. Надеюсь лишь, что мое тело сдастся прежде моего разума. У меня нет желания задерживаться здесь, после того как я перестану помнить, кто ты или кто я».
Так что, когда она объявила мне о своей «беременности», я начал опасаться, что сбылись ее и мои самые худшие страхи. Живот Молли делался все тяжелее. Спина у нее болела, походка сделалась медленной. Ее мысли отдалились от нашей повседневной жизни, она забросила занятия, которые когда-то любила, и часто я стал замечать, как она глядит куда-то в пустоту, озадаченная и одновременно удивленная.
Когда прошло несколько недель, а она продолжала настаивать на том, что беременна, я снова попытался ее образумить. Мы легли в постель, она была в моих объятиях. Она снова заговорила о грядущем ребенке, и я решился возразить:
– Молли, как такое возможно? Ты сама мне говорила…
И с внезапной вспышкой прежнего нрава она подняла руку, закрыла мне рот.
– Я знаю, что говорила. А теперь я знаю кое-что другое. Фитц, я ношу твоего ребенка. Знаю, каким странным это должно тебе казаться, ибо я сама нахожу это более чем странным. Но я подозревала это на протяжении месяцев и молчала, не желая, чтобы ты счел меня дурочкой. Однако это правда. Я чувствовала, как ребенок шевелится внутри меня. Я выносила много детей и такое ни с чем не перепутаю. У меня будет ребенок.
– Молли… – проговорил я.
Я по-прежнему держал ее в объятиях, но спрашивал себя, со мной ли она. Мне на ум не шло ничего, что можно было бы сказать ей. Поддавшись трусости, я не стал ей возражать. Но она ощутила мои сомнения. Я почувствовал, как она напряглась в моих руках, и решил, что она бросится прочь от меня.
Но потом я ощутил, как ее гнев утих. Вместо того чтобы обрушиться на меня с упреками, она лишь вздохнула, положила голову мне на плечо и сказала:
– Ты думаешь, что я сошла с ума, и, пожалуй, трудно тебя за это винить. Я годами считала себя высохшей и пустой и думала, что никогда мне уже не понести. Я изо всех сил старалась с этим смириться. Но я не такая. Это ребенок, на которого мы надеялись, наш ребенок, твой и мой, чтобы мы смогли взрастить его вдвоем. И мне безразлично, как это случилось и считаешь ли ты меня безумной в эту минуту. Потому что довольно скоро, когда дитя появится на свет, ты поймешь, что я была права. А до той поры можешь считать меня безумной или слабоумной, как пожелаешь, но я намереваюсь быть счастливой.
Молли расслабилась в моих объятиях, и в темноте я увидел, что она мне улыбается. Я попытался улыбнуться в ответ. Она нежно проговорила, устраиваясь в постели поудобнее рядом со мной:
– Ты всегда был таким упрямцем, не сомневался в том, что знаешь, что происходит на самом деле, лучше кого бы то ни было. И возможно, один-два раза так оно и оказалось. Но сейчас я говорю о женском знании, и в этом я разбираюсь лучше тебя.
Я попробовал оправдаться:
– Когда отчаянно желаешь чего-нибудь на протяжении столь долгого времени и когда приходится столкнуться лицом к лицу с тем, что тебе этого не получить, иногда…
– Иногда ты не можешь поверить, что оно наконец-то пришло к тебе. Иногда ты боишься в это поверить. Я понимаю твои колебания. – Она улыбнулась в темноте, довольная тем, что обратила мои слова против меня.
– Иногда желание недостижимого сводит людей с ума, – охрипшим голосом проговорил я, ибо чувствовал необходимость произнести ужасные слова вслух.
Она тихонько вздохнула, но при этом улыбнулась:
– Значит, от любви к тебе я должна была уже давно сойти с ума. Но этого не случилось. Так что можешь упрямиться, сколько пожелаешь. Можешь даже считать меня сумасшедшей. Но вот в чем правда. Я рожу тебе ребенка, Фитц. Еще до конца зимы в этом доме будет дитя. Так что завтра лучше бы тебе приказать слугам принести колыбель с чердака. Я хочу обставить ту комнату прежде, чем сделаюсь слишком тяжелой.
Итак, Молли осталась в моем доме и моей постели, но одновременно покинула меня, удалившись тропой, по которой я не мог пойти за ней следом.
На следующий же день она объявила о своем положении нескольким горничным. Она приказала переделать комнату Воробья в детскую и гостиную для себя и своего воображаемого ребенка. Я ей не перечил, но видел, какие у женщин были лица, когда они вышли из комнаты. Позже я увидел двух из них – они сблизили головы и цокали языками. Но, подняв глаза и увидев меня, прекратили разговор и пожелали мне хорошего дня, будто ничего и не случилось, однако взглядом встречаться со мной избегали.
Молли занималась своей иллюзией с живостью, какой я за ней давно не наблюдал. Она шила платьица и шапочки. Она надзирала за тем, как комнату Воробья вычистили сверху донизу. Камин заново вымели, заказали новые шторы на окна. Молли настояла, чтобы я Силой передал новость Неттл и попросил приехать и провести с нами темные зимние месяцы, чтобы помочь нам встретить наше дитя.
Так что Неттл приехала, хоть во время нашего магического разговора мы и согласились, что Молли обманывает себя. Наша дочь отпраздновала с нами Зимний праздник и осталась до той поры, когда снег начал оседать и проступили дороги. Ребенок не родился. Я думал, это вынудит Молли признать, что она все выдумала, но моя жена непоколебимо твердила, что всего лишь ошиблась со сроком беременности.
Полным цветом расцвела весна. Вечера мы проводили вместе, и Молли время от времени роняла шитье и восклицала: «Вот! Он движется, подойди и сам почувствуешь!» Но всякий раз, когда я покорно прикладывал ладонь к ее животу, я ничего не чувствовал. «Он остановился», – настаивала она, и я угрюмо кивал. Что еще я мог сделать?
– Он придет к нам летом, – заверила Молли нас обоих, и вместо теплых и шерстяных одежек стала вязать и шить легкие.
По мере того как жаркие летние дни бежали мимо под стрекот кузнечиков, в сундуке с одеждой для воображаемого ребенка добавился еще один слой из этих нарядов.
Осень пришла во всем блеске славы. Ивовый Лес осенью был прекрасен, как никогда, с алыми тонкими ветками ольхи, золотыми монетками березовых листьев и кудрявыми тонкими желтыми листьями ивы, которые сносило ветром к высоким кучам по краям аккуратно ухоженных земель вокруг особняка. Мы больше не ездили верхом вместе, поскольку Молли настаивала, что от этого может потерять ребенка, но совершали пешие прогулки. Я собирал с ней орешки гикори и слушал, как она планирует передвинуть ширмы в детской, чтобы отгородить пространство для колыбели. Дни шли за днями, и река, что вилась по долине, сделалась быстрой из-за дождей. Выпал первый снег, и Молли опять начала вязать вещи потеплее для нашего призрачного ребенка, теперь уверенная в том, что это будет зимнее дитя и ему потребуются мягкие одеяла, а также шерстяные ботиночки и шапочки. И как лед прикрывал и прятал реку, так и я изо всех сил старался скрыть от жены свое растущее отчаяние.
Уверен, она все понимала.
Молли была смелой. Она плыла против течения сомнений, которые источали в ее сторону все окружающие. Она знала, что болтают слуги. Они считали, что она помешалась или ослабела разумом от старости, и удивлялись, как столь здравомыслящая женщина может так по-дурацки собирать детскую для воображаемого ребенка. Перед ними она вела себя с достоинством, сдержанно и тем самым вынуждала их относиться к себе с уважением. Но она также отдалилась от них. Когда-то она общалась с окружной мелкопоместной знатью. Теперь не планировала никаких ужинов и никогда не выбиралась на рынок на перекрестке. Она никого не просила что-то соткать или сшить для своего ребенка.
Воображаемое дитя поглотило Молли. У нее осталось мало времени на меня или другие занятия. Она проводила вечера, а иногда и ночи, в детской-гостиной. Я скучал по ней в своей кровати, но не настаивал, чтобы она поднялась ко мне наверх. Иногда по вечерам я присоединялся к ней в уютной комнатке, принося с собой какой-нибудь перевод, чтобы поработать. Она всегда принимала меня с радостью. Тавия приносила поднос с чашками и травами, подвешивала чайник над очагом и предоставляла нас самим себе. Молли сидела в мягком кресле, положив отекшие ноги на скамеечку. У меня был столик в углу для моей работы, а Молли занимала себя вязанием или плетением кружева. Иногда я слышал, как позвякивание ее спиц прекращается. Тогда я поднимал глаза и видел, как она смотрит в огонь, держа руки на животе, с тоской во взгляде. В такие минуты я отчаянно желал, чтобы ее самообман оказался правдой. Несмотря на наш возраст, я думал, что нам с ней по силам вырастить младенца. Я даже как-то спросил, что она думает о том, не взять ли нам найденыша. Она тихонько вздохнула и сказала: «Терпение, Фитц. Твой ребенок растет внутри меня». Так что я больше об этом с ней не говорил. Я сказал себе, что фантазия сделала ее счастливой, и в самом деле, какой был от этого вред? Я ее отпустил.
В разгар лета я получил известие о смерти короля Эйода из Горного Королевства. Это не было неожиданностью, но ситуация сложилась деликатная. Кетриккен, бывшая королева Шести Герцогств, была наследницей Эйода, а ее сын, король Дьютифул, – следующим в очереди. Кое-кто в Горном Королевстве надеялся, что она к ним вернется, будет править там, хоть Кетриккен не раз довольно четко заявляла, что рассчитывает на то, что ее сын Дьютифул распространит свою власть на горы, сделав их чем-то вроде седьмого герцогства в нашей монархии. Смерть Эйода отметила начало перемен, к которым Шесть Герцогств вынуждены были отнестись с серьезностью и уважением. Кетриккен, конечно, пришлось отправиться туда, как и королю Дьютифулу и королеве Эллиане, принцам Просперу и Интегрити, мастеру Силы Неттл и нескольким членам круга, лорду Чейду, лорду Сивилу… Список гостей казался бесконечным, и многие мелкие аристократы присоединились к свите, желая завоевать чье-нибудь расположение. Меня тоже включили. Я должен был отправиться в путь как помещик Баджерлок, младший офицер в гвардии Кетриккен. Чейд настаивал, Кетриккен просила, Дьютифул почти что приказывал, а Неттл умоляла. Так что я собрал вещи и выбрал себе коня.
За год одержимость Молли выжала из меня все соки, и я теперь относился к ней с усталой покорностью. Я не удивился, когда она отказалась меня сопровождать, заявив, что, по ее ощущениям, «время почти пришло». Часть меня не хотела оставлять жену, когда ее разум столь ненадежен, а другая часть жаждала передышки от потакания ее бреду. Я отозвал Ревела и попросил, чтобы он уделял особое внимание просьбам Молли, пока меня не будет. Управляющий казался почти оскорбленным тем, что я счел такой приказ необходимым. «Как обычно, сэр», – сказал он и прибавил свой чопорный короткий поклон, словно уточняя: «Ну ты и дурак!»
И вот я покинул Молли, выехав из Ивового Леса в одиночку, и тихонько присоединился к процессии знатных жителей Шести Герцогств, направлявшейся на север, в горы, для участия в погребальной церемонии. Для меня было необычайно странным заново переживать путешествие, которое я впервые совершил, когда мне еще не исполнилось двадцати. В тот раз я отправился в Горное Королевство, чтобы добиться руки Кетриккен для будущего короля Верити. В мое второе путешествие в горы я часто избегал дорог и шел через поля и леса вместе со своим волком.
Я знал, что Бакк изменился. Теперь я видел, что перемены произошли во всех Шести Герцогствах. Дороги были шире, чем я помнил, и земли выглядели более обжитыми. Поля злаков колосились там, где некогда простирались открытые пастбища. Вдоль дороги теснились городки, и иной раз не успевал закончиться один, как начинался другой. На пути попадалось больше трактиров и городов, хотя в этот раз нас было так много, что порой не хватало места, чтобы разместить всех на ночлег. Дикие земли укротили, взяли под плуг и отгородили выгоны. Я гадал, где же теперь охотятся волки.
Как один из охранников Кетриккен, одетый в ее цвета – белый и пурпурный, – я ехал неподалеку от королевской свиты. Кетриккен никогда не была сторонницей формальностей, так что ее просьбу о том, чтобы я ехал возле ее стремени, все придворные приняли спокойно. Мы тихонько переговаривались под звяканье сбруи и стук копыт других путешественников и ощущали странное уединение. Я рассказывал ей истории о своем первом путешествии в горы. Она говорила о своем детстве и об Эйоде – не как о короле, а как о любящем отце. Я ничего не рассказал Кетриккен о недуге Молли. Ей хватало печали из-за смерти отца.
Мое положение охранника Кетриккен означало, что я останавливался на ночлег в тех же гостиницах, где размещали ее. Часто это значило, что там была и Неттл, и иногда нам удавалось разыскать тихое местечко и время для разговора. Было хорошо видеться с ней, и было облегчением откровенно с ней обсудить то, какой стойкой оказалась иллюзия, овладевшая ее матерью. Когда к нам присоединялся Стеди, мы были уже не так прямолинейны, но сдержанность была выбором Неттл. Возможно, она считала младшего брата слишком молодым для таких известий или думала, что ему ни к чему знать о женских делах. Баррич выбрал сыну хорошее имя[1]. Из всех его мальчиков Стеди больше других унаследовал черты Баррича и его крепкое телосложение, а также его манеру двигаться и непоколебимую веру в такие ценности, как честь и долг. Когда он был с нами, за столом как будто сидел его отец. Я заметил, как непринужденно Неттл полагается на силу своего брата, и не только в магическом смысле. Я был рад, что он так часто оказывался с ней рядом, и все-таки мне было тоскливо. Мне бы хотелось, чтобы он был моим сыном, пусть даже я радовался тому, что его отец продолжал жить в нем. Думаю, Стеди догадывался о моих чувствах. Он был со мной почтителен, но все же случались мгновения, когда его черные глаза смотрели прямо в мои, как будто он мог видеть мою душу. И в такие минуты я испытывал острую тоску о Барриче.
В те разы, когда мы беседовали более уединенно, Неттл делилась со мной ежемесячными письмами Молли, где та подробно расписывала течение «беременности», тянувшейся, по-видимому, уже более двух лет. Мое сердце обливалось кровью, когда я слышал слова Молли, пока Неттл читала вслух ее мысли об именах и рассказы о том, как продвигается шитье для вымышленного ребенка. Но мы ничего не могли поделать – только разделить друг с другом эти тревоги и порадоваться хоть такой малости.
В горах нас ожидал теплый прием. Яркие необычные дома Джампи, столицы Горного Королевства, по-прежнему напоминали мне венчики цветов. Более старые были такими же, как я их запомнил, воздвигнутыми вокруг деревьев. Но даже в горы пришли перемены, и окраины города уже во многом походили на поселения Фарроу и Тилта, с домами из камня и досок. Мне было грустно видеть это – я чувствовал, что перемена не из лучших. Новые строения казались язвами, растущими на теле леса.
Три дня мы оплакивали короля, которого я глубоко уважал. Не было диких завываний и океана слез; мы просто делились друг с другом тихими историями о том, каким он был и как хорошо правил. Жители Горного Королевства скорбели по своему павшему королю, но в равной степени приветствовали его дочь, вернувшуюся домой. Они были рады увидеть короля Дьютифула, нарческу и двух принцев. Несколько раз я слышал, как люди с тихой гордостью замечают, что юный Интегрити весьма похож на брата Кетриккен и своего покойного дядю, принца Руриска. Я не видел сходства, пока не услышал, как о нем говорят, и удивился, как я сам не заметил.
Когда время скорби закончилось, Кетриккен вышла к собравшимся и напомнила, что ее отец и будущий король Чивэл начали процесс замирения Шести Герцогств с Горным Королевством. Она говорила о том, как мудро они скрепили этот мир ее браком с Верити. Она попросила, чтобы они расценивали ее сына, короля Дьютифула, как своего будущего монарха и помнили, что нынешнее время мира и процветания следует считать величайшим триумфом короля Эйода.
Когда формальности с похоронами Эйода подошли к концу, началась истинная работа, ради которой и состоялся этот визит. Каждый день происходили встречи с советниками Эйода и долгие переговоры о том, как упорядоченным образом передать власть над горами. Я присутствовал на некоторых из них, иногда стоя у стены комнаты в качестве дополнительной пары глаз и ушей для Чейда и Дьютифула, а иногда, если совещания происходили на более высоком уровне, сидел снаружи, на солнце, закрыв глаза, но наблюдая за происходящим их глазами с помощью Силы. Бывало, что по вечерам меня отпускали, предоставляя самому себе.
И как-то само собой вышло, что я оказался возле двери, замысловато разукрашенной резьбой, с тоской глядя на работу Шута. В этом доме он жил, когда считал, что не сумел исполнить свое предназначение в качестве Белого Пророка. В ночь, когда умер король Шрюд, Кетриккен покинула Олений замок, и Шут отправился с ней. Вместе они совершили тяжелое путешествие в Горное Королевство, где, как она верила, ей и ее нерожденному ребенку ничего не угрожало в доме Эйода. Но там судьба нанесла Шуту два удара: ребенок Кетриккен не выжил и пришла новость о моей «смерти» в застенках Регала. Шут потерпел неудачу, пытаясь сделать так, чтобы род Видящих не прервался. Он потерпел неудачу, пытаясь исполнить свое пророчество. Его жизнь в качестве Белого Пророка завершилась.
Поверив, что я умер, он остался в Горном Королевстве с Кетриккен, поселился в этом домике и попытался вести тихую и скромную жизнь резчика по дереву и мастера игрушек. Потом он нашел меня, сломленного и умирающего, и принес сюда, в жилище, которое делил с Джофрон. Когда он принял меня к себе, она покинула дом. Когда я пришел в себя, мы с Шутом отправились сопровождать Кетриккен в безнадежном путешествии по остывшему следу ее мужа, уводившему в горы. Шут оставил Джофрон домик и все свои инструменты. Судя по ярко раскрашенным марионеткам, что болтались в окнах, я заподозрил, что она по-прежнему живет здесь и делает игрушки.
Я не постучался в дверь, но просто стоял посреди долгого летнего вечера и изучал резных импов и пекси, резвившихся по краю ставней. Как многие старомодные жилища в Горном Королевстве, этот дом был выкрашен в яркие цвета, и деталей в нем было – как в детском сундучке с сокровищами. Пустом сундучке с сокровищами, поскольку мой друг давно его покинул.
Открылась дверь, выплеснулся желтый свет лампы. Высокий, бледный парнишка лет пятнадцати, со светлыми волосами, падавшими на плечи, стоял на пороге.
– Странник, если ты ищешь приюта, тебе надо всего лишь постучаться и попросить. Ты ведь в горах, – проговорил он с улыбкой и открыл дверь шире, жестом предлагая мне войти.
Я медленно подошел к парнишке. Его черты были смутно знакомы.
– Джофрон все еще живет здесь?
Его улыбка сделалась шире.
– Живет и работает. Бабушка, к тебе гость!
Я медленно вошел в комнату. Джофрон сидела за рабочим столом у окна, с лампой возле локтя. Что-то разрисовывала кисточкой, нанося ровными мазками желтую, как золотарник, краску.
– Минутку, – попросила она, не поднимая глаз от работы. – Если я позволю краске высохнуть между мазками, цвет будет неровный.
Я ничего не сказал. В длинных русых волосах Джофрон теперь сверкало серебро. Заплетенные в четыре косы, они были убраны прочь от лица. Манжеты ярко вышитой блузы она подвернула до локтей. Руки у нее были жилистые, в брызгах краски – желтой, синей и бледно-зеленой. Прошло немало времени, прежде чем она отложила кисточку, откинулась на спинку стула и повернулась ко мне. Ее глаза были такими же синими, какими я их помнил. Она легко улыбнулась мне:
– Добро пожаловать, гость. Из Оленьего замка, судя по виду. Полагаю, ты прибыл, чтобы с почестями проводить нашего короля в последний путь.
– Это правда, – сказал я.
Когда я заговорил, в глазах Джофрон промелькнуло, а потом вспыхнуло в полную силу узнавание. Она ахнула и медленно покачала головой:
– Ты. Его Изменяющий. Он украл мое сердце и возвысил мой дух, направив его на поиски мудрости. Потом пришел ты и украл его у меня. Так было правильно… – Она взяла с рабочего стола пеструю тряпку и понапрасну вытерла пальцы. – Я и не думала, что снова увижу тебя под этой крышей. – Враждебности в ее голосе не было, только чувство застарелой потери.
Я сказал то, что могло бы ее утешить:
– Когда Шут решил, что наше время вместе закончилось, он и меня покинул, Джофрон. Почти семнадцать лет назад наши с ним пути разошлись, и с той поры он не дал о себе знать ни словом, ни делом.
В ответ на это она взглянула на меня, наклонив голову. Ее внук мягко прикрыл дверь. Он осмелился вмешаться в нашу беседу и кашлянул:
– Странник, можем мы предложить тебе чай? Хлеб? Стул, чтобы присесть, или постель на ночь? – Парнишка явно жаждал узнать, как я был связан с его бабушкой, и надеялся завлечь меня остаться.
– Пожалуйста, принеси ему стул и чай, – велела Джофрон, не спросив меня.
Парень поспешил прочь и вернулся со стулом с прямой спинкой. Когда синие глаза Джофрон вновь обратились ко мне, они были полны сочувствия.
– Правда? Не написал, не навестил?
Я покачал головой. Я сказал ей об этом, потому что решил – вот один из тех немногих людей, кто может меня понять.
– Он сказал мне, что больше не видит будущего. Что наши совместные дела завершены и если мы останемся вместе, то можем нечаянно испортить что-то из того, чего добились.
Она приняла эти сведения, не моргнув глазом. Потом очень медленно кивнула.
Читать бесплатно другие книги:
