Русский ад. Книга вторая Караулов Андрей

42

Фроська с ужасом наблюдала за тем, как люди становятся крысами.

Не могла, не могла Фроська жрать все подряд: и не привыкла, не умела. А Егорка и Катюха – жрали.

И как жрали! За обе щеки!

Даже помоечные черви не жрут все подряд. А у Катюхи с Егоркой все шло в ход: воробьи, кошки, вороны… еда была для них как корм. По первости кошек употреблял только Егорка, но Катюха быстро пристрастилась: кошки, воробьи… котята, особенно котята…

Срам. Метут все подряд, а это срам!

Катюха ни в грош не ставила Егорку, под себя ходила при нем, не стеснялась; Егорка сначала ее стыдил, потом и сам перестал стесняться…

От них постоянно пахло мочой. Это запах бедности.

Кроме того, Фроське не нравилось, что Егорка и Катюха занимались при ней любовью. Насытившись, Катька скидывала с себя Егорку, и он, как бревно, катился к стенке. Отработал, ну и спи пока, может быть, еще понадобишься…

Секс со стороны – картина вонючая. В такие минуты Катюха обычно ничего уже не соображала: сначала напивалась, потом секс. Самое гадкое, когда она, в стельку пьяная, зачем-то вырывала из себя волосы – из того самого места, где они похоже, не очень-то и нужны, между прочим. А потом лезла Егорке в штаны. Он, совершенно мертвый от водки, дергался на Катюхе абсолютно инстинктивно, даже не просыпаясь, ничего вообще не понимая…

Зверь знает свое место. Над Кремлем и Красной площадью даже птицы не летают, исторический факт. И на кремлевский памятник Ленину – не гадят. Никто, даже голуби, хотя им плевать, где сорить.

Да: жизнь надо прожить так, чтобы даже птицы, пролетая над твоим памятником, терпели бы из уважения. Только все, что делают на земле люди, – это какой-то цирк. В Улан-Удэ на центральной площади стоит голова Ленина. Одна голова. Большая-большая. Без шеи.

Цирковой иллюзион. Отрезанная голова.

Скульптор, по слухам, был алкоголик. Ленин для алкаша, особенно художника, это находка. Вылепит скульптор Ленина и… – куда? К тем, кто может его купить. В министерство культуры. Здесь Ленина с удовольствием купят (Ленин, все-таки!). Полторы тысячи рублей. А то и две тысячи. Штука Ленина. Жить (и главное – пить] можно полгода!

Потом, когда деньги закончатся, опять за работу. За Ленина.

– Привет, товарищ министерство! А вот и я. Не ждали? С Лениным, – видите? С Владимиром Ильичом. Ну… как? Как мой Ленин? Новая концепция – видите?..

Чиновники переминаются с ноги на ногу:

– Но у вас, товарищ, в прошлый раз был точно такой же Владимир Ильич…

Скульптор ярится (он с утра хорошо отрепетировал гнев).

– Как?! Как это «такой»? Вы в своем уме, братья и сестры? Тот Ленин в кепке был, вы что, забыли? А этот кепку в руке держит! И как держит? Сжимает! Как всю мировую гидру! Насмерть! До крови! Решительно и зло! Раскрой глаза, министерство! Какая в нем сила – взгляни! Имейте смелость, а не подлость, коллеги! Или вам Владимир Ильич уже… не нужен?!

Раз не нужен, можно и в КГБ написать.

Подрывают устои, сволочи!

В запаса у скульптора – страшная фраза:

– Вы выбиваете шпагу из моих рук… Я так потеряю, черт возьми, искру божью!

Мухи – это тоже бабочки. Для рабочих и крестьян.

Кого в Москве сегодня не любят больше всех? Правильно, коренных москвичей. Нынче в этом городе одни недовольные. Люди вообще рождаются на свет с кислыми рожами. И звери в Москве тоже какие-то недовольные. Живут мордой вниз. Фроська всегда удивлялась тем господам, кого умиляет безмятежная жизнь кошек, собак, хомячков… Люди, весь день попробуйте лизать свою меховую шапку. Ну как?.. Вкусно?

Чем больше в стае крыс, тем крысам легче. Капитан все знает о своем корабле. Но крысы о корабле знают больше. Крыса никогда не станет человеком. А человек крысой? Здесь, в Москве, нет зверей, которые кормились бы любой птицей подряд. Воробьями, например. Их что, можно есть? А Катюха и Егорка – едят. Птичек он варили всегда в огромной ржавой кастрюльке, найденной на помойке. Выхватывали их руками из огненного бульона (ложек у Катюхи и Егорки не было) и – сразу в рот!

Какой же голод, однако… Так только люди голодают.

И водичку бульон Егорка и Катюха хлебали прямо из кастрюльки, как свиньи, густо обливаясь по пояс… – Нет, кошек жрать – это как? Кошки еще страшнее, чем собаки… хотя собаки твари те еще, но они не умеют прятаться, у них всегда уши торчат. А эти – гады! – вылетают из кустов как торпеды и берут крыс прямо за горло…

Странно, честное слово: у людей есть Бог, власть Бога над ними безгранична, люди – Его рабы.

Рабы, Его создания, а… превращаются в крыс.

Получается, никто не может их остановить? Или таки люди… Богу уже не нужны? Кто-то нужен, кто-то не нужен?

Фроське было важно понять: если бы к ним, к людям, опять вдруг снизошел Господь, неужели они тотчас не опустились бы перед Ним на колени? И, увидев Его воочию, не стали бы сразу другими? Пусть бы Он явился к ним ненадолго, хотя бы на денечек, чтобы Его Сияние, Его Божественный Блеск коснулся бы каждого человека… – неужели они, Его чада, не сделаются тут же лучше, чище, самое главное – умнее?..

Послушайте, они же скоро перебьют друг друга, эти люди! Почему же, в таком случае, Он все время где-то там, на небесах, если сейчас Он так нужен здесь, на земле?.. Разве Он, Великий Создатель наш, не видит, что чадам Его уже не с кого брать пример, разве что с литературных героев, ибо здесь, на земле, никто не достоин сейчас быть примером?..

Человек – это звучит хреново. Если до Его Второго пришествия опять пройдут тысячи лет, в кого за это время превратятся люди? По Егорке и Катюхе разве можно сказать, что Господь создает людей по Своему Образу и Подобию?..

Или создатель ждет, когда все Его чада в самом деле превратятся в крыс?

Ой… вроде бы голоса… Фроська насторожилась, приподняла свою мордочку.

Чьи это голоса, а?..

Один грубый, мужской… а вот другой, женский, показался ей очень знакомым…

Все звери понимают человеческую речь.

Нет, показалось вроде… показалось, нет никого. Да и зачем бы людям тащиться сюда, в это вонючее подземелье: тьма кромешная, уныло капает вода с потолка, грязные кирпичные стены, небрежно перемазанные цементом, хотя… лучше дома места нет!

…Собаки – твари гордые и степенные. Подохнув, они гниют не сразу; три-четыре дня проходит до первого запаха. А вот кошки, да еще когда солнышко, воняют уже через пару часов, да так, что аппетит у крыс на неделю пропадает!

Егорка с Катюхой – ничего, привонялись. Все начиналось с пьянки! Как вечер – так пьянка. Потом Егорка брезгливо брал кошку, забитую еще накануне, сверлил пальцем в ее шкурке дырки, и шкурка сама, как рваный чулок, медленно сползла с мяса, как только из кошки выливалась кровь…

Свежевание, так сказать.

Освежеванную кошку Егорка кидал в ржавое ведерко, густо посыпал ее солью, и получалась у них солонина.

Это девка придумала: солонина. Как-то раз Егорка трепался по пьяни, что, когда польские полки Москву брали (он какую-то книжку читал), московский люд – тех, кто за царя, за веру стоял, – другие москвичи… те, что полякам радовались… заживо укатывали в бочках – на солонину. – Правильно, зачем же хоронить, если можно съесть? Москвичи закусывали москвичами. И с каким размахом: широкие столы накрывали аж на Красной площади, хотя морозец в те дни был еще какой!

«Славно пили, наверное», – мечтательно пробормотал Егорка и закрыл глаза. Катюха вцепилась ему в волосы и орала, пьяная, что люди не могут жрать людей, Бог не велит, что Егорка все это придумал, потому как Егорка – сволочь и совесть еще в детстве пропил… А Егорка уже ничего не слышал и не понимал – валился, как бревно, на опилки и засыпал, да так что поднять его было невозможно.

На самом деле Фроська на Катюху не злилась, хотя бок болел, все еще болел, особенно – по ночам. Вздрюченная она, эта Катюха. Каждый день кричит, что ей жить надоело, что она прямо сейчас бросится из окна.

Какого еще окна? Где здесь окна? Устала? Когда успела? Как же так – жизнь не любить? Червяк – вон, какой длинный, а жизнь у него такая короткая…

Почему среди людей столько идиотов? Сред зверей нет идиотов (Фроська не встречала). А люди?

Если бы не Анечка, этот ангелочек, Фроська просто бы сдохла от голода, это факт. Анечка всегда что-то приносила: кости, бульончик, хлеб…

Иногда она опускалась рядом с Фроськой на опилки и шептала ей на ушко, что мама ее совсем-совсем не любит и часто бьет, а о людях говорит только гадости, даже о детях. Анечка прочила Фроську найти ей другую маму – добрую и ласковую. И главное, чтобы не била…

Да, еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть… – лапки окрепнут, и Фроська тут же убежит к себе домой, в свой подъезд, к крысам! – Слушайте, – если у них, у людей, весь народ, от Егорки до Ельцина, превратится в отморозков? Каким тогда будет город – а?

…Прелесть, какой пейзаж: растянулся у батареи могучий русский мужик – Егорка, он же безработный Егор Васильевич Иванов.

Так упился, сердечный, третий день храпит. Проспится – и сразу в магазин: Егор Васильевич грузчиком устроился, тару таскает, ящики и коробки. У хозяина на Егорку (и таких, как Егорка) денег нет, хозяин платит им натурой. То есть бормотухой.

Бормотуха – это технический спирт, в магазине спиртом морозильники чистят. Хотя нынче уже не чистят, проверок-то нет, что ж тогда, спрашивается, спирт переводить?

Для Егорки и Катюхи бормотуха сейчас – главный напиток. Однажды Егорка где-то украл бутылку «Хеннеси», так они с девчонкой чуть дуба не дали. Это ж надо было (с непривычки-то!) так травануться… Слава богу, Егорка не запойный. А вот Катюха если начинала, – то все, желчью блюет, из горла кишки вот-вот вылезут, а пьет, пьет, остановиться не может, остановиться для нее – это еще страшнее…

Во народ беду себе придумал! Это ж надо так себя ненавидеть!..

И опять Фроське послышались голоса.

Люди? Зачем? Зачем здесь люди?

Она встала на задних лапках и резко замерла, как суслик, забыв, что лапки у нее сейчас слабые-слабые…

Нет, послышалось, просто послышалось…

Катюха, кстати, исчезла. Третий день ее нет.

Ушла за едой и исчезла.

Трезвая, Катюха всегда играла с Фроськой. Они шалили, прятались друг от друга по углам, весело разбрасывая опилки. Однажды Катюха решила даже ей лапки помыть, но с водой плохо, пришлось снег растопить.

Люди! Точно люди! Люди идут.

Зачем? А?.. Зачем они здесь?..

Где же, черт возьми, жить крысам, если вокруг – люди?

Голоса приближались, были все громче и громче, где-то совсем рядом, тут… за стенкой…

– Здеся, здеся, Эдуард Палыч, черномордики сидят, – говорила женщина. – Другой-то, Палыч, дырочки нету, это-то я те профессионально заявляю, как ответственный человек.

Ольга Кирилловна! Мать всех подъездов русских! Королева мусора и пыли., собственной персоной, участкового привела!

– Я ведь, Палыч, напраслину ни за что не возведу, ты меня знаешь! Понимаю, блин, какой личности докладываю. Тута… тута их помоечка организована, здесь они, суки, пирують…

Голос приторный, как мыта в чае.

– Я те че? – отвечал Эдуард Палыч, – я те на спине туда поползу? Мне че, больше делать сейчас нечего?..

Капитан милиции! Фроська подползла к щелке в цементной стене и видела сейчас их обоих хорошо. И как только в милицию людей с таким брюхом берут? Может, правда, там сейчас работать некому?

…Капитан Эдуард Павлович Окаемов состоял в участковых недавно: прежде он работал в околотке, с бумагами (каждая бумага в их отделе – это не бумага, это чистое золото), но не сошелся с начальником характером, вот и отправили Окаемова «улицы подметать».

– Так где отбросы-то? – спрашивал Окаемов.

– А прям за стеной, Палыч! Тута, тута эти баклажаны кроются… Может, Палыч, мы их газком шуганем?..

Ольга Кирилловна преданно заглядывала ему в глаза.

– Каким иш-шо г-газком?.. – не понял Окаемов. – Совсем сдурела, мать? Тебе случайно мыши башку не отгрызли, а?

– Так вонюченьким, Палыч, вонюченьким! – не отставала Ольга Кирилловна. – Ш-шоб, значит, сами от-тель повылетали. Как мухи!

Она нервно теребила варежки.

– Злая ты, – усмехнулся Окаемов. – Очень злая. Как известная сука и большевичка Розалия Землячка. Дай ей волю, она бы весь народ перебила. Что ни человек, то враг. И у этого быдла была власть!

– Да уж какая я есть… – развела руками Ольга Кирилловна. – Нынче время такой – каждый только до себя. А че ж погань разную жалеть? От погани обчественный покой в замутнении, а народ у нас в доме со связями, люди с-ча быстро растут, сам знаешь…

– Да уж… – Окаемов тщательно обстукивал каждый кирпич, – времечко нагрянуло… веселое…

– Вот я и предлагаю: баллончик им в дырочку!

– Ч-че?

– Иприт.

– Какой иприт? Что несешь, дура! Ты соображаешь, что есть иприт?

– Газ веселенький.

– Да уж… веселее некуда…

Фроське показалось, что она видит смерть. Так уже было однажды – там, во дворе, когда Катюха залепила в нее булыжником.

– От иприта, между прочим, глазищи с кулак делаются, как у Зойки Федоровой, когда ее повалили.

– Это кто такая? – насторожилась Ольга Кирилловна.

– Артистка.

– А, артистка…

Ольга Кирилловна не любила артистов, потому как жила с ними в одном доме. Все они как индюшки, а человека труда презирают!

– Широкая такая, с задом, – обрисовал Окаемов портрет Зои Федоровой. – Зад у нее был как поднос. Вспомнила? «Свадьба в Малиновке»…

– Это там, где какой-то черт морду блинами вытирал? С салфетками перепутал? И официанта ругал…

– Какой черт?

– …салфетки, говорит, у вас жирные. Алкаш.

– Не, это ты попуталась, там блинов не было… А Зойке по куполу так залепили – глазищи сразу на стол полетели: один в чашечку с кофеем упал, другой растекся по столу лужицей… Прикинь, удар был, да? Это уже не убийство, Оленька, это зверство.

– Господи, неужто ж правда?..

– Не повезло бабе, – согласился Окаемов. – Глаз нет, вместо глаз дыры, а башка – цела-целехонька, ни одной царапины! Не мокруха, короче, а высшая математика. Обнулили бабу самым выдающимся образом… – заключил Окаемов. – Я такой удар всегда в пример привожу.

…Окаемов терпеть не могу стукачей, звонивших ему в любое время суток, даже ночью (с появлением демократии заявлялось, что и чекисты, и милиция отказываются от услуг сексотов, но если сексотов нет, значит, работать надо самим, а работать в милиции некому, особенно в убойном отделе, поэтому сексотов сейчас стало намного больше, «стучат» они «в охотку», буквально за копейки).

– И кто ее так, Палыч? – приставала Ольга Кирилловна. Она обожала подобные истории.

– Убийство по найму.

– Наши, выходит…

– А?

– Наши, Палыч, все могут. Если захотят!

– Не, Оленька… На Лубяночке от Зойки тут же все открестились! Не мы, мол, не наша кафедра…

– А чья?

– Одному Богу известно, – вдохнул Окаемов. – Неустановленное лицо. Неустановленным предметом. Наш начальник за Зойку всех отшкурил тогда до блеска. Скальп участкового сполз ему прямо на морду. А что толку, скажи! Никого не нашли.

Ольга Кирилловна слушала очень внимательно.

– Нарисовалась Светочка Щелокова, – продолжал Окаемов, – мгновенно! Красавец полковник от нее прискакал. Продвинутый, лет тридцать пять, не больше, а уже на «Волге». Все иконы лично у Зойки со стен снимал. И картины. Много картин. Море черное и камни… говорили, Айвазовский.

– Завсегда так, – кивнула Ольга Кирилловна.

– На кражу списали.

– И что, глазищи… повылетали прям?!

– Говорю же тебе. Зойка у Берии агентом была, потом на Лубянку попала и отсидела, сердечная. Она ж убийце сама дверь отворила, хотя после Лубянки от всех людей как черт от ладана шарахалась. Раз двадцать спросит в дверной глазок, кто к ней пришел и зачем, хотя видит, кто стоит, не слепая была… То есть чтоб она к себе в квартиру чужого запустила – да ни в жись. Тогда это не Зойка. И колбаску все время прятала.

– Матерь Божия… – оторопела Ольга Кирилловна. – Салями, что ль? Финскую?

– Разную, Оленька.

– Куда… прятала?

– Куда-куда… Все тебе скажи! – засмеялся Окаемов. – Под матрас.

– А, жадная, значит… – сплюнула Ольга Кирилловна. – Артистки все жадные. До посинения!

– Ареста ждала, – спокойно объяснил Окаемов. – Дом-то знатный был, под каждым окном – рожи в мраморе. Смоктуновский на Смоктуновском, короче, сплошная кумирня!

К Зойке заходишь – квартира как аэродром. Бабы голые в мраморе сделаны и столы золотые. А тухлятиной прет, как на Хитровке в базарный день!

Фроська так и стояла на задних лапках, бежать поздно, она же здесь как в капкане, подвал был действительно очень похож на карцер, и где-то там, высоко, падали с потолка капли воды…

– Уй, мать ядре… на! – Ольга Кирилловна уже забыла, похоже, зачем она пришла в подвал. – Артистки, Палыч, только с виду чистые…

– Тебе виднее, – сплюнул Окаемов. – Они как в раю живут. Ты к раю ближе, чем я!

– А колбаса, значит, как заначка? – не отступала Ольга Кирилловна.

– Соображаешь, – кивнул Окаемов. – Если мы опять за ней явимся… лагерники всегда новых арестов ждали, покоя-то нет, отбили покой… – Если мы явимся, ее кто к холодильнику подпустит? Будет она вещички собирать, вот колбаску-то и прихватит незаметно, в камере пару дней нормально протянет, с колбаской-то, если ее при шмоне не отберут… – А запах выдавал. Сама-то Зойка ни хрена уже не чувствовала, ей чуйку в лагере под самый корень отбили.

– Заслужила, если отбили, – перебила Ольга Кирилловна.

– Ага… – устало кивнул Окаемов. – Заслужила. Еще как! Лаврентию Палычу не дала.

– Самому?..

– Самому.

– Во, блин, гордая! Было че беречь! Я вот… десять раз подумаю: беречь иль не беречь! В сторону согласия.

– Нуты бл… дь… – засмеялся Окаемов.

– Да счас! Я просто начальство я уважаю. Служу чем могу, товарищ капитан.

– Советскому Союзу!

– Никак нет. Российской Федерации!

– А она, Оленька, мужа любила. Муж у Зойки американец был.

– Кто? – насторожилась Ольга Кирилловна.

– Дипломат.

– Офицер, небось?

– Офицер.

– Офицеры – они все красивые!

– То-то и оно… – Баба если на х… подсядет… ей уже все равно, кто он… да хоть Клаус Шакал… По себе небось знаешь? А?!

– Мужа любить – ума не надо, – весело отмахнулась Ольга Кирилловна. – А ты попробуй, двух полюби! Это глупость, Палыч, что двух любить нельзя. У нас в подъезде Лида Смирнова жила, артистка. Так она, Палыч, страсть как мужа любила. И еще – Бондарчука. В оконцовке извелась вся до одури, как сумасшедшая стала. Здесь хочет, и там хочет. Сегодня больше здесь, завтра больше там, потому как соскучилась! Люди-то… они ж разные все. Дажеяблочки на одной и той же ветке зреют по-разному… – Как в лихорадке, короче, к каждому за советом кидалась. Во какая энергетика! А Лаврентий Палыч, голубчик, весь день на работе. С утра и до утра. Все для фронта, все для Победы! Раз так, значит, и уважить могла… толстозадая! Американцу дала? А Лаврентию Палычу не дала! Это что, нормально – скажи!

Окаемов заинтересовался:

– А ты, красивая, часто по начальству шарилась?..

– Так-те все и выложи, Палыч! Родина с кого у нас начинается? Правильно, с начальника! Начальник – он и есть Родина – так ведь?

Она подобострастно заглядывала Окаемову прямо в глаза.

– Молодец! – похвалил Окаемов. – Глубоко мыслишь.

– У нас в доме жилплощадь особая была, – воодушевилась Ольга Кирилловна. – Тихая такая квартирка, все окна во двор. Проживали Муслим с Тамарой и Веретенниковы, тоже певцы. А внизу, на подоконниках, пионеры сидели, поклонницы: вдруг Муслим выйдет? Мы их гоняли, они уйдут и тут же – снова! Садились на подоконник и делали уроки. «Волга» Муслима всегда была в губной помаде. Бывает же так? Муслима все бабы хотели сразу, сотни тысяч, – как не противно, Палыч, «Волгу» целовать? Даже колеса?

Так вот, соседняя с ними квартирка всегда стояла пустой. Для особого случая. Когда серьезные люди, шпиены наши, в Москву выбирались, они с начальством, с генералами тута и встречались…

– Понимаю… – кивнул Окаемов. – У нас похожая система.

– В как их берегли!

– То ж не люди, то золото, хотя другим, нормальным жить негде.

Всех, кто был богаче, чем он, Окаемов считал своими врагами.

– И плотют там хорошо, – заметила Ольга Кирилловна. – Если плохо платить, кто ж шпионить станет? – В квартирке… в эн-той… мужчине одному орден вручали, Звезду Героя. Он, брехали, так америкашков замутил, что если б ихний Президент к нам ракету послал нехорошую, наш мужчина тут же бы узнал и Леонида Ильича – предупредил. СССР, короче, был в безопасности. И вроде… – прошептала Ольга Кирилловна, – сам Юрий Владимирович к нам заезжал… А кто скажет, Юрий Владимирович он или… не Юрий Владимирович? Как определишь? Он же в гриме! А определишь, болтанешь, так и заберут тебя – на хрен!

Окаемов молчал. Если при нем говорили о недозволенном (например, антисоветские анекдоты), он сразу становился глухонемым.

– Юрия Владимировича, говорят, под учителя рисовали. Прикинь, Палыч, – зарделась вдруг Ольга Кирилловна. – А если бы я ему понравилась! Как ты откажешь? Я что, дура… в конце концов? Такому товарищу настроение испортить? Дулю ему показать? А потом мне по куполу?

– Ну…

– Нет, Палыч, нет, маленький человек не может отказать большому, – уверенно говорила Ольга Кирилловна. – Это ж… какую волю надо иметь? Я ведь, Палыч… откроюсь тебе… Андропова-то видала! Приезжал он в эту квартирку. Думала, к Муслиму зайдет… – да куда там! Гордый он человек, слушай, гордый и порочный, с тайной, я таких страсть как люблю! А Сталин, однако, Любови Орловой очень даже симпатизировал, муж у Орловой гомик был, Эйзенштейн развратил, на это и Утесов намекал, а Утесов все знал из любопытства…

– Ладно, идем что ли… – махнул рукой Окаемов. – Устал я.

– А маршал Жуков, – тараторила Ольга Кирилловна, – врачихе, с которой он в армии амур крутил, важнейший орден Ленина преподнес. Указом товарища Сталина.

Значит, было за что награждать, – верно? Во как эта стелька на Победу его вдохновляла!..

Окаемов действительно устал: в подвале дышать было нечем. Двух бомжей подцепили – хорошо: «правильный» бомж был у милиции в цене, на них здесь скидывали «висяки» и «глухари», прежде всего убийства: за хорошую раскрываемость полагались премии и новые «звездочки».

– Идем, Оленька…

– Так кто ее, а? – теребила его Ольга Кирилловна. – Палыч?! Скажи!

– Кого?

– Да Зойку твою. С задом.

– Кто-кто… Викин муж, я думаю. Бывший муж дочки. И тоже америкашка, кстати. Время такое. Мир, Оленька, только через дырку между ног можно было увидеть…

Ольга Кирилловна не поверила.

– Брось, Палыч! Все артистки – маришонды. А особенно их детки. Одеваются… знаешь как? Как психи на бал. Платья из штор делают, ш-шоб их за версту заметили, и трусы у всех концертные, черте что, а не трусы! Ни хрена в белье не понимают, потому морозов не знают.

– Ну, пойдем, пойдем… – усмехнулся Окаемов. – Местонахождение установлено.

– Есть! – вытянулась Ольга Кирилловна.

– Можно расслабиться, Оленька, и лихо отметить нашу охоту. У нас в отделе если кто после трех трезвый ходит, значит, отдыхать не умеет, потому как жизнь от него отвернулась.

– А я, Палыч, борщок приготовила. С пампушками.

– Ну и к борщику…

– …да как же без белоглазенькой?.. – тараторила Ольга Кирилловна. – Мы ж ради счастья живем, а белоглазенькая счастье-то приближает…

Из песка с опилками вдруг показалась деревянная рука бидона.

Окаемов брезгливо нагнулся, подцепил бидон пальцем и выдернул его из опилок.

– Надо ж, совсем как мой… – удивилась Ольга Кирилловна. – Окаемов, слышишь? Как мой!

Бидон был абсолютно новый, хотя и с царапиной у ручки.

– Смотри, и царапинка, как моя…

– Скоммуниздили, – объяснил Окаемов. – По квартирам промышляют. А это состав. Может, им кто сюда жратву таскает?

– Зачем?

– Из жалости…

– Во! – возмутилась Ольга Кирилловна. – Гниляков кормить! Ты, Палыч, лучше про Зойку договори. И че, значит, забрали у нее по случаю?

– Антиквариат, что!.. – Окаемов покрутил в руках бидон и с такой силой вдруг залепил его в стенку, что бидон разорвался, как снаряд.

– У Зойки подружка была, киноактриса Окуневская, – продолжал Окаемов. – На брюликах закорешились. А Викин америкашка летчиком был. И раз в неделю – из Нью-Йорка в Белокаменную. А Зойка в этот момент с Окуневской мелкие брюлики на пару крупных развернули. Барыги болтали, даже с доплатой. Тут-то зятек и нарисовался. Все знал, дровосек! Зойка эту суку как родного встречала, он ей лекарства из-за бугра привозил.

– Дура старая… – вздохнула Ольга Кирилловна.

– Да, Оленька, своих убийц мы сами к себе в дом приводим, – вздохнул Окаемов. – Даже статистика есть. Цепляем… разных, кого в любовницы, кого в прислугу. А они потом убивают.

– А че не взяли-то?

– Кого?

– Америкашку.

– А как ты его возьмешь? Он в тот же вечер обратно в Штаты улетел. И больше в Союз ни ногой. А в Нью-Йорке, прикинь, тут же из летчиков уволился и открыл… знаешь что? Антикварку! Антикварный магазин. Значит, оборотка появилась, верно?

Окаемов опять оглядел кирпичную кладку: все вроде бы нормально, кирпичи не тронуты, дом не развалится, и начальство не всполошится.

– Не-не… – перехватила его взгляд Ольга Кирилловна. – Все в ажуре, Палыч, не думай! Я всегда слежу…