«Верный Вам Рамзай». Книга 1. Рихард Зорге и советская военная разведка в Японии 1933-1938 годы Алексеев Михаил
Летом 1940 г. произошло событие, потрясшее весь корпус иностранных корреспондентов в Токио: внезапно исчез корреспондент агентства Рейтер Джемс Кокс. В иностранной колонии ходили самые противоречивые слухи. Наконец в японских газетах появилось краткое сообщение, что Кокс, арестованный по подозрению в шпионаже и переданный кэмпэйтай, во время одного из допросов «выбросился» из окна третьего этажа жандармского управления. Версия о «самоубийстве» была рассчитана на то, чтобы завуалировать жестокую расправу, учинённую японскими жандармами над иностранным корреспондентом[141].
В 1900 г. был издан специальный закон «О поддержании общественного порядка полицией» («Дзиан кэйсацухо»), предоставивший полиции широкие возможности репрессий против японских трудящихся, поднимавшихся на борьбу за свои жизненные права[142].
15 июня 1922 года в Токио состоялся учредительный съезд Коммунистической партии Японии. Съезд принял временный Устав партии и избрал Центральный Комитет. Съезд одобрил резолюцию о присоединении к Коминтерну. С первого дня своего существования КПЯ находилась на нелегальном положении. В ноябре 1922 г. ЦК КПЯ направил на открывшийся в ноябре 1922 г. IV Конгресс Коммунистического Интернационала своих представителей. КПЯ была принята в состав Коминтерна на правах секции.
Уже 5 июня 1923 г. на основании закона «О поддержании порядка полицией» начались массовые аресты коммунистов. Свыше 100 руководителей партии было арестовано[143].
15 июля 1927 г. были опубликованы «Тезисы Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала по Японии», которые известны в Японии как «Тезисы 1927 года», в выработке которых приняли участие деятели японского коммунистического движения[144]. Эти Тезисы были единодушно одобрены расширенным пленумом ЦК КПЯ в декабре того же года. В Тезисах провидчески отмечалось: «Японский империализм войной против Китая стремиться использовать свою монополию военной силы, для того чтобы создать плацдарм для наступления на СССР, раздавить советское движение в Китае, превратить огромную территорию или возможно большую часть Китая в свою колонию, подвести под свою власть более прочную экономическую основу, захватить источники сырья, особенно для военной промышленности и военных нужд, утвердиться на Азиатском материке и подготовиться таким образом к новым войнам за господство на Тихом океане».
В тезисах Коминтерна давался марксистский анализ расстановки классовых сил в стране, и определялись конкретные пути решения стоявших задач. В частности, указывалось, что в условиях полуфеодальной земельной собственности и господства абсолютистской монархии, Япония может прийти к социалистической революции только через этап буржуазно-демократической революции, проведение которой является самостоятельной задачей. При этом подчеркивалось, что в такой стране развитого капитализма, как Япония, борьба за отмену «императорской системы» («тэнносэй») и полуфеодальной земельной собственности неизбежно превратится из борьбы против феодальных пережитков в борьбу против капитализма. Отсюда делался вывод о возможности развития буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую [145].
Термин «императорская система» наиболее адекватно передает специфику монархического строя в Японии, при котором в единую, органически целостную систему увязаны явления разного происхождения: и политического, и идеологического, и религиозного, и мировоззренческого [146].
«Коммунистическая партия Японии, – отмечалось в «Тезисах 1927 года», – должна принять следующую программу действий:
1. Борьба против империалистической войны.
2. Руки прочь от китайской революции.
3. Защита СССР.
4. Полная независимость колоний.
5. Роспуск парламента.
6. Уничтожение монархии.
…
12. Конфискация земельных владений микадо, помещиков, государства и церкви».
В 1928 г. японское правительство выступило с протестом против вмешательства Коминтерна во внутренние дела Японии, обвинив Москву в нарушении положения ст. 5 «Конвенции об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией», согласно которой стороны брали на себя обязательство «воздерживаться и удерживать всех лиц на их правительственной службе и все организации, получающие от них какую-либо финансовую помощь, от всякого открытого или скрытого действия, могущего каким бы то ни было образом угрожать порядку или безопасности какой-либо части территории Союза Советских Социалистических Республик или Японии»[147].
В феврале 1928 г. в Японии впервые были проведены выборы на основе всеобщего избирательного права. Эти выборы дали возможность компартии, которая находилась на нелегальном положении, опираясь на фабрично-заводские ячейки, заявить массам о своём существовании, открыто обнародовать свою политическую программу. Коммунистическая партия выдвинула из числа своих членов кандидатов в парламент по списку Рабоче-крестьянской партии и обратилась к массам с лозунгами: «Долой монархию!», «Создадим рабоче-крестьянское правительство!» В ответ на это министр внутренних дел в правительстве Танака Судзуки Кисабуро обрушил на Рабоче-крестьянскую и остальные пролетарские партии жестокие репрессии. Но это не дало никаких результатов. Рабоче-крестьянская партия получила на выборах 193028 голосов и провела в парламент двух своих кандидатов; за Социалистическую массовую партию было подано 128756 голосов, и она получила 4 мандата в парламенте; остальные пролетарские партии получили 2 места. Всего, таким образом, пролетарские партии получили в парламенте 8 мандатов.
Правительство было напугано появлением на политической арене Коммунистической партии, силой и организованностью рабочего класса, продемонстрированными им во время выборов. Именно поэтому японское правительство на рассвете 15 марта 1928 года на основании принятого «Закона о поддержании общественного спокойствия» провело по всей стране массовые аресты, бросив в тюрьмы более 1600 коммунистов и сочувствующих им. Это были так называемые события 15 марта. 10 апреля правительство распустило три организации, находившиеся под влиянием компартии: Рабоче-крестьянскую партию, Японский совет профсоюзов и Всеяпонский союз пролетарской молодёжи. Число обвиняемых, представших перед судом после репрессий 15 марта, достигло 400 человек[148].
В мае 1932 года при участии представителей КПЯ в Коминтерне были приняты Тезисы Западноевропейского бюро Интернационала «О положении в Японии и задачах Коммунистической партии Японии», известные в Японии как «Тезисы 1932 года». Новые тезисы развивали основные положения «Тезисов 1927 года» применительно к новым условиям. Неизменным осталось одно: «Защита СССР». «Главными актуальными лозунгами действия в настоящее время, – отмечалось в «Тезисах 1932 года», – должны явиться следующие:
1) Против империалистической войны. За превращение войны империалистической в войну гражданскую.
2) Свержение буржуазно-помещичьей монархии. За рабоче-крестьянское советское правительство.
…
6. За защиту СССР и китайской революции…»[149].
Когда находившаяся на нелегальном положении КПЯ осудила захват Маньчжурии, это вызвало против неё очередные жестокие репрессии. Под предлогом «чрезвычайного времени» членов компартии, участников рабочего и крестьянского движения и тех, кто не соглашался с политикой правительства или не проявлял «патриотического духа», объявляли мятежниками, незаконно арестовывали и пытали. По признанию главного прокурора Хирата, сделанном в 1934 году, только с 1928 по 1933 год было арестовано 40 тыс. коммунистов и им сочувствующих. «Только за девять месяцев 1933 года было схвачено 7861 человек, среди которых находилось 688 членов КПЯ и сочувствующих, 616 членов комсомола и сочувствующих коммунистическим идеалам юношей и девушек, 2605 членов нелегальных революционных профсоюзов, 804 члена крестьянских союзов, 684 учащихся, 352 учителя и 25 солдат»[150].
Волна арестов парализовала деятельность центрального органа компартии; затем она обрушилась на организации МОПР, Союз коммунистической молодёжи, Конгресс японских профсоюзов, Национальный крестьянский конгресс, Лигу японской пролетарской культуры и другие культурные организации. Но самым серьёзным ударом по японской компартии была измена Сано Манабу и Набэяма Садатика, руководителей компартии. В июне 1933 года Сано и Набэяма, находившиеся в тюрьме во время разбора их дела апелляционным судом, выступили с заявлением, озаглавленным «Письмо к единомышленникам-обвиняемым». Текст их заявления гласил:
«Японская компартия выполняет указания Коминтерна, она только внешне выглядит революционной. Выдвижение фактически вредного лозунга об упразднении монархической системы является в корне ошибочным»[151]. Далее в своём заявлении Сано и Набэяма настаивали на необходимости разрыва с Коминтерном.
Это письмо означало не что иное как отказ от принципов интернационализма в революционном движении, отказ от классовой борьбы, отказ от борьбы с императорской системой и являлось призывом к «единству нации». Как заявил Сано, «стимулом, побудившим меня стать сторонником новых взглядов, была военная обстановка, сложившаяся после маньчжурского инцидента».
Выступление Сано и Набэяма было воспринято как измена коммунистическому движению и нанесло серьезный удар прогрессивным силам общества. Другие руководители партии – Митамура Сиро, Такахаси Садаки, Накао, а затем и Кадзама Дзёкити – тоже объявили о своем «переходе». Началась так называемая «эпоха переходов». По данным расследования, проведённого уголовным департаментом министерства юстиции, через месяц после заявления Сано и Набэяма от прогрессивного движения отошли или изменили ему 415 человек из 1370 подследственных и 133 человека из 393 осуждённых на основании закона «О поддержании общественного спокойствия». «Многочисленные случаи отхода от движения объяснялись нестойкостью людей, которые не вынесли жестоких пыток и длительного тюремного заключения. У слабовольных людей имели успех такие доводы, как состояние здоровья, чувство долга перед семьей, тяжесть жизни и т. д. В этом же направлении действовала и “теория” о пробуждении самосознания японской нации в результате войны и об “историчности” императорского дома. К этому следует добавить, что уголовный департамент определял меру наказания подсудимым в зависимости от того, отступали они от своих убеждений или оставались им верны. Таким образом, слились воедино все виды и степени измены – от сознательного предательства до вынужденного отхода от практической деятельности. Таким образом, левое движение в целом и коммунистическое движение в частности в тот период потерпело поражение не только в результате ударов извне, но и благодаря разложению в рядах самих его участников»[152].
Те, кто отказывался отступить от своих убеждений, сгинули в тюрьмах. Не имея руководящего центра, КПЯ фактически прекратила существование, в глубоком подполье действовали лишь отдельные группы ее членов.
Тем не менее, министр юстиции Охара, выступая в марте 1935 года в парламенте, констатировал, что «…несмотря на все меры, предпринимаемые правительством с 1928 г. по пресечению коммунистического движения, последнее пустило настолько глубокие корни, что даже после неоднократных арестов коммунистов и всей руководящей головки остающиеся на свободе продолжают свою деятельность, а правительство до сих пор не может добиться окончательного искоренения коммунизма».
В Японии в те годы существовала небольшая группа членов компартии и близких к ней людей, среди которых можно было найти тех, кто пошел бы на сотрудничество с советской военной разведкой на идейной основе. Привлечение к сотрудничеству таких людей было чревато провалами, так как члены КПЯ и близкие к ним лица были под контролем полиции, преследовались и бросались в тюрьмы. Некоторые из них были вынуждены покинуть страну и найти убежище в Северо-Американских Соединённых Штатах.
В обстановке массовых репрессий и неустанного полицейского надзора иностранцу было тем более трудно выстраивать нелегальную работу, находить людей, которые бы осмеливались действовать в пользу советской военной разведки или хотя бы содействовать работе корреспондента иностранной газеты или журнала.
Недоверие к иностранцам с 1938 года обрело характер мании. Власти устраивали специальные выставки борьбы со шпионажем, не уставая разоблачать преступные методы иностранных шпионов. В городах сотнями развешивались антишпионские плакаты; были введены «недели борьбы со шпионажем». Картинки и лозунги, призывающие к борьбе со шпионами, помещались на спичечных коробках, выставлялись в окнах магазинов. И всегда шпионом на них изображался белый человек. Через печать и радио власти призывали население быть настороже и доносить о подозрительных иностранцах, которые несут неисчислимые бедствия Японии. Так создавалась в стране атмосфера ненависти ко всякому иностранцу, в том числе, как это ни удивительно, и к гражданам Германии[153].
Вместе с тем при повальной слежке и доходящей до мании всеобщей подозрительности, в полицию поступал настолько мощный поток сведений, что отделить «крохи» действительной информации от дезинформации, которая составляла подавляющую часть всего потока, чаще всего не представлялось возможным. А если что-то удавалось осмыслить и проанализировать, то, как правило, с большим опозданием.
Пути и методы надежной легализации и закрепления в стране; организационные формы нелегальной резидентуры; вопросы вербовки агентов и поддержания с ними связи; организация и поддержание связи с Центром; учёт наличия постоянного полицейского наблюдения; приемы конспирации – всё это требовало особого внимания и напряжения всех сил.
Военная разведка выступала инициатором в организации военного сотрудничества с японской армией. В январе 1930 г. за подписью Ворошилова в Политбюро ЦК ВКП(б) была представлена справка Разведупра, в которой отмечалось: «Вопрос об обмене командирами-офицерами между Японской и Красной армиями имеет уже значительную давность. Еще в 1925/26 году бывший японский военный атташе в СССР полковник Мике неоднократно выдвигал его по поручению Генштаба перед тов. Пугачёвым (заместитель начальника Штаба РККА. – М.А.). При этом японцы основной упор делали на командирование офицеров-японцев в СССР для изучения языка и очевидно усматривали в этом с их стороны стремление обеспечить официальным путем более широкое развертывание агентурной сети. Мы возражали против этого, предлагая перенести центр тяжести вопроса на взаимное прикомандирование командиров-офицеров к воинским частям. В этом смысле и состоялось решение Политбюро от 23 июля 1927 г., считавшее возможным допустить в наши части до пяти японских офицеров на основах полной взаимности с японской стороны… Очевидно, это не удовлетворило японцев…»[154]. Нарком предложил пойти навстречу японцам, «учитывая, что японская армия представляет для нас большой интерес и что специфические японские условия крайне затрудняют изучение этой армии обычными методами». Соглашение было достигнуто, срок стажировки для каждого командира-офицера был определён в полтора года, и уже весной 1930 года состоялся обмен первыми стажёрами: 21 марта Ворошилов уведомил замнаркоминдела Л. Карахана о том, что «назначенные для прикомандирования к японской армии командиры РККА Покладок и Козловский готовятся к отъезду в Японию 15 апреля». В. Козловский только что окончил Восточный факультет академии им. Фрунзе, а М. Покладок окончил тот же факультет годом раньше и занимал должность помощника начальника Разведотдела штаба ОКДВА (Особой Краснознамённой Дальневосточной армии). Через три года данное соглашение было продлено, а в 1935 году советское военное руководство согласилось ещё на одно предложение японцев. Теперь кроме двух командиров-офицеров, направлявшихся в воинские части, ещё по двое с каждой стороны приезжали специально изучать язык. Объяснение тому содержится в письме Ворошилова Сталину (декабрь 1935-го): «Пребывание наших командиров в Японии себя оправдывает: люди изучают страну, язык, получают правильное впечатление о методах боевой подготовки частей, их сильных и слабых сторонах, условиях быта и нравах»[155]. Практика обмена военными стажёрами продолжалась до 1938 года.
4. «… Вопрос об организации нелегальной сети в Японии нами поставлен со всей решительностью и так или иначе должен быть решён в новом отчётном году»
(Из Доклада о работе агентуры IV Управления Штаба Р.К.К.А. за 1927/28 г. и состоянии её к 1 января 1929 г.)
Обстановка в мире в начале 1920-х годов была благоприятной для ведения разведывательной работы. Во многих странах люди с большой симпатией относились к молодому Советскому государству, а зарубежные коммунистические и рабочие партии готовы были встать на его защиту.
Эти настроения, по свидетельству жившего во Франции русского философа Николая Бердяева, были точно выражены одним французским коммунистом: «Маркс сказал, что у рабочих нет отечества, это было верно, но сейчас уже неверно, они имеют отечество – это Россия, это Москва, и рабочие должны защищать своё отечество».
Понятно, что такие настроения облегчали задачу по подбору людей для агентурной работы. В резолюции совещания Разведывательного управления Штаба РККА от 7 апреля 1921 г. отмечался преимущественно классовый характер агентурной работы, хотя не исключалось «использование и чуждых нам элементов в зависимости от местной обстановки и времени». Но упор в подборе агентов делался на «партийности и классовом происхождении» и «самом широком содействии коммунистических организаций воюющих с нами государств»[156].
Вопрос о взаимодействии разведки с зарубежными компартиями был рассмотрен 6 августа 1921 г. на совещании представителей Коминтерна (Г. Зиновьев, О.Пятницкий), ВЧК (И. Уншлихт) и Разведуправления (А. Зейбот). В результате был подписан документ, согласно которому представители Разведупра и ВЧК не могли больше непосредственно обращаться к заграничным партиям и группам с предложением о сотрудничестве и могли делать это только через представителя Коминтерна, который, впрочем, был обязан «оказывать ВЧК и Разведупру и его представителям всяческое содействие»[157]. Правда, на практике представители Разведупра и ИНО ВЧК (ОГПУ) не следовали букве принятого решения и в ряде случаев напрямую апеллировали к ЦК зарубежных компартий.
Вопрос о таком сотрудничестве вновь был поднят 27 ноября начальником IV управления Я.К. Берзиным, который докладывал Председателю РВС СССР т. Ворошилову: «30 октября, вечером, в Праге нарядом полиции на улице при встрече с агентом Шимунеком, был задержан наш пражский резидент т. Русев (Христо Боев, Христо Боевич Петашев, в Чехословакии работал под фамилией Дымов. – М.А.) и один из работников агентуры, болгарский студент (Илья Кратунов. – М.А.), который в дальнейшем должен был с Шимунеком иметь постоянные связи. Полиция, несмотря на протест т. Русева, как пользующегося правом экстерриториальности, объявила всех арестованными и отправила в полицейское управление, где продержала его несколько часов. Т. Русев себя обыскать не позволил, и поэтому в руки полиции не попал ни один документ, который мог бы изобличить его в разведывательной деятельности. Т. Русев был освобожден ночью. На другой день чешское министерство иностранных дел на основании имеющихся у него агентурных данных потребовало отъезда т. Русева. Весь провал по линии Разведупра ограничился арестом агента Шимунека и болгарского товарища, который служил для связи».
Из объяснения Берзина следовало, что агент Шимунек был передан Русеву представителем Исполкома Коминтерна в Праге Гасперским, которому его рекомендовал член компартии Чехословакии Бартек. Последний же был рекомендован Гасперскому членом политбюро ЦК КПЧ Нейратом. Это запутанное объяснение показывает, что в агентурную сеть принимались непроверенные люди.
В процессе выяснения причин провала оказалось, что Бартек, который познакомил Гасперского с Шимунеком и которого Нейрат рекомендовал как надежного человека, в компартии считался подозрительным, «был ранее снят с комсомольской, а затем военной работы». «Продолжающиеся аресты по партийной линии, а не по линии разведки, показывают, что в данном случае провокация началась по партийной линии, – докладывал Берзин. – Если учесть, что провал произошёл при второй встрече нашего резидента с Шимунеком и что никто из многих агентов, с которыми встречался наш резидент, не арестован, надо полагать, что причиной провала была не наружная слежка, а провокация». Сопоставляя данные: арест резидента Русева при второй встрече с агентом, прошедшие аресты по партийной линии, а не по линии разведки, подозрения о Бартеке, имевшиеся у компартии Чехословакии, и то обстоятельство, что Шимунек «сам навязался разведке через свои партийные связи», Берзин пришёл к выводу, что чешская полиция использовала имевшегося у неё провокатора, чтобы нащупать связи с разведкой и использовать их как повод для репрессий против партии.
«Сам резидент, т. Русев – старый болгарский коммунист, рекомендованный нам Центральным комитетом болгарской коммунистической партии. В разведке он работает с 1921 года, многократно проверен на подпольной работе и никаких сомнений не вызывает», – писал о своём резиденте руководитель военной разведки. Следует добавить, Русев занимал в Праге должность вице-консула. Осведомлённость столь широкого круга людей о передаче члена партии военной разведке свидетельствует о грубом нарушении требований конспирации.
«До сих пор мне неизвестны постановления, воспрещающие использовать членов компартий других государств для разведки, – доносил Берзин Ворошилову. – Известное постановление директивной инстанции, принятое весной 1925 года (Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 25 (19?) февраля 1925 г. – М.А.), конкретно говорит лишь об активной разведке, причём и в этом постановлении нет пункта, конкретно возбраняющего пользоваться услугами членов компартий. На практике же, начиная с 1920 года, установился порядок, согласно которому, в случае надобности, разведка получает содействие и работников от ЦК соответствующей партии. В свою очередь, компартии на местах довольно часто пользуются результатами нашей разведки /предупреждение арестов и репрессий, выяснение провокаторов/. Не использовать имеющиеся у некоторых партий весьма ценные для разведки связи не только среди членов партии, но, главным образом, среди околопартийных кругов, было бы неправильно».
Причины пражского провала были рассмотрены специальной комиссией, на основании выводов которой 8 декабря 1926 г. было принято Постановление ЦК ВКП(б), которое обязывало руководство Разведупра принять ряд мер, изолирующих работу военной разведки от партийных аппаратов и организаций. Разведка не должна была использовать членов коммунистических партий, однако допускалось «исключение с разрешения ЦК соответствующей партии, причем товарищ, передаваемый для работы, должен формально выйти из партии и порвать всякие партийные связи». При вербовке новых агентов требовалось «всестороннее обследование, которое должно, в первую очередь, выяснить отношение данного агента к партийным организациям и должно, таким образом, исключить всякую возможность провокации и неожиданного соприкосновения с партийным аппаратом». В случаях «пользования достижениями и материалами партийной разведки там, где таковая существует, связь и передача должна происходить через специальное лицо, уполномоченное на это соответствующим органом партии».
8 января 1927 г. всем резидентурам был разослан циркуляр, в котором сообщалось о принятом решении. В случае обнаружения сотрудничества агента с партией и военной разведкой предлагалось согласовать с партийными органами вопрос «об изоляции» такого агента от партии. «Новые связи», предлагаемые партийными органами, должны были «тщательно проверяться и лишь после этого использоваться для доставки материалов». Новых сотрудников, полученных по партийной линии, следовало инструктировать «в смысле недопущения личного общения с партийной средой, личных знакомств и связей с лицами партийного аппарата».
Изоляция зарубежных органов советской военной разведки от связей с компартиями не избавляла их от обвинений в шпионаже (когда это было выгодно правящим кругам). Кроме того, партии некоторых стран не были организационно оформлены, и порой трудно было определить партийность того или иного кандидата на вербовку, тем более что некоторые, подчеркивая идейную близость с представителями советской страны, выдавали себя за членов компартий, таковыми не являясь.
Эти факторы, а также сделанная в постановлении оговорка сохраняли за разведкой возможность привлечения зарубежных коммунистов к сотрудничеству, правда, не в прежних масштабах.
Ещё до прорыва дипломатической изоляции СССР военная разведка получила возможность направлять своих сотрудников за рубеж в учреждения «Красного креста», «Центросоюза», «Совфрахта», Российского телеграфного агентства (РОСТА) и других организаций. Однако использование подобных прикрытий носило эпизодический характер. В 1921 г. Центр направил первых резидентов в качестве сотрудников советских учреждений в Финляндию, Латвию, Литву и Эстонию, в 1924 г. Советский Союз был де-юре признан одной из ведущих европейских держав – Францией, в том же году были установлены дипломатические отношения с Китаем, начались переговоры о нормализации советско-японских отношений.
Разведка велась и с позиций аппаратов военных представителей (атташе). Первые военные атташе были назначены в 1920 г. в Литву, Латвию, Персию. В период 1921–1922 гг. аппараты военных атташе были образованы в Финляндии, Турции, Китае и Польше. Аппараты военного (военно-морского) атташе были учреждены к концу 1926 г. в 12 странах: Финляндии, Швеции, Прибалтике (один аппарат на Латвию, Литву и Эстонию), Польше, Германии, Италии, Англии, Турции, Иране, Афганистане, Китае и Японии (в 1925 г.).
Начальник Разведупра Я.К. Берзин докладывал Ворошилову: «До 1927 года наши заграничные резидентуры за небольшим исключением в качестве прикрытия использовали официальные представительства нашего Союза за границей; так, например, в полпредстве или торгпредстве под видом сотрудника находился руководитель нашей агентуры в данной стране, его помощники, фотолаборатория и т. д., в полпредстве часто принимались агенты, получались от них сообщения и документы, выплачивались деньги и т. п. В первые годы нашей работы, примерно до 1923 года, работа шла более или менее гладко, ибо тогда, во-первых, полиция западноевропейских стран не была объединена для борьбы с большевизмом и пропагандой, во-вторых, полиция ещё не изучила наших методов работы, и слежка за представительствами носила обычный характер.
Но начиная с 1923 года работа агентуры из полпредства (торгпредства) становится всё труднее. Эти обстоятельства побудили нас ещё в 1923 году искать пути к удалению резидентур из официальных представительств нашего Союза».
Число разведчиков в советских загранучреждениях быстро росло, а их стремление как можно быстрее решить стоявшие перед ними задачи приводило к включению в агентурную сеть непроверенных людей.
Срывы в агентурной работе, осуществляемой с позиций официальных прикрытий, компрометировали советские официальные представительства. В 1924/1925 г. было арестовано 33 агента, в 1925/1926 г. – 19, в 1926/1927 г. – 27 (в рассматриваемый период отчётный (операционный) год не совпадал с календарным: начинался он с 1 октября текущего года и заканчивался 30 сентября следующего года).
Советские диппредставительства обвинялись в диверсионно-разведывательной деятельности и подрывной пропаганде. В условиях напряжённой борьбы Советского Союза за ликвидацию экономической и политической блокады неудачи в разведдеятельности под официальным прикрытием были особенно опасны, так как подрывали престиж советского государства.
Руководство Разведупра понимало опасность усиливающегося «крена» в сторону ведения разведки с «легальных» позиций. Однако, учитывая огромные трудности в создании нелегальных резидентур и организации оперативной и бесперебойной связи с ними, отойти от этой практики не решалось.
6 апреля 1927 года китайские военнослужащие и полиция, в нарушение экстерриториальности, произвели обыск в западной части территории советского посольства в Пекине (так называемом «военном городке»), в том числе на квартире и в служебном помещении военного атташе; обнаруженные документы были изъяты. Обыску и ограблению подверглись торгпредство и большая часть квартир сотрудников посольства. Китайская полиция ссылалась на имевшуюся у неё информацию о том, что в советском посольстве скрываются китайские граждане, причастные к антиправительственной деятельности.
Во время налёта были захвачены ценные документы, в том числе шифры, списки агентуры, документы о поставках оружия КПК, инструкции китайским коммунистам по оказанию помощи в разведработе. Полицейские арестовали одного из основателей КПК Ли Дачжао и 20 китайцев, проживавших на территории посольства, а также 15 советских граждан, в том числе сотрудников аппарата военного атташе – И.Д. Тонких и Лященко[158].
Широкое использование членов партии и связь агентуры с советскими представительствами стали причиной провала во Франции. Полученная из Парижа телеграмма сообщала об аресте 9 апреля 1927 г. «нелегального сотрудника для связи тов. Узданского /по паспорту литовский студент Гротницкий/ [Grodnicki], связиста, русского эмигранта Абрама Бернштейна и двух французских источников, рабочих Прево и Менетрье». «Дени» (Узданский) и «Абрам» (Бернштейн) были арестованы при передаче материалов. Накануне Узданский получил «два документа о порохах» от агента Кошлена. Эти документы подлежали передаче через советское торгпредство.
Из Парижа сообщали, что литовского студента Гротницкого и художника Бернштейна полиция неоднократно наблюдала вблизи авиационных и артиллерийских парков. Сообщалось также об обыске на квартире члена ЦК компартии Креме в связи с арестом помощника секретаря парижской организации компартии Дадо. Причиной ареста указывалось соучастие в шпионаже на национальных оружейных заводах. Связь между двумя сериями арестов была установлена очень быстро.
«Причина провала пока ещё не совсем ясна, – докладывал в Центр парижский резидент Кирхенштейн, – но уже более или менее уверенно можно сказать, что разработка полиции велась по двум направлениям: с одной стороны – слежка велась еще с 1925 года за 26-м и 43-м товарищами, поддерживающими связь в провинции. С другой стороны – наблюдение было установлено за Абрамом. Из дела, представленного адвокатам, видно, что шпики следили за свиданиями Абрама и Дени. Отмечено точно несколько свиданий, на которых они присутствовали. Я полагаю, что слежка велась, главным образом, за Абрамом. Если так же тщательно следили бы и за Дени, арестов было бы ещё больше. Но пока основная сеть совершенно не задета и, несмотря на алармистские сообщения некоторых газет, нет основания полагать, что дело разрастётся».
«Из посылаемых вырезок газет вам станет ясно, – писал в оправдание своей неконспиративной работы Кирхенштейн, – что удар полиции, в первую очередь, направлен против партии. Из провала наших людей стараются организовать широкую кампанию против партии, а чтобы получилось более внушительное впечатление, к этому делу стараются пристегнуть побольше народа. Арестовывают партийцев и работников профдвижения, не имеющих никакого отношения к нам… С целью напугать обывателя был произведён обыск и в ЦК партии, с той же целью газеты пишут всякие небылицы про Креме. Из арестованных наших людей, как вам известно, более видную роль в партии играл только 37, 26-й же является рядовым членом партии.
Во вторую очередь провал будет использован против торгпредства, главным образом против инженерного отдела, с целью доказать, что не может быть никакой экстерриториальности наших учреждений во Франции. Пока следствие ведётся с целью установления причастности обвиняемых к Инжотделу…»
Член ЦК компартии Франции Жан Креме организовал разветвлённую сеть информаторов в арсеналах, на военных складах, портовых городах и в типографии, выполнявшей заказы центров французской военной промышленности. Сеть была эффективной, но непрофессиональной в плане конспирации. Осведомлёнными оказались слишком много людей, что не могло не таить в себе опасности провала. В апреле 1927 г. были арестованы около ста человек. Суд признал виновными восьмерых, из которых двое – сам Креме и его гражданская жена – успели выехать в СССР.
Скандал, как и в Праге, был грандиозный.
В принятом 5 мая 1927 г. постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) говорилось: «Обязать ИККИ, ОГПУ и Разведупр в целях конспирации принять все меры к тому, чтобы товарищи, посылаемые этими организациями за границу по линии НКИД и НКТорга, в своей официальной работе не выделялись из общей массы сотрудников полпредств и торгпредств. Вместе с тем обязать НКИД обеспечить соответствующие условия для выполнения возложенных на этих товарищей специальных поручений от вышеназванных организаций»[159].
Следствием публикации документов, захваченных во время налета китайской полиции на советское полпредство в Пекине, стало постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 12 мая 1927 г., в котором говорилось: «г) Поручить комиссии в составе тт. Косиора, Ягоды, Литвинова и Берзина пересмотреть все инструкции НКИД, ИККИ, РВСР и ОГПУ по вопросу о порядке хранения архивов, рассылки и хранения шифровок и др. конспиративных материалов, посылаемых за границу в направлении максимального обеспечения конспирации… ж) Считать необходимым посылку специального человека в Китай с целью обеспечить уничтожение всех сколько-нибудь компрометирующих документов и предотвратить возможность провала остальных. Обязать ОГПУ выделить для этой цели ответственного работника, согласовав его кандидатуру с НКИД и Секретариатом ЦК».
В тот же день, 12 мая, в помещениях общества «АРКОС лимитед» и торговой делегации Советского Союза в Великобритании прошёл обыск, который, по утверждению английского правительства, «…окончательно доказал, что из дома № 49, расположенного на улице Мургейт, направлялись и осуществлялись как военный шпионаж, так и подрывная деятельность на всей территории Британской империи». «АРКОС лимитед» – акционерное англо-русское кооперативное общество, через которое осуществлялась большая часть торговли СССР с Англией. Акционерами АРКОС были главным образом советские государственные организации.
Премьер-министр Великобритании Болдуин, выступая в палате общин 24 мая 1927 г. в ходе дебатов по вопросу англо-советских отношений, пространно ссылался на документы, захваченные английской полицией при налете на помещения «АРКОС» и советского торгового представительства, а также на телеграммы, посланные и полученные советской дипломатической миссией в Лондоне.
27 мая министр иностранных дел Великобритании Чемберлен вручил советскому поверенному в делах Розенгольцу ноту о расторжении английским правительством торгового соглашения 1921 г. и приостановлении дипломатических отношений между СССР и Великобританией[160].
Постановление Политбюро от 28 мая 1927 г. было жёстким и однозначным в части использования представителями спецслужб советских официальных представительств за рубежом. Предписывалось, в частности, следующее:
«а) Совершенно выделить из состава полпредств и торгпредств представительства ИНО ГПУ, Разведупра, Коминтерна, Профинтерна (Красный интернационал профсоюзов. – М.А.), МОПРа (Международная организация помощи борцам революции. – М.А.)…
в) Проверить состав представительств ИНО ГПУ, Разведупра, Коминтерна, Профинтерна, МОПРа.
г) Строжайше проверить состав сотрудников полпредств, торгпредств и прочих представительств за границей.
д) Безусловно отказаться от метода шифрпереписки телеграфом или радио по особо конспиративным вопросам. Завести систему конспиративных командировок и рассылки писем, каковые обязательно шифровать.
е) Отправителей конспиративных шифровок и писем обязать иметь специальные клички, запретив им подписываться собственным именем…
з) Еще раз проверить архивы представительств с точки зрения строжайшей конспирации и абсолютного обеспечения от провалов».
Весь комплекс мероприятий по реорганизации военной разведки, вытекавший из постановления, получил название «перевода всей нашей зарубежной работы на нелегальные рельсы»[161].
Результатом нормализации двусторонних отношений явилось открытие на территории Японии полномочного представительства СССР (полпред В.Л. Копп с 25 февраля 1925 г.) и Генеральных консульств СССР в Кобе, Сеуле, Хакодате, Цуруге, Дальнем (Дайрене), а также в Токио. Ведение разведки возлагалось на сотрудников Разведупра на должностях прикрытия советских учреждений в стране: аппарата военного атташе и консульств.
4 июня 1925 года военным и военно-морским атташе при полпредстве Правительства СССР в Японии был назначен окончивший Военную академию РККА Карл Янель[162], более года работавший сотрудником полпредства РСФСР в Берлине. Объясняя отсутствие Янеля на занятиях, Я.К. Берзин сообщал начальнику академии им. Фрунзе: «…тов. Янель проявил исключительную аккуратность, а также показал уверенные знания военного дела. На закордонной работе неоднократно замещал руководителя нашей агентуры в целом ряде стран и с этой работой прекрасно справился. Условия работы позволяли тов. Янелю изучать вооруженные силы Польши, Румынии и Франции. Ему также была доступна широкая военная литература, вследствие чего он за этот год практической работы без сомнения значительно увеличил свои познания во всех отраслях военной науки».
Характеристика явно завышенная и не соответствовавшая действительности: невозможно за один год не только «отметиться» в нескольких странах, но ещё и замещать руководителей агентуры, не имея опыта агентурной работы. После окончания академии Янель вновь был отправлен на зарубежную работу. При этом надолго он нигде не задерживался: поработав сотрудником полпредства СССР в Вене, он по заданию Коминтерна отправился на Балканы.
Агентурной работы Янель не вел, а сбор разведывательной информации осуществлял с легальных позиций. Пребывание Янеля в Японии было недолгим: менее чем через год, не позднее марта 1926 г., он был отозван вследствие конфликта между его женой и полпредом В.Л. Коппом. Перебежчик Г.З. Беседовский, с апреля 1926-го по май 1927-го – советник полномочного представительства, поверенный в делах СССР в Японии, так свидетельствовал об этом конфликте: «В токийском посольстве полным ходом шла совершенно невероятная склока, главными действующими лицами которой являлись полпред Копп и военный атташе, латыш Янель, красный генштабист… Передавали, что начало склоки положила жена Янеля, красивая молодая особа, обидевшаяся на Коппа за недостаточно внимательное отношение к её правам “дипломатической дамы”. Надо отдать справедливость Коппу: в грубости он не уступал своему другу Литвинову. Когда ему приходилось занимать место в посольском автомобиле с нашими “дипломатическими дамами”, он почти демонстративно разваливался на заднем сиденье, предоставляя дамам занимать страпонтены (откидные сиденья. – М.А.). На одном из раутов, устроенных иностранными дипломатами, Копп подверг такому “галантерейному” обхождению мадам Янель – очень самолюбивую и властную особу. С этого момента мадам Янель сделалась заклятым врагом Коппа. А так как военный атташе находился под башмаком своей жены… вражда мадам Янель к полпреду немедленно превратилась в склоку между военным атташе и послом. … Янель начал против него и “лобовую” атаку, обвиняя его в неверии (это слово тогда только начало входить в моду) в китайскую революцию, в переоценке Чжан Цзолиня, в недооценке роли Гоминьдана и т. д.»[163]. Противостояние было недолгим, и в 1926 г. Карл Янель и Виктор Копп были отозваны. Правда, вопрос об отзыве Коппа был решён ещё до конфликта с супругами Янель, поскольку он «разошёлся с линией партии и линией Коминтерна в дальневосточных делах»[164]. История с Янелями только подлила масла в огонь.
Несмотря на нелепую историю и слишком краткое пребывание в стране, в служебной характеристике Янеля значится: «Как агентурный работник имеет большой опыт работы. Весьма выдержанный и развитой с крупным политическим военным балансом. Работу в Токио за сравнительно короткий срок поставил удовлетворительно и стал давать ценные сведения. Отозван из-за трений с Полпредом. Вообще, годится для ответственной самостоятельной работы».
Но и другие военные атташе в Японии не задерживались: Степан Михайлович Серышев (03.1926 – 10.1927); Витовт Казимирович Путна (10.1927 – 10.1928); Виталий Маркович Примаков (05.1929 – 07.1930); Петр Александрович Панов (1930–1931); Александр Иванович Кук (Кукк; 03.1931 – 05.1932). В 1927 году в Японию прибыл первый военно-морской атташе Иван Кузьмич Кожанов (04.1927 – 11.1929), которого сменил Николай Александрович Бологов (11.1929 – 10.1932), а его – Александр Семёнович Ковалёв (09.1932—11.1939).
В мае 1925 г. на должность генерального консула СССР в Цуруге был назначен сотрудник Разведупра Дмитрий Николаевич Киселёв (30.05.1925–1928), до этого генеральный консул в Харбине (11.1924–1925), а после Цуруга – генеральный консул в Хакодате (1928–1929).
С 1925 г. на различных должностях прикрытия в консульствах СССР в Японии работал Аркадий Борисович Асков: секретарём Генерального консульства СССР в Нагасаки (1925–1926); секретарём Генерального консульства СССР в Цуруге; вице-консулом СССР в Кобе (1926–1928); генеральным консулом СССР в Кобе (1928–1930).
Беседовский так вспоминал об атмосфере, царившей в советских консульствах в Японии: «Работа советских консульств в условиях японской обстановки почти полного отрыва от России, замкнутой жизни европейской колонии, в которую советским чиновникам в провинции было трудно проникнуть, и почти полного отсутствия работы приводила очень часто к деморализации личного состава консульств, подсиживаниям, склоке, пьянству и разврату. Особенно характерными в этом отношении были два консульства – в Нагасаки и в Отару. В первом консул Асатуров передрался со своим секретарём Асковым. Ссора началась по какому-то пустяковому поводу, но очень быстро разрослась и начала принимать „политическую“ окраску, так как коллеги, ставшие врагами, засыпали меня доносами друг на друга, с обвинениями в государственной измене, шпионаже в пользу иностранных государств и т. д. В этих доносах и консул, и его секретарь, не стесняясь, рассказывали, каким образом добывали сведения друг о друге. Так, Асков, подозревавший Асатурова в чересчур подозрительной интимной близости с американским консулом в Нагасаки, подкупил одного из слуг консула, сообщавшего ему во всех подробностях о беседах двух консулов. Подробности эти были явно фантастические, так как слуга очень плохо понимал английский язык, и записи бесед консулов представляли часто совершенную бессмыслицу либо разговор полуидиотов. Однако Асков не постыдился на основании записей этих бесед обвинять Асатурова в государственной измене, в раскрытии государственных тайн и продаже секретных документов. Асатуров, в свою очередь, не оставался в долгу. Он знал о слабости Аскова к женскому полу и ухитрился достать откуда-то фотографии, изобличающие Аскова в посещении веселых кварталов. Асков не отрицал этого факта, но объяснял это необходимостью “знакомиться с бытом” (на эту необходимость, впрочем, ссылались остальные виновные в посещении веселых кварталов). Тогда Асатуров похитил письма к Аскову неизвестной женщины, пришедшие на адрес консульства. В этих письмах говорилось о необходимости достать для нее какие-то документы и обещалась, в случае удачи, “полная взаимность и любовь”. Стиль письма был такой глупый и обнаруживал такое явное незнакомство автора с техникой подобного рода предприятий, что у меня не было никаких сомнений в том, что эти письма писала жена Асатурова и отправляла их на адрес ничего не подозревавшего Аскова. …Уже впоследствии, впрочем, я имел случай видеть почерк жены Асатурова и, к большому своему удовлетворению, обнаружил, что я был прав в своих догадках: почерк совпадал с почерком “неизвестной”. Но это было уже после отъезда обоих, и Асатурова, и Аскова, отозванных в Москву, так как мне надоело читать их “донесения”; следовало бы, конечно, наказать Асатурова за такие проделки, но я подумал, что и консул, и секретарь друг друга стоили, и махнул рукой на всю эту историю. Впоследствии Асков вернулся в Японию в качестве Генерального консула в Кобе»[165].
В октябре 1926 г. первым резидентом в Токио под официальным прикрытием секретаря военного атташе был назначен выпускник военно-автомобильной школы, «красный генштабист» Василий Васильевич Смагин[166].
Во исполнение Постановления Политбюро от 28 мая 1927 г. «относительно полного перевода всей нашей зарубежной работы на нелегальные рельсы» была создана комиссия под председательством члена Оргбюро ЦК ВКП(б) Н.А. Кубяка, которой вменялось в обязанность рассмотреть возможность оставления на местах или отзыва действующих резидентов в основных странах. Необходимые материалы для последующего анализа были представлены в комиссию Берзиным.
В «Краткой характеристике работы зарубежной агентуры IV-го Управления Штаба РККА», в частности, отмечалось:
«… 16. .
Работа в Японии представляет особую трудность ввиду малого количества иностранцев и того жестокого наблюдения, которому они подвергаются. Создание прочной сети требует весьма осторожной и длительной разработки. Поэтому наша агентура в Японии, организованная сравнительно недавно, развивается весьма медленно».
Результаты работы комиссии были изложены в «Постановлении комиссии тов. Кубяка о резидентах IV Управления Штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии за рубежом» от 15 июля 1927 г. Выводы комиссии были неоднозначны. Из 17 рассмотренных кандидатур резидентов, не считая их помощников, семеро отзывались в связи с реорганизацией, двое временно оставлялись на месте, ещё восьмерых комиссия сочла необходимым отозвать.
В числе резидентов, против которых комиссия не возражала, был и Василий Васильевич Смагин (член РСДРП(б) с 1917), работавший под прикрытием аппарата военного атташе. В его краткой характеристике говорилось: «Окончил курс Военной академии в 1924 г. и Восточный факультет в 1926 г., после чего прибыл в распоряжение Разведупра Штаба РККА. Командирован в Японию в октябре 1926 г. …Аттестация за время пребывания в академии хорошая во всех отношениях. Опыта в нашей работе не имеет; первые шаги говорят за то, что с течением времени может выработаться толковый работник. Не возражать против оставления на месте как секретаря военного атташе».
Как ни странно, при вынесении комиссией решения учитывались прохождение по службе, партстаж, характеристика – и совсем не рассматривался опыт работы за рубежом. Из всех резидентов, которых было решено оставить, один, Ян-Альфред Матисович Тылтынь, резидент в Северо-Американских Соединённых Штатах с конца 1926 г., находился на нелегальном положении. Остальные работали под крышей официальных представительств. Поэтому говорить о переводе военной разведки на «нелегальные рельсы» не приходилось. Более того, трое из числа тех, кого рекомендовали оставить на своих постах, в том числе В.В. Смагин, имели минимальный агентурный опыт.
Читать бесплатно другие книги:
