Полет сокола Смит Уилбур

– Тринадцатый Мадрасский пехотный.

– Звание?

– Майор.

С каждым ответом выражение лица хозяина все более смягчалось. Он взглянул молодому человеку в глаза:

– Трезвенник, как отец?

– Обижаете, сэр! Ни сном ни духом! – горячо воскликнул Зуга, и Харкнесс впервые улыбнулся, опустив ружье дулом в землю.

Задумчиво подергав длинную бороду, он решительно мотнул головой:

– Пошли.

Просторное центральное помещение занимало почти весь дом. Высокий потолок из сухого тростника сохранял прохладу, узкие окна едва пропускали свет. Пол был из утрамбованной глины, смешанной с персиковыми косточками и навозом, стены достигали трех футов в толщину.

Зуга застыл на пороге, с удивлением разглядывая коллекцию самых разных предметов, которые висели на стенах, стропилах, валялись грудами на столах и стульях. Там были книги, тысячи книг, в матерчатых и кожаных переплетах, брошюры и журналы, атласы и энциклопедии. Всевозможное оружие: зулусские ассегаи, щиты матабеле, луки бушменов с колчанами отравленных стрел, ну и, конечно, ружья – десятки ружей на стойках и просто прислоненных к стене. Охотничьи трофеи: великолепная шкура зебры, украшенная зигзагообразными полосами, бурая косматая львиная грива, изящные кривые рога черной антилопы, клыки гиппопотамов и бородавочников, желтые изогнутые слоновые бивни толщиной с женское бедро и высотой в человеческий рост. Камни, груды камней, сверкающие и искрящиеся, щетки пурпурных и зеленых кристаллов, друзы с металлическими вкраплениями, самородная медь краснее золота, лохматые пряди асбеста… Все это было свалено как попало и покрыто пылью.

В комнате пахло сырыми шкурами, псиной, крепкой брагой и скипидаром. В углу стояло множество деревянных рам с натянутыми холстами, некоторые были установлены на мольбертах, с набросками углем или яркими масляными красками, а несколько готовых картин висело на стенах. Зуга подошел к ним и стал рассматривать, а старик тем временем достал пару стаканов, сдул с них пыль и протер полой рубашки.

– Ну и как мои львы? – спросил он, когда гость остановился у огромного полотна под названием «Охота на льва у реки Гарьеп, февраль 1846 года».

Зуга почел за лучшее ограничиться одобрительным мычанием. Он и сам пробовал рисовать, хоть и по-дилетантски, однако полагал, что долг живописца состоит прежде всего в точном воспроизведении натуры, меж тем как здесь все дышало безудержным, чуть ли не детским примитивизмом. Пестрые пронзительные краски не претендовали на реализм, о перспективе не было и речи. Фигура всадника с развевающейся бородой на заднем плане возвышалась над львиным прайдом, изображенным спереди. Зуга уже знал, что все не так просто. Картрайт, к примеру, заплатил за один из причудливых пейзажей Харкнесса целых десять гиней. Художнику каким-то образом удалось войти в моду среди местной элиты.

– Говорят, мои львы больше смахивают на английских овчарок, – фыркнул Харкнесс. – А вы что думаете, Баллантайн?

– Ну, пожалуй… – начал Зуга, но, вовремя заметив злобную гримасу старика, быстро поправился: – Разве что на самых свирепых овчарок.

Харкнесс громко расхохотался:

– Ей-богу, из тебя выйдет толк!

Продолжая посмеиваться, он разлил по стаканам «Кейп смоук», бренди местного производства – темно-коричневое пойло устрашающей крепости, – и протянул стакан гостю.

– Люблю тех, кто говорит то, что думает. К дьяволу всех лицемеров! – Он поднял стакан. – Особенно лицемерных попов, которым в душе плевать и на Бога, и на истину, и на своих товарищей.

Майор смутно подозревал, кто имеется в виду, но не подал виду.

– К дьяволу! – согласился он и выпучил глаза, с усилием проглотив огненный напиток. – Х-хорошо.

Харкнесс, крякнув, вытер большим пальцем серебристые усы.

– Ну так чем обязан?

– Я хочу найти отца и подумал, что вы подскажете, где искать.

– Найти? – прогремел старик. – Да нам всем Бога благодарить надо, что он сгинул, и ежедневно молиться, чтобы там и оставался!

– Понимаю ваши чувства, сэр, – кивнул Зуга. – Я читал книгу об экспедиции на Замбези.

В той злополучной авантюре Харкнесс сопровождал Фуллера Баллантайна в качестве помощника, управляющего и художника. С самого начала путешествие оказалось омрачено склоками, в результате чего Фуллер уволил Харкнесса якобы за кражу припасов и продажу их на сторону, а также обвинил его в неумении рисовать, в манкировании своими обязанностями ради охоты за слоновой костью и полном незнании местности, маршрута и обычаев местных племен. Все это он в красках изложил в отчете об экспедиции, фактически перекладывая вину за ее провал на искалеченные плечи Харкнесса.

Одно упоминание о скандальной книге заставило побагроветь обожженное солнцем лицо старика. Белоснежные бакенбарды яростно задергались.

– Я в первый раз переправился через Лимпопо в тот год, когда Фуллер Баллантайн еще только родился! К озеру Нгами он шел по моей карте… – Осекшись, Харкнесс махнул рукой. – С тем же успехом можно доказывать что-то бабуинам, которые тявкают на холмах. – Он посмотрел Зуге в глаза. – Что ты вообще знаешь об отце? Ты часто видел его с тех пор, как он отправил вас в Англию? Разговаривал с ним?

– Он приезжал один раз…

– И сколько пробыл с вами?

– Несколько месяцев… но он большей частью творил в кабинете дяди Уильяма или ездил с лекциями в Лондон, Оксфорд, Бирмингем…

– Однако успел внушить тебе горячую сыновнюю любовь и чувство долга. Ты перед ним благоговеешь.

Зуга покачал головой:

– Я его ненавижу. Еле дождался, пока он уедет.

Харкнесс молча поднял брови. Майор опрокинул в рот последние капли из стакана и продолжал:

– Я никому раньше не говорил. – Казалось, он сам удивлялся своей внезапной искренности. – Даже себе не признавался… и все же ненавидел – за то, что он сделал с нами, со мной и с сестрой, но особенно с матерью.

Харкнесс взял у него из рук стакан, наполнил и вернул. Потом тихо заговорил:

– Я тоже скажу тебе кое-что, о чем раньше помалкивал. Я повстречал твою мать в Курумане – боже мой, как давно это было! – ей едва исполнилось семнадцать, а мне сорок. Такая хорошенькая… скромная и в то же время полная жизни, какой-то особенной радости. Я сделал ей предложение – единственной женщине за всю свою жизнь… – Он прервался и отвернулся к картине со львами. – Проклятые овчарки!.. Так зачем ты ищешь отца? Зачем приехал в Африку?

– Причины две, – ответил Зуга, – и обе веские. Я хочу сделать себе имя и сколотить состояние.

Харкнесс резко повернулся к собеседнику:

– Черт возьми, ты и впрямь умеешь брать быка за рога. – В голосе старика прозвучало уважение. – Какими же средствами ты собираешься достичь столь благородных целей?

Зуга вкратце объяснил, упомянув о поддержке со стороны газеты и Общества борьбы с работорговлей.

– Ну что ж, тут найдется чем поживиться, – заметил Харкнесс. – Этот промысел все еще процветает на побережье, что бы ни говорили там в Лондоне.

– Кроме того, я представляю интересы «Почтенной компании лондонских коммерсантов по торговле с Африкой», – продолжал майор, – но располагаю также и собственными товарами для продажи и пятью тысячами патронов к «шарпсу».

Харкнесс пересек полутемную комнату и остановился у дальней стены, где стоял гигантский слоновий бивень. Старый и источенный, он почти не сужался к концу, затупившемуся от долгого употребления. Лишь примерно треть его у основания, где бивень был погружен в челюсть, сохранила гладкость и желтый маслянистый цвет, остальная поверхность за шестьдесят лет битв и добывания пищи потемнела от растительных соков и покрылась глубокими шрамами.

– Он весит сто шестьдесят фунтов, а лондонская цена – шесть шиллингов за фунт. – Харкнесс хлопнул ладонью по бивню. – Такие здоровенные самцы еще попадаются, их там тысячи бродят. Только послушай бывалого охотника: забудь свои «шарпсы» и возьми слоновое ружье десятого калибра. Оно стреляет пулей в четверть фунта и, хотя брыкается как сам дьявол, бьет лучше, чем все эти новомодные штучки. – Морщины старика разгладились, в темных глазах загорелся огонь. – И еще совет: подходи ближе, самое большее на сорок шагов, и целься в сердце. Забудь болтовню про мозг, только в сердце… – Прервав свою речь, он горестно покачал головой. – Бог мой, как же хочется вернуть молодость!

Харкнесс пристально взглянул на молодого человека. Внезапная мысль молнией поразила его, и он чуть было не высказал ее вслух: «Дай мне Хелен другой ответ, ты был бы моим сыном». Однако, сдержавшись, старик спросил:

– Чем тебе помочь?

– Подскажите, где искать Фуллера Баллантайна.

Старый охотник широко развел руками:

– Эта земля огромна. Чтобы пройти ее всю, не хватит целой жизни.

– Поэтому я и пришел к вам.

Длинный стол из желтой капской сосны тянулся через всю комнату. Харкнесс локтем расчистил место среди книг, бумаг и баночек с краской.

– Принеси стул, – велел он и, когда Зуга сел напротив, снова наполнил стаканы. – Куда же делся Фуллер Баллантайн? – задумчиво произнес Харкнесс, накручивая на палец длинную серебристую прядь из бороды. Палец был длинным и костлявым, с уродливыми шрамами в том месте, где спусковая скоба перегретого или избыточно заряженного ружья при отдаче сдирала кожу до кости. – Куда пошел Фуллер Баллантайн?

Зуга молчал, понимая, что вопрос риторический.

– После экспедиции на Замбези, – продолжал старый охотник, – удача от него отвернулась, репутация почти погибла, а такой человек, как Фуллер, перенести этого не мог. Он всю жизнь только и делал, что гонялся за славой. Ни риск, ни жертвы – его собственные или чужие – не имели значения. Ради славы он готов был на все: на ложь, на кражу, на убийство.

Зуга резко вскинулся, сверкнув глазами.

– Да, на убийство, – кивнул Харкнесс. – Он убил бы любого, кто осмелился встать у него на пути. Я хорошо его знал, но это совсем другая история. Сейчас надо понять, куда он направился.

Старик отыскал на захламленном столе свиток пергаментной бумаги, осмотрел и, одобрительно буркнув, развернул. Это была начерченная тушью карта Центральной Африки от восточного до западного побережья – от Лимпопо на юге до озерного края на севере. Поля были испещрены фигурками и изображениями животных в неповторимом стиле автора.

В тот же миг Зуга возжелал эту карту всей душой. На самом деле все, в чем Харкнесс обвинял его отца, он ощущал и в своем сердце. Он заполучит свиток любой ценой, даже если придется украсть или, упаси боже, убить. Карта должна принадлежать ему.

Она была очень большая, не менее чем в пять квадратных футов, и нарисована от руки на лучшей бумаге, наклеенной на ткань. Уникальная карта – необычайно подробная, с обильными, но сжатыми пометками, сделанными очевидцем и написанными мельчайшим изящным почерком, который легко читался лишь с увеличительным стеклом.

«Здесь с июня по сентябрь собираются большие стада слонов».

«Здесь в древних выработках я нашел золотую жилу, содержание – две унции на тонну».

«Здесь народ гуту производит чистую медь».

«Отсюда в июне отправляются невольничьи караваны к побережью».

Сотни таких пометок располагались в аккуратно пронумерованных рамках с указанием точного местоположения на карте.

С лукавой усмешкой взглянув на восторженное лицо майора, Харкнесс протянул ему увеличительное стекло. Присмотревшись, Зуга выяснил, что области, окрашенные розовым, обозначают безопасные «коридоры» на высоких африканских плато, по которым можно перегонять домашних животных без риска укусов мухи цеце. Ужасная сонная болезнь, переносимая мухами, может уничтожить стадо. Африканские племена накопили эти знания за сотни лет, и Томас Харкнесс тщательно записал. Ценность таких сведений была огромна.

«Здесь пограничная стража короля Мзиликази убивает всех чужестранцев».

«Здесь с мая по октябрь нет воды».

«Здесь малярийные испарения с октября по декабрь».

Самые опасные области были особо отмечены, так же как известные пути вглубь материка, которых, впрочем, было немного. Зуга нашел на карте города и военные гарнизоны африканских царей с указанием сфер влияния каждого и имен подчиненных им вождей.

«Здесь для охоты на слонов нужно получить разрешение вождя Мафа. Он вероломен».

Харкнесс почти с нежностью наблюдал, как молодой человек сосредоточенно изучает бесценный документ. Воспоминание, как тень, мелькнуло перед глазами старика, он кивнул и прервал молчание.

– Фуллер наверняка попытался бы как можно скорее восстановить свою репутацию, – размышлял он вслух. – Этого требовало его чудовищное самолюбие. Что приходит в голову прежде всего… Вот!

Он накрыл ладонью обширное пространство к северо-западу от четких контуров озера Малави. Здесь обильные и уверенные пометки сменялись скудными догадками, основанными на слухах и туземных преданиях. То там, то тут стояли знаки вопроса.

«Оманский шейх Ассаб сообщает, что река Луалаба течет на северо-запад. Возможно, впадает в озеро Танганьика». Линия реки обозначена пунктиром. «Пемба, вождь мараканов, сообщает, что в двадцати пяти днях пути от Хото-Хота лежит огромное озеро, похожее очертаниями на бабочку. Называется Ломани. Источник Луапулы?» Схематические контуры озера. «Вопрос: соединяется ли озеро Танганьика с озером Альберт? Вопрос: соединяется ли озеро Танганьика с озером Ломани? Если да, то Ломани – основной исток Нила».

Харкнесс ткнул корявым пальцем в вопросительные знаки.

– Вот, – повторил он. – Река Нил. Фуллер часто о ней вспоминал, и всегда с одним и тем же припевом: «Разумеется, слава не имеет для меня никакого значения…» – Он с усмешкой покачал седой головой. – Слава была для него как воздух. Да, слава первооткрывателя истоков Нила – это бы завело его далеко!

Блестящие черные глаза старика долго не отрывались от «белых пятен» на карте. Наконец он встряхнул пышной шевелюрой, словно отгоняя видения.

– Есть только один подвиг, который привлек бы столько же внимания и поднял репутацию Фуллера до недосягаемых высот. – Харкнесс двинул палец на юг, накрыл ладонью еще один обширный пробел в переплетении гор и рек и тихо произнес: – Где-то здесь лежит запретное царство Мономатапа.

Название звучало жутковато. Мономатапа. От этих звуков по спине бежали мурашки.

– Слыхал о таком? – спросил Харкнесс.

– Да, – кивнул Зуга. – Говорят, это библейский Офир, где добывала свое золото царица Савская. Вы там бывали?

Харкнесс покачал головой.

– Дважды пытался, – пожал он плечами. – Там не бывал ни один белый человек. Так далеко на восток не забирались даже импи, боевые отряды короля Мзиликази. Португальцы впервые попробовали в тысяча пятьсот шестьдесят девятом году. Экспедиция сгинула, в живых не осталось никого. – Харкнесс презрительно фыркнул. – Так с тех пор и не рыпаются – чего еще ожидать от португальцев! Двести лет не вылезают из сералей в Тете и Келимане и плодят полукровок. Им вполне хватает рабов и слоновой кости из внутренних районов.

– Легенды о Мономатапе рассказывают до сих пор, – заметил Зуга. – Я сам слышал от отца. Золото и огромные города за высокими стенами.

Старый охотник вскочил из-за стола, словно был вдвое моложе, и подошел к окованному железом сундуку, стоявшему у стены. Сундук не был заперт, но тяжелую крышку пришлось поднимать двумя руками. Достав увесистый с виду мешочек из мягкой дубленой кожи, Харкнесс развязал шнурок и вывалил содержимое на стол.

Желтый металл глубоким мерцающим блеском тысячелетиями сводил с ума человечество. Зуга поддался искушению потрогать гладкую прохладную поверхность тяжелых круглых бусин размером с ноготь, нанизанных в ожерелье на нитку из звериных жил.

– Пятьдесят восемь унций, – сообщил Харкнесс, – и металл необычайной чистоты, я пробу делал.

Он надел ожерелье через голову и уложил поверх белоснежной бороды. Только теперь Зуга заметил, что к ожерелью подвешено что-то еще.

Подвеска изображала птицу – стилизованного сокола со сложенными крыльями, сидящего на круглом постаменте с узором из треугольников наподобие акульих зубов. Фигурка была величиной с большой палец. Столетиями касаясь человеческого тела, золото отполировалось так, что некоторые детали стерлись. Прозрачные зеленые камни служили глазами птицы.

– Подарок Мзиликази, – объяснил Харкнесс. – Король не видит особой пользы ни в золоте, ни в изумрудах… Да, – кивнул он, – это изумруды. Один из воинов Мзиликази убил в Выжженных землях старуху. У нее на теле и нашли этот кожаный мешочек.

– А где это – Выжженные земли? – спросил Зуга.

– Извини, забыл объяснить. – Харкнесс повертел в руках золотую птицу. – Импи короля Мзиликази опустошили земли вдоль границ, кое-где на глубину сто миль, а то и дальше. Они истребили всех жителей и устроили что-то вроде буферной полосы для защиты от вторжений – в первую очередь от вооруженных буров на юге, но и от других захватчиков тоже. Мзиликази зовет эту полосу Выжженными землями, и именно в них, к востоку от королевства, и убили ту одинокую старуху. Воины рассказывали, что она была очень странная, не похожая на женщину из какого-нибудь известного племени, и говорила на непонятном языке.

Старик снял ожерелье и небрежно опустил в мешочек. Зугу пронзило острое чувство потери. Ему захотелось снова ощутить в руке тяжесть и маслянистую гладкость металла. Старик спокойно продолжал:

– Ну конечно, все слышали легенды о золоте и городах со стенами. Но это единственное, что свидетельствует в их пользу.

– Отец знал об ожерелье?

Харкнесс кивнул:

– Фуллер хотел купить его, предлагал вдвое больше, чем стоит золото.

Оба надолго замолчали, погрузившись каждый в свои мысли.

Зуга спросил:

– Каким путем отец пошел бы в Мономатапу?

– Ни с юга, ни с запада. Мзиликази, король матабеле, никого не пропускает через Выжженные земли; вдобавок у него какие-то глубокие суеверия насчет своих восточных окраин – сам туда не суется и другим не позволяет. – Харкнесс покачал головой. – Думаю, Фуллер попытался бы подойти как раз оттуда, от португальского побережья. – Старик провел пальцем по карте. – Здесь высокие горы. Я их видел издалека, перейти будет трудно…

За окнами стемнело. Харкнесс прервал объяснения и устало выпрямился:

– Прикажи слуге расседлать лошадей и отвести в конюшню. Возвращаться уже поздно, заночуешь у меня.

Когда Зуга вернулся, слуга-малаец задернул шторы, зажег лампы и разложил по тарелкам огненное карри из курицы и желтый рис. Харкнесс открыл новую бутылку капского бренди. Поев, мужчины отодвинули эмалированные оловянные тарелки и вернулись к карте. Час проходил за часом, но ни тот ни другой не замечали хода времени. Уютный свет лампы и выпитый бренди подогревали азарт. Хозяин то и дело вставал, чтобы подкрепить свой рассказ очередным трофеем. Он протянул Зуге кристалл кварца с четкими прожилками самородного золота:

– Если золото видно, значит месторождение богатое.

Зуга понимающе кивнул:

– А почему вы сами не занялись разработкой жил?

– Мне ни разу не удавалось надолго задержаться на одном месте, – грустно усмехнулся старик. – Всегда была река, через которую хотелось переправиться, горная цепь или озеро, которых надо было достичь, или я преследовал стадо слонов. Не было времени рыть шахту, строить дом, растить стадо.

Первые лучи утренней зари уже сочились сквозь занавески.

Зуга воскликнул:

– Пойдемте со мной! Пойдемте искать Мономатапу!

Харкнесс рассмеялся:

– Я думал, ты собираешься искать отца.

– Да как угодно, – засмеялся в ответ Зуга. Он чувствовал себя как дома, словно знал старика всю жизнь. – Представьте лицо отца, когда он увидит, что вы пришли его спасать!

– Оно того стоит, – признал Харкнесс.

Веселье на его лице растаяло, сменившись таким глубоким сожалением, такой печалью, что Зуга ощутил непреодолимое желание протянуть руку и погладить изуродованное плечо. Харкнесс отстранился. Он слишком долго жил один и не привык, чтобы кто-то его утешал.

– Пойдемте, – повторил майор.

– Я уже отпутешествовал свое, – глухо проговорил старый охотник. – Остались только кисти, краски да воспоминания.

Он обвел взглядом ряды холстов, брызжущих светом и радостью.

– Вы еще полны сил и жизни, – настаивал Зуга. – Вы столько знаете…

– Хватит! – с горечью оборвал его старик. – Я устал, а тебе пора. Давай убирайся.

Лицо Зуги вспыхнуло гневом, он вскочил на ноги и несколько мгновений стоял, глядя на старика.

– Уходи! – повторил Харкнесс.

Молодой человек коротко кивнул:

– Отлично.

Он опустил взгляд на карту. Ее надо заполучить любой ценой… Впрочем, Харкнесс не согласится ни на какую цену. Нужно что-то придумать, обязательно.

Зуга повернулся и прошагал к парадной двери. Собаки, спавшие на полу, вскочили и ринулись следом.

– Гарньет! – сердито крикнул он. – Седлай коней!

Он стоял в дверях не оборачиваясь, заложив руки за спину и нетерпеливо покачиваясь. Тощая фигура старика, ссутулившись, застыла у стола в свете лампы.

Слуга привел лошадь. Зуга отрывисто бросил через плечо:

– Будьте здоровы, мистер Харкнесс.

В ответ раздался дребезжащий старческий голос, который трудно было узнать:

– Приходи еще. Нам есть что обсудить. Возвращайся – через два дня.

Зуга вздохнул, расслабив напряженную позу. Он было обернулся, но старик лишь раздраженно махнул рукой. Майор лихо сбежал по лестнице, вскочил в седло и пустил коня в галоп по узкой разбитой колее.

Давно стих стук копыт, а Харкнесс все еще сидел за столом. Как ни странно, во время беседы боль почти не чувствовалась, отступив на самое дно сознания. Он снова ощутил себя молодым и здоровым, будто питаясь энергией собеседника. Но стоило мальчишке позвать его с собой, боль нахлынула с новой силой, словно желая утвердить свою власть. Гиена, которая поселилась в животе, росла с каждым днем, набирая силу и пожирая внутренности. Закрыв глаза, он представлял ее такой, какой видел тысячи раз в отблеске лагерных костров, – там, в чудесной стране, закрытой теперь навсегда. Чудовище прочно обосновалось внутри, его зловонное дыхание стояло в горле. Боль по-звериному жадно вонзила клыки в его нутро. Из груди вырвался стон.

Пинком отшвырнув стул, Харкнесс выхватил из шкафа заветную бутылочку и отхлебнул прозрачную, едко пахнущую жидкость прямо из горлышка. Доза слишком велика, это он понимал, но, чтобы обуздать гиену, с каждым днем требовалось все больше, а облегчение приходило все позже. Старик прислонился к углу шкафа, утирая со лба холодный пот.

– Пожалуйста, – прошептал он, – пожалуйста, пусть это поскорее закончится.

Утром Баллантайн вернулся в поместье Картрайта, где его ждало с полдюжины записок и приглашений. Одно из них, написанное на официальном бланке адмиралтейства, особенно обрадовало майора, так как содержало вежливое требование явиться к достопочтенному Эрнесту Кемпу, контр-адмиралу Королевского военно-морского флота, командующему Капской эскадрой.

Зуга побрился и переоделся, выбрав для такого случая лучший сюртук, хотя дорога предстояла неблизкая и пыльная. Он чувствовал себя бодрым и полным сил, хоть и не спал всю ночь.

Секретарь продержал его в приемной всего несколько минут и проводил в кабинет. Адмирал Кемп вышел из-за стола и дружески приветствовал посетителя: молодой человек имел высочайшие рекомендации, а имя его отца до сих пор вызывало в Африке уважение.

– У меня есть новости, которые, надеюсь, порадуют вас, майор Баллантайн. Но сначала, может быть, бокал мадеры?

Пока адмирал разливал вино, Зуга с трудом сдерживал нетерпение. Кабинет был обставлен роскошно и по моде: обитая бархатом мебель, обилие изящных вещиц, статуэток и безделушек, чучела тропических птиц в стеклянных витринах, керамические жардиньерки с цветами, семейные портреты в пышных рамах и любимые Зугой пейзажи.

Адмирал был высок, но сутулился, словно стараясь втиснуть рослое тело в узкое пространство между палубами на кораблях ее величества. Охрана жизненно важного для империи пути в Индию и на Восток – ответственная обязанность, для которой адмирал казался староват, хотя дряхлый вид его имел причиной скорее плохое здоровье, чем почтенный возраст. Под глазами темнели мешки, вокруг рта собрались морщины, на руке, протянувшей Зуге бокал мадеры, вздулись синие вены.

– Ваше здоровье, майор Баллантайн, – произнес адмирал и, пригубив вина, продолжал: – Кажется, для вас найдутся места. Вчера в Столовой бухте бросил якорь корабль моей эскадры, и, как только он пополнит запасы угля и продовольствия, я направлю его с заданием в Мозамбикский пролив.

Из бесед с директорами Общества борьбы с работорговлей Зуга знал, что один из пунктов постоянно действующей адмиральской инструкции гласил: «Располагать корабли эскадры таким образом, чтобы наиболее успешно препятствовать судам любой христианской страны осуществлять работорговлю на побережье африканского континента к югу от экватора».

Очевидно, Кемп намеревался прочесать море вдоль восточного побережья. Зуга вспыхнул от радости, и адмирал добродушно продолжил:

– Ему не придется сильно менять курс, чтобы зайти в Келимане и высадить вашу экспедицию.

– Моя благодарность не имеет границ, господин адмирал. – Зуга светился от радости, и адмирал Кемп улыбнулся в ответ.

Молодой человек был ему симпатичен. Вежливый и подтянутый, он, безусловно, заслуживал поощрения, однако командующего ждали и другие дела. Адмирал достал золотые карманные часы, подчеркнуто взглянул на них и проговорил:

– Будьте готовы к отплытию через пять дней. – Убрав часы в карман форменного кителя, он добавил: – Надеюсь видеть вас у себя в пятницу. Мой секретарь послал вам приглашение. Надеюсь, ваша сестра окажет нам честь?

– Несомненно, сэр. – Майор вскочил и поклонился, понимая, что аудиенция окончена. – И я, и моя сестра будем счастливы.

На самом деле Робин придерживалась другого мнения:

– Я не хочу терять вечер, Зуга. У меня нет желания тратить время на подвыпивших моряков и слушать, как их жены треплют языками.

Кейптаунским кумушкам не терпелось увидеть скандально известную Робин Баллантайн, которая выдала себя за мужчину и проникла в исконно мужскую цитадель. Половина из них с удовольствием перемывала нахалке косточки, другая половина благоговела и восхищалась. Тем не менее Зуга считал, что возможность добраться до Келимане того стоит.

– Вот и отлично. Благодарю за визит, – кивнул адмирал Кемп и добавил: – Да, кстати, Баллантайн. Корабль называется «Черная шутка», им командует капитан Кодрингтон. Мой секретарь даст вам для него письмо. Вам стоит познакомиться и уточнить дату отплытия.

Услышав имя, Зуга чуть не споткнулся. Путешествие на этом корабле грозило осложнениями.

Майор нюхом чуял любые препятствия, грозящие экспедиции, и вспыльчивый, почти фанатичный, характер Кодрингтона настораживал его. Он не мог позволить хоть в чем-то запятнать свой авторитет руководителя, а Кодрингтон видел его на судне у капитана, подозреваемого в работорговле. Как поведет себя Кодрингтон?

Что делать: принять предложение, рискуя столкнуться с обвинениями, или долгие месяцы ждать в Кейптауне другого судна? Сухой прохладный период между муссонами закончится, и экспедиции придется двигаться через зараженные лихорадкой болотистые низменности в самый опасный сезон.

Зуга сжал зубы:

– Благодарю, господин адмирал. Я без промедления нанесу визит капитану Кодрингтону.

Томас Харкнесс просил приехать через два дня, но карта значила очень много, даже больше, чем скорейший отъезд в Келимане. Зуга послал в гавань Гарньета, слугу Картрайта, дал ему запечатанный конверт, адресованный капитану Кодрингтону, и велел лично доставить его на «Черную шутку». В письме содержалось составленное в самых вежливых выражениях уведомление о том, что майор Баллантайн с сестрой на следующее утро нанесут визит капитану. Робин явно умела производить на мужчин впечатление, совершенно несоизмеримое с ее красотой, – даже адмирал Кемп не избежал таинственных чар, – и Зуга рассчитывал этим воспользоваться, чтобы смягчить возможный гнев Кодрингтона. Однако впереди ждали еще более важные дела.

Оседлав рослого гнедого мерина из конюшни Картрайта, майор двинулся по усыпанной гравием дорожке между дубами, как вдруг ему пришла в голову новая мысль. Он развернулся и поскакал к бунгало для гостей. В сундуке лежал офицерский кольт, заряженный и готовый к бою. Держа его под полой сюртука, Зуга вернулся, незаметно сунул револьвер в седельную сумку и вскочил на лошадь.

Он знал, что обязан любой ценой заполучить карту Харкнесса, но боялся думать, какой может оказаться эта цена. Дав скакуну несколько минут передохнуть на перевале, Зуга хлестнул его и понесся вниз по склону.

Дух запустения, витавший над домом с камышовой крышей в роще железных деревьев, казалось, стал еще гуще. Жилище выглядело заброшенным, безмолвным и мрачным. Зуга спешился, перекинул поводья через ветку дерева и нагнулся, чтобы ослабить подпругу. Украдкой расстегнув пряжку седельной сумки, он сунул кольт за пояс и одернул сюртук.

Огромный риджбек поднялся из тени у веранды и вышел навстречу Зуге. Пес не выказывал никаких признаков былой ярости, скорее наоборот, выглядел подавленным, его хвост и уши поникли. Риджбек узнал гостя и тихо заскулил.

Майор поднялся на веранду и постучался. Удары эхом разнеслись по дому. Пес, наклонив голову, с надеждой смотрел на дверь, но в старом доме вновь воцарилась тишина.

Зуга постучал в дверь дважды, нажал на ручку. Дверь была заперта. Он нажал плечом, но тяжелая дверь в прочной раме не поддалась. Молодой человек соскочил с веранды и обошел вокруг дома, щурясь от яркого света, отражавшегося от беленых стен. Окна были закрыты ставнями.

На другой стороне двора стояла старая хижина для рабов, в которой жил слуга Харкнесса. Зуга громко позвал его, но ответа не услышал. Похоже, слуга отлучился, и пепел в очаге давно остыл. Зуга обошел дом и остановился у запертой кухонной двери. Без карты уехать нельзя, надо хотя бы сделать копию. Харкнесса нет дома, а до отъезда осталось совсем ничего.

В углу веранды валялись поломанные и ржавые садовые инструменты. Зуга взял ручную косу и осторожно просунул тонкий кончик лезвия в щель между дверью и косяком. Дряхлый замок послушно щелкнул, и майор толкнул дверь. Несколько секунд он вглядывался внутрь, потом набрал в грудь воздуха и решительно ступил в полумрак.

В центральное помещение вел длинный коридор с рядом дверей. В одной из комнат стояла огромная кровать с пологом на четырех столбах. Занавески были раскрыты, постель в беспорядке.

Зуга торопливо прошел в парадный зал и остановился на пороге, давая глазам привыкнуть к темноте. Послышалось тихое жужжание, как от пчел в улье. Звук тревожил, вселял ужас, по коже побежали мурашки.

– Мистер Харкнесс! – хрипло позвал Зуга, и жужжание усилилось.

Что-то ударило о щеку. С дрожью отвращения он отмахнулся и, спотыкаясь, подбежал к ближайшему окну, дрожащими руками отпер ставни, и поток солнечного света хлынул в комнату.

Томас Харкнесс сидел за захламленным столом в кресле с резной гнутой спинкой и бесстрастно глядел на гостя.

Мухи облепили его тело, огромные сине-зеленые мухи с металлическим отливом, – с ликующим гудением они копошились в глубокой темной ране на груди старика. Белоснежная борода почернела от запекшейся крови, под креслом застыла вязкая лужа.

От ужаса майор застыл на месте, потом с трудом шагнул вперед. Старик упер приклад слонового ружья в ножку стола и прижал дуло к груди. Его руки все еще сжимали ствол.

– Зачем? – невольно вырвалось у Зуги.

Харкнесс смотрел прямо перед собой. На спусковой крючок он нажал пальцем правой ноги, сняв сапог. Мощный удар тяжелой свинцовой пули откинул к стене кресло вместе с сидящим в нем человеком, но руки сжимали ствол мертвой хваткой.

– Как глупо.

Зуга достал сигару и зажег ее восковой спичкой.

В комнате стоял запах смерти, наполняя рот и нос. Майор поглубже вдохнул табачный дым.

Ну что ж, в конце концов, он знал старика всего сутки и вернулся сюда с одной-единственной целью – добыть карту, добыть любой ценой. Почему же тогда ноги налились свинцом от горького чувства потери, почему защипало в глазах? Как глупо. Может быть, он оплакивает не самого старика, а ушедшую с ним эпоху? Харкнесс и легенды Африки сплелись воедино. Этот человек сам был историей.

Баллантайн медленно приблизился к телу в кресле и провел рукой сверху вниз по морщинистому лицу, изборожденному стихиями и болью. Пронзительные черные глаза закрылись. Теперь Томас Харкнесс выглядел умиротворенным.

Присев на край стола, майор неторопливо докурил сигару, словно последний раз общался с покойным. Он бросил окурок в медную плевательницу за креслом, прошел в спальню и вернулся с одеялом. Разогнав мух, взвившихся в воздух звенящим облаком, он набросил одеяло на сидящего. Накрывая голову, тихо пробормотал:

– Подходи ближе, старина, и целься в сердце. – Прощальный совет Харкнесса.

Торопливо роясь в куче холстов и бумаг, Зуга чувствовал, как нетерпение постепенно перерастает в тревогу, затем в панику. Ни в одной из кип на столе карты не оказалось.

Он выпрямился, тяжело дыша, и яростно взглянул на фигуру, обернутую одеялом:

– Ты же знал, что я приеду за ней!

Зуга подошел к сундуку и поднял крышку. Петли застонали. Кожаный мешок с золотым ожерельем исчез. Баллантайн перерыл сундук до самого дна. Ничего. Он тщательно обыскал комнату, заглядывая в самые дальние уголки.

– Будь ты проклят, старый пройдоха, – тихо сказал майор, присаживаясь на стол.

Он обвел комнату пристальным взглядом, убеждаясь, что ничего не пропустил. Картина «Охота на львов» исчезла с мольберта.

Внезапно до него дошел весь юмор ситуации, лицо прояснилось, и он горько рассмеялся:

– В последний раз подшутил над Баллантайнами, да? Что ж, Том Харкнесс, ты всегда умел настоять на своем, в этом тебе не откажешь.

Зуга медленно поднялся и положил руку на плечо, прикрытое одеялом:

– Ты победил, старик. Забирай свои секреты с собой.

Ощущая через ткань искалеченные кости, он легонько тронул мертвого Харкнесса за плечо и вышел во двор, где ждала лошадь. Дел оставалось невпроворот. Остаток дня ушел на то, чтобы перебраться через перевал, доехать до магистрата и привезти коронера с помощниками.

В тот же вечер они похоронили Томаса Харкнесса, завернутого в одеяло, в роще железных деревьев – жара стояла адская, и ждать, пока из города доставят гроб, не было времени. Зуга оставил коронера описывать имущество покойного и опечатывать двери старого дома, сам же отправился домой.