Дело Варнавинского маньяка Свечин Николай

1. Находка

Лыков бесшумно поднялся по черной лестнице, остановился у двери и прислушался. Было тихо. Остро пахло помоями и ретирадным. Следом за Алексеем поднялся коллежский секретарь Бударгин и замер у стены. Три других оперативника Летучего отряда остались ниже на площадке, ожидая команды.

Бударгин вынул револьвер, взвел курок и кивнул Лыкову: давай, мол, ворвемся! Тот покачал головой: что-то не нравилось ему в этой тишине. Жестом отослав помощника в глубь коридора, сыщик спрятался за косяк, провел ладонью перед прозоркой[1] и сразу отдернул руку. Тут же изнутри грохнули выстрелы, и на дверном полотне образовались три большие дыры.

– Ух ты! – впечатлился коллежский секретарь. Не удержавшись, он подскочил к двери и дважды выпалил в ответ, целясь на звук. Из квартиры бухнуло тоже два раза. Пули, разбрасывая по лестнице щепки, вылетали наружу, как шмели; одна чиркнула Бударгина по рукаву. Тот ойкнул и убрался за косяк.

– Последний остался, – одними губами прошептал Лыков и хватил кулаком пониже прозорки. Раздался шестой выстрел, а следом за ним щелчок экстрактора и звон выпавших гильз. Пора!

Алексей отступил на два шага, собрался и одним сильным ударом плеча выбил дверь. Сыщики ворвались в квартиру. Напротив входа белобрысый парень торопливо снаряжал барабан «смит-вессона» зарядами. Не успел: Лыков так саданул ему кулаком в ухо, что стрелок улетел в кухню.

С оружием в руках коллежский асессор обежал квартиру, но никого более в ней не обнаружил. Неустроенная и грязная, она была, видимо, малообитаема: мебель в чехлах, окна закрашены мелом, ни вещей, ни следов пребывания жильцов. Только на кухне стоял початый штоф водки и лежал надкусанный огурец.

– Ваше высокоблагородие! – позвали Лыкова от черного хода. – Гляньте, что мы нашли!

Лыков поспешил к задержанному. Агенты Летучего отряда уже надели на него наручники и обыскали. Нож и кастет лежали на сундуке, а старший филер Пестов протягивал начальству револьвер:

– Узнаете?

Это был 4,2-линейный[2] «смит-вессон» особого образца для скрытного ношения. Длина ствола у него составляла всего два вершка, и отсутствовала шпора для среднего пальца, обычно помещаемая на спусковой скобе. Оружие выпускалось небольшими партиями в Туле специально для сыскных агентов. Малые размеры револьвера позволяли ему незаметно помещаться в кармане. Преступники мечтали заполучить себе такую удобную вещь, но револьверы были номерными, и полицейское начальство строго за ними следило. За последние три года пропал только один такой «смит-вессон»…

– Тот самый? – спросил Лыков, хмуро глядя на арестованного.

– Так точно, ваше высокоблагородие. Его, Красноумова.

В начале весны бесследно исчез секретный сотрудник Департамента полиции губернский секретарь Красноумов. Как и Лыков, он был «демоном» – легендированным агентом, способным внедряться в уголовную среду. Смелый и артистичный, Иван состоял в любимцах всего департамента. Алексей с ним дружил и тяжело переживал случившееся. И вот – эта находка, словно последняя весточка от человека, которого уже три месяца, очевидно, нет в живых.

Коллежский асессор подошел к бандиту, посмотрел на него тяжелым взглядом:

– Рассказывай, где взял.

– А Недокрещенный подарил, когда мы вашего «демона» в Екатерингофке топили, – ухмыльнулся тот, нимало не смущаясь. – Эх он и кричал!

Рука Алексея сама легла на шею бандиту, а по лицу пробежала нервная судорога.

– И про Недокрещенного расскажи, – хрипло потребовал сыщик.

– Щас! – дерзко ответил тот. – Может, и псалом какой спеть?

– Понимаешь, что я сейчас с тобой сделаю? Надеешься с каторги потом сбежать? Дурень; ты даже до участка не дойдешь. Будет тебе ускоренное судопроизводство. Ну? Последний раз спрашиваю.

Сыщик и налетчик смотрели друг другу в глаза. Лицо у Лыкова стало страшное – агенты даже поежились, но арестованный и не думал смущаться.

– Ты кого другого пужай, а я свое отбоялся. Пошел к чертям!

Алексей крикнул через плечо:

– Пестов!

– Здесь, ваше высокоблагородие!

– Сними с него наручники. И закури свою.

– Слушаюсь!

Старший филер не спеша вынул папиросу, раскурил и пустил струю дыма в потолок.

– Смотри, мразь, – снова обратился Лыков к уголовному. – Тебе осталось жизни на три затяжки. Пестов сейчас докурит, и… Будешь говорить?

– Валяй, легавый, – смело ответил парень. – Нет хуже, чем смерти ждать. Ежли я вам сейчас про Недокрещенного что скажу – мне одно не жить. Долго ли, коротко, а он меня спишет. Лучше уж коротко. Валяй, казни! Твоя власть.

Лыков стоял, ждал, пока старший филер докурит. Все молчали. Наконец, Пестов крякнул и швырнул окурок на пол. Лыков кивнул агентам, те, толкаясь, поспешно кинулись на лестницу. Через несколько секунд в квартире раздался выстрел. Коллежский асессор вышел к подчиненным, убрал дымящийся «веблей» за спину, ладонью стер с лица злые складки:

– Все помнят, что говорить?

– Так точно, ваше высокоблагородие, – ответил за остальных Бударгин. – Убит при задержании. Вон дверь-то как издырявил!

Через четыре дня в зале заседаний Окружного суда тот же Бударгин стоял перед прокурором и четким баритоном декламировал:

– Обещаю и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием и Животворящим Крестом, что, не увлекаясь ни дружбою, ни родством, ни ожиданием выгод или иными какими-либо видами, я по совести покажу в сем деле сущую о всем правду и не утаю ничего, мне известного, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ перед законом и пред Богом на Страшном суде Его. В удостоверение же сей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь.

Коллежский секретарь торжественно поцеловал Евангелие и крест, придал лицу серьезно-торжественное выражение и посмотрел на прокурора собачьими преданными глазами. Тот строгим голосом произнес:

– Итак, после клятвенного обещания ответьте теперь суду, при каких точно обстоятельствах погиб Иван Сергеев Кошкин, которого вы под командой коллежского асессора Лыкова пытались арестовать? И не содержалось ли в действиях Лыкова превышения власти и требований необходимой самозащиты?

– Никак нет, ваше высокородие, ничего такого в действиях господина Лыкова не содержалось. Указанный Кошкин стрелял в нас и даже оконтузил мне руку. Он положительно не желал сдаваться. Коллежский асессор Лыков, не рискуя подвергать опасности жизни членов Летучего отряда, вынужден был открыть ответный огонь. И я вместе с ним. Инструкция дозволяет стрелять в ответ на сопротивление противника, если это продиктовано необходимостью самозащиты.

– Да знаю я вашу инструкцию! – отмахнулся прокурор. – Пятеро на одного – и самозащита. Чему вас там только учат?

Бударгин нахмурился, но благоразумно промолчал.

– Что имеете сказать про обнаруженный на Кошкине специальный револьвер?

– Когда ответным огнем в порядке самозащиты господин Лыков застрелил упомянутого…

– Короче! – рявкнул судейский.

– Могу короче, – обиженно пожал плечами коллежский секретарь. – Когда, защищаясь от преступных выстрелов ответным огнем, господин Лыков поразил злодея, на теле последнего был обнаружен револьвер системы «смит-вессон» специального образца, находящийся на вооружении агентов сыскной полиции. Сличение номера показало, что оружие принадлежало губернскому секретарю Красноумову, чиновнику особых поручений XII класса Департамента полиции, пропавшему без вести в первых числах марта этого года при выполнении секретного задания.

Прокурор перегнулся через конторку и впился в сыщика сверлящим взглядом:

– А может быть, Кошкин был схвачен живым? И находка револьвера вызвала у коллежского асессора Лыкова чувство злобы и желание мести? Подумайте над ответом хорошенько и помните о клятве на Святом Евангелии. Отчет придется держать перед Всевышним!

И пафосно поднял палец к потолку.

– Никак нет, – уверенно заявил Бударгин и преданно всхлипнул. – Как же я могу нарушить клятву! Кошкин был к тому времени уже убит… ответным огнем в порядке самозащиты. Да и номер мы смогли сличить только по прибытии в оружейное депо департамента. Мало ли таких револьверов на руках? Отпили ствол – и готово дело…

Остальные четыре агента подтвердили показания коллежского секретаря, и судья тут же закрыл дело о превышении власти за недоказанностью. Лыков со своими людьми вышел на Литейный. Там Алексей молча пожал сыщикам руки и отправился на службу доложиться начальству. Календарное лето еще не началось – было 26 мая, но жара в 1886 году, видимо, решила взяться за дело раньше срока. Пекло уже немилосердно. Все, кто мог сбежать из раскаленного города, спешили в отпуска или на дачи. Вот и Благово на прошлой неделе укатил во Францесбад лечить больные почки. Замещавший его статский советник Цур-Гозен принял Лыкова незамедлительно.

– Ну как?

– Ребята отмазали.

– И поклялись, не моргнув глазом?

– Конечно.

– Вот и хорошо, – облегченно вздохнул статский советник. – А вообще, чего это прокурор так на тебя взъелся? Дают ему грош, так, вишь, не хорош! Дело открыл… Будто в первый раз при задержании убивают!

– Потому и открыл, что не в первый, – пояснил Алексей. – В прошлом году в Темир-Хан-Шуре – помните, я командировался в Военное министерство? – тоже случилось. Я тогда Раковникова, стервеца, застрелил. Только на Кавказе меня за это похвалили – там разговор короткий; а здесь, в столице, пытались из службы исключить. Чистоплюи. Этого бы прокурорского хоть раз на пули пустить, поди, полные штаны накладет. А других судить горазд!

– Да… – пробормотал Цур-Гозен, который тоже никогда не ходил на пули. – Судейские далеки от жизни, это точно. Но… Алексей Николаич… ты бы того… Ты в отпуску давно не был?

– Два года.

– Вот! – обрадовался статский советник. – Пора и отдохнуть! Ты не обижайся, пожалуйста, но уехать тебе надо. Скрыться с прокурорского горизонта. До осени. Пусть на Литейном все забудут. С глаз долой – из сердца прочь! А в конце августа вернешься и продолжишь служить, как служил. Согласен?

– Отпустят ли? – засомневался Лыков.

– А я переговорю с Дурново[3]. Объясню ему. У тебя что сейчас из срочного?

– Да все то же. Ограбление Верблюнера.

Цур-Гозен смачно матюгнулся. Банкирская контора Верблюнера располагалась на Невском проспекте, в самом центре столицы. Недоброй апрельской ночью в нее забрались грабители, убили сторожа и похитили германского монетного золота на 112 тысяч рублей. Тевтонский посланник вручил министру Гирсу ноту; расследованием интересовался сам государь. Третьего дня люди Лыкова вышли на парня, который расплатился в «Малиннике» золотой маркой. Проследили его жилище на Охте – и Алексей застрелил подозреваемого при аресте.

– Все равно он ничего бы не сказал, – угрюмо пробормотал коллежский асессор. – Знаю я этот сорт… И возможность ему дал. Без толку…

– Я разговаривал с агентами, – ответил Цур-Гозен, глядя в окно. – Можешь не оправдываться. Значит, опять Недокрещенный?

– Так точно. И как же я в отпуск отбуду?

Статский советник долго смотрел на серую ленту Фонтанки, вздыхал про себя и тер маленькой ладонью столешницу. Потом сказал:

– А черт с ним! Сразу после акта Недокрещенный всегда уезжает из города. Сейчас он может быть где угодно, только не в Питере. Государь собирается в Ливадию, граф уже полмесяца, как в Маково[4]. И чего ты будешь тут париться? Прокурорским лучше пока не попадаться на глаза. Пиши рапорт.

– Есть, Христиан Андреевич! – обрадовался Лыков.

– Куда направишь свои стопы?

– Скатаюсь на недельку во Францесбад, попорчу жизнь Павлу Афанасьевичу. Чтобы медом не казалась… А потом к своим, в Варнавин.

– Эх, везет богачам! – вздохнул Цур-Гозен, живший на одно жалованье. – Вам Бог дал, а нам посулил… (Как многие немцы, статский советник любил употреблять русские поговорки.) Но, Алексей Николаевич, будет тебе одно поручение. Чтобы медом не казалось… Думай, как Недокрещенного взять. Давно уж он нам жилы тянет. Жду тебя в конце августа с планом оперативных мероприятий.

– Будет сделано!

2. Недокрещенный

Банда Недокрещенного впервые объявилась два года назад, в 84-м. Тогда неизвестные ограбили контору Государственного банка в Таганроге, убив трех кассиров и охранника. Поиски злоумышленников ничего не дали. Через три месяца в Москве зарезали Иосифа Чеснавера, богатейшего в городе ювелира, не гнушавшегося покупать и краденое. Начальник сыскной полиции Эффенбах сумел вычислить наводчика – им оказался родной племянник убитого. От него сыщики получили первые сведения о необычной банде гастролеров. Их было около десятка, они не разменивались на мелочи и не оставляли живых свидетелей. Последнее подтвердилось самым неожиданным образом: племянника удавили в Бутырском МОКе[5], и исполнителя не нашли… Убитый наводчик общался только с посредником, главаря не видел, но услышал его кличку – Недокрещенный. Произнося ее, посредник, тертый калач, зажмуривал глаза и принимал стойку «смирно». Вскоре его тело обнаружили в Даниловке, в канаве.

После третьего ограбления (в Ростове убили самого богатого домовладельца) дело передали в столицу. Департамент полиции начал циркулярный розыск. Словно в насмешку над ним, неуловимая банда провела еще четыре акта: в Одессе, Варшаве и дважды в Петербурге. Налеты обычно следовали весной и в начале лета, а на зиму прекращались. Во всех случаях был один и тот же почерк. И никаких следов, только еще десять трупов.

Благово злился – уже много лет он не испытывал такой беспомощности. Агентура докладывала, что в среде фартовых Недокрещенного не знают. В этом и была загвоздка. Если бы гастролеры принадлежали к уголовному миру, их бы давно уже арестовали. Или как минимум идентифицировали. Конечно, гайменники[6] Горячего поля в Петербурге или душители из Даниловских пещер в Москве скрываются от закона годами. В обеих столицах есть много мест, не доступных полицейским облавам. Однако имена злодеев все известны, и при неосторожном их появлении на людях происходит задержание. Здесь же вообще ничего! Не имеется даже примет. Десяток отчаянных головорезов, сведения о которых начисто отсутствуют. Вся секретная агентура оказывается бессильной, если разыскиваемые не соприкасаются с уголовной средой.

Но даже у таких конспираторов имеется одно уязвимое место – это сбыт краденого. Пусть злодеи не ходят на «малины» и не якшаются с ворами, но все равно добытые ценности нужно обращать в деньги. А маклаки все до единого состоят на учете в сыскном отделении, а часто и составляют ту самую агентуру. И если в Нижнем Новгороде их насчитывается 75 человек, то в Петербурге – более тысячи. Таких же, кто в состоянии купить бриллианты большой стоимости, не более трех десятков на всю империю. За них и взялся Департамент полиции. Проявленная при этом особенная энергичность вскоре дала результаты. Темный полтавский ювелир Мойша Зильбервассер не смог объяснить происхождение найденной у него алмазной полупарюры[7]. Сказал было, что принес неизвестный оборванец, но сыщики только посмеялись. Комплект в двадцать тысяч рублей к таким в руки не попадает. Полупарюра оказалась из вещей, отобранных у Чеснавера. В Полтаву спешно выехал коллежский советник Оконор и с ним два ассистента крепкого сложения и мрачной наружности. Начальник секретного отделения столичного градоначальства славился умением развязывать любые языки. Зильбервассер очень боялся выдавать продавцов бриллиантов, но Оконора это мало интересовало. Когда ювелир понял, что его забьют до смерти, если не расколется, он дал показания. Так в деле появился первый участник банды Недокрещенного, некий Ерославцев. Отставной подпрапорщик, уволенный за неблаговидные по службе поступки, он, видимо, отвечал в шайке за сбыт слама[8]. Зильбервассер описал приметы бывшего воина. По ним сыщики быстро отыскали Ерославцева в Москве, хотя тот и проживал по подложному паспорту. Арестовывать лиходея Павел Афанасьевич запретил, а велел подвести к нему агента. Так в расследование вошел Иван Красноумов.

Он служил сыскным городовым в Николаеве, когда там появилась и начала греметь банда Атамана Грозы (налетчика Ярошенко). Молодому сыщику предложили в нее внедриться. У него оказался замечательный талант к перевоплощению. Через три месяца банда была ликвидирована, а ее главарь уплыл на Сахалин. Красноумов получил первый классный чин и перевод в столицу. Как спасшийся от ареста николаевский гайменник, он поселился в доме Фредерикса на Лиговке и быстро стал там своим. Трехэтажный доходный дом барона относился к числу опаснейших петербургских клоак: все его обитатели без исключения были фартовые. Уже через месяц коллежский регистратор раскрыл убийство купеческой вдовы в Александровской слободе и помог изловить опаснейшего дезертира. Чин губернского секретаря стал ему наградой.

Иван числился за Летучим отрядом Департамента полиции и не соприкасался со столичным градоначальством. Однажды питерские сыскные задержали его на облаве с липовыми документами и посадили в ДэПэЗэ[9] на Шпалерной. Веселый, обаятельный, уверенный в себе, «демон» завел там широкое знакомство и даже сделался старостой камеры. Особенно полезным оказалось его общение с представителями московской «диаспоры».

Между столичными и московскими фартовыми отношения издавна складываются не просто. Это похоже на распрю западников со славянофилами: перо в бок, конечно, не сунут, но козью морду скривят… Москвичи патриоты и неохотно пускают промышлять у себя залетных. Ну, вызовут «варшавских» подломить несгораемую кассу. Простят одесским шулерам пару выигрышей в клубах, но потом предложат и честь знать. Примут на реализацию «красноярки»[10] от темных сибирских купцов. Вот, пожалуй, и все. Есть преступные профессии, требующие постоянных перемещений, – у таких, конечно, всегда входной билет в Первопрестольную. А прочих могут и попросить. Городское уголовное сообщество едино, и все всех знают, хотя бы и понаслышке; конфликты редки.

Не то Петербург. Столица – один большой вокзал. Фартовые едут со всех концов бомбить жирных питерских гусей. Внутри сообщества никакого единства: Острова живут своей жизнью, Лиговка враждует с Сенной площадью, Горячее поле снимает сливки, а пригородные фабричные окраины воюют против всех. Когда эта разношерстая публика оказывается собранной на четвертом, «воровском» этаже Домзака, распря обостряется и делается всеобщей.

Но в этой дурной сваре у немногочисленных москвичей особое положение. Их никто и пальцем не тронет, потому как потом окажется себе дороже. Мелочь, уголовная шпанка свое место знают и не высовываются. Серьезные же фартовики, кому идти на каторгу, помнят, что дорога туда лежит через Москву. Все арестантские партии с севера, запада и востока Европейской России выходят в свой скорбный путь из Бутырской тюрьмы. Любой питерский «иван», даже самый авторитетный, потеряется в этом полуторатысячном муравейнике. Партии иногда приходится ждать несколько дней, а зимой – даже недель. За это время московские ребята могут припомнить все свои обиды. Во-первых, старосты рекрутируются исключительно из местных. Во-вторых, что еще важнее, вся низовая тюремная администрация давно куплена московскими деловыми. От субинспектора до помощника смотрителя, а говорят, что и сам смотритель…

За время случайной отсидки на Шпалерной Красноумов сошелся с Петром Наковалкиным, по кличке Кривая Шканда. (Тот сильно хромал – хапиловские перебили ногу за обман.) Наковалкин держал лучшую в Москве подпольную кассу ссуд и обслуживал первостатейных налетчиков. Сюда он попал случайно. Московские сыщики обнаружили у Петра в закладе янтарный с золотом мундштук, похищенный у егермейстера графа Олсуфьева. Начальник Петербургской сыскной полиции Виноградов любил дела, где замешаны хорошие фамилии, и брал их на свой контроль. Наковалкина через день таскали на Офицерскую и добивались признания: Виноградов хотел отличиться перед графом.

Благово решил воспользоваться ситуацией и подобраться к Недокрещенному. Вдруг выгорит? Из секретных сумм департамента Красноумов дал статскому советнику Виноградову восемьдесят рублей «лапок»[11] и вышел на свободу. Перед самым освобождением он открыл Кривой Шканде секрет своего успеха. И предложил помочь повторить трюк, причем готов был дать нужную сумму взаймы.

Наковалкин с благодарностью согласился – дела в Москве стояли, он нес убытки и рисковал угодить на каторгу. Из тех же департаментских фондов «демон» лично вручил главному сыщику столицы тысячу двести рублей за отпуск ростовщика. Дурново весь изошелся желчью, подписывая ассигновку. «…В интересах продолжения операции… – бурчал он. – Я бы этой… нашел куда засунуть требуемую сумму, ракалье!» Но банда Недокрещенного гуляла на свободе, и все средства для ее поимки были хороши.

Кривую Шканду выпустили за недоказанностью, и он укатил в Москву. Через неделю Красноумов поехал следом – взыскивать долг. Благодарный маклак «накрыл поляну» в уголовном трактире Полякова, где был желанным посетителем. В конце гомерической пьянки «демон» вскользь упомянул, что по старым ярошенковским делам близко сошелся в свое время с братьями Цунзер. Это были крупнейшие в Варшаве, а может и в России, маклаки-ювелиры. При желании братья могли бы купить даже большую императорскую корону, причем через два дня камни из нее уже были бы в Роттердаме.

Наковалкин, умеющий пить не пьянея, промолчал, но при расставании спросил:

– Ты, Вань, когда назад собираешься?

– В ночь поеду, – ответил тот и икнул.

– А погоди еще денек!

– Пошто?

– Дельце имеется, хорошее дельце.

«Демон» насторожился и посмотрел на ростовщика трезвыми злыми глазами:

– Петр! Какое еще дельце? Ты ж только-только отначился[12]. Тебя еще пасут наверняка! Ваш Эффенбах – не наш Виноградов, он «лапок» не берет. Сам сгоришь и меня утянешь. Поеду я…

– Тысячное дело, Ваня, гад буду! Уедешь – локти потом кусать станешь. И не пасет меня тут никто, я справлялся. Ну?

– Чего «ну»? Говори, Шканда.

– Сверкальца[13] имеются. Дорогие, мне не по чину. Помоги людям с Цунзерами столковаться, они тебе хороший лаж дадут.

«Демон» снова икнул, подумал и сказал:

– Щас ничего не скажу. Потому – херый я. Завтра решу, на трезвую голову. Боязно чего-то… но серсы нужны, пра-дело, нужны. Отвези меня в гостиничку, где клопов меньше миллиона, и к завтраку подходи, перетрем.

Утром маклак и налетчик встретились снова и пили только чай. Шканда рассказал, что имеются бриллианты в оправе и без, общей стоимостью двести тысяч рублей. Люди хотят получить за них сто тридцать, наличными и сразу, и готовы приехать показать товар. Лаж посредника их не интересует. Еще маклак добавил, что в России эти камни сбыть нельзя, поэтому цена такая низкая.

Красноумов выслушал, подумал и сказал, что хочет увидеть держателя сокровищ. Наковалкин тем же вечером привел отставного подпрапорщика, назвавшегося вымышленной фамилией. Благово торопил с выходом на главаря, поэтому «демон» заявил Ерославцеву:

– Я со шпанкой дел не веду. Зови маза, будем с ним торговаться. И не здесь, а в Питере.

– Тебе самому лучше бы нашего маза не знать, – степенно ответил бандит. – Дольше проживешь. Товар получишь от меня и деньги отдашь тоже мне.

– С тобой, дядя, только халамидники[14] будут договариваться, – ухмыльнулся Иван. – С братьями так не выгорит. Они меня спросят – я им что скажу? Что с шестеркой условился? Ярошенку своего я им в Варшаву на смотрины возил – только тогда по рукам ударили.

Стороны не пришли к соглашению, и Красноумов ушел из трактира. Он вернулся в столицу и, допуская, что за ним могут следить, вел себя очень осторожно. Действительно, с самого вокзала за губернским секретарем шел «хвост». В доме Фредерикса москвичи, видимо, купили коридорного – вещи «демона» были обысканы. Иван вел жизнь обычного мазурика и на связь с департаментом не выходил. Еще на дебаркадере он сумел незаметно сунуть рапорт в карман «носильщика» и теперь просто ждал. На третий день у подъезда его встретил Ерославцев.

– Вы по-прежнему требуете встречи с нашим главнокомандующим? – спросил подпрапорщик не здороваясь.

– Разумеется.

– Назовите время и место.

– Ну… скажем, в три пополудни в «Риме». Знаете? Апраксин переулок, против Суворинского театра. Хорошее место.

«Хорошее место» было известной в городе клоакой, где всегда толпился разный темный народ.

– Мы будем, – кивнул головой Ерославцев и ушел. А губернский секретарь отравился на Невский. Проходя по Знаменской площади, он на ходу снял барейку, стряхнул с нее какую-то соринку и опять нацепил на голову. Через четверть часа Благово получил сообщение, что встреча назначена, причем место и время соответствуют договоренностям. Девять оперативников Летучего отряда во главе с Лыковым с часу дня заперли с обоих концов Апраксин и Торговый переулки. Они не стали маячить ряжеными на улице, а укрылись в заранее снятых квартирах. Ничто не выдавало стороннему наблюдателю их присутствия.

Но противник оказался хитрее. За полчаса до встречи Красноумов вышел из греческой чайной на Театральной площади, собираясь направиться в «Рим». Подле двери его подхватили два рослых парня и насильно усадили в карету на санном ходу. Внутри «демона» ожидал Ерославцев. Движением ладони он пресек возмущенную реплику:

– Тихо! Знакомство будет, но в другом месте.

В банде все оказалось продумано до мелочей. Как только карета свернула за угол, Ивана мгновенно и без суеты пересадили в закрытый возок с какой-то баронской короной. Коляска как ни в чем не бывало поехала дальше, уводя за собой возможную слежку, а возок отправился на Петербургскую сторону. Красноумова зажали с обеих сторон чугунные плечи. Он только одобрительно хмыкнул. Через полчаса остановились на Зверинской, возле крайне нехорошего трактира «Днепр». Это был «пчельник» – заведение исключительно для уголовных. Здоровый детина на входе увидел Красноумова и осклабился:

– А, Ванятка! Проходи, бисов сын!

– Привет, Сеня, привет, – ответил «демон» и спокойно шагнул внутрь, пояснив через плечо Ерославцеву:

– Это Сенька Майборода, налетчик. Вместе сидели.

Через минуту в отдельном кабинете состоялась долгожданная встреча агента с самим Недокрещенным. Беседа с неспешным обедом заняла около часа. Иван составил о ней подробный рапорт, который Лыков затем выучил наизусть. Главарь пришел в «Днепр» сильно загримированным и долго с непривычки вытаскивал капусту из наклеенной бороды. Парик, зеленые очки и искусственно состаренная кожа лица и рук сделали его, казалось бы, совершенно неузнаваемым. Тем не менее Красноумов записал некоторые приметы. «Рост 2 аршина 7 с четвертью вершков[15]. Плотный, корпусный. Лицо слегка вытянутое, не деревенского типа, с поджившими на левой щеке угрями. Глаза темные, цвет определить не удалось. Зубы здоровые. Возраст 30–35 лет. В осанке есть что-то военное. Голос приятный, чуть сиплый. Одет в рубашку сатино крем, триковый жакетный костюм с брюками навыпуск, обут в личные сапоги с галошами. Задумавшись, болтает ногами под столом. Когда ест, не подносит ложку ко рту, а, наоборот, придвигает к ней голову. Кушает опрятно, этикетно; видимо, имел хорошее воспитание. Очень быстро соображает, владеет мимикою лица, постоянно наблюдает вокруг себя. Легко способен подчинить собеседника своей воле. Общее впечатление: весьма умен и крайне опасен».

Губернский секретарь указал также и приметы некоторых лиц из окружения главаря. Один был высокий, атлетического сложения. Второй, одетый простолюдином и украшенный крестьянской бородой, не смог скрыть аристократических манер. У третьего, жгучего брюнета, корни волос оказались рыжими.

Это был последний рапорт Ивана Красноумова. Знакомство с Недокрещенным закончилось для него благополучно. Он вернулся в квартиру, записал сообщение и положил его в тайник. На другой день, проходя по Знаменской, агент подал знак, что готовится новая встреча. Изначально существовала договоренность, что филеры департамента наблюдать его не будут. Любая слежка рано или поздно раскрывается. Быстрая передача сообщений предусматривалась через буфет 2-го класса Московского вокзала. Лыков и его помощники каждые полчаса проходили мимо буфета и косились на лицо официанта Тимохи Штатникова. Но послание так и не пришло. Губернский секретарь просто исчез. Видимо, он чем-то себя выдал, и Недокрещенный приказал его убить. Рапорт, позже обнаруженный в тайнике, оказался последней весточкой от Ивана. Умный, смелый и очень еще молодой человек погиб, и тело его так и не было обнаружено. Зато нашли отставного подпрапорщика – он лежал зарезанный у Волчьей канавы Горячего поля.

И вот теперь Лыкова выгнали в отпуск с приказанием готовить план мероприятий по поимке Недокрещенного. Эх ма… Самому, что ли, в «демоны» податься?

3. На Ветлуге

Уже две недели, как Лыков проживал в квартире на Моховой один, только лишь с кухаркой. Ходить по шестикомнатным хоромам и кричать «ау!» было грустно. Варенька с детьми уехала на все лето в далекий Варнавин, и встреча с ними ожидалась только в конце августа. А тут вдруг – неожиданный отпуск! Алексей пробежался по гостиной, насвистывая что-то веселое из оперетки, опрокинул на радостях получарку рябиновки и полез в шкап собирать вещи.

Большое заповедное имение Нефедьевых досталось сыщику в опеку после женитьбы. Оно включало в себя тридцать тысяч десятин строевого леса, большую усадьбу над поймой Ветлуги и дом со службами в крохотном, окруженном тайгою городке. Все эти богатства долго мешали нищему чиновнику сделать предложение. Несчастная сирота, Варвара Александровна три года дожидалась, пока лихой коллежский асессор решится к ней посвататься. Сейчас майорат принадлежал в равных долях близнецам Лыковым-Нефедьевым: Павлу (семейное прозвище Брюшкин) и Николаю (по прозвищу Чунеев). Богачам было год и девять месяцев, и они перебаламутили все население поместья. Супруга давеча прислала Алексею описание их проделок – такое и трехлеткам не всем под силу… Дети росли крепкие (было в кого), веселые, но немного озорные. Яан Титус, друг и управляющий в одном лице, тоже успел родить двух девчонок. Получилась настоящая банда, за которой требовался неусыпный надзор. Варенька, жена Титуса Агриппина, няня Наташа и две горничных едва с этим справлялись.

Лыковское семейство отдыхало в Нефедьевке впервые. В прошлом году дети были еще слишком малы для таких переездов. Да и главный дом требовал починки – в нем давно уже никто не жил. Титус усиленно занимался стройкой, благо лес был собственный, а ветлужские мужики топором владеют, что Паганини смычком. Вернувшись тогда с Кавказа, Алексей испросил недельный отпуск и съездил в Варнавин на разведку. Увиденное поразило его. Широкая стремительная Ветлуга, тайга без конца и края, наполненные зверьем дебри, тихие лесные ручьи, скрытые в чаще староверческие скиты… Редко где в уезде встретишь запашку: людей кормят лес и река. Ветлугаи – особый народ, ни на кого не похожий. Яан, сидя с Лыковым на высоком обрыве, подробно описал ему местный хозяйственный механизм.

Все угодья, за вычетом казенных дач, находятся в частном владении. Владение это очень выгодное – стоимость леса каждые десять лет утраивается. По Волге ниже Казани все давно уже сведено, по Каме с Вяткой тоже. Настоящий лес в Европейской России остался только тут, в Поветлужье. Спрос же постоянно растет, особенно в Закавказье и на Украине. Шахты и пароходное движение потребляют дерево в огромных количествах. Сейчас значительную часть дела держат в руках два «лесных туза» – дворянин Лугинин и купец Ефремов. Каждый из них сплавляет по весне до трехсот плотов из собственных делянок. Почти все угодья, до самых верховий Ветлуги, уже скуплены ими, но есть и еще серьезные лесовладельцы. Самая большая дача – старика Челищева, но он сплавом не занимается и леса свои забросил. Следующие за ним по значимости – Нефедьевы и Базилевские. У Алексея с Варенькой – 30 000 десятин, у Базилевского – 21 000; после них идут уже менее значительные хозяева.

Заготовка леса выглядит так. Лесоохранительный комитет доводит до владельцев годовые нормы вырубки. Имея эти цифры, хозяин дачи осенью сговаривается со «съемщиком» – главным лицом всего процесса. Тот «снимает» леса под зимнюю вырубку на определенных условиях, чаще всего из трети, но иногда и исполу[16]. Целую зиму нанятые им мужики валят строевые деревья и на своих лошадях волоком стаскивают их к берегам лесных ручьев. Бревно стоит 15–20 копеек; обычно с десятины делянки снимают только один, самый спелый ствол. Хищники пилят и больше, но такая делянка погибает безвозвратно, лес на ней больше не восстанавливается.

К началу весны возле маленьких речушек скапливаются огромные штабели леса, и те же рубщики начинают «свивать» стволы в звенья, по две-три штуки в каждом. В качестве вязи используются ветви – никаких веревок или канатов, за их дороговизной, не применяется. Широкие звенья здесь связывать нельзя – узкое русло не пропустит. Когда реки и ручьи вскрываются, рубщики производят последнее для себя действо – спускают звенья до Ветлуги. При этом бревна должны быть наполовину очищены от коры, чтобы обнаружить качество древесины. У места впадения речушек в главный поток мужиков уже дожидается съемщик и производит с ними расчет. Если ствол принят, он ставит на нем свое клеймо. Рядом выжигает казенное клеймо лесник и сообщает данные о вырубках в комитет. После приемки мужики возвращаются по домам, а их место заступают новые действующие лица – бурлаки. Народ это смелый, даже отчаянный, и происходит почти исключительно из верховьев Ветлуги. Жители нижнего и среднего ее течений недолюбливают верхних своих собратьев и презрительно называют их «адуи – зеленые глаза». Это – самое страшное оскорбление для бурлака: заслыша его, он бранится и, при возможности, лезет на кулачки. Происходит слово «адуи» от названия Спирино-Адуевской волости Ветлужского уезда Костромской губернии[17], все население которой поголовно бурлачит.

Между тем работа у адуев самая тяжелая. Сначала они из пригнанных по малым речкам звеньев связывают (опять ветками) так называемые челены – большие звенья, состоящие из 40–60 стволов. Затем скрепляют их воедино в плот. Бывают простые плоты-однорядки, составленные из 6–8 челенов; управлять ими относительно легко, но доход бурлакам они дают незначительный. Опытные плотогоны поэтому связывают грузовики, или, иначе, соймы. Грузовик – это тяжелый многослойный плот, где каждое челено состоит из 3–4, а то и 6 рядов бревен. Любой плот – и легкий, и тяжелый – составляется в виде длинной трапеции, у которой головное челено шире концевого. Впереди ставят носовой руль – навесь, а в конце – хвостовой руль, или поносное. На втором от хвоста челене обязательно помещают шалаш. Все связки бурлаки производят вручную в ледяной весенней воде. Работа кипит лихорадочная – надо успеть провести неуклюжие плоты на Волгу до окончания паводка. Сплав по Ветлуге, как и судоходство, возможны только до первых чисел июня. Когда талая вода спадает, всякое крупное движение по реке останавливают перекаты. Их много, но есть лишь три опасных, труднопреодолимых: Карандышевский возле Варнавина, Благовещенский против одноименного села и еще в устье, при впадении Ветлуги в Волгу. Этих трех препятствий летом достаточно, чтобы парализовать всякое судоходство. Напрасно лесопромышленники и администрация трех губерний много лет умоляют власти выделить средства на доставку сюда землечерпалок и карчеподъемниц[18]… Правда, в иные годы обильный паводок позволяет плавать аж до средины июня, но такое выпадает не часто. Съемщики торопят бурлаков – им надо успеть проскочить все перекаты и доставить груз в Козьмодемьянск. Этот небольшой городок на правом берегу Волги несколько ниже впадения в нее Ветлуги на несколько недель становится главной лесной биржей империи.

Итак, бревна приняты и заклеймены, челены связаны в плоты, команда адуев набрана. Начинается собственно сплав. Длинный тяжелый плот движется по быстрой и очень извилистой реке, словно поезд летит по рельсам. Каждый поворот – страшное испытание для людей: нужно успеть повернуть малоподвижную махину прежде, чем ее вынесет на берег. Еще хуже перекаты. Уровень воды на них меняется несколько раз в сутки. Перекат обозначен бакенами, на которых цифрами выставлена глубина. Однако верить этим меткам нельзя. Бакенщики – самый дрянной и безответственный народ на реке; не зря их называют «лень перекатная». Своим главным занятием эти пьяницы считают не промер глубин в интересах судоходства, а ловлю стерляди. Последнее бакенщики производят действительно мастерски. Продав же добычу, покупают на вырученные деньги водку, напиваются и засыпают в теньке. А тяжелый плот, если вылетит с разбегу на мель, застревает на ней так, что не сдвинешь. Тогда бурлаки, матерясь, раздеваются и лезут в воду. Разбирают сойму на челены, челены – на звенья, перетаскивают через мель и у берега заново связывают. Но самая большая опасность – это острова, перегораживающие русло. Если плот не сумел прошмыгнуть в узкий рукав, он налетает с разбега на остров и разбивается. Челены от удара рассыпаются, и деревья по одиночке уплывают вниз по реке. Кто-то их там, конечно, подберет, но для съемщика это большой убыток. А для лоцмана на плоту конец всей карьере – больше никто и никогда не доверит ему вести сойму в Козьмодемьянск. Самое опасное из таких мест – остров Прудовский выше села Благовещенского, прямо напротив усадьбы господина Поливанова. Сколько плотов там разбилось – страсть; и народу немало погибло. На Ветлуге это запросто. Стоит, к примеру, на головном челене бурлак и толкается от дна длинным шестом, помогает править рулевому. Вдруг попадается яма. Шест проваливается вглубь на всю длину, бурлак по инерции летит вниз головой в воду… Когда длинный плот пройдет над несчастным, то даже шапку его уже не отыщешь. Каждую весну река забирает несколько жизней, но промысел продолжается. «На воду суда нет», – говорят об этом сами бурлаки.

Есть и другие, не столь опасные способы лесного сплава. Так, в верховьях Ветлуги из бревен собирают беляны. Это такие несмоленые плоскодонные барки, сложенные без единого гвоздя и проконопаченные лыком. Беляна – груз, который везет сам себя. В отличие от сойм, барки доводятся своим ходом до Саратова и даже Астрахани, где разбираются. В трюме и на палубе перевозится самое ценное – тес, доски, брус и даже собранные избы. Плывет такая дура по реке – будто деревня путешествует! Самая маленькая беляна тащит товара на 15 000 рублей. А порой собирают чудище пятидесяти саженей в длину и двенадцати – в ширину. Грузоподъемность такой барки составляет до 800 000 пудов, со стоимостью товара свыше 50 000 рублей. Крушение подобного гиганта – а это редко, но случается – означает разорение съемщика.

Беляны, как и соймы, сплавляются силой течения, но и от людей требуются большие труды. По руслу реки тяжелые барки сами маневрировать не могут; это делает команда с помощью особых лотов. Большие чугунные болванки весом до 300 пудов имеют на боках крупные выпуклые шишки. Специальным воротом болванки спускаются в воду на крепких канатах и начинают волочиться по дну, цепляясь шишками за его неровности. Этим бег плота или барки сдерживается и направляется. Особо необходимо применение лотов в узких проходах или на повороте. Спуск и подъем лота очень опасны. Если канат оборвется под тяжестью, лопнувший его конец разит всех вокруг, словно меч. Известны случаи, когда стоящему на вороте человеку срезало голову…

Короткий по времени сплавный промысел кормит тем не менее тысячи людей. С начала апреля и по июнь идут по Ветлуге бесконечные караваны плотов. Словно канонерки, несутся по сильному течению беляны. Все напряжены, все торопятся. На ночь сплавщики чалятся к берегу, выставляют на плотах особые огни, разжигают рядом костер и наспех отдыхают. Днем каждый плот имеет еще и флаг с инициалами лоцмана. В конце мая на реке тесно. Случаются зацепы и столкновения, а с ними и драки. Все бранят бакенщиков, а те спят в кустах. Жители прибрежных сел делают свою коммерцию – подвозят бурлакам провизию и водку. Тогда начинаются стычки посерьезнее, даже с увечьями. Однако по пути вниз бурлаки напиваются относительно редко: работы много, и деньги еще не получены. Они возьмут свое на обратном пути. Когда плоты делаются уже редки, снизу появляются ветлужские пароходы. Маленькие и грязные, они везут адуев по домам. На палубе яблоку упасть некуда, а пьяная залихватская песня слышна на весь плес. Буфет мгновенно опустошается, и плавание проходит впроголодь для всего населения парохода. Чистая публика негодует, но молчит – с адуями шутки плохи. Значительную часть своей скромной выручки они тратят на выпивку. Когда триста пьяных мужиков начинают хозяйничать на судне, никому не приходит в голову им перечить. Особенно любят бурлаки высмеивать припозднившихся своих товарищей со встречных плотов. Когда пароход поравняется с таким, адуи сбегаются на ближний к ним борт, грозя опрокинуть посудину. Начинаются соленые шутки, насмешки и издевки над своим же братом – бурлаком. Пароходы развозят сплавщиков по ветлужским пристаням. Постепенно на палубе становится все просторнее и просторнее. Капитаны тоже спешат – им нужно вернуться в низовья до спада воды. Расписания поэтому никакого не существует, торговые интересы игнорируются, пассажиры не берутся. Народ скандалит, но изменить ничего не может. Иногда мужики, пристань которых пароход хладнокровно проплыл без остановки, бьют капитана и всю команду по мордам. Вот такая навигация…

4. Плохая телеграмма

Все это рассказал тогда Лыкову Титус, сидя на крутом берегу Ветлуги. Объяснил и свои планы усовершенствований в имении. Во-первых, Яан сам предполагал выступать съемщиком, что экономило лесовладельцам до половины выручки. Во-вторых, он решил отказаться от плотов и весь материал сплавлять белянами. Риск катастрофы меньше, лес доставляется быстрее и сразу большими партиями. Если нанять лучших капитанов и лоцманов, даже за хорошее жалованье, в Козьмодемьянске окажешься раньше многих и успеешь снять сливки. И в-третьих, он предлагал от торговли лесом перейти к продаже продуктов переработки. Управляющий уже поставил на Нефедьевской пристани лесопильню, а в самой даче планировал устроить паркетный завод. Следующей весной он собирался привезти на Козьмодемьянскую биржу не дешевые бревна, а тес, штакетник, рейку и готовые избы. Даже стружка у Яана не пропадала – она шла на конопачение тех же изб и еще закупалась посудными фабриками для упаковки. Отдельно Титус обдумывал поставлять дрова – на безлесый юг и Каспий.

Лыков одобрил все эти планы и сказал бывшему сыщику с уважением:

– Ты, Яша, словно всю жизнь коммерцией занимался. А я думал, только жуликов ловить умеешь…

– Эх, Леха. Это для меня такая радость: мирным трудом семейство содержать. Надоели эти жулики! Всегда желал ходить без шпалера, а по вечерам детям книжки читать, а не в засаде париться. Так что новой жизнью я весьма доволен.

– И не тянет к прежнему? – удивился Алексей. – Я бы, наверное, не смог…

– А ты и не пробовал. Имение есть, семья. Займись хозяйством! Тут дел – до скончания века не переделать.

– Нет! – в ужасе вскричал коллежский асессор. – У меня для этого ты нанятый, вот ты и улучшай. А я останусь при прежнем ремесле. Скажи только – каково оно, ходить без револьвера?

Титус вдруг при этих словах оглянулся по сторонам и ответил вполголоса:

– Не знаю. Я тут, понимаешь, своими нововведениями много чужих интересов задел. При Нефедьевской даче раньше куча народа жировала. Лес снимали только исполу – сразу вдвое хозяина обирали. Притом хищничали, валили по пять-шесть стволов с десятины вместо одного. На лесном кордоне объездчики сговаривались с крестьянами и дозволяли им за взятки незаконную порубку. Я весь сброд повыгонял, а хищников оттер. Ну и… Получил предостережение. Зря, мол; нужно с людьми договариваться, а не то…

– Та-а-ак… – протянул Алексей. – А чего молчал? Давно было предупреждение?

– Молчал потому, что тебя ждал. Такие вещи в письмах не объясняют. Разговоры – их было три или четыре – прошли все в этом апреле. Я сделал по-своему, в итоге нам подожгли лес. Потушили быстро – я ожидал подобного и подготовил пламегасительные снаряды, но убытки мы понесли. Потом выстрелили в меня на лесной дороге.

– Выстрелили?!

– Тут с этим просто. Места глухие, чащобные. А я весь день в хлопотах, туда-сюда езжу; устроить засаду ничего не стоит. Народ опять же лесной – и беглые есть, и дезертиры. Уренская волость вся старообрядческая, они там черта укроют за малую мзду.

– Как же быть? Может, ты того… отъедешь маленько? Денег нам хватит, а твоя жизнь дороже выручки. Яш, брось свои принципы к лешему! Я, в конце концов, приказываю!

Титус очень серьезно поглядел Лыкову в глаза и вздохнул. Снова оглянулся через плечо, и только сейчас Алексей заметил, что вид у его друга очень озабоченный.

– Нельзя отъезжать, Леш. Ты уж мне не приказывай такое. Им сунешь палец – откусят всю руку, я знаю. Нефедьевых при прежнем управляющем обворовывали ежегодно не менее чем на тридцать тысяч. Половина уезда этим кормилась! Отпустим сейчас вожжи и уже не удержим их никогда, все на старые круги вернется. Или они меня запугают и сломают, под себя переделают, или у твоих детей в имении будет порядок.

– А полиция? Ты обращался?

– Полиция здесь, Леш, только пьяных у кабаков собирает, чтобы потом выпустить с пустыми карманами. Что ты, не знаешь, какая полиция бывает в уездах?

– Я сегодня же побеседую с исправником! Пугану так, что мало не покажется – пусть помогает тебе.

– Чем же ты его пуганешь? Своей службой в департаменте? Так ведь Петербург далеко, и чин у тебя незначительный. Приедешь раз в год на неделю и опять укатишь. И в Костроме мы с тобой никого не знаем. Не обольщай себя.

– Хорошо. Чем я могу тебе помочь?

– Я хочу заменить всех объездчиков. Всех. Развращенные люди, их уже не переделаешь. Найму честных мужиков, лучше из бывших егерей и пограничной стражи. Придется – объявление дам в газетах. Жалованье, жилье, пенсия – только служи на совесть.

– Одобряю. А еще?

– На заводах у меня люди надежные, вся беда в кордонах. Заменю объездчиков, и все поймут, что у меня не забалуешь. Тогда отстанут.

– Возьми себе охрану, один больше не езди. Выпиши опытного человека из Нижнего, а лучше двух. Таких, кого сам знаешь и доверяешь. Денег на это не жалей. Что еще? Говори сейчас, пока я не уехал.

– Этого достаточно. Но есть еще дело. Посерьезнее этого.

– Что может быть серьезнее? – удивился Лыков.

– Кто-то в Варнавине детей убивает.

Лыков опешил:

– Здесь? В этом сонном царстве? Маньяк?

– Да.

– Когда это началось? И сколько жертв? Кто они?

– Три ребенка за последние два года. До этого не случалось.

– Черт! Вот это новость… А я своих сюда собираюсь на лето отпускать; а твои вообще тут живут… Расскажи все в подробностях! Что говорят исправник и судебный следователь, какие имеются улики или догадки; о жертвах расскажи.

– Судебный следователь молчит под предлогом тайны следствия. Я для него частное лицо, он мне отчетом не обязан. Исправнику вообще все безразлично. Он вообще какой-то… снулый. Поэтому об уликах ничего сказать не имею. Вот про жертвы кое-что знаю. Я сунул пятишницу нашему становому, и тот рассказал. Он осматривал два трупа из трех. Мальчика десяти лет и одиннадцатилетнюю девочку.

– То есть убийства были в вашем стане?

– Нет, в самом Варнавине. Становой оба раза замещал городского пристава[19]; тот что-то часто бывает в отъезде. И в оба раза случилось такое несчастье. Детей удавили.

– Где и как нашли тела?

– Оба тела нашли в овраге между крайними домами и кладбищем для бедных. Кстати, в трехстах саженях всего от вашей городской усадьбы. Место хоть и близко от жилья, но нехорошее. Глубокое ущелье, заросшее лесом. Черт ногу сломит. Люди там не ходят, боятся.

– Детей просто удушили? А…

– Нет, полового насилия не было. Но удушили их не просто, а сначала мучили.

Сыщики – бывший и настоящий – замолчали. У Лыкова под скулами ходили желваки. Наконец он сказал:

– Ты упоминал о трех жертвах. Кто третья?

– Еще один отрок, постарше, двенадцатилетний. Его обнаружили месяц назад под мостом через речку Красницу. Становой сам тела не видел, но говорит – тот же почерк.

– Каких семей были дети?

– Мещан и проживающих в городе крестьян. Все из простого сословия.

– Значит, у вас тут маньяк…

– Маньяк.

– Етит твою!!! – рявкнул Лыков, грозя кому-то кулаком. – Тихий сонный городок!

– Да. И в нем мои дети. А со следующего лета и твои.

– Надо поймать этого гада. Ты уже об этом думал?

– Разумеется. Я же не самый плохой был сыщик, правда? Придется только одному, на полицию рассчитывать нельзя.

– Жалко, я тебе тоже не помощник. Благово телеграмму прислал – надо срочно ехать в Варшаву. Там опять пристава убили. Как же ты один-то?

– Придется постараться. Очень!

На этом тогда их разговор закончился. Лыков перед отъездом зашел к исправнику, но того не оказалось на месте. Замещавший его помощник оказался человеком недалеким и не смог дать никаких разъяснений. Всю осень и зиму Алексей интересовался у Титуса, как продвигается расследование. На Рождество тот сам приехал в столицу. Рассказал, что все тихо, новых убийств не было и улик никаких добыть не удается. Отсылая две недели назад Вареньку с детьми в Варнавин, Алексей вынужден был рассказать ей о страшных происшествиях. Строго-настрого запретил оставлять мальчиков без присмотра даже во дворе дома, а за ворота выходить только в сопровождении Степана Окунькова. Степан был дюжий парень, из бывших нефедьевских крепостных, преданный и надежный. Его приставили к Павлуке с Николкой на правах дядьки, ко всеобщему удовольствию и пользе. Тем не менее варнавинский маньяк не выходил у Алексея из головы. Нежданный отпуск оказывался очень кстати – теперь можно будет помочь Титусу.

Собрав вещи, коллежский асессор сунул в карман пачку червонцев и бегом спустился вниз. Хорошо быть состоятельным! Первым делом он отослал помощника дворника на вокзал за билетом до Москвы. Прибавил полтинник, и детина полетел на всех парах… Далее Алексей отправился по гостям. Начать он решил с городового Федора Кундрюцкова. Этого человека сыщик три года назад встретил в Первопрестольной, когда разыскивал убийц бывшего министра Макова. Хлопца тогда звали Федя-Заломай, и он за еду и выпивку охранял аборигенов Котяшкиной деревни от бандитов Грачевки. Схватившись в минуту знакомства с Лыковым на кулачки и получив тумаков, Федя проникся к нему уважением и поступил в полное подчинение. Недалекий, очень сильный и очень простодушный, он как раз тогда стоял на грани: сделаться бандитом или остаться честным человеком. Алексей увез его в Петербург и взял шефство. Теперь никто уже не помнил, что такое был Федя-Заломай. Существовал городовой среднего оклада Федор Кундрюцков, образцовый служака. Великан успел уже и жениться на мещанке с Охты, причем Лыков выступил на свадьбе посаженым отцом. По случаю женитьбы Федор выселился из казарм Полицейского резерва и въехал в полуподвальную квартиру на Малой Морской.

Нынешний император не любил Зимнего дворца и в редкие свои приезды из Гатчины в столицу останавливался в Аничковом. (Там он жил еще цесаревичем.) Градоначальник Гессер приметил это и поставил осанистого и представительного Федора на Невском против ворот царской резиденции. Расчет его оправдался: в очередной свой приезд Александр Александрович заметил нового городового, подозвал и поговорил с ним. Простая благообразная речь постового понравилась государю. Гессер сиял, а сам Кундрюцков был на седьмом небе от счастья. Служба Федору весьма удавалась. Необычайно эффектный в мундире и при оружии, аккуратный, степенный и надежный, он со всеми ладил. Многие находили в его рослой могучей фигуре сходство с молодым императором (сейчас, надо признать, их величество сильно располнели). Сигклитиния, молодая жена Федора, оказалась доброй и приветливой женщиной, души не чаявшей в муже. Она обнаружила большой житейский ум в соединении с тактом и скоро стала направлять своего Феденьку, иногда уж слишком простоватого, по скользким тропинкам бытия. Делалось это незаметно для окружающих, но успешно. Сошлась супруга и со своей свекровью. Платонида Ивановна хоть и постарела, но была довольна ходом жизни; составилось замечательное семейство. Все шло к тому, что к следующему Рождеству Алексею предстояло перелицеваться из посаженого отца в крестные.

Выйдя на Невский, сыщик издали увидал своего подопечного, шефство над которым он постепенно передавал Сигклитинии. Федор, обнаружив наставника, растянул рот до ушей и молодецки откозырял. Договорились, что в девятом часу Алексей зайдет на Малую Морскую испить чаю, и сыщик отправился дальше. Вечерело, но белые ночи чудо как хороши в столице. Это время года Лыков особенно любил в Петербурге. А тут еще предстоящий отпуск! Скоро он обнимет Вареньку, взгромоздит на плечи Брюшкина с Чунеевым. Коллежский асессор шел навестить другого своего приятеля, подполковника Закс-Гладнева.

Этого человека сыщик впервые встретил в Забайкалье. Три года назад по поручению уголовного «короля» столицы Анисима Лобова он пробрался в Нерчинский каторжный район. После череды кровавых событий «демон» Лыков открыл свою личность приставу района и получил от него поддержку в выполнении августейшего поручения. Закс-Гладнев оказался достойным человеком. Лыков с Благово перетащили его из каторжного угла в петербургское градоначальство. Сейчас Александр Витальевич состоял в должности участкового пристава в Казанской части. К следующей Пасхе он должен был получить чин полковника и сразу же – производство в полицмейстеры второго отделения. То-то возвысится человек… Пока еще не зазнался, надо его навестить. Лыков зашел на Офицерскую, в помещение «Казанки». Договорился там с Заксом, что заглянет к нему нынче на вечерок, по выходе от Кундрюцкова (они удобно жили по соседству), и возвратился домой.

Жаль, что в городе не было самого верного друга, подполковника Таубе. Вот с кем хорошо славно получается выпить! Правда, с тех пор как тот женился на докторше Атаманцевой, встречаться они, по правде сказать, стали реже… Очередная пирушка как раз была назначена на середину июня. Но барон неделю назад отбыл в командировку в Гороховецкие лагеря, и не один, а с Федором Ратмановым, по прозвищу Буффаленок. Федор был сыном лыковского товарища, погибшего шесть лет назад в Нижнем Новгороде при предотвращении покушения на покойного государя. Спас его тогда, но сам не уберегся… Буффаленок появился неожиданно, в восемьдесят третьем году, приехав из Америки на поиски отца. Смышленый подросток заинтересовал военную разведку: вырос за границей, знает тамошние обычаи, свободно владет английским. Таубе стал готовить из него агента-нелегала длительного внедрения, сам обучая премудростям тайной службы. В Гороховецкие лагеря Федор укатил за погонами вольноопределяющегося. После месячных курсов парня должны были зачислить в роту охраны Военного министерства. Оттуда Таубе переведет его писарем в Военно-Ученый комитет, и обычная жизнь для Буффаленка на этом навсегда закончится. Через два-три года в Англии или Германии появится молодой человек, сирота, лишившийся родителей в далекой колонии. Освоится, получит образование, «обрастет биографией» и станет делать карьеру. Военую или политическую, Таубе еще не решил. И однажды у России в стане противников окажется глубоко законспирированный резидент. Лыков и Таубе могут и не дожить до того времени, когда Буффаленок начнет приносить пользу – операция расчитана на десятилетия… На обратном пути с лагерных сборов барон обещал заехать в Нефедьевку, навестить лыковское семейство и привезти папаше от них поклоны.

Все вечерние планы перечеркнул клочок бумаги, ожидавший Алексея на квартире. Это был экспресс из Варнавина. Варенька прислала телеграмму только из пяти слов, но они ударили сыщика в самое сердце: «ТИТУС СМЕРТЕЛЬНО РАНЕН СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ».

5. В дороге

Лыков делал все, как заведенный автомат: пил, ел, с кем-то о чем-то говорил, садился в поезда, торговался с извозчиком… А сам думал только об одном: Яша мертв. Никогда больше не посмеются они летним вечером на веранде, не сходят на рыбалку и не хлебнут под укоризненные взгляды жен вкусной рябиновки. Сыщик сказал себе: «Покорись беде, и беда покорится», – но это легко лишь на словах. Внутри Алексея словно оборвалась какая-то важная жила. Так уже было однажды, когда он хоронил Буффало, и вот теперь снова. Еще в ноющей от боли душе Лыкова накапливалась холодная злость. Было ясно, что Титуса убил тот же человек, который мучил и губил маленьких детей. Порубочные дела уже успокоились, угрозы съемщиков сошли на нет после замены кордонной стражи. Титус с удовлетворением писал в последнем отчете, что «лесные пираты» смирились с новыми порядками. И теперь азартно расхищают заброшенные владения Челищева. А вот розыски маньяка Яан тайно продолжал. И видимо, как хороший сыщик, напал на след…

Коллежский асессор ни к кому не стал заходить в Москве и как можно быстрее выехал оттуда в Нижний. Здесь он, прежде чем навестить мать с сестрицей, разыскал Петра Фороскова. Именно Петр стал помощником Титуса в сыскном отделении после переезда Благово с Лыковым в Петербург. Алексей зашел в контору и, не здороваясь, сказал:

– Яков смертельно ранен.