Мутанты. Окаянные 90-е Наливайченко Валерий

Обрадованный послушным поведением купюры, Семён ласково погладил её в кармане, и почудилось ему, будто в ответ бумажка нежно, словно ласковая пушистая кошка потёрлась об пальцы.

Он заполнил бланк, положил деньги на счёт и, выйдя из сберкассы, на минутку остановился, надевая вытащенные из нагрудного кармашка тёмные очки от солнца.

Как раз этой минуты и хватило двоим мускулистым парням в чёрных майках-безрукавках, чтобы, подойдя к Семёну с двух сторон, стиснуть его, схватить под руки, и быстро, почти бегом, подойдя к машине, стоявшей у тротуара, втолкнуть внутрь салона.

В последнее время ходил Витёк, как камнем пришибленный. Сам не свой, темнее грозовой тучи. Не радовали его – ни воля вольная, ни самогонка цыганская…

Часто, на весеннем солнышке в баках мусорных ковыряясь, корил он себя, ругал последними словами.

«Вот кретин! Надо же было додуматься с похмелья: свистнуть у Сёмки стольник и, пока он спал, слинять как последняя крыса…»

Сотка-то, и впрямь, заговоренной оказалась, уж как спрятал её Витёк – в ботинок под стельку, а подошёл к ларьку, разулся – нет ни хрена! Исчезла, сволочь!

И сам Сёмка исчез, как ни торопился Витёк назад, надеясь успеть, надеясь, что не проснулся дружок ещё. Проснулся… И исчез… Ушёл Семён.

Затаил, конечно, на него обиду и ушёл. А главное – бабки неразменные так при Сёмке и остались. Это и к гадалке не ходи…

Витёк огорчённо вздыхал, отбрасывал скуренную почти до самых обветренных губ «примину», волок набитые пустыми бутылками и макулатурой сумки, сдавал всё это в приёмные пункты. На вырученные деньги набирал хлеба, самогонки, вечером надирался до чёртиков в новой, сооружённой им из кусков фанеры и упаковочного картона, хибаре. Утром, зелёный с перепоя, опохмелялся, чем было, что с вечера оставалось… и всё начиналось сначала…

Через месяц, Витёк винить и ругать себя перестал. Надоело. Какого чёрта? Семён, сволочь, подождать, что ли, немного не мог? Нет, сорвался сразу, обиделся… Подумаешь, господин, какой… Пошутил он, Витёк, это и ежу понятно; просто проверить решил, правду Сёмка говорит или так, по пьяному делу болтает… Вот и взял стольник, хотел до ларька сбегать, заодно уж и Семёна опохмелкой обрадовать.

И что в итоге? Этот скот умотал неизвестно куда, бросил кореша на произвол судьбы… Сёмка – при деньгах, а ты, Витёк – подыхай, значит… Гад ты Семён, гад ты ползучий!

Витёк выпил стакан мутного самогона, обтёрся засаленным рукавом, занюхал разрезанной луковицей.

– Найду я тебя, Сёмка! – угрюмо сказал он, швыряя щепки в маленький костерок, разведённый в роще, возле хибары-времянки. – Найду и башку сверну… Посмеёшься тогда, урод трепливый. Заживё-ё-м! – мотая давно не стриженой головой, передразнил он Семёна.

– Ты-то, небось, живёшь припеваючи, а я? Бросил, козёл, избавился, как от нахлебника ненужного… Только хреновато получается: что ж ты раньше молчал, когда я тебя в свою компанию принял, научил всему, хлебом-водкой поделился? Ты же, Сёмка, как слепой щенок был, выбросили на улицу, а Витёк подобрал, накормил, в люди вывел… Как же… Витёк – он добрый… Приходи, пользуйся! Вот об этом ты почему-то не вспомнил, когда манатки свои сворачивал. Не будешь ты, стервец, жить спокойно, помяни моё слово… Найду я тебя, Сёмка, гадом буду, найду!

Затаив глухое чувство мести, начал Витёк не только по ближайшим мусорникам побираться, но и по району бродить. Стал в лица прохожих осторожно, исподлобья, вглядываться.

Постепенно расширяя круг поисков, забредал он всё ближе и ближе к центру города. Несколько раз гнали его оттуда менты, однажды чуть от конкурентов, таких же бомжей, не досталось. Еле отбрехался от них Витёк, сумку пустую показал, а то было б на орехи.

День за днём тянулся, болели ноги, в глазах рябило от множества лиц, но не было Семёна, как в воду канул…

Вечерами, лёжа в хибаре, думал Витёк, размышлял остатками трезвого ума.

«Иголку в стоге сена ищу… Может, куда подался Семён из этих краёв? Нет, не должен. Денег у него, почитай, кроме сторублёвки не было… Здесь он где-то, сволочь, меняет сотку, бабки копит. Как соберёт деньжат побольше, так и рванёт. А вот куда? А куда – неизвестно… то ли на север, то ли к морю Чёрному… Спешить надо, шевелиться скорее, найти Семёна, пса драного…»

Он сжимал кулаки, ждал с нетерпением рассвета, и утром, снова выбирался на улицы города, снова смотрел во все глаза, цепляя взглядом мало-мальски схожие с Семёном лица.

Исхудал Витёк, оборвался до крайности; некоторых взгляд его пронзительный пугал; ему стали подавать на ходу, торопливо совали в грязную руку мелочь. Витёк кланялся, бормотал что-то неразборчиво и упрямо шёл дальше, не сводя воспалённых глаз с проходящих мимо людей.

И совсем, было, отчаялся Витёк, обессилел от ежедневных блужданий, когда, отдыхая на картонке в холодке воняющей кошками подворотни, вдруг увидел знакомое лицо.

Без бородки и усов, казался Семён моложе своих лет, да и походка стала другая – важная, решительная. И всё же это был он. Он, без всяких сомнений!