Как дети добиваются успеха Таф Пол

Предисловие

Летом 2009 года, спустя пару недель после рождения моего сына Эллингтона, я провел целый день в младшей группе детского сада[1] в маленьком городке в штате Нью-Джерси. Эти два события не были связаны друг с другом: я присутствовал в комнате № 140 в детском саду Red Bang Primary School не для того, чтобы провести разведку в качестве новоиспеченного родителя, но чтобы попытаться осмыслить происходящее там как журналист.

На первый взгляд помещение выглядело совершенно обычным. Стены, выкрашенные в жизнерадостный цыплячье-желтый цвет; рядом с классной доской – американский флаг. Малыши-четырехлетки с удовольствием занимались обычными детсадовскими делами: строили башни из «Лего», катали грузовички и складывали головоломки.

Но время шло, и вот до меня начало постепенно доходить: то, что происходит в комнате № 140, на самом деле очень необычно, причем в некоторых отношениях эта необычность была очевидной, а в других – почти незаметной.

Начнем с того, что малыши вели себя замечательно спокойно и чинно. За весь тот день не случилось никаких слез, ни одной истерики, ни одного срыва, ни одной драки. При этом казалось, что учительница – молодая темноволосая женщина, которую все называли мисс Леонардо, – совершенно не прикладывает усилий для поддержания порядка и вообще никак явно не управляет поведением детей. Не было ни выговоров, ни золотых звездочек, ни тайм-аутов, ни слов «Мне очень нравится, как сегодня внимательна Келлианна!» – то есть абсолютно никаких наград за хорошее поведение или наказаний за плохое.

Ребята из комнаты № 140 участвовали в программе, которая называлась Tools of the Mind – «Инструменты разума». Это сравнительно новая программа для детских садов и яслей, созданная двумя деятелями образования из Денвера и основанная на альтернативной теории развития ребенка.

Большинство учебных программ для дошкольников в Соединенных Штатах сегодня построены таким образом, чтобы развивать у детей набор специфических дошкольных навыков, в основном связанных с расшифровкой текста и манипулированием цифрами. В отличие от них «Инструменты разума» не особенно фокусируются на чтении или математических способностях. Все усилия этой программы направлены на помощь детям в овладении иным видом навыков: умением контролировать свои импульсы, сохранять сосредоточенность на текущей задаче, избегать отвлекающих факторов и ментальных ловушек, управлять своими эмоциями, организовывать свои мысли.

Создатели «Инструментов разума» полагают, что эти умения – они объединяют их под общим названием «навыков саморегулирования» – способны лучше обеспечить их ученикам положительные результаты (и не только в первом классе, но и далее), чем традиционное «меню» дошкольных навыков.

Учащиеся, занятые в «Инструментах разума», изучают множество стратегий, приемов и привычек, которые могут применять, чтобы удерживать сосредоточенность разума.

Они учатся использовать «внутреннюю речь» – разговор с самими собой во время выполнения трудной задачи (например, выводя на листке бумаги букву «М»), чтобы помочь себе запомнить порядок движений (вверх, вниз, вверх, вниз).

Они используют «посредники» – физические предметы, которые напоминают им, как завершить какую-то конкретную деятельность (например, детям выдают по две карточки, на одной из которых нарисованы губы, а на другой – ухо; эти карточки показывают, чья очередь читать вслух при совместном чтении, а чья очередь – слушать).

Каждое утро они заполняют «игровые планы» – бланки, на которых пишут или рисуют описание игры, назначенной в этот день: «я собираюсь водить поезд»; «я собираюсь отвести куколок на пляж». К тому же они проводят долгие часы за «зрелой драматической игрой», разыгрывая развернутые, сложные ролевые сценарии, которые, по мысли изобретателей «Инструментов разума», естественным путем учат детей следовать правилам и регулировать побуждения.

Наблюдая за детьми в комнате, я обнаружил, что неизбежно возвращаюсь мыслями к Эллингтону – крохотному живому существу, которое гулит, пыхтит и хнычет в тридцати милях к северу, в нашей квартирке-студии на Манхэттене. Я твердо знал, что хочу обеспечить ему счастливую, успешную жизнь, но не слишком хорошо представлял, что именно я под этим подразумеваю – что мне или моей жене положено делать, чтобы этого добиться.

И я был не одинок в своей растерянности. Эллингтон ухитрился родиться в весьма сложный и тревожный момент в истории сферы воспитания в Америке. И эта тревожность особенно нарастала в городах, подобных Нью-Йорку, где борьба за места в популярных дошкольных учреждениях уже граничила с гладиаторскими боями.

Экономисты из Калифорнийского университета недавно уподобили это общенациональное состязание за ранние достижения в учебе «крысиным бегам под ковром», и похоже, что с каждым годом эти «крысиные бега» начинаются все раньше и проходят все ожесточеннее.

За два года до рождения Эллингтона сеть образовательных центров Kumon открыла в Нью-Йорке свои первые детские сады, где даже двухлетние дети по утрам были заняты заполнением рабочих тетрадей и выведением в прописях азов буквенной и числовой грамоты. «Три года – это зона наилучшего восприятия, – говорил главный финансист Kumon репортеру New York Times. – Но если ваш ребенок уже выбрался из подгузников и способен посидеть спокойно с нашим инструктором в течение 15 минут, мы все равно возьмем его».

Эллингтону предстояло расти в культуре, насквозь пропитанной идеей, которую можно назвать «когнитивной гипотезой». Это редко выражаемое вслух, но очень распространенное убеждение в том, что успех сегодня в первую очередь зависит от когнитивных навыков, т. е. того типа интеллекта, который измеряется IQ-тестами, включая способность распознавать буквы и цифры, считать, определять паттерны, и что лучший способ развить эти навыки – тренировать их как можно усерднее, начиная делать это как можно раньше.

Когнитивная гипотеза стала настолько общепринятой, что все позабыли – в действительности она является сравнительно недавним изобретением. Ее нынешний взлет начался в 1994 году, когда Корпорация Карнеги[2] опубликовала документ «Отправные точки: как удовлетворить потребности наших самых маленьких детей» – доклад, который бил тревогу по поводу когнитивного развития детей в Соединенных Штатах.

Проблема, как сообщалось в докладе, состояла в том, что дети больше не получают в достаточном количестве познавательную стимуляцию в течение первых трех лет жизни – отчасти из-за увеличения процента семей с одним родителем и работающей матерью. Поэтому они приходят в детский сад, не готовые учиться. Этот доклад послужил стимулом для подъема целой индустрии развивающих мозг продуктов «от нуля до трех», предназначенных для обеспокоенных родителей. Продажи тематической литературы, развивающих игрушек, видео– и аудиозаписей достигли миллиардных оборотов.

Открытия Корпорации Карнеги и дальнейшие исследования оказали мощное воздействие и на общественную политику, поскольку законодатели и филантропы пришли к выводу, что дети со сниженными способностями уже в столь раннем возрасте отставали от сверстников потому, что не получали достаточного когнитивного тренинга.

Психологи и социологи публиковали доказательства, увязывающие академическую успеваемость детей из бедных семей с недостатком вербальной и математической стимуляции дома и в школе.

Одно из самых знаменитых таких исследований (о нем я писал в своей первой книге «Чего бы это ни стоило») было проведено Бетти Харт и Тоддом Рисли, двумя детскими психологами, которые начиная с 1980-х годов проводили интенсивные исследования группы из 42 детей, воспитывавшихся в семьях интеллектуалов-профессионалов, рабочего класса и безработных в Канзас-Сити.

Харт и Рисли обнаружили разительные отличия в воспитании этих детей, и причины разницы в их последующих результатах «в сухом остатке» свелись к одному показателю: количеству слов, которые дети слышали от родителей в начале жизни.

К трем годам, как определили Харт и Рисли, дети, воспитывавшиеся в семьях интеллектуалов, успевали услышать около 30 миллионов слов; дети безработных – всего 10 миллионов. Этот разрыв, как заключили исследователи, и был коренной причиной того, что дети из бедных семей терпели неудачи в школе и в жизни.

В когнитивной гипотезе есть нечто безусловно притягательное. Мир, который она описывает, аккуратен и утешительно линеен; он представляет собою ясный пример того, как вклад, сделанный в одном месте, ведет к результату в другом! Меньшее количество книг в доме означает меньшую читательскую активность; меньшее количество слов, произнесенных родителями, означает суженный словарь их детей; большее количество заполненных рабочих тетрадей в Kumon означает лучшие оценки по математике. Соответствия порой казались почти комически точными: Харт и Рисли вычислили, что ребенок, который растет в семье безработных, нуждается равно в 41 часе интенсивной языковой подготовки каждую неделю, чтобы перекрыть словарную «пропасть» между ним и ребенком из семьи рабочего класса.

К трем годам, как определили Харт и Рисли, дети, воспитывавшиеся в семьях интеллектуалов, успевали услышать около 30 миллионов слов; дети безработных – всего 10 миллионов.

Но в последнее десятилетие (и в особенности в последние несколько лет) сообщество экономистов, деятелей образования, психологов и неврологов начало публиковать свидетельства того, что многие из допущений, лежащих в основе когнитивной гипотезы, подлежат сомнению.

Наибольшую роль в развитии ребенка, говорят они, играет не количество информации, которое мы успеем впихнуть в детские мозги за первые несколько лет жизни. Гораздо важнее вопрос, сможем ли мы помочь ему развить совершенно иной тип качеств, список которых включает настойчивость, самоконтроль, любознательность, добросовестность, выдержку и уверенность в себе. Экономисты называют их некогнитивными навыками, психологи – индивидуальными особенностями, а все остальные – просто характером.

Для определенных навыков чистый расчет, стоящий за когнитивной гипотезой, – мол, при развитии навыка нужно начинать как можно раньше и тренироваться как можно больше – абсолютно работоспособен. Если мы хотим отработать штрафной удар, то две сотни свободных бросков в день определенно лучше, чем двадцать таких бросков в день. Если ребенок учится в четвертом классе, то прочтение сорока книг за летние каникулы улучшит его читательские навыки в большей степени, чем прочтение четырех книг.

Некоторые навыки и впрямь можно назвать вполне механистическими. Но когда речь заходит о развитии более тонких элементов человеческой личности, все уже не так просто. Мы не научимся лучше справляться с разочарованием, если просто будем старательно работать над этим в течение большего количества часов. Детям не хватает любознательности не потому, что им не дают упражнений на любознательность в достаточно раннем возрасте.

Способы, которыми мы приобретаем и теряем такие навыки, определенно обладают причинной природой – психологи и неврологи за последние несколько десятилетий многое узнали о том, откуда берутся такие навыки и как они развиваются, – вот только их природа сложна, непонятна и часто довольно загадочна.

* * *

Эта книга посвящена новой идее – той, которая становится все отчетливее и уверенно набирает ход в классных комнатах, клиниках, лабораториях и лекционных залах по всей стране и во всем мире.

Ее сторонники считают, что воззрения общества в области развития ребенка в последние несколько десятилетий шли по неверному пути. Мы фокусируемся не на тех навыках и способностях наших детей, на которых нужно; мы используем неправильные стратегии, обучая этим навыкам.

Вероятно, называть это движение новой школой мысли пока рано. Во многих случаях исследователи, работающие в этом направлении, действуют изолированно. Но такие ученые и педагоги все чаще кооперируются и начинают сотрудничать, протягивая друг другу руки сквозь границы академических дисциплин. Аргументация, которую они по крупицам собирают, обладает достаточным потенциалом, чтобы изменить весь способ воспитания наших детей, все руководство нашими школами, все принципы построения нашей социальной «сети безопасности».

Если возможно назвать одного человека, который занимает центральное место в этой новой междисциплинарной общественной сети, то это – Джеймс Хекман, экономист из Чикагского университета. Хекман может показаться совершенно не той фигурой, которая способна возглавить восстание против диктата когнитивных навыков. Он – классический интеллектуал-академист в толстых очках, с IQ, уходящим в стратосферу, с карманами, оттопыривающимися десятком механических карандашей.

Он рос в Чикаго 1940—1950-х годов, родившись в семье менеджера средней руки, работавшего в компании по производству мясных продуктов. Ни один из его родителей не получил высшего образования, но они оба рано заметили, что их сын обладает не по годам развитым разумом.

Мы фокусируемся не на тех навыках и способностях наших детей, на которых нужно; мы используем неправильные стратегии, обучая этим навыкам.

В возрасте 8 лет Хекман с жадностью «проглотил» отцовский экземпляр популярной книги по самопомощи «За 30 дней к более развитому словарному запасу», а в 9 лет потратил сэкономленные карманные деньги на книгу «Математика для практичного человека», обнаружив ее рекламу на обложке комикса.

Хекман оказался прирожденным математиком, которому математические равенства были роднее и ближе всего на свете. Будучи подростком, он развлекался тем, что завел себе привычку брать длинные числа и делить их в уме на простые составляющие, самые маленькие делители – математики называют это факторизацией. Он рассказывал мне, что в свои 16 лет, когда ему по почте прислали номер карточки социального страхования, первое, что он сделал – разложил его на простые числа.

Хекман стал профессором экономики, преподавал вначале в Колумбийском университете, а затем в Чикагском, а в 2000 году был удостоен Нобелевской премии по экономике за сложный статистический метод, который изобрел в 1970-х годах.

Среди экономистов Хекман известен своими талантами в эконометрике – необыкновенно загадочном типе статистического анализа, в котором обычно никто ничего не понимает, кроме других эконометристов.

Я присутствовал на нескольких лекциях, которые Хекман читал выпускникам, и хотя изо всех сил старался не упустить его мысль, за большинством его лекций мне, простому смертному, было практически невозможно угнаться, ибо они были переполнены загадочными равенствами и фразами типа «обобщенные функции Леонтьева» и «субституциональная эластичность Хикса – Слуцкого», от которых мне просто хотелось рухнуть на стол и закрыть глаза.

Хотя методы Хекмана могут показаться непостижимыми, предметы, на которых он предпочитает сосредоточиваться, никак не назовешь невразумительными. За годы, прошедшие после вручения ему Нобелевской премии, Хекман использовал влияние и авторитет, которые принесла ему эта почетная награда, не для того, чтобы закрепить свою репутацию внутри привычной сферы. Он принялся расширять круг своих интересов – и влияния – в новых областях знания, о которых прежде знал мало или почти ничего; в том числе в области психологии личности, медицины и генетики (честное слово, экземпляр «Генетики для «чайников» лежит на его заваленном бумагами и книгами столе, втиснутый между двумя толстенными фолиантами по экономической истории).

С 2008 года Хекман является постоянным участником регулярных конференций «для узкого круга», на которых присутствуют экономисты и психологи, так или иначе занятые одними и теми же вопросами: какие навыки и личностные черты ведут к успеху? как они развиваются в детстве? и какого рода вмешательство поможет детям добиваться бльших успехов?

Хекман руководит чикгской группой из двух десятков студентов-выпускников и исследователей, преимущественно некоренных американцев. Они называют свое племя «Хекманлендом» – и при этом шутят только наполовину. Вместе они работают над несколькими проектами одновременно, и когда Хекман говорит о своей работе, он перескакивает от одной темы к другой, одинаково воодушевленный проектом по изучению мартышек в Мэриленде, проектом по изучению близнецов в Китае и своим сотрудничеством с профессором философии на тему истинной природы добродетели. (В ходе одного разговора с Хекманом я попросил его объяснить, каким образом различные сферы его исследований стыкуются друг с другом. Его ассистентка, которая проходила мимо нас во время этой беседы, обернулась ко мне и попросила: «Если вам удастся это выяснить, дайте нам знать!»).

Корни трансформации карьеры Хекмана уходят в исследование, предпринятое им в конце 1990-х годов в рамках общеобразовательной программы, которая в то время стала популярным способом получения эквивалента аттестата о среднем образовании для молодых людей, в свое время бросивших школу.

Эта программа рассматривалась как инструмент, с помощью которого можно было уравнять шансы в образовательной сфере, чтобы дать возможность студентам-беднякам и представителям меньшинств, которые чаще других бросали школу, попасть в высшие учебные заведения альтернативным путем.

Рост популярности Программы общеобразовательного развития (General Educational Program – GED) основывался на одной из версий когнитивной гипотезы – на убеждении в том, что школа развивает познавательные навыки учащегося, а аттестат о среднем образовании их подтверждает. Если подросток уже обладает этими знаниями и достаточно умен, чтобы окончить среднюю школу, ему необязательно тратить свое время на то, чтобы действительно ее заканчивать. Он может просто пройти тест, который измеряет его знания и навыки, и государство сертифицирует его как законного обладателя аттестата о среднем образовании, так же хорошо подготовленного к поступлению в колледж или другой послеучебной деятельности, как и любой выпускник средней школы.

Это довольно привлекательная возможность, особенно для молодых людей, которые терпеть не могут среднюю школу, и со времен своего основания в 1950-х годах эта программа быстро распространялась. На пике ее успеха, в 2001 году, более миллиона молодых людей прошли стандартный тест, и почти каждый пятый из них действительно стал обладателем диплома GED (теперь таких успехов добивается примерно каждый седьмой).

Хекман хотел подробнее исследовать вопрос о том, действительно ли эти молодые люди – обладатели дипломов GED – так же хорошо подготовлены к дальнейшей учебной деятельности, как и выпускники средней школы.

Эта программа рассматривалась как инструмент, с помощью которого можно было уравнять шансы в образовательной сфере.

Он проанализировал несколько обширных национальных баз данных и выяснил, что во многих важных отношениях эта посылка была абсолютно верной. Судя по оценкам, полученным за тесты, которые непосредственно коррелируют с уровнем интеллекта, участники GED отличались ничуть не меньшим умом, чем выпускники средних школ.

Но когда Хекман начал изучать их дальнейшие шаги в мире высшего образования, он обнаружил, что обладатели GED ничуть не похожи на выпускников школ. К 22 годам, как выяснил Хекман, только 3 процента обладателей дипломов GED были заняты в четырехгодичной университетской программе или завершили какой-либо вид послешкольного образования. В то время как среди бывших выпускников средних школ это число составляло 46 процентов.

Более того, Хекман выяснил, что если рассматривать все виды важных будущих показателей – годовой доход, уровень безработицы, уровень разводов, употребление нелегальных наркотиков, – то обладатели дипломов GED выглядели точно так же, как обычные подростки, бросавшие школу, несмотря на наличие диплома и в основном существенно более высокий уровень интеллекта, чем у обычных подростков, не получивших среднего образования.

С точки зрения внутренней политики это было важное открытие, пусть и нерадостное: похоже, что в долгосрочной перспективе GED практически бесполезен как способ улучшения жизни. Более того, эта программа могла давать негативный общий эффект, побуждая молодых людей бросать школу.

Но для Хекмана эти результаты, помимо прочего, представляли собой ошеломительную интеллектуальную головоломку. Как и большинство экономистов, Хекман был убежден, что когнитивные способности – единственная надежная детерминанта того, как обернется в будущем жизнь человека. И вот теперь он обнаружил целую группу населения – обладателей дипломов GED, – чьи хорошие экзаменационные результаты, похоже, не оказывали ни малейшего положительного воздействия на их жизнь.

По заключению Хекмана, в этой математической задаче не хватало одного слагаемого – психологических качеств, которые позволяли выпускникам средней школы продолжать учебу и доводить ее до конца. Эти качества – склонность проявлять упорство в выполнении скучной и неблагодарной задачи; способность откладывать удовлетворение; склонность доводить осуществление планов до конца – оказывались очень ценными в колледже, на рабочем месте и в жизни вообще.

Как Хекман объяснял в одной своей работе, «совершенно непреднамеренно GED стал тестом, который отделяет умных, но не отличающихся настойчивостью и дисциплиной молодых людей, не окончивших среднюю школу, от других молодых людей, не окончивших среднюю школу». Обладатели дипломов GED, пишет он, «это умненькие ребята, которым не хватает способности думать вперед, упорствовать в выполнении задач или адаптироваться к окружающей среде».

Но изучение GED не дало Хекману ни малейшего намека, возможно ли помочь детям развить эти так называемые «дополнительные» навыки. Поиски ответа на этот вопрос привели его назад в Ипсиланти, штат Мичиган – старый индустриальный город к западу от Детройта.

Там в середине 1960-х годов, на заре провозглашенной президентом Джонсоном «войны с бедностью», группа детских психологов и исследователей образования предприняла эксперимент, уговаривая родителей с низким доходом и низким IQ из «черных пригородов» записывать своих 3–4-летних детей в детский сад Perry Preschool.

Эти дети методом случайной выборки были распределены в экспериментальную группу и контрольную группу. Малыши в экспериментальной группе занимались по высококачественной двухгодичной дошкольной программе Perry, а дети в контрольной группе были предоставлены самим себе. Затем путь всех детей прослеживался – и не в течение года или двух, а в течение десятилетий – в ходе пролонгированного исследования, целью которого было не терять этих людей из виду до конца их жизни. Теперь бывшим юным участникам этого эксперимента уже за сорок, и это означает, что исследователи смогли отследить воздействие программы Perry на их взрослую жизнь.

«Проект дошкольного образования Perry» (Perry Preschool Project) пользуется в кругах социологов определенной известностью, и Хекман несколько раз сталкивался с ним в ходе своей карьеры. В том, что касается педагогического вмешательства в раннем детстве, этот эксперимент всегда считался своего рода неудачей. Да, дети из экспериментальной группы значительно лучше справлялись с когнитивными тестами, посещая детский сад и еще в течение года-двух учебы в школе, но этот успех не задерживался надолго, и к тому времени, как они шли в третий класс, их уровень IQ не превышал уровня IQ детей из контрольной группы.

Но когда Хекман и другие исследователи стали изучать долгосрочные результаты программы Perry, данные выглядели более многообещающими.

Действительно, программа Perry не оказывала долгосрочного воздействия на IQ детей. Но все же в детском саду с ними случалось нечто важное – и, что бы это ни было, позитивный эффект этого ощущался еще долгие десятилетия.

По сравнению с контрольной группой учащиеся «Проекта Perry» с большей вероятностью оканчивали среднюю школу, с большей вероятностью имели место работы в возрасте 27 лет, с большей вероятностью зарабатывали более 25 тысяч долларов в год к 40 годам, с меньшей вероятностью подвергались арестам, с меньшей вероятностью сидели на пособии по безработице.

Хекман поглубже копнул результаты эксперимента Perry и узнал, что в 1960—1970-х годах исследователи собрали базу данных по учащимся, которая так и не была проанализирована. Речь шла о докладах учителей начальной школы, где оценивались дети как из экспериментальной, так и из контрольной группы с точки зрения «личного поведения» и «социального развития».

Первый термин означал, как часто ученик ругался, лгал, воровал, отсутствовал на занятиях или опаздывал; вторым термином обозначались оценки уровня любознательности каждого учащегося, а также его взаимоотношения с одноклассниками и учителями.

Хекман назвал эти навыки некогнитивными, поскольку они коренным образом отличались от IQ. И спустя три года тщательного анализа Хекман и его коллеги смогли подтвердить, что эти некогнитивные факторы, такие как любознательность, самоконтроль и социальная подвижность, были ответственны примерно за две трети всех преимуществ, которые программа Perry давала своим учащимся.

Иными словами, «Проект дошкольного образования Perry» сработал совершенно не так, как все предполагали.

Добросердечные педагоги, которые запустили его в шестидесятых, думали, что создают программу по совершенствованию интеллекта детей из бедных семей. Они, как и все прочие, верили, что это единственный способ помочь бедным детям продвинуться вперед.

Сюрпризом номер один стало то, что они создали программу, которая не так уж сильно (в долгосрочной перспективе) развивала IQ, но действительно улучшала поведение и социальные навыки. Сюрпризом номер два – то, что она тем не менее помогала: для детей из Ипсиланти эти навыки и черты характера оказались весьма полезными и ценными.

* * *

Собирая материал для этой книги, я провел много времени, обсуждая вопросы успеха и навыков с целым рядом экономистов, психологов и неврологов; многие из них были знакомы с Джеймсом Хекманом через одного-двух коллег. Но лично для меня вот что подвело фундамент под их исследования, вдохнуло в них жизнь и наделило смыслом – иной род исследовательской работы, которую я проводил параллельно: в общественных школах и педиатрических клиниках, в ресторанах фастфуда, где я разговаривал с молодыми людьми, чья жизнь воплощала и иллюстрировала сложный вопрос о том, какие именно дети добиваются успеха и как они это делают.

Возьмем, к примеру, Кевону Лерма. Когда я познакомился с ней зимой 2010 года, она жила в Чикаго, в Саутсайде – не так уж далеко от кампуса Чикагского университета, где преподавал и жил Хекман.

Кевона родилась за 17 лет до этого все в том же Саутсайде. Ее мать родила своего первого ребенка, старшую сестру Кевоны, будучи еще подростком. У Кевоны было беспокойное детство «перекати-поля». Пока она была младенцем, ее мать успела переехать вместе с семьей в Миссисипи, затем в Миннесоту, а потом вернулась в Чикаго – по мере того как вступала в новые отношения с мужчинами, прекращала их и попадала в разные неприятности. Когда дела оборачивались скверно, все семейство коротало дни в убогих приютах для бездомных или кочевало по гостиным друзей матери. Иногда прабабушка Кевоны брала детей к себе, чтобы дать их матери еще одну возможность разобраться с собственной жизнью.

– На самом деле у меня никогда не было домашней семьи, – сказала мне Кевона, когда мы впервые с ней разговаривали.

Мы сидели в кофейне в районе Кенвуд. Была середина неприветливой чикагской зимы, и окна изнутри запотели. У Кевоны была смуглая кожа, большие красивые глаза и прямые темные волосы; она сидела, наклонившись вперед, грея ладони о кружку горячего шоколада с пенкой.

– Меня швыряло то туда, то сюда, отца не было, иногда я жила с бабушкой. Сплошной бедлам! Я чувствовала себя брошенной.

Кевона рассказывала, что в детстве ненавидела школу. Она так и не научилась хорошо читать, и в начальной школе с каждым годом все больше и больше отставала, попадая в неприятности, пропуская занятия и огрызаясь на учителей.

Учась в шестом классе и живя за пределами Миннеаполиса, она успела собрать к середине года 72 замечания за плохое поведение, и поэтому ее перевели в спецкласс для отстающих. Его она тоже терпеть не могла. За несколько недель до конца учебного года ее исключили из школы за драку.

К тому времени, как мы с Кевоной познакомились, я уже несколько лет писал о детях, растущих в бедности, и слышал немало историй, похожих на эту. Очень может быть, что каждая несчастная семья несчастлива по-своему, но в семьях, которые пребывают в силках нищеты в течение нескольких поколений, складывается шаблон, который становится удручающе привычным – кажущийся бесконечным порочный круг отсутствующих или небрежных родителей, скверных школ и необдуманных поступков.

Я знал, чем обычно оканчиваются истории, подобные истории Кевоны. Девочки с таким «послужным списком», каковы бы ни были их самые добрые намерения, уходят из школы, не окончив ее. Они беременеют и рожают, будучи еще подростками, а потом отчаянно пытаются поднять собственную семью в одиночку, и спустя очень недолгое время их собственные дети катятся все по той же проторенной дорожке к неудачам.

Но в какой-то момент на этом пути жизнь Кевоны сделала крутой поворот. Прямо перед началом занятий во втором классе старшей школы, через несколько недель, после того как Кевону впервые арестовали за конфликт с полицейским офицером, ее мать сказала ей, что она хочет с ней поговорить. Кевона поняла, что разговор предстоит серьезный, потому что при нем присутствовала и ее прабабушка – единственный член семьи, которого Кевона всегда по-настоящему уважала.

Как наши детские переживания делают из нас взрослых, которыми мы в итоге становимся?

Две женщины усадили Кевону за стол, и ее мать изрекла один из самых суровых приговоров, который может вынести себе родитель: «Я не хочу, чтобы ты стала такой же, как я». Они втроем проговорили несколько часов, обсуждая прошлое и будущее, выкапывая на поверхность давным-давно похороненные секреты.

Мать Кевоны говорила, что путь, на который ступила дочка, ей знаком: ее тоже выгнали из школы, когда она была подростком; ее тоже арестовывали за конфликты с полицейскими. Но следующая глава жизни Кевоны, сказала мать, может быть иной. Она может избежать незапланированных беременностей – в отличие от своей матери. Она может поступить в колледж – в отличие от своей матери. Она может сделать карьеру – в отличие от своей матери.

Мать Кевоны плакала практически в течение всего разговора, но сама Кевона не проронила ни слезинки, она только слушала, не зная, что и думать. Она не была уверена, что сумеет измениться и хочет ли она этого.

Однако, вернувшись в школу, девочка стала внимательнее на занятиях. На первом году обучения в старшей школе Кевона тусовалась с «крутой» компанией – с девчонками, которые входили в уличные банды, с мальчишками, увлекавшимися наркотиками, и вообще с кем угодно, кто был не прочь пропустить занятия. Теперь она отстранилась от своих прежних друзей, проводила больше времени в одиночестве, выполняя домашние задания и думая о своем будущем. В конце первого года обучения ее средний балл составлял жалкие 1,8; к середине второго года он добрался до 3,4.

В том феврале учитель английского уговорил ее подать заявление на интенсивный трехлетний курс подготовки к колледжу, который недавно ввели в школе. Кевона подала заявление, ее приняли, и поддержка, которую оказывала ей эта программа, побудила ее заниматься еще усерднее. Когда мы с ней познакомились, была середина третьего года ее учебы в старшей школе. Ее средний балл достиг 4,2; и она была озабочена вопросом, в какие колледжи подавать заявления.

Так что же случилось? Если бы вы познакомились с Кевоной в первый день ее второго года в старшей школе, вы бы подумали, что у нее нет практически никаких шансов преуспеть. Судьба этой девушки казалась решенной. Но потом что-то в ней изменилось. Действительно ли причиной этого был один-единственный серьезный разговор с матерью? Неужели хватило одной этой капли? Или дело в положительном влиянии прабабушки? Или во вмешательстве учителя английского? А может быть, глубоко в характере Кевоны было скрыто нечто, что склонило ее к мысли о старательном труде и успехе, несмотря на все препятствия, с которыми она сталкивалась, несмотря на все сделанные ошибки?

* * *

Как наши детские переживания делают из нас взрослых, которыми мы в итоге становимся? Это один из величайших человеческих вопросов, тема бесчисленных романов, биографий и мемуаров, сюжет философских и психологических трактатов на протяжении нескольких столетий.

Этот процесс – опыт роста – временами кажется предсказуемым, даже механическим, а в другие моменты прихотливым и капризным. Всем нам случалось сталкиваться с мужчинами и женщинами, которые, казалось бы, загнаны в ловушку судьбой, предопределенной их детством; но всем нам также встречались люди, которые почти чудесным образом преодолели трудности начального периода.

Однако до недавнего времени не было предпринято никаких серьезных попыток воспользоваться инструментарием науки, чтобы раскрыть эти тайны детства, чтобы проследить с помощью эксперимента и анализа, как именно впечатления наших детских лет связаны с достижениями во взрослой жизни.

Эта ситуация меняется благодаря усилиям нового поколения исследователей. Предпосылка этой работы проста, пусть и радикальна: мы не сумели справиться с решением этих проблем, потому что ищем решения не там, где надо. Если мы хотим улучшить жизнь детей в целом, и неимущих детей в особенности, нам необходим новый подход к детству, необходимо начать заново – с некоторых фундаментальных вопросов о том, как родители влияют на своих детей, как развиваются человеческие навыки, как формируется характер.

Кто из нас преуспевает, а кто терпит неудачу? Почему одни дети процветают, а другие сбиваются с пути? И что может сделать любой из нас, чтобы отвратить одного ребенка – или целое поколение детей – от неудачи и повернуть их к успеху?

В сущности своей эта книга посвящена амбициозному и имеющему гигантские перспективы предприятию по разрешению одной из наиболее неуловимых тайн жизни.

Глава 1. Как потерпеть неудачу и как этого избежать

1. Школа Fenger

Надин Берк-Харрис росла в привилегированной обстановке Пало-Альто, штат Калифорния. Ее родители – образованные профессионалы, ямайские эмигранты, которые переехали из Кингстона в Силиконовую долину, когда Берк-Харрис было четыре года. Ребенком она часто чувствовала себя аутсайдером – одна из немногих темнокожих учащихся в своей школе в Пало-Альто, где были в основном дети из богатых белых семей и где девочки рыдали в кафе, если не получали на свое шестнадцатилетие именно ту машину, которую хотели.

Элизабет Дозье выросла в ближнем пригороде Чикаго в гораздо более скромных условиях. Ее рождение было плодом невероятной и беззаконной любви между ее отцом, заключенным тюрьмы штата в Джолиете, штат Иллинойс, и матерью, монахиней, которой в качестве послушания предписано было посещать заключенных и которая в результате влюбилась в одного из своих «подопечных». После рождения Дозье мать воспитывала ее в одиночку, преподавая в местной католической школе и работая летом горничной в мотеле, чтобы хоть немного увеличить свой скудный доход.

Берк-Харрис и Дозье вынырнули из такого разного детства с одной и той же целью: помочь молодым людям преуспеть, и в особенности молодым людям, попавшим в беду.

Берк-Харрис поступила в Гарвардскую школу общественного здоровья, стала педиатром и открыла клинику в беднейшей части Сан-Франциско. Дозье стала учительницей, а затем и директором, руководя школами в самых бедных пригородах Чикаго.

Когда я познакомился с каждой из них в отдельности, а это произошло несколько лет назад, меня заинтересовало не их одинаковое чувство долга, но глубокая фрустрация, которая, похоже, у них тоже была общей. Обе женщины незадолго до нашей встречи пришли к выводу, что наилучшие инструменты, доступные им в избранных профессиях, просто не соответствовали тем трудностям, с которыми они сталкивались. И поэтому они обе подошли к поворотной точке в своей карьере и жизни. Они искали новые стратегии; в сущности, они искали совершенно новый сценарий.

В августе 2009 года, когда Дозье была назначена директором старшей школы Christian Fenger (Christian Fenger High School), школа переживала кризис – хотя, если оглянуться на ее историю за предшествовавшие двадцать лет, трудно было найти момент, когда школа Fenger не была бы в состоянии кризиса.

Школа эта более восьмидесяти лет работала в самом сердце Роузленда, в южной части Чикаго, в некогда процветавшем районе, который теперь был признан одним из худших в городе почти по любому показателю, какой только можно придумать: по уровню нищеты, безработицы, преступности, даже по мрачному, пустынному ощущению от его улиц. Там, где некогда стояли процветающие предприятия и роскошные дома, теперь были лишь безлюдные развалины, заросшие сорняками.

Невозможно ожидать, что удастся разрешить проблемы школы, не принимая во внимание то, что происходит в обществе.

Роузленд географически изолирован (он находится рядом с южной границей Чикаго, достаточно далеко от конечной остановки электрички), и здесь явственно видна расовая сегрегация: в городе, где общее население приблизительно поровну состоит из белых, афроамериканцев и латиноамериканцев, Роузленд на 98 процентов – «черный» район. И, как большинство больших общественных старших школ в бедных районах, школа Fenger всегда имела скверный послужной список: неизменно низкие результаты экзаменов, плохая посещаемость, хронические проблемы с дисциплиной и высокий процент недоучившихся.

Когда слышишь истории о школах, подобных Fenger, в них часто проскальзывают уничижительные нотки: мол, школа на задворках, учащиеся, о которых позабыли бюрократы в центре и в Вашингтоне. Но странность ситуации школы Fenger заключалась в том, что ее отнюдь не игнорировали. Вовсе нет! Наоборот, в прошедшие два десятилетия она была центром постоянных амбициозных и хорошо финансируемых реформ, проводившихся самыми уважаемыми деятелями образования и филантропами в стране. В Fenger в той или иной форме перепробовали практически все стратегии, которые кто-либо когда-либо придумывал для улучшения положения общественных старших школ.

Современная история Fenger начинается с 1995 года, когда мэр Чикаго, Ричард Дейли, декретом штата Иллинойс получил контроль над городскими школами. Проявляя свой деловой подход ко всему на свете, Дейли решил, что главные чиновники в школьной системе не должны больше называться суперинтендантами; теперь они будут генеральными директорами.

В качестве первого кандидата на этот пост Дейли избрал своего верного соратника, директора по бюджету Пола Валласа, который немедленно сосредоточил свое внимание на улучшении Fenger и других городских средних школ, чье положение оставляло желать лучшего.

Валлас создал всегородскую оценочную систему, которая ранжировала школы в зависимости от того, сколько помощи им требовалось, и поместил Fenger в самую зловещую категорию: «на испытательном сроке».

Будучи подростком, Валлас сам проучился в Fenger два года, и, может быть, именно поэтому она удостоилась столь пристального его внимания.

Он представил план реструктуризации Fenger, в который входил и наем по контракту специалиста со стороны, чтобы обучать учителей школы приемам обучения грамоте и письму. Он создал в школе «Академию первокурсников», целый отдельный этаж, где ученикам, поступившим в первый класс старшей школы, должно было уделяться особое внимание в течение всего первого года обучения.

В 1999 году он создал в школе «Академию математики и естественных наук», дополнив ее научной лабораторией за 525 тысяч долларов, которую спонсировала NASA. Спустя еще два года он превратил Fenger в школу, специализировавшуюся на технологиях.

Одна реформаторская инициатива Валласа сменялась другой, но похоже было, что положение учащихся в Fenger никак не улучшается.

То же можно сказать и о деятельности сменившего Валласа на его посту Эрни Дункана. В 2006 году Дункан выбрал Fenger как одну из пилотных школ для широкомасштабного сотрудничества между Чикагской школьной системой и Фондом Билла и Мелинды Гейтс.

Это предприятие получило название «Трансформации средней школы» (High School Transformation), и фонд изначально профинансировал его 21 миллионом долларов (спустя три года общая сумма городского проекта возросла до 80 миллионов). Когда было объявлено о создании этой инициативы, Дункан заявил, что это «воистину исторический день – не только для общественных школ Чикаго и города, но и для страны в целом».

Всего лишь два с небольшим года спустя, когда было уже ясно, что «Трансформация средней школы» не дает результатов, Fenger переключился на последнюю реформаторскую инициативу Дункана: «Поворот средней школы» (High School Turnaround). В ходе этой программы директор школы и минимум половина ее учителей были уволены, и за дело взялась совершенно новая команда. И когда эта программа в 2009 году пришла в школу Fenger, новым директором была назначена Элизабет Дозье.

Важно отметить, что Валлас и Дункан не были обычными бюрократами школьной системы; оба они из числа наиболее значимых лидеров образования в стране. После того как Валлас покинул Чикаго, он руководил школами в Филадельфии, а потом снискал всенародную славу как человек, ответственный за перестройку и трансформацию школьной системы Нового Орлеана, после того как город был почти стерт с лица земли ураганом Катрина.

Постчикагская карьера Дункана еще более блистательна: президент Обама избрал его своим министром образования в 2009 году. Но за все время исполненных благих намерений и часто достаточно дорогих реформ в Чикаго, проводившихся этими двумя людьми, мрачная статистика школы Fenger оставалась более или менее неизменной – такой, какой она была в 1995 году: около половины или даже двух третей набора первогодков бросали школу еще до окончания второго года обучения. Те немногие ученики, которые все-таки дотягивали до вручения аттестатов, как правило, редко демонстрировали академические успехи: в 2008 году, на последнем году правления Дункана в Чикаго, менее 4 процентов выпускников Fenger соответствовали стандартам тестов на готовность к колледжу, которые сдавали учащиеся последнего и предпоследнего классов.

При Дункане школе ни разу не удалось добиться «адекватного прогресса за год», по терминологии федерального закона «Ни одного отстающего ребенка» (No Child Left Behind). И навешенный Валласом ярлык «на испытательном сроке», который изначально должен был указывать на временное состояние школы, требующее немедленного вмешательства, стал в Fenger фактом жизни: в 2011 году школа попала в эту категорию шестнадцатый раз подряд.

Когда Дозье прибыла в Fenger, она, амбициозная и решительная женщина 31 года от роду, верила – базовый инструментарий реформатора образования содержит все, что потребуется, чтобы повернуть жизнь учащихся школы к лучшему.

Она потратила год своей жизни на обучение в пользовавшейся огромным успехом тренинговой программе для директоров школ, которая называлась «Новые лидеры для новых школ» (New Leaders for New Schools). В программе всячески подчеркивалось, что динамичный лидер сможет поднять достижения учащихся на новые уровни, каковы бы ни были их социоэкономические обстоятельства, если только обзаведется преданным персоналом.

Дозье расчистила для себя в Fenger поле деятельности, заменив нескольких администраторов и бльшую часть учителей. Когда я впервые увидел ее в Fenger, через год после того, как она начала там работать, персонал школы, состоявший из 70 человек, включал лишь трех учителей, оставшихся с дореформенных времен. Большинство новых учителей были молоды, амбициозны и не состояли в штате – это означало, что Дозье было бы сравнительно легко заменить их, если бы оказалось, что они не соответствуют ее стандартам.

Однако во время нашей беседы Дозье сказала, что ее представление о школе вообще изменилось за то время, которое она провела в Fenger.

– Я всегда думала, что если школа не дает хороших результатов, то только потому, что в ней плохой директор или плохие учителя, – объяснила она. – Но реальность состоит в том, что Fenger – это местная школа, так что мы являемся просто отражением общества. И невозможно ожидать, что удастся разрешить проблемы школы, не принимая во внимание то, что происходит в обществе.

По мере того как Дозье знакомилась с учениками Fenger, она все чаще обнаруживала, что не подготовлена к столь острым проблемам, с которыми ученики сталкивались дома.

– Большинство наших учеников живут в нищете, едва сводя концы с концами, – рассказывала она мне. – Многие из них живут в районах, где есть проблемы с уличными бандами. Я не могу припомнить ни единого ребенка в школе, который ни разу не сталкивался бы с каким-нибудь серьезным неблагополучием.

Четверть старших учениц были либо беременны, либо уже матери, сказала она. А когда я попросил Дозье примерно прикинуть, многие ли из ее учеников живут с обоими биологическими родителями, на ее лице появилось озадаченное выражение.

– Не могу вспомнить ни одного, – ответила она. – Но я знаю, что у нас такие есть.

К тому же над учениками Fenger постоянно нависала угроза насилия. Уровень убийств в Чикаго в два раза выше, чем в Лос-Анджелесе, и более чем в два раза выше, чем в Нью-Йорке. Банды имеют более угрожающее влияние на Чикаго, чем на любой другой крупный американский город; и незадолго до приезда Дозье в Fenger случился всплеск насилия с применением огнестрельного оружия среди молодых людей: в 2008 году 83 подростка школьного возраста были убиты в этом городе, более чем шесть сотен получили огнестрельные ранения, но выжили.

Хотя Дозье предполагала, что перестройка Fenger будет нелегким делом, ничто не подготовило ее к тому, что случилось на шестнадцатый день ее работы. В нескольких кварталах от школы произошла массовая драка, в которой участвовали около 50 подростков, в основном учеников Fenger. Не было применено ни огнестрельное, ни холодное оружие, но некоторые подростки подобрали строительные обломки и использовали их как дубины.

Шестнадцатилетний ученик Деррион Альберт, который ввязался в драку, получил удар дубинкой по голове, потом в лицо и потерял сознание. Пока он лежал на земле, другие подростки несколько раз пнули парня по голове, и сочетанные тяжелые травмы погубили его.

В сущности, смерть Дерриона Альберта в сентябре 2009 года ничем не отличалась от любого другого случая насильственной смерти чикагских школьников в тот год. Но сама драка и убийство Альберта были случайно засняты прохожим, и той же осенью видео стало лидером просмотров на YouTube, а затем и новостей кабельного телевидения.

Местные и национальные СМИ наводнили Fenger. В течение нескольких недель улицы, окружающие школу, были заполнены грузовиками с антеннами спутникового телевидения, а перед школой проводились молитвенные шествия и массовые протесты. Генеральный судья Соединенных Штатов Эрик Холдер приехал, чтобы встретиться с учащимися.

Затем, в октябре, Fenger снова попала в новостные программы, когда на трех этажах школы одновременно вспыхнули яростные драки между представителями разных банд. На место происшествия прибыли десятки полицейских машин, пятерых учащихся арестовали, и все здание было блокировано на три часа.

После этого массового школьногопобоища Дозье установила порядок, который назвала «политикой абсолютной нетерпимости к насильственному поведению и поступкам, которые могут привести к насилию». Если учащиеся подавали друг другу характерные сигналы своей банды или обменивались «братскими» рукопожатиями в коридорах, Дозье автоматически отстраняла их от занятий на десять дней. Если они завязывали драку, она вызывала полицию, и подростков арестовывали, а потом она прикладывала все усилия, чтобы навсегда исключить их из Fenger.

Когда я начал появляться в Fenger, то есть больше чем через год после смерти Альберта, в холлах школы обычно соблюдался порядок, но все же атмосфера была далека от нормальной. Коридоры постоянно патрулировали мускулистые охранники; учащимся не позволялось входить ни в одно из помещений Fenger без идентификационных карточек на шее, а когда ученику требовалось воспользоваться туалетом посреди занятий, ему приходилось носить с собой гигантский коридорный пропуск 60 см длиной и ярко-желтого цвета.

На переменах между уроками в холлах играла специальная мелодия, и учащиеся знали, что они должны добраться до следующего класса до того, как прозвучит ее последняя нота.

Но, несмотря на все строгие правила, все равно периодически происходили взрывы. Когда я впервые прибыл в Fenger на беседу с Дозье, нас дважды прерывали громкие крики в коридоре, и ей приходилось выходить из кабинета, чтобы помочь разобраться.

В середине второго года своей работы Дозье сказала мне, что она начинает ощущать следующее: главные инструменты в ее распоряжении – это вовсе не те, которые связаны с классным обучением.

После гибели ученика Холдер и Эрни Дункан запросили федеральное финансирование на 500 тысяч долларов, чтобы учредить в Fenger внеклассные программы по укрощению гнева и консультации по травме, и школа начала консультировать не только своих учащихся, но и их семьи.

Дозье охватила 25 своих наиболее проблемных учеников интенсивной программой обучения. Она искала любого рода вмешательство, которое помогло бы разобраться с тем, что казалось ей наиболее острой проблемой Fenger, – и это была вовсе не академическая неуспеваемость учащихся. Хотя и эта проблема не теряла остроты и доставляла немало хлопот.

Речь шла о совершенно ином наборе проблем, порожденных неблагополучной и часто травматичной семейной жизнью учащихся, которая создавала для них ежедневные трудности.

– Придя на эту работу, я поначалу отмахивалась от вопросов – «Из какой семьи эти дети?» и «Какое воздействие нищета оказывает на детей?» – призналась мне Дозье однажды утром. – Но с тех пор, как я начала работать в Fenger, мое мышление изменилось.

2. Надин Берк-Харрис

Так какое же воздействие нищета оказывает на детей? На противоположном от Дозье конце страны тем же вопросом задавалась и Надин Берк-Харрис. Но она была врачом, а не педагогом, поэтому подходила к вопросу с точки зрения психического здоровья своих пациентов.

С 2007 года Берк-Харрис была ведущим педиатром Центра детского здоровья Bayview (Bayview Child Health Center) в Бэйвью-Хантерс-Пойнт, угрюмом индустриальном районе Сан-Франциско, где царят самые обширные и пропитанные насилием городские трущобы.

Более четверти пациентов отмечали, что они росли в семьях по крайней мере с одним алкоголиком или наркоманом; примерно такая же доля родителей избивала своих детей.

Когда Берк-Харрис основала свою клинику, она была недавней выпускницей Гарвардской школы общественного здоровья. Молоденькая идеалистка, которую Калифорнийский тихоокеанский медицинский центр – хорошо финансируемая сеть частных клиник – принял на работу ради исполнения смутно определенной, но благородно звучащей миссии: выявить неравенство в области здоровья в городе Сан-Франциско и что-нибудь сделать с ним.

За признаками этого неравенства не нужно было далеко ходить, особенно в Бэйвью-Хантерс-Пойнт: уровень госпитализации по причине застойной сердечной недостаточности здесь был в пять раз выше, чем в районе Марина, расположенном в пяти милях. И до того, как открылась клиника Берк-Харрис, на более чем 10 000 местных детей приходился только один частнопрактикующий педиатр.

Берк-Харрис изучала проблему неравенства в области здоровья в Гарварде и знала, как рекомендует действовать стандартный сценарий: улучшить доступ к медицине, в особенности к первичному приему, для семей с низким доходом.

Когда клиника раскрыла свои двери, Берк-Харрис нацелилась на «низковисящий плод педиатрии» – те проблемы здоровья, где неравенство между бедными и богатыми детьми было наиболее очевидно и лучше всего изучено: лечение астмы, проблемы питания, вакцинация от дифтерии, коклюша и столбняка. И всего за несколько месяцев ей удалось существенно продвинуться вперед.

Читать бесплатно другие книги:

Вопреки победным маршам вроде «Порядок в танковых войсках» и предвоенным обещаниям бить врага «малой...
Рассматриваются теоретические основы денежно-кредитного регулирования как элемента государственного ...
Привет-привет!!! Познакомимся? Познакомимся!Я — Светлана Владимировна Лосева — психолог по счастью. ...
— Как нас занесло сюда? — спрашиваешь ты удивленно, предполагая, какой ответ скажу я.— Мы следовали ...
События «Русской весны» широко освещались в средствах массовой информации в феврале – мае 2014 г. Ес...
Опираясь на новую модель атома и новое определение материи, история человечества предстанет перед на...