Вне правил Гришэм Джон

1

Меня зовут Себастиан Радд, и, хотя в нашем городе я известный адвокат, вы не встретите мое имя ни на рекламных щитах, ни на спинках автобусных кресел, ни напечатанным в деловых справочниках, где информация об адвокатах дана жирным шрифтом. Я не плачу, чтобы меня показали по телевизору, но на экране появляюсь часто. Вы не найдете обо мне упоминания ни в одной телефонной книге. У меня нет обязательного для адвоката офиса. Я всегда хожу с пистолетом, причем на законных основаниях, потому что мое имя и лицо, как правило, вызывают нездоровый интерес со стороны людей, которые тоже носят при себе оружие и не смущаются пускать его в ход. Я живу один, сплю обычно тоже один и не обладаю терпением и пониманием, необходимыми для поддержания дружеских отношений. Вся моя жизнь подчинена служению закону, вечно ненасытному и редко благодарному. Я бы не сравнивал его с ревнивой любовницей, как повелось с чьей-то легкой руки. Он больше похож на деспотичную жену, которая контролирует все финансы. И изменить ничего нельзя.

В последнее время я ночую в дешевых мотелях, которые приходится менять каждую неделю. Я не стараюсь сэкономить; скорее пытаюсь просто остаться в живых. Есть немало желающих меня убить, и многие открыто об этом заявляют. На юридическом факультете не рассказывают, что в один прекрасный день можно вдруг оказаться защитником человека, обвиняемого в совершении преступления столь гнусного и отвратительного, что обычно законопослушные граждане невольно хватаются за оружие и грозят сами расправиться и с обвиняемым, и с его адвокатом, и даже с судьей.

Но мне угрожали и прежде. Это неотъемлемая часть работы адвоката отверженных, той узкой специализации, на которой мне пришлось остановиться лет десять назад. Когда я закончил учебу, с работой было плохо. Я скрепя сердце устроился на неполную ставку в городской адвокатуре. Оттуда попал в небольшую дышавшую на ладан фирму, которая занималась защитой исключительно по уголовным делам. Через несколько лет фирма окончательно разорилась, и я оказался на улице, где, подобно многим другим, был вынужден крутиться, чтобы заработать на жизнь.

Я получил известность благодаря одному делу. Не могу сказать, что оно меня прославило, потому что, если серьезно, как можно говорить о славе адвоката в Городе с миллионным населением? В Городе хватает трепачей, считающих себя знаменитыми. Они улыбаются с рекламных щитов, предлагая помощь при банкротстве, или надувают щеки в телевизионных рекламных роликах, пытаясь изобразить, как глубоко их трогают ваши личные проблемы, но за свою рекламу им приходится платить. В отличие от меня.

Итак, дешевые мотели меняются каждую неделю. Я нахожусь в самом разгаре судебного процесса, который проходит в унылом и захудалом рабочем городке Майлоу, что в двух часах езды от Города, где я живу. Я защищаю восемнадцатилетнего отщепенца, у которого плохо с головой. Он обвиняется в убийстве двух маленьких девочек – это одно из самых жутких преступлений, с которыми мне приходилось сталкиваться, а их было немало. Мои клиенты почти всегда виновны, так что я не особо заморачиваюсь на тот счет, получают ли они по заслугам. Правда, в данном случае Гарди не виноват, но что это меняет? Ничего. Но сейчас для Майлоу важно, чтобы Гарди признали виновным, приговорили к смерти и казнили как можно быстрее, чтобы городок мог вздохнуть свободно и продолжить свой путь. Но путь куда именно? Будь я проклят, если знаю, да мне это и не важно. Этот городок уже полвека пятится назад, и один паршивый вердикт не изменит его курса. Я читал и слышал, что Майлоу наконец следует «вздохнуть свободно», что бы это ни значило. Нужно быть полным идиотом, чтобы поверить, будто этот городишко каким-то волшебным образом начнет расти и процветать и станет более терпимым, как только Гарди казнят, вколов смертельную инъекцию.

Моя работа многогранна и сложна и в то же время довольно проста. Штат платит мне за предоставление первоклассной защиты обвиняемому в тяжком убийстве, и я обязан сражаться изо всех сил, чтобы устроить настоящий ад в зале суда, где никто никого не слушает. По сути, Гарди признали виновным уже на следующий день после ареста, и суд над ним – пустая формальность. Тупоголовые и беспринципные полицейские состряпали обвинения и сфабриковали доказательства. Прокурор об этом знает, но он тряпка и в будущем году хочет переизбраться на новый срок. Судья постоянно пребывает в летаргическом сне. Присяжные – в основном простые, хорошие люди, к процессу они относятся как к священнодействию и будут готовы поверить любой лжи, произнесенной напыщенными представителями власти со свидетельской кафедры.

В Майлоу хватает дешевых мотелей, но останавливаться в них я не могу. С меня готовы заживо содрать кожу, меня бы с радостью линчевали или даже сожгли на костре. Если мне повезет, то снайпер просто всадит мне пулю в лоб, и все будет кончено в мгновение ока. Во время судебного разбирательства меня охраняет полиция штата, но я не питаю особых иллюзий насчет этой защиты. Копы относятся ко мне ничуть не лучше, чем большинство жителей. Они видят во мне длинноволосого беспринципного негодяя, у которого хватает наглости защищать права детоубийц и им подобных.

Сейчас я живу в мотеле «Хэмптон-Инн», расположенном в получасе езды от Майлоу. Номер в сутки здесь стоит шестьдесят долларов, и штат возместит мне расходы на проживание. Соседний номер занимает Напарник – мой внушительных размеров и вооруженный до зубов помощник, который носит только черные костюмы и везде меня сопровождает. Напарник – мой водитель, телохранитель, доверенное лицо, ассистент по юридической части, кэдди[1] и единственный друг. Его преданностью я обязан решению присяжных, признавших его невиновным в убийстве наркополицейского, который работал под прикрытием. Мы вышли из зала суда рука об руку и с тех пор не разлучались. По меньшей мере дважды его пытались убить полицейские, находясь не при исполнении. Один раз они приходили за мной. Но пока нам удается держаться. Или, точнее сказать, вовремя залегать на дно.

2

В восемь утра Напарник стучит в мою дверь. Пора идти. Мы здороваемся и усаживаемся в мою машину – большой черный фургон, оснащенный всем необходимым. Поскольку он служит еще и офисом, то задние сиденья расположены вокруг небольшого складного столика. Здесь есть диван, на котором мне нередко приходится ночевать. Стекла всех окошек затонированы и пуленепробиваемы. В фургоне имеется телевизор, музыкальный центр, Интернет, холодильник, бар, пара пистолетов и смена одежды. Я сажусь на переднее сиденье рядом с Напарником, и, выезжая со стоянки, мы перекусываем сандвичами с колбасой, которыми предусмотрительно запаслись в закусочной. Перед нами едет полицейская машина без опознавательных знаков, сопровождающая нас в Майлоу. Позади держится еще одна. Последнее письмо с угрозой физической расправы мы получили два дня назад по электронной почте.

Напарник разговаривает, только если я к нему обращаюсь. Я не устанавливал такого правила, но оно мне по душе. Напарника ничуть не смущает долгое молчание, и меня тоже. За несколько лет немногословного общения мы научились понимать друг друга с помощью кивков, подмигивания и пауз. На полпути к Майлоу я открываю папку с делом и начинаю черкать заметки.

Двойное убийство было настолько чудовищным, что за него не брался ни один местный адвокат. После ареста на Гарди достаточно было просто взглянуть, чтобы отбросить любые сомнения в его виновности. Длинные крашеные, черные как смоль волосы, причудливый набор пирсинга выше шеи и татуировок ниже ее, стальные серьги под стать, холодные светлые глаза и ухмылка, говорившая: «Ладно, я это сделал, что теперь?» В своем первом репортаже местная газета Майлоу описала его как «члена сатанинского культа, уже привлекавшегося за растление малолетних».

А как насчет честного и непредвзятого освещения событий? Гарди никогда не был членом сатанинского культа, да и покушение на растление тоже вызывает вопросы. Но с этого момента он стал виновным, и я до сих пор удивляюсь, что его все еще не осудили. Гарди хотели вздернуть уже давно.

Само собой разумеется, что все адвокаты в Майлоу тут же заперли двери и отключили телефоны. Городок слишком мал, чтобы содержать службу государственных защитников, и в случае неплатежеспособности подсудимого адвокат назначается решением судьи. По негласному правилу, такие бесперспективные дела поручаются молодым городским адвокатам: во-первых, кому-то же надо их вести, а во-вторых, юристы постарше уже прошли через это, когда сами начинали. Однако защищать Гарди не соглашался никто, и, честно говоря, я их не виню. Это их город и их жизнь, и такой клиент в послужном списке может бросить тень на всю карьеру.

Как члены общества, мы все свято верим, что у обвиняемого в совершении тяжкого преступления есть право на справедливый суд, но далеко не всем нравится, когда для обеспечения этого права привлекается толковый адвокат. Меня часто спрашивают: «Как вы можете защищать такого подонка?» На это я просто отвечаю, что кто-то должен это делать, и быстро ретируюсь.

Хотим ли мы в самом деле справедливого судебного разбирательства? Нет, не хотим. Мы хотим справедливости, причем немедленно. А что является справедливым, определяем сами в каждом конкретном случае.

Точно так же мы не верим в справедливое судебное разбирательство, поскольку ничуть не сомневаемся, что его не существует. Презумпцию невиновности теперь сменила презумпция вины. Бремя доказательства превратилось в пародию, поскольку доказательством зачастую является ложь. Вина при отсутствии обоснованного сомнения означает только одно: если есть вероятность, что он это сделал, давайте уберем его куда-нибудь подальше.

Как бы то ни было, адвокаты бросились врассыпную, и Гарди остался без защитника. И вскоре позвонили мне, что довольно красноречиво свидетельствует о моей репутации – уж не знаю, радоваться этому или огорчаться. В юридических кругах нашей части штата теперь хорошо известно, что, если все отказываются вести дело, надо обратиться к Себастиану Радду. Он готов защищать кого угодно!

После ареста Гарди возле тюрьмы собралась толпа и требовала справедливости. Когда полицейские вели его в наручниках к фургону, чтобы отвезти в суд, толпа осыпала его проклятиями и забрасывала помидорами и камнями. Об этом подробно написали в местной газете и даже сняли специальный репортаж для вечерних новостей Города (в Майлоу нет своей сетевой станции, только дешевое кабельное оборудование). Я умолял перенести суд в другое место, просил судью проводить судебные заседания не меньше чем за сто миль от Майлоу, чтобы имелся хоть какой-то шанс найти хотя бы нескольких присяжных, кто не швырял бы в подсудимого камнями и не проклинал его за ужином. Но нам отказали. Все мои досудебные ходатайства были отклонены.

Город жаждал справедливости. Жаждал крови.

Наш фургон свернул к зданию суда и остановился у заднего входа: группы поддержки не наблюдается, но кое-кто из завсегдатаев, как всегда, на месте. Они собрались за полицейским ограждением, выставленным неподалеку, и размахивают убогими плакатами с очень содержательными надписями, вроде «Детоубийцу в петлю!», «Сатана ждет!» и «Радд, подонок, вон из Майлоу!». Этих трогательных энтузиастов набралось около десятка, и их цель – поглумиться надо мной, но главное – показать свою ненависть к Гарди, которого вот-вот должны привезти сюда же. В первые дни процесса эту маленькую группку даже снимали, и кое-кто со своими плакатами попал в газеты. Понятное дело, это еще больше их раззадорило, и с тех пор они дежурят здесь каждое утро. Толстуха Сьюзи держит плакат «Радд – подонок!» и смотрит так, будто хочет пристрелить меня на месте. Боб-Патрон, утверждающий, будто приходится родственником одной из погибших девочек, сказал, о чем даже написали, что судебный процесс был пустой тратой времени. Боюсь, в этом он прав.

Остановив фургон, Напарник устремляется к моей двери, к нему присоединяются три молодых помощника шерифа такой же внушительной комплекции. Я выхожу, и меня сразу обступают, чтобы прикрыть, после чего вталкивают в заднюю дверь здания суда, а Боб-Патрон громко обзывает шлюхой. Я благополучно добрался и теперь в безопасности. Я не знаю ни одного случая за последнее время, когда адвоката по уголовным делам застрелили у здания суда в разгар судебного процесса, однако уже смирился с тем, что вполне могу оказаться первым.

Мы поднимаемся по узкой задней лестнице, на которую никого больше не пускают, и меня проводят в небольшую комнату без окон, где когда-то держали заключенных, дожидаясь появления судьи. Через несколько минут прибывает Гарди, доставленный в целости и сохранности. Напарник выходит в коридор и закрывает за собой дверь.

– Ну как ты? – спрашиваю я, когда мы остаемся одни.

Он улыбается и потирает запястья, на несколько часов освобожденные от наручников.

– Кажется, нормально. Спал мало.

Душ он не принимал, потому что боится его принимать. Время от времени он пробует это сделать, но ему не включают горячую воду. Поэтому от Гарди несет застарелым потом и грязным постельным бельем, и я рад, что в зале суда он находится достаточно далеко от жюри. Черная краска постепенно сходит с его волос, и они с каждым днем становятся светлее, а кожа бледнее. Он меняет цвет прямо на глазах у жюри, что лишь подтверждает его нечеловеческую природу и сатанинскую сущность.

– Что сегодня? – спрашивает он с почти детским любопытством. Коэффициент умственного развития Гарди равен семидесяти, это едва позволяет привлечь его к уголовной ответственности и вынести смертный приговор.

– Боюсь, то же самое, Гарди. Продолжение прежнего.

– А ты не можешь заставить их перестать врать?

– Нет, не могу.

У штата нет никаких улик, свидетельствующих о причастности Гарди к убийствам. Абсолютно никаких. Поэтому, вместо того чтобы принять это во внимание и пересмотреть заведенное дело, штат поступает так, как привык поступать в подобных случаях. А именно: идет напролом, закусив удила, опираясь на вымыслы и сфабрикованные показания.

Гарди провел в зале суда две недели, слушая ложь с закрытыми глазами и медленно качая головой. Он способен качать головой несколько часов подряд, и присяжные наверняка считают его психом. Я просил его этого не делать, а сесть ровно, взять ручку и что-нибудь записывать в блокнот, будто у него есть мозги и он хочет бороться и победить. Но он просто не в состоянии это сделать, а спорить со своим клиентом в зале суда я не могу. Я просил его также прикрыть руки и шею, чтобы не было видно татуировок, но он ими гордится. Я просил его избавиться от пирсинга, но он настаивает на том, чтобы оставаться самим собой. Светлые головы, управляющие тюрьмой Майлоу, запрещают заключенным пирсинг любого рода, если, конечно, речь не идет о Гарди, который отправляется на заседание суда. В этом случае пусть он утыкает хоть все лицо. Пусть все увидят, какой Гарди ужасный и больной на всю голову сатанист, и у присяжных не будет никаких проблем с признанием его виновным.

На гвозде висит вешалка с белой рубашкой и штанами цвета хаки, в которых он ежедневно появлялся в суде. Этот дешевый комплект я купил для него на свои деньги. Он медленно расстегивает оранжевый тюремный комбинезон и вылезает из него. Он не носит нижнего белья – я заметил это в первый день суда и с тех пор пытаюсь не обращать внимания. Гарди медленно одевается.

– Сколько же вранья, – произносит он.

И он прав. На сегодняшний день со стороны обвинения были заслушаны девятнадцать свидетелей, и ни один из них не устоял перед искушением хоть как-то при-украсить свои показания вымышленными деталями или откровенно соврать. Патологоанатом, делавший вскрытие в криминалистической лаборатории штата, сообщил присяжным, что две маленькие жертвы утонули, но также добавил, что способствовала этому «травма от удара тупым предметом» по голове. Обвинению будет намного проще, если жюри сочтет, что девочек изнасиловали и избили до бесчувствия, а потом бросили в пруд. Никаких доказательств, что девочки подверглись сексуальному насилию, нет, однако это ничуть не помешало обвинению включить изнасилование в список предъявленных обвинений. Я бился с патологоанатомом на протяжении трех часов, но с экспертом трудно спорить, даже если он некомпетентен.

Поскольку у обвинения нет никаких доказательств, оно вынуждено их фабриковать. Самые возмутительные показания дал тюремный стукач по кличке Сажа, как нельзя более ему подходящей. Он поднаторел на ложных показаниях в зале суда и всегда говорит то, что от него хотят услышать. А с Гарди вышло вот как. Сажа очередной раз оказался в тюрьме по обвинению в торговле наркотиками, и ему светит десять лет за решеткой. Полицейским требовались нужные показания, и, естественно, Сажа подвернулся весьма кстати. Ему сообщили кое-какие детали преступления, а затем перевели Гарди из региональной тюрьмы в окружную, где сидел Сажа. Гарди понятия не имел, почему его туда перевели и какую ему приготовили ловушку (это произошло еще до меня).

Гарди поместили в маленькую камеру к Саже, который проявил к нему участие и якобы хотел всячески помочь. Он утверждал, что ненавидит полицейских и знает хороших адвокатов. Он также читал об убийствах двух девочек и догадывался, кто их убил на самом деле. Поскольку Гарди ничего не знал об убийствах, рассказать о них хоть что-то он никак не мог. Тем не менее через сутки Сажа заявил, что Гарди ему во всем признался. Полицейские выдернули Сажу из клетки, и в следующий раз Гарди его увидел только на судебном процессе. Для выступления в суде в качестве свидетеля Сажа привел себя в порядок: надел рубашку с галстуком, коротко постригся и прикрыл татуировки. Он с потрясающими подробностями воспроизвел рассказ Гарди: как тот выследил в лесу двух девочек, сбил их с велосипедов, заткнул им рот и связал, а потом пытал, надругался и избил, после чего бросил в пруд. По версии Сажи, Гарди был законченным наркоманом и фанатом тяжелого рока.

Настоящий спектакль. Я знал, что это была ложь от начала до конца, как знали это Гарди, Сажа, полицейские и прокуроры, да и у судьи, похоже, имелись сомнения. Однако присяжные всему поверили и с ненавистью и отвращением смотрели на моего клиента, который выслушал все с закрытыми глазами и лишь качал головой: нет, нет, нет. Показания Сажи были столь невероятными и изобиловали таким количеством жутких деталей, что порой даже не верилось, что все это вымысел. Такое просто невозможно придумать!

Я сражался с Сажей восемь часов, целый долгий и утомительный день. Судья уже начал терять терпение, а присяжные перестали соображать, но я мог бы продолжать целую неделю. Я поинтересовался у Сажи, сколько раз он давал показания в уголовных процессах. Он сказал, что, может, раза два. Я, сверившись с записями, осве-жил ему память и напомнил о девяти других процессах, на которых он сотворил точно такое же чудо для наших честных и непредвзятых прокуроров. Отчасти восстановив его память, я спросил, сколько раз прокуроры сокращали ему срок за то, что он лгал для них в суде. Он сказал, что ни разу, и мне пришлось остановиться на каждом из девяти случаев. Я документально подтвердил его ложь. Я ни у кого не оставил сомнений, и в первую очередь у присяжных, что Сажа – серийный стукач, который за лжесвидетельство получал смягчение приговора.

Должен признаться, в суде я нередко стервенею и это вредит делу. Сажа вывел меня из себя, и я обрушился на него с такой яростью, что кое-кому из присяжных даже стало его жалко. В конце концов судья сказал, чтобы я с ним заканчивал, но я не послушался. Я ненавижу лжецов, особенно таких, которые клянутся говорить правду, а потом нагло врут, чтобы моего клиента признали виновным. Я орал на Сажу, судья орал на меня, и временами казалось, что в зале стоит сплошной крик. Однако делу Гарди это никак не помогло.

Прокурор мог бы разбавить эту череду лжецов каким-нибудь свидетелем, заслуживающим доверия, но для этого были нужны мозги. Его следующим свидетелем оказался другой заключенный, тоже наркоман, который показал, что находился в коридоре возле камеры Гарди и слышал его признания Саже.

Одна ложь за другой.

– Пожалуйста, пусть они перестанут врать, – попросил Гарди.

– Я стараюсь, Гарди. Делаю все, что могу. Нам пора идти.

3

Помощник шерифа провожает нас в зал суда, который снова забит до отказа, и в воздухе висит напряжение. Сегодня десятый день заслушивания показаний, и я уверен, что в этом захолустном городишке не происходит ничего более примечательного. Мы здесь главное развлечение. В зале суда яблоку негде упасть, и люди толпятся даже вдоль стен. Слава богу, погода стоит прохладная, иначе бы мы все обливались потом.

Каждый судебный процесс, на котором рассматривается убийство, караемое смертной казнью, требует наличия не менее двух адвокатов защиты. Моим вторым адвокатом, или «вторым стулом», является Тротс – болван, которому следует сжечь свое свидетельство о праве заниматься адвокатской деятельностью и проклясть тот день, когда ему захотелось покрасоваться в зале суда. Он из маленького городка в двадцати милях от Майлоу и посчитал, что это достаточно далеко, чтобы оградить его от неприятностей, связанных с разбирательством ужасного дела Гарди. Тротс добровольно вызвался представлять защиту на предварительном слушании, надеясь благополучно соскочить, если дело дойдет до суда. Однако он просчитался. Как неопытный юнец, он завалил защиту на предварительном слушании, а потом пытался уйти в сторону. Но судья этого не допустил. Тогда Тротс решил, что лучшим выходом для него будет занять «второй стул», чтобы поднабраться опыта, почувствовать давление реального процесса и все такое, но после нескольких угроз убить его предпочел самоустраниться. Для меня же подобные угрозы являются такой же частью ежедневной рутины, как утренний кофе и лживые полицейские.

Я подал три ходатайства, чтобы удалить Тротса со «второго стула». Как и следовало ожидать, все они были отклонены, так что мы с Гарди вынуждены терпеть дебила, от которого вреда явно больше, чем пользы. Тротс садится от нас как можно дальше, правда, учитывая нынешнее гигиеническое состояние Гарди, я не могу его за это винить.

Несколько месяцев назад Гарди рассказал мне, что на самой первой их с Тротсом встрече в окружной тюрьме тот был шокирован его заявлением о невиновности. Они даже заспорили из-за этого. Хорош защитничек?

И вот Тротс сидит в самом конце стола, зарывшись с головой в бумаги и делая бессмысленные заметки, ничего не видя и не слыша вокруг и чувствуя на себе полные ненависти взгляды собравшихся, которые с удовольствием вздернули бы нас вместе с клиентом. Тротс рассчитывает, что этому когда-нибудь наступит конец и по завершении процесса он опять вернется к обычной жизни и выстраиванию карьеры. Но он заблуждается. Как только я освобожусь, подам жалобу в комиссию по этике Коллегии адвокатов и обвиню Тротса в «некачественной защите» до и во время судебного процесса. Я предпринимал это и раньше и знаю, как довести дело до конца. С коллегией у меня свои отношения, и правила игры мне отлично знакомы. Когда я разберусь с Тротсом, ему останется только сдать свою лицензию и заняться продажей подержанных автомобилей.

Гарди занимает место в центре стола. Тротс не поднимает глаз на своего клиента и не произносит ни слова.

Гувер, прокурор, подходит и протягивает мне листок бумаги. Никаких «добрый день» или «привет». Мы настолько далеки от самых банальных любезностей, что даже невинный приветственный кивок со стороны любого из нас будет похож на гром среди ясного неба. Я ненавижу этого человека точно так же, как он ненавидит меня, но в этом поединке ненависти у меня есть преимущество. Почти каждый месяц мне приходится иметь дело с лицемерными прокурорами, которые лгут, клевещут, ставят палки в колеса, утаивают, плюют на этику и не гнушаются ничем для получения обвинительного приговора, даже если сами знают, что правда не на их стороне. Так что мне отлично известна эта порода, этот вид и подвид юриста, находящегося над законом, потому что он и есть закон. Гувер же, напротив, редко имеет дело с отщепенцами вроде меня, потому что, к сожалению для него, редко сталкивается с сенсационными случаями и почти никогда с такими, в которых ответчик привлекает для защиты питбуля. Имей он дело с подобными адвокатами чаще, мог бы поднатореть в проявлении ненависти. Для меня же это образ жизни.

Я беру листок и спрашиваю:

– И кто для вас будет врать сегодня?

Он ничего не отвечает и отходит назад к своему столу, за которым с напускной деловитостью, чтобы произвести впечатление на публику, совещается небольшая банда его помощников, сплошь в темных костюмах. Это самый значительный процесс за всю их жалкую карьеру в таком захолустье, и они вдруг оказались на первом плане. Мне часто кажется, что все сотрудники офиса окружного прокурора, способные ходить, говорить, носить дешевый костюм и новый портфель, собрались за этим столом, чтобы добиться торжества справедливости.

Судебный пристав зычным голосом извещает о появлении судьи, я поднимаюсь с места, судья Кауфман входит, и мы садимся. Гарди отказывается вставать в знак уважения к важной персоне. Сначала это не на шутку выводило его честь из себя. В первый день суда, который теперь кажется таким далеким, он рявкнул, обращаясь ко мне:

– Мистер Радд, вы не могли бы попросить своего клиента подняться?

Я так и сделал, но Гарди отказался. Это смутило судью, и мы позже обсудили случившееся у него в кабинете. Он пригрозил наказать моего подзащитного за неуважение к суду и держать его в камере до конца процесса. Я попытался поддержать его порыв, но проговорился, что столь чрезмерная реакция будет неоднократно упоминаться при апелляции.

– А что они мне могут сделать такого, чего еще не сделали? – резонно поинтересовался Гарди.

Вот почему каждое утро судья Кауфман начинает с гримасы крайнего недовольства и уничижающего взгляда, которыми испепеляет моего клиента, а тот, как правило, сидит, ссутулившись, на стуле и либо теребит кольцо в носу, либо кивает головой, закрыв глаза. Трудно сказать, кто из нас – адвокат или клиент – вызывает у Кауфмана большую неприязнь. Подобно всем остальным жителям Майлоу, он давно убежден в виновности Гарди. И, как и все в зале суда, ненавидит меня с самого первого дня.

Но это не важно. В нашем бизнесе друзья большая редкость, а вот врагами обзаводишься очень быстро.

Поскольку в будущем году Кауфману, как и Гуверу, предстоят выборы, он растягивает губы в фальшивой улыбке политика и приглашает всех собравшихся в зале суда присутствовать при установлении истины. На основании расчетов, проделанных мной как-то в обеденный перерыв, в зале имелись места для чуть более трехсот человек. За исключением матери Гарди и его сестры, все горячо молятся о вынесении обвинительного приговора и незамедлительной казни. Оправдать надежды общественности надлежит судье Кауфману. Он – тот, кто до сих пор разрешал свидетелям обвинения беспрепятственно лжесвидетельствовать. Такое впечатление, что он не хочет рисковать потерей даже одного голоса на выборах, а такое возможно, поддержи он хотя бы один из заявленных мной протестов.

Когда все рассаживаются по местам, вводят членов жюри. Их четырнадцать человек, они теснятся на скамье присяжных: двенадцать выбранных плюс двое запасных, если кто-то заболеет или проштрафится. Они не изолированы (хотя я и просил об этом), поэтому могут свободно возвращаться вечером домой и поливать нас с Гарди грязью за ужином. В конце каждого дня заседаний судья напоминает им, что они не имеют права обсуждать процесс ни под каким видом, но они начинают судачить о нем, едва оказавшись на улице. Их вердикт уже вынесен. Предложи им проголосовать прямо сейчас, не заслушав ни одного свидетеля со стороны защиты, они признают Гарди виновным и потребуют его казни. А затем вернутся домой как герои и будут рассказывать о процессе всю оставшуюся жизнь. Когда Гарди казнят, они будут испытывать особую гордость за свою решающую роль в торжестве справедливости. Они станут местными знаменитостями. Их будут поздравлять, останавливать на улице, узнавать в церкви.

Все так же слащаво Кауфман приветствует их, благодарит за исполнение гражданского долга, спрашивает, не пытался ли кто-нибудь связаться с ними и оказать давление. Это обычно обращает взгляды кое-кого из присутствующих в мою сторону, как будто у меня есть время и желание и нет мозгов, чтобы красться в темноте по улицам Майлоу, преследуя присяжных, чтобы подкупить их, запугать или заручиться их поддержкой. Теперь ни у кого не вызывает сомнения, что единственным мошенником в зале являюсь именно я, несмотря на множество грехов, совершенных противоположной стороной.

По правде говоря, будь у меня деньги, время и персонал, я бы действительно подкупил и/или запугал каждого присяжного. Когда штат с его безграничными ресурсами идет на клевету и постоянно мошенничает, он придает обману легитимность. В этой игре нет места честности. Тут нет справедливости. Для адвоката, пытающегося спасти невиновного клиента, нет другой реальной альтернативы, кроме как прибегнуть при защите к обману.

Но если адвоката поймают на обмане, он подвергнется санкциям со стороны суда, получит взыскание от ассоциации адвокатов штата или даже станет ответчиком по официальному обвинению. Если же на обмане поймают прокурора, то его либо переизберут, либо повысят. Плохого прокурора наша система не наказывает никогда.

Присяжные заверяют его честь, что все в порядке.

– Мистер Гувер, – обращается он к прокурору с торжественным видом, – пригласите, пожалуйста, своего следующего свидетеля.

Затем на стороне штата выступает фундаменталистский проповедник, превративший старое агентство по продаже автомобилей во Всемирный храм жатвы Господней и собирающий от толп адептов пожертвования на молитвенных собраниях, которые ежедневно устраиваются исключительно для этой цели. Я видел его по кабельному телевидению, и одного раза мне хватило с лихвой. Он тоже хочет получить долю славы и рассказывает, как однажды схлестнулся с Гарди на вечерней службе, устроенной для молодежи. По его версии, на Гарди была футболка с музыкантами группы, работающей в стиле хеви-метал, и неким сатанинским посланием, позволившим дьяволу незаметно проникнуть на службу. В воздухе разгорелась невидимая духовная битва между силами добра и зла, и Господь был этим очень опечален. Божественное провидение помогло проповеднику обнаружить в толпе источник зла, после чего он остановил музыку, подошел к Гарди и вышвырнул его из помещения.

Гарди возражает, что никогда даже близко не подходил к этой церкви. По его словам, за все свои восемнадцать лет он вообще ни разу не был в церкви. Его мать это подтверждает. В провинции семьи вроде той, где вырос Гарди, принято называть «абсолютно неверующими».

Какое отношение такие показания имеют к рассмотрению дела об убийстве, понять невозможно. Это смехотворно и граничит с идиотизмом. Если будет вынесен обвинительный приговор, то всю эту чушь года через два рассмотрит непредвзятый апелляционный суд миль за двести отсюда. Судьи там вряд ли будут намного умнее Кауфмана, но уж точно не такими ограниченными, что уже прогресс, и скептически отнесутся к показаниям болвана-проповедника о выдуманном им инциденте, якобы имевшем место за тринадцать месяцев до убийства.

Я заявляю протест. Он отклоняется. Я заявляю протест уже со злостью. Он со злостью отклоняется.

Гувер отчаянно стремится доказать причастность к делу сатаны. Судья Кауфман с самого начала дал этой версии зеленый свет, и теперь Гуверу все дозволено. Однако свет тут же переключится на красный, как только я начну вызывать своих свидетелей. Нам повезет, если удастся внести в протокол хотя бы сотню слов из показаний свидетелей защиты.

Проповедник имеет непогашенную налоговую задолженность в другом штате. Он не знает, что я это раскопал, и на перекрестном допросе у меня будет возможность повеселиться. Хотя это ничего не изменит. Жюри уже определилось с вердиктом. Гарди – монстр, чье место в аду. Их задача заключается в том, чтобы поскорее его туда определить.

Гарди наклоняется ко мне и шепчет:

– Мистер Радд, клянусь, я никогда не был в церкви.

Я киваю и улыбаюсь, потому как ничего другого мне не остается. Адвокат не может верить всему, что говорят его клиенты, но когда Гарди утверждает, что никогда не был в церкви, я ему верю.

У проповедника вспыльчивый характер, и я этим пользуюсь. Я упоминаю задолженность по налогам, чтобы вывести его из себя, и успокоиться он уже не в силах. Я втягиваю его в дебаты о непогрешимости Писания, Троице, апокалипсисе, использовании иностранных языков, общении со змеями, принятии яда и повсеместном распространении сатанинских культов в округе Майлоу. Гувер возмущенно заявляет протесты, и Кауфман их поддерживает. В какой-то момент проповедник, само благочестие, но с побагровевшим лицом, закрывает глаза и картинно воздевает руки. Я инстинктивно замираю, съеживаюсь и смотрю в потолок, словно ожидая удара молнии. После этого он называет меня атеистом и говорит, что я отправлюсь в ад.

– Так вы наделены властью посылать людей в ад? – тут же парирую я.

– Господь говорит мне, что вы туда отправитесь.

– Так дайте ему микрофон, чтобы мы все могли услышать.

При этих словах двое присяжные, не удержавшись, хмыкают. Для Кауфмана это уже слишком. Он стучит молотком и объявляет перерыв на обед. Мы потратили полдня на лицемерного придурка и его лживые показания, но он не первый местный, настоявший на своем участии в процессе. В Городе полно желающих выглядеть героями.

4

Обед – это всегда приятно. Поскольку покидать здание суда для нас с Гарди небезопасно, как, впрочем, и сам зал суда, мы в одиночестве едим сандвичи за столом защиты. Всего приносят шестнадцать упаковок, перемешивают их, берут наугад две для нас, а остальные отправляют в комнату присяжным. Это предложил я, потому что не хочу быть отравленным. Гарди не в курсе; он просто голоден. Он говорит, что еда в тюрьме понятно какая и что и он не доверяет охранникам. Там он ничего не ест, и поскольку обед – его единственный шанс принять пищу за весь день, я обратился к судье Кауфману с ходатайством, чтобы штат удвоил его порцию и он получал два малосъедобных куриных сандвича с увеличенной порцией картошки и соленых огурцов. Другими словами, две упаковки, а не одну. Ходатайство было отклонено.

Вот почему Гарди достается половина моего сандвича и вся соленая хрень. Не будь я голоден, ему бы доставалась вся моя порция этой отравы.

Время от времени в зал наведывается Напарник. Он боится надолго оставлять фургон на одном месте без присмотра, чтобы не прокололи шины и не разбили стекла. К тому же на него возложен ряд обязанностей, одна из которых – время от времени встречаться с Епископом.

Когда я оказываюсь в зоне боевых действий в каком-нибудь маленьком городке, уже сомкнувшем ряды для убийства одного из своих жителей за некое чудовищное преступление, нахождение нужного источника информации может занять некоторое время. Таким источником всегда становится другой адвокат, местный житель, который тоже защищает преступников и еженедельно сталкивается с полицией и прокуратурой. Этот источник наконец сам выходит на нас, принимая все мыслимые меры предосторожности, потому что боится быть разоблаченным как предатель. Он знает правду или что-то близкое к правде. Он знает всех игроков, знает плохих парней, а иногда и хороших. Поскольку его шансы на выживание зависят от того, насколько хорошо ему удается ладить с полицейскими, секретарями суда и помощниками прокурора, он знает систему изнутри.

В случае с Гарди моим тайным осведомителем является Джимми Брессап. Мы называем его Епископом. Я никогда его не видел. Он работает через Напарника, и они встречаются в необычных местах. По словам Напарника, Епископу около шестидесяти, у него длинные седые редеющие волосы, он плохо одет, много сквернословит, имеет дурной характер и слабость к бутылке.

– То есть похож на меня в старости? – спросил я.

– Не совсем, – уклончиво отозвался Напарник.

При всем своем бахвальстве и экстравагантности, Епископ боится, что его контакты с адвокатами Гарди будут раскрыты.

По словам Бишопа, Гуверу и его подельникам уже известно, что они судят не того человека, но они зашли слишком далеко, чтобы дать обратный ход и признать ошибку. И еще: в городке с самого начала шептались о том, кто является настоящим убийцей.

5

Сегодня пятница, и все в зале суда устали. Примерно с час у меня уходит на то, чтобы решительно разобраться с прыщавым тупым маленьким негодяем, который утверждает, что присутствовал на той церковной службе, когда Гарди вызывал демонов и ломал вещи. Честно говоря, я не раз сталкивался с самым откровенным лжесвидетельством, но такого беспредела еще не встречал. Мало того что все это была гнусная ложь, но она не имела абсолютно никакого отношения к делу. Ни один другой прокурор не стал бы с этим связываться. Ни один другой судья не допустил бы приобщения подобных показаний к делу. Кауфман наконец объявляет перерыв в заседаниях на выходные.

Мы с Гарди встречаемся в комнате ожидания, где он переодевается в тюремный комбинезон, а я произношу банальности с пожеланием ему хорошо провести уик-энд. Я даю ему десять долларов на торговые автоматы. Он говорит, что завтра мать принесет его любимое лимонное печенье. Иногда охранники его пропускают, а иногда оставляют себе. Как выйдет на этот раз, предугадать невозможно. Каждый охранник весит в среднем фунтов триста, так что им, полагаю, необходимы украденные калории. Я прошу Гарди в выходные принять душ и вымыть волосы.

– Мистер Радд, если я найду бритву, то покончу с собой, – заявляет он и проводит ребром ладони себе по горлу.

– Не говори так, Гарди.

Он уже заявлял об этом раньше, и вполне серьезно. Парню незачем жить, и у него достаточно мозгов, чтобы понимать, что его ждет. Черт, это было бы видно даже слепому. Мы пожимаем друг другу руки, и я быстро спускаюсь по ступенькам задней лестницы. У двери меня встречают Напарник и помощники шерифа и заталкивают в фургон. Очередной безопасный отъезд.

Когда мы покидаем пределы Майлоу, я начинаю клевать носом и вскоре засыпаю. Минут через десять меня будит звонок мобильника, и я отвечаю на вызов. Мы следуем за патрульной машиной до мотеля, где забираем свои вещи, рассчитываемся за номера и уезжаем. Вскоре мы уже одни и едем в Город.

– Встречался с Епископом? – спрашиваю я Напарника.

– Да. Сегодня пятница, а по пятницам, полагаю, он начинает пить около полудня. Но только пиво, как он сразу предупредил. Так что я купил упаковку из шести банок, и мы поехали. Та забегаловка настоящая помойка. По его словам, Пили в ней завсегдатай.

– Так ты уже осушил несколько банок? Может, за руль лучше сяду я?

– Только одну, Босс. Потягивал из нее, пока не нагрелась. А вот Епископ выпил три сразу. Холодными.

– И мы верим такому парню?

– Я просто выполняю свою работу. С одной стороны, он заслуживает доверия, потому что прожил здесь всю жизнь и всех знает. С другой, он такое трепло, что ничему не хочется верить.

– Посмотрим.

Я закрываю глаза и пытаюсь вздремнуть. В разгар процесса, где рассматривается дело об убийстве, сон является недоступной роскошью, и я научился перехватывать хотя бы по чуть-чуть, как только подворачивалась такая возможность. Я отключился на десять минут во время обеда, устроившись на жесткой скамье в пустом зале суда, а в три ночи мерил шагами убогий номер в мотеле. Я часто отрубаюсь на середине фразы, когда за рулем сидит Напарник и фургон с ровным урчанием мчится вперед.

В какой-то момент возвращения в нашу цивилизацию я проваливаюсь в темноту.

6

Сегодня третья пятница месяца, по этим дням я регулярно хожу на свидание, если совместную выпивку пары бокалов можно считать таковым. Оно больше похоже на визит к стоматологу для чистки зубного канала. Дело в том, что при других обстоятельствах эта женщина не стала бы встречаться со мной даже под дулом пистолета, и я разделяю ее чувства. Но тут есть своя предыстория. Мы встречаемся в том же баре и в той же кабинке, где впервые вместе ужинали, правда, совсем в другой жизни. Ностальгия тут ни при чем, просто так удобно нам обоим. Это корпоративный бар в центре Города, один из многих в целой сети, но тут уютно, а по вечерам в пятницу и довольно оживленно.

Джудит Уитли приходит первой и занимает кабинку. Я появляюсь через несколько минут, пока она еще не успела разозлиться. Она никогда и никуда не опаздывает и считает опоздания признаком слабости. Таких признаков, по ее мнению, у меня множество. Она тоже адвокат – и своим знакомством мы обязаны нашей профессии.

– Ты выглядишь усталым, – говорит она без тени сострадания. Признаки усталости заметны и на ее лице, но в свои тридцать девять она по-прежнему потрясающе красива. Каждый раз, когда вижу ее, я понимаю, почему когда-то буквально потерял голову.

– Спасибо, а ты, как всегда, великолепна.

– Спасибо.

– Всего десять дней, а силы уже на исходе.

– Есть подвижки? – спрашивает она.

– Пока нет.

Она в общих чертах знакома с делом Гарди и процессом, и она знает меня. Если я считаю его невиновным, то для нее этого достаточно. Но у нее есть свои клиенты, из-за которых приходится переживать и терять сон. Мы заказываем напитки: она – традиционный бокал белого вина, а я – коктейль из виски с лимонным соком.

Мы выпьем по паре бокалов меньше чем за час и расстанемся до следующего месяца.

– Как дела у Старчера? – спрашиваю я.

Я не теряю надежды, что в один прекрасный день смогу произнести идиотское имя своего сына без ненависти, но этот день еще не настал. В свидетельстве о рождении я указан отцом, но, когда сын родился, меня не было рядом. Поэтому имя ребенку Джудит выбирала исключительно на свой вкус. Оно больше похоже на фамилию и совсем не подходит для имени.

– У него все хорошо. – Она говорит с апломбом, потому что вовлечена в жизнь ребенка полностью, а я совсем никак. – На прошлой неделе я встречалась с его учительницей, и она довольна его успехами. Она считает, что он нормальный ученик второго класса, который бойко читает и радуется жизни.

– Приятно слышать, – замечаю я.

Ключевым словом тут является «нормальный» – из-за наших обстоятельств. Старчер растет в необычных условиях. Половину времени он проводит с Джудит и ее нынешним «партнером», а другую – с ее родителями. Из больницы она забрала Старчера в квартиру, где жила с Гвинет, женщиной, ради которой оставила меня. Затем они три года пытались официально усыновить Старчера, но я бился с ними как бешеный зверь. Я ничего не имею против усыновления детей гей-парами. Но Гвинет я не выносил на дух. И оказался прав. Вскоре после этого они расстались, причем с жутким скандалом, чем я безмерно наслаждался, наблюдая со стороны.

Мы оба тяготимся обществом друг друга. Приносят напитки, и мы даже не чокаемся со словами «Твое здоровье!». Пустая трата времени. Мы хотим выпить как можно скорее.

– Моя мать приезжает в Город на будущие выходные и хотела бы повидать Старчера. Как-никак он ее единственный внук, – сообщаю я ужасную новость.

– Мне это известно, – огрызается она. – Эти выходные – твои. Можешь делать все, что угодно.

– Это так, но у тебя есть талант все усложнять. Я просто не хочу никаких проблем, вот и все.

– Твоя мать и есть настоящая проблема.

С этим трудно не согласиться, и я обреченно киваю. Сказать, что Джудит и моя мать возненавидели друг друга с первого взгляда, значит не сказать ничего. Причем ненависть была настолько сильной, что мать обещала вычеркнуть меня из завещания, если я женюсь на Джудит. В то время меня уже начинали одолевать серьезные сомнения насчет наших отношений и будущего, но эта угроза стала последней каплей. Хотя я и желаю матери прожить до ста лет, но ее состояние для меня – вопрос отнюдь не тривиальный. Парню с моими доходами нужна мечта. Все дело в том, что мать часто использует завещание как инструмент шантажа детей. Моя сестра вышла замуж за республиканца и была вычеркнута из завещания. Два года спустя республиканец, который на самом деле оказался хорошим парнем, стал отцом самой чудесной внучки на свете. Так что теперь моя сестра опять фигурирует в завещании, во всяком случае, мы так думаем.

Как бы то ни было, я уже собирался порвать с Джудит, когда она сообщила убийственную новость о своей беременности. Я полагал, что отцом являлся я, хотя и не решился задать столь провокационный вопрос. Позже я узнал жестокую правду о том, что она уже встречалась с Гвинет. Это был настоящий удар под дых, по-другому и не скажешь. Наверное, по каким-то признакам можно было догадаться, что моя возлюбленная – лесбиянка, однако я ничего такого не замечал.

Мы поженились. Мама сказала, что изменила завещание и я не получу ни цента. Мы с горем пополам прожили вместе пять несчастных месяцев, потом еще пятнадцать просто числились супругами, после чего расстались, чтобы не тронуться умом окончательно и бесповоротно. Старчер появился на свет в самый разгар нашей войны и с рождения стал боевой потерей, а мы с его матерью по-прежнему продолжаем вести прицельный огонь друг по другу. Ритуал ежемесячной встречи в баре – вынужденное проявление цивилизованности.

Полагаю, дорогая мама снова включила меня в завещание.

– И чем мамуля намеревается заняться с моим ребенком? – спрашивает она.

Она никогда не называет его «нашим» ребенком. Она никогда не могла удержаться от мелких колкостей и дешевых приемов, больше приличествующих студентам. Она бьет по больному месту, но делает это неумно. Не реагировать почти невозможно, но я научился сдерживаться и просто прикусываю язык. Он уже весь покрыт шрамами.

– По-моему, они пойдут в зоопарк.

– Она всегда водит его в зоопарк.

– А что в этом плохого?

– После прошлого раза ему снились кошмары с питонами.

– Ладно, я попрошу сводить его куда-нибудь еще.

Она уже создает проблемы. Что плохого в том, чтобы сходить с нормальным семилетним мальчиком в зоопарк? Я не понимаю, почему наши встречи проходят так, а не по-другому.

– Как дела в конторе? – спрашиваю я. Мое любопытство сродни тому, что проявляется при автомобильной аварии. Устоять просто невозможно.

– Нормально, – отвечает она. – Обычная суета.

– Вам надо взять на работу мужчин.

– У нас хватает проблем и без них.

Официантка замечает, что наши бокалы пусты, и идет за новой порцией выпивки. С первой мы всегда разделываемся быстро.

Джудит – одна из четырех партнеров юридической фирмы, в которой работают десять женщин: все – воинствующие лесбиянки. Фирма специализируется на нарушении законодательства в отношении геев в сфере занятости, жилья, образования, здравоохранения, к этому в последнее время добавились и гей-разводы. Они хорошие юристы, жесткие переговорщики и решительные оппоненты в судебном процессе, всегда агрессивные и часто фигурирующие в новостях. Фирма позиционирует себя как объявившую войну обществу и никогда не отступающую. Однако внешние битвы куда менее кровопролитны, чем внутренние разборки.

– Я мог бы поступить к вам старшим партнером, – говорю я, пытаясь пошутить.

– Ты не протянешь там и десяти минут.

Выдержать там хоть десять минут не способен ни один мужчина. Фактически мужики шарахаются от них как от прокаженных. При одном лишь упоминании фирмы бросаются врассыпную. А то и сразу сигают с моста.

– Наверное, ты права. А ты никогда не скучаешь по сексу с противоположным полом?

– Послушай, Себастиан, ты правда хочешь поговорить о сексе с представителем другого пола после неудачного брака и рождения нежеланного ребенка?

– Мне такой секс нравится. А тебе он когда-нибудь нравился? Мне кажется, что да.

– Я притворялась.

– Нет, не притворялась. И, насколько я помню, ты была восхитительна.

Я знаю двух парней, с которыми она спала до моего появления. А потом сбежала к Гвинет. Я часто задавался вопросом: неужели я был так плох в постели, что вынудил ее сменить ориентацию? Не думаю. Должен признать, у нее отличный вкус. Я ненавижу Гвинет, ненавижу до сих пор, но она, с ее внешностью, могла запросто остановить движение на любой улице Города. А ее нынешний партнер Эйва в свое время рекламировала дамское белье для местного универсального магазина. Я помню эту рекламу в воскресной газете.

Приносят напитки, и мы тут же тянемся к бокалам.

– Если ты хочешь поговорить о сексе, я ухожу, – предупреждает она, но не злится.

– Извини. Послушай, Джудит, каждый раз, когда я тебя вижу, не могу не думать о сексе. Но это моя проблема, а не твоя.

– Обратись к доктору.

– Мне не нужен доктор. Мне нужен секс.

– Это что – предложение?

– А есть смысл?

– Нет.

– Так я и думал.

– У тебя сегодня есть бои? – спрашивает она, меняя тему, и я не возражаю.

– Есть.

– Знаешь, ты больной на всю голову. Это же такой жестокий вид спорта.

– Старчер говорит, что хочет посмотреть.

– Если ты возьмешь Старчера на бои без правил, то больше никогда его не увидишь.

– Успокойся, я пошутил.

– Может, это и шутка, но ты все равно больной.

– Спасибо. Лучше выпей. – Мимо нашей кабинки проходит изящная красивая азиатка в короткой обтягивающей юбке, и мы провожаем ее взглядами. – Ни фига себе!

Алкоголь начинает действовать – на Джудит позже, потому что она больше зажата внутренне, и на ее лице впервые за вечер появляется улыбка. А может, и за всю неделю.

– Ты с кем-нибудь встречаешься? – спрашивает она уже значительно мягче.

– С нашей последней встречи ни с кем, – отвечаю я. – Весь в трудах.

Моя последняя подруга попрощалась со мной три года назад. Время от времени мне везет, и у меня бывают женщины, но сказать, что я нахожусь в поиске кого-то для серьезных отношений, значит погрешить против истины. Пауза в разговоре надолго затягивается, и мы этим тяготимся. Осушив бокалы до конца, мы снова возвращаемся к Старчеру, моей матери и следующим выходным, которых оба теперь боимся.

Мы вместе выходим из бара, сдержанно чмокаем друг друга в щеку и прощаемся. Галочка поставлена.

Когда-то я любил ее, потом по-настоящему ненавидел. Теперь Джудит мне почти нравится, и, если наши ежемесячные встречи продолжатся, мы даже можем подружиться. Мне этого хочется, потому что мне нужен друг, который будет понимать, что я делаю и зачем. И наш сын от этого только выиграет.

7

Я живу на двадцать пятом этаже дома в центре города, и из моих окон немного видно реку. Мне здесь нравится из-за тишины и спокойствия. Если кому-то захочется взорвать или сжечь мою квартиру, то сделать это, не причинив вреда всему зданию, будет очень непросто. В центре Города не совсем благополучно с преступностью, так что мы живем в окружении видеокамер и вооруженных охранников. Я чувствую себя в безопасности.

Мою прежнюю двухуровневую квартиру на первом этаже изрешетили пулями, а пять лет назад сожгли офис, бросив в него бутылку с зажигательной смесью. Злоумышленников так и не удалось ни поймать, ни даже установить их личности, но я уверен, что полицейские не особо старались. Как я уже говорил, специфика моей работы вызывает ненависть у многих, и есть люди, желающие причинить мне страдания. Кое-кто из них носит полицейский жетон.

В квартире площадью тысячу квадратных футов имеются две небольшие спальни, еще меньших размеров кухня, которая используется редко, и гостиная, где с трудом размещается единственный ценный для меня предмет мебели. Я не уверен, что старинный бильярдный стол можно отнести к предметам мебели, но это моя квартира, и я буду называть все, что там есть, так, как мне хочется. В длину он девять футов, с классическим соотношением сторон 2:1, и был изготовлен в 1884 году бостонской компанией «Оливер Л. Бриггс». Я выиграл его благодаря одному судебному процессу, оплатил полную реставрацию, а затем тщательную повторную сборку и установку прямо посреди моего логова. В обычные дни или когда мне не приходится коротать ночи в дешевых мотелях, надеясь избежать смерти, я нередко катаю шары и могу тренироваться часами. Игра в пул против самого себя – это и отдых, и снятие стресса, и дешевая терапия. Она возвращает меня в далекое прошлое, когда я, будучи старшеклассником, постоянно околачивался в заведении под названием «Вешалка» – местном бильярдном зале, чья история насчитывает несколько десятилетий. Это старомодный бильярдный зал с рядами столов, над которыми вечно висят клубы дыма, с плевательницами, дешевым пивом, мелкими ставками и клиентурой, не привыкшей к церемониям, но и не выходящей за рамки. Хозяин и мой старый друг – его зовут Кэрли – всегда на посту и присматривает за порядком.

Когда меня мучает бессонница, а голова отказывается соображать, я часто отправляюсь в «Вешалку», где в два часа ночи катаю в одиночку шары, чувствуя себя совершенно счастливым, будто переместился в иной мир.

Но не сегодня. Я проскальзываю в квартиру на крыльях выпитого виски и быстро переодеваюсь в комплект для боев – джинсы, черную футболку и яркую блестящую желтую куртку с надписью «Тадео Запата» на спине, которая застегивается на талии и немного светится в темноте. Я стягиваю свои подернутые сединой волосы в тугой хвост. Меняю очки на пару в светло-голубой оправе. Потом надеваю бейсболку – тоже ярко-желтую, под цвет куртки, и с надписью «Запата» над козырьком. Я чувствую себя достаточно преобразившимся, чтобы не быть узнанным, и вечер должен пройти без эксцессов. Там, куда я направляюсь, толпу не интересуют сомнительные адвокаты. Там будет немало отморозков, тех, кто не в ладах с законом сейчас, или уже был в прошлом, или окажется в будущем, но их внимания я точно не привлеку.

Еще одна неприятная особенность моего образа жизни заключается в том, что мне часто приходится покидать квартиру в темное время суток, прибегая к маскировке: надевать разные кепки и даже фетровую шляпу, менять очки, убирать волосы.

Напарник подвозит меня к старой городской спортивной арене, что в восьми кварталах от моего дома, и высаживает в соседнем переулке. Перед входом толпятся люди. Из динамиков ревет рэп. По соседним зданиям лихорадочно шарят лучи прожекторов. Яркая бегущая строка рекламирует главную схватку и предшествующие ей «разогревающие» бои.

Тадео участвует в четвертом, последнем предварительном бое перед главным событием – боем супертяжеловесов, который и вызывает настоящий ажиотаж, поскольку фаворитом является безумный бывший игрок Национальной футбольной лиги, хорошо известный в округе. Вложив год назад в карьеру Тадео 30 тысяч долларов, я владею ее 25 процентами, и с тех пор он не проиграл ни разу. К тому же я ставлю на него на стороне, причем весьма успешно. Если он сегодня выиграет, его доля составит 6 тысяч долларов. В случае проигрыша он получит только половину этой суммы.

В коридоре где-то глубоко в недрах арены я слышу разговор двух охранников. Один говорит, что сегодня аншлаг. Пять тысяч болельщиков. Я показываю пропуск, и меня пропускают сначала через одну дверь, потом через другую. Я оказываюсь в темной раздевалке и сразу ощущаю напряжение, буквально висящее в воздухе. Сегодня нам выделена половина длинного зала. В мире смешанных единоборств карьера Тадео уверенно набирает обороты, и мы все ощущаем, что стоим на пороге чего-то большого. Он лежит на животе в одних трусах, и в 130 фунтах его тела нет ни единой капли жира. Его двоюродный брат Лео массирует ему лопатки. Светло-коричневая кожа блестит от масла. Я обхожу комнату, останавливаясь поговорить с его менеджером Норберто, тренером Оскаром, а также братом и спарринг-партнером Мигелем. При разговоре со мной они улыбаются, потому что считают меня, одинокого гринго, человеком с деньгами. К тому же я агент, парень со связями и мозгами, который может помочь Тадео попасть на чемпионат боев без правил, если он продолжит выигрывать. На заднем плане маячит еще пара его родственников, по сути иждивенцев, не играющих в жизни Тадео никакой роли. Мне не нравится их присутствие, потому что рано или поздно они наверняка попросят за это денег, но после семи побед подряд Тадео считает, что ему нужна свита. Они все так считают.

За исключением Оскара, все они члены одной уличной банды среднего пошиба, которая состоит из сальвадорцев, торгующих кокаином. Тадео приняли в банду, когда ему исполнилось пятнадцать, но он никогда не стремился выйти в ней на первые роли. Он нашел старые боксерские перчатки, тренажерный зал, и вдруг выяснилось, что у него необыкновенно быстрые руки. Его брат Мигель тоже боксировал, но не так хорошо. Мигель руководит бандой, и на улице у него скверная репутация.

Чем больше Тадео выигрывает боев и зарабатывает, тем сильнее меня тревожит его связь с бандой.

Я наклоняюсь и тихо спрашиваю:

– Как дела у моего парня?

Он открывает глаза, смотрит на меня и неожиданно улыбается, вытаскивая наушники. Потом выпрямляется и садится, резко заканчивая массаж. Мы немного болтаем, и он уверяет, что готов кого-нибудь убить. Молодчина! Его подготовка к бою включает отказ от бритья в течение недели, и неопрятная бородка вкупе с копной черных волос напоминают мне великого Роберто Дурана[2]. Но корни Тадео в Сальвадоре, а не Панаме. Ему двадцать два года, он гражданин США и по-английски говорит почти так же хорошо, как и по-испански. У его матери с документами тоже полный порядок. Она работает в кафе, живет в квартире, полной детей и родственников, и мне кажется, все, что зарабатывает Тадео, делится между очень и очень многими.

При каждом общении с Тадео я радуюсь, что не должен ему противостоять на ринге. У него свирепые черные зрачки, в которых читается: «Устрой мне беспредел. Покажи мне кровь». Он вырос на улице и дрался со всеми, кто подходил слишком близко. Старший брат Тадео умер от удара ножом, и он боится тоже умереть. Когда выходит на ринг, он убежден, что дело закончится смертью, но только не его. Он три раза проиграл по очкам, но до сих пор никому не удалось его вырубить. Он тренируется по четыре часа в день и близок к достижению вершин мастерства в джиу-джитсу.

Тадео говорит низким голосом, медленно роняя слова: обычный мандраж перед боем, когда от страха путаются мысли и сосет под ложечкой. Мне это знакомо. Я через это проходил. Давным-давно я участвовал в любительском боксерском турнире «Золотые перчатки» и провел пять поединков. Я проиграл четыре и победил в одном, когда о моей тайной карьере узнала мать и милосердно положила ей конец. Но я прошел через это. У меня хватало мужества выходить на ринг и получать по полной.