Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов Добров Андрей

Глава 5

Спившийся певец

Было время обеда, и я поехал в Купеческий клуб, чтобы переговорить с тем, кто мог бы мне дать характеристики по списку участников дуэли. Экипажей у подъезда стояло немного, что неудивительно – в будни члены клуба предпочитали обедать в традиционных для деловых кругов ресторанах – в «Славянском базаре», у того же Тестова, в «Эрмитаже» и прочих заведениях. Я отдал в гардероб пальто и папаху и попросил вызвать звонком метрдотеля. Когда тот явился, я спросил у него, где можно найти эконома клуба, Веретенникова. Метрдотель предложил мне обождать в библиотеке и пообещал привести Илью Сергеевича, если тот не занят каким-нибудь неотложным делом. Я прошел в библиотеку – просторную комнату с двумя огромными окнами и книжными шкафами вдоль стен, сел на кожаный диван справа и стал просматривать брошенные на журнальный столик сегодняшние газеты. Прошло не более пяти минут, как Веретенников быстро вошел в библиотеку и направился ко мне.

– Господин Гиляровский, если не ошибаюсь?

– Точно так, – ответил я, откладывая газеты и тяжело поднимаясь с мягкого дивана.

Мы пожали друг другу руки.

– Что-то случилось? – Веретенников схватил один из стульев и, поставив его напротив дивана, сел сам и пригласил меня: – Садитесь-садитесь!

– Вы торопитесь? – спросил я, усаживаясь обратно.

– Увы, – ответил Веретенников. – Не могу этого отрицать.

– И все же, ответьте мне на несколько вопросов, Илья Сергеевич. Вот вы сразу назвали меня по фамилии. И что же – вы знаете по именам всех членов клуба?

Илья Сергеевич смутился. Пока он думал над ответом, я получше его рассмотрел. Его знаменитого предшественника Николая Агафоныча я помнил хорошо – он был таким же неотъемлемым элементом клуба, как огромная хрустальная люстра на сто свечей в главной зале (впрочем, вместо свечей там уже давно были вмонтированы электрические лампы) или картина Айвазовского «Бриг «Меркурий», атакованный двумя турецкими кораблями», висевшая в карточном зале. И когда Николай Агафоныч умер, клубу долго не могли подобрать нового эконома, потому что специально созданная из старейших членов комиссия отвергала все кандидатуры, пока не остановилась на Илье Сергеевиче Веретенникове, служившем управляющим у самого Лентовского – заведуя ресторанами знаменитого «Эрмитажа», от которого ныне остались одни руины да зарастающие илом пруды. Новому эконому было чуть больше пятидесяти, он носил короткую эспаньолку и красиво зачесывал назад свои темные волосы, едва тронутые сединой. Высокий и сухощавый, одевался он всегда безукоризненно и казался скорее потомком кардинала Ришелье, чем вятским учителем – именно с этой должности начиналась его карьера тридцать лет назад.

– Вынужден, к своему стыду, признаться, что я не помню всех членов клуба. Впрочем, это и невозможно, Владимир Алексеевич, ведь теперь их почти две тысячи, и мы уже ведем переговоры о покупке нового, более просторного здания.

– На Малой Дмитровке? – уточнил я.

Веретенников кивнул.

– Хорошо. Тогда позвольте, я назову вам несколько фамилий, а вы скажете – знакомы они вам или нет.

Илья Сергеевич задумчиво посмотрел на меня:

– Можете вы мне сказать, с какой целью интересуетесь? Видите ли, если это между нами, то я, конечно, расскажу все, что знаю. Но если вы собираете информацию для печати…

– Именно что для печати, – подтвердил я. – И дело касается отравления господина Столярова.

– Но расследование поручено полиции, – возразил эконом.

– Поручено, – согласился я. – И полиции известно, что я, так сказать, иду параллельным курсом. Уверен, не сегодня, так завтра напротив вас будет сидеть сотрудник Сыскного отдела и задавать точно такие же вопросы, которые интересуют сейчас меня.

– Понятно, – кивнул Илья Сергеевич. – Спрашивайте.

Я вынул из внутреннего кармана блокнот и открыл его на нужной странице.

– Патрикеев.

– Матвей Петрович, – не задумываясь, ответил Веретенников. – Спичечные фабрики в Липецке и Туле. Еще, кажется, солеварни где-то на Севере. И мебель в Ярославле. Терпеть не может французскую кухню, ест только русское, пост не соблюдает. Пьет в основном немецкие вина и водку.

– Чепурнин.

– Егор Львович. Ткацкие и бумагопрядильные фабрики в Иваново-Вознесенске. Интересная история – он из крепостных фабрикантов, которые выкупились в тридцатые годы прошлого века. Обожает турецкий кофе в песке, причем страшной крепости и в малых дозах. Сигары предпочитает кубинские. И в этом он совершенно прав.

– Горн.

Веретенников задумался.

– Горн… Горн…

– Аптекарь, – подсказал я ему.

– Ах! Павел Иванович, кажется… Увы, я время от времени его вижу в клубе, но ничем особенным мне он не известен.

– Он чем-то болен? – спросил я прямо.

– Болен? – удивился Веретенников и потом пробормотал: – Болен… Почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, у него что-то с лицом. Он пользуется косметикой. И руки дрожат.

– Ну… – протянул эконом. – У многих дрожат руки. А косметика… Я думаю, если господин Горн чем-то и болен, то способен сам себя вылечить. Насколько я помню, он гомеопат.

– Хорошо, – пробормотал я, записывая в блокнот сказанное экономом. – Часто вы их видели вместе с покойным Столяровым?

Эконом пожал плечами:

– Так чтобы… Нет, не могу сказать. И Столяров, и Патрикеев с Чепурниным – старые члены клуба, живут в Москве уже не один десяток лет. Конечно, они должны быть хорошо знакомы друг с другом, но вот так… простите, тут я вам не помогу.

– Ладно, – кивнул я. – Часто они тут бывают?

– Частенько. Не каждый день, но бывают.

– Играют?

– Патрикеев играет. Столяров играл… Чепурнин – нет, я не видел, чтобы он подсаживался к столу.

В клубе играли в карты – даже в запрещенные игры, но полиция закрывала на это глаза, тем более что клуб получал за счет этой игры немалый доход в виде штрафов тех, кто не переставал метать карты после десяти вечера, когда игра официально заканчивалась. И чем дольше игроки сидели за столом, тем выше были штрафы. Впрочем, купцы, ставившие сотни и тысячи рублей, платили такие штрафы не глядя, засиживаясь иногда до утра. Впрочем, подобной системы штрафов придерживались все знаменитые клубы Москвы. Зато в Купеческом клубе состоял на жалованье специальный «надзиратель» – вышедший в отставку околоточный Еремеев, задачей которого было не допускать в залы, где шла игра, всевозможных шулеров, для которых члены клуба были как бы законной добычей. Еремеев, еще во время своей полицейской службы, «набил глаз» на шулеров и их повадки. И ценился Советом клуба очень высоко.

– Последний вопрос, Илья Сергеевич, вы когда-нибудь слышали про дуэль с «Чашей Сократа»?

– Нет. А что это такое?

– Так, ерунда, – ответил я, захлопывая блокнот.

– А хотите знать мое мнение насчет этого отравления? – вдруг спросил Веретенников.

– Конечно, хочу!

– Шерше ля фам, – ответил эконом.

– В каком смысле?

– Завтра вечером приходите к девяти. Увидите и Патрикеева, и Чепурнина. Был бы жив Столяров – и он бы пришел. Вот вы спрашивали про игру – думаю, вы не там ищете. У них действительно была общая страсть, но это – не страсть к игре, а я бы сказал – страсть к музыке.

– К музыке? – удивился я.

– Именно к музыке, – тонко улыбнулся эконом и вдруг стал совершенно похож на Ришелье с портрета работы Шампеня.

Пообедать я решил тут же, так сказать, не отходя от рабочего места. Прошел в столовую, где давеча имел разговор с ресторатором Тестовым, сел у окна и подозвал официанта:

– Чем сегодня у вас кормят?

Тот дернулся было принести карточку меню, но я махнул рукой:

– Ты мне так скажи, я же не читать пришел, а поесть.

– На первое польский борщ на копченой грудинке с ушками-с. Или селяночка сборная рыбья на раковом масле, – начал он перечислять.

– Селянку, – постановил я, и официант, черкнув в блокноте, продолжил:

– Если не торопитесь, то на второе могу подать духового цыпленка с белыми грибами-с.

Я скептически поморщился.

– Что ты мне заливаешь тут, голубчик? Духового цыпленка томить надо полтора часа. Небось с утра остался, так вы его просто разогреть хотите.

Белобрысый, поняв свою оплошность, предложил другое блюдо:

– Тогда зайчика в сметане? Со вчерашнего вечера купался в маринаде. К обеду тушить поставили, как раз свежее будет, только из печки. Подадим с салатом из синей капусты.

– Хорошо, – кивнул я, – давай зайца.

Белобрысый сделал отметку и склонился ко мне:

– Закусочки перед первым не желаете-с? Огурчиков соленых, малосольных, маринованных? Помидорчиков зеленых или красных? Подам с водочкой.

– И того, и другого, и водочки.

– И десерт закажете?

– А что есть?

– Самбук из яблок.

– Антоновка? – спросил я.

– Точно так-с.

– А еще?

– Винное желе в апельсиновых корках.

– Нет, – отрезал я. – Этого не надо. А сырники есть?

– Книжками-с, – кивнул официант. – Со сметанкой и корицей.

– Вот и хорошо, – сказал я. – Тащи по готовности, уж больно есть хочется.

Через час, в лучшем расположении не только духа, но и тела, подбодренный двумя рюмками смородиновой настойки, я был готов возвращаться домой, чтобы Маша могла продолжить свой курс моего похудения.

Мое благодушное настроение продержалось ровно пять минут под ноябрьским дождем. Но, слава богу, идти было недалеко. Дома я переоделся в домашние брюки, накинул свой любимый татарский халат и завалился на диван в кабинете под предлогом сильной усталости. И не заметил, как задремал. Однако толком поспать мне не дали – Маша разбудила меня, сообщив, что приехал Лёня Андреев, судебный репортер из «Курьера». Зевая, я вышел в гостиную и увидел этого молодого красавца с короткой бородкой и мягкими каштановыми волосами – он сидел за столом, перед ним стояла чашка чаю.

– Владимир Алексеевич! – вскочил он. – Простите ради бога, что вот так, без предупреждения, но – спешу! Надо в номер материал сдать. Говорят, вы были свидетелем самоубийства на Ордынке.

– Был.

Андреев состроил умилительную гримасу:

– Владимир Алексеевич! Вам же эта история ни к чему! Не будете же вы писать о ней корреспонденцию в «Россию»?

– Не буду, признаюсь. Мелковато.

– Отдайте мне! Я был сейчас у Архипова – он рассказал, как вы вдвоем пытались удержать эту несчастную самоубийцу!

– Не такая уж она и несчастная, – сказал я сердито. Впрочем, сердился я скорее на Машу и Андреева, которые не дали мне выспаться, а вовсе не на несчастную женщину. – Она, между прочим, своего мужа зарезала.

– Расскажите детали, – взмолился Андреев, доставая большую тетрадь в клеенчатой обложке, заложенную карандашом.

Я вспомнил, как Андреев невольно мне помог в деле с модельером Рейнаром, направив в дом, где был убит первый из «сестер». Сев напротив и поплотнее запахнув халат, я подробно описал и место трагедии, и внешность женщины, и даже трактир, в котором ее муж выпивал накануне своей смерти. И где потом мы разговаривали с сыщиком Архиповым.

– Вы не помните, как звали ту певицу, из-за которой заварилась вся каша?

– Мнимую любовницу мужа? – спросил я.

– Да.

Я невольно почесал затылок.

– Имя не помню. А фамилия какая-то смешная, казацкая.

В этот момент моя жена начала накрывать на стол.

– Глаша Козорезова? – спросил Лёня, как мне показалось, с некоторым удивлением.

– Похоже.

– Ну и ну!

– Знаете ее?

Андреев печально махнул рукой:

– И не спрашивайте. Появилась она недавно, но сделала фурор. Она… Она необычайная певица. И очень привлекательная женщина. Бриллиант, ценность которого очевидна. О Козорезовой много говорят, но никто не знает, есть ли у нее содержатель. И это только придает ей таинственности и привлекательности. Ведь как наша публика привыкла? Только появляется на сцене очередная красотка, как тут же находится какой-нибудь фрукт, миллионер, промышленник, заводчик или просто богатей, который заваливает ее цветами и подарками, возит по ресторанам, предъявляет друзьям и знакомым. А в данном случае… Ведь ничто так не привлекает, как красота недоступная, не правда ли, Владимир Алексеевич?

Я покосился на Машу.

– Поужинаете с нами, Ленечка? – спросила она, не обращая внимания на раскрасневшегося Андреева. – Правда, разносолов у нас нет, мы постимся.

– Так разве сейчас пост? – удивился Андреев.

– Гиляй решил немного сбросить вес, – улыбнулась ему Маша.

– Гиляй решил! – проворчал я. – Не слушай ее. Это она сама решила уморить меня голодом.

Андреев скептически осмотрел выставленную на стол тертую морковь (без сметаны и сахара!), вареную куриную грудку с отвратительными зелеными шариками брюссельской капусты и два кусочка подсохшего хлеба.

– Боюсь, что объем Владимира Алексеевича, – сказал он осторожно.

– Да что вы! – ответила коварная змея в виде моей супруги. – Это я вам положила. Ему порции полагаются в два раза меньше!

Но Андреев, рассыпавшись в тысяче извинений, по-рачьи задом выполз в прихожую и быстро оделся, заявляя, что только что плотно поужинал и теперь торопится в редакцию.

– Ну, что же, повезло тебе, Гиляй, – иезуитски произнесла Маша. – Не пропадать же добру. Уж потешь себя, ешь все. Но завтра – разгрузочный день. Хорошо? А то уже второй день на диете, но только, как мне кажется, без толку.

– Что ты, Маша, – как можно искреннее сказал я, – намного лучше себя чувствую. В голове – легкость, в конечностях – зуд. И еще, кажется, у меня растут новые зубы вместо выпавших. Очень чешутся – все время хочется что-то жевать.

– Дать бы тебе ложкой по лбу, как в лучших деревенских домах, – сказала Маша, – да ложки жалко, погнется.

– И долго ты меня мучить будешь? – спросил я жену.

– Пока сама не устану, – ответила она.

– И как? Ты еще не устала?

– Нет, – отрезала Маша. – Давай ешь! Или я подумаю, что ты где-то на стороне обедаешь!

Пришлось есть брюссельскую капусту. И даже воспоминания о прекрасной селянке и нежном зайчике в сметане не смогли перебить ее ужасного вкуса.

Покончив с брюссельской экзекуцией, я снова ушел в кабинет, думая, что же это за певица – Глаша Козорезова, что из-за нее гибнут семьи, а судебный репортер Ленечка Андреев печально машет рукой и философствует. Потом я встал перед книжным шкафом и вынул тот том Брокгауза и Ефрона, в котором была статья о Сократе. Сев в кресло, я начал читать: «Несмотря на то, что Сократ является лицом вполне типичным и, по-видимому, точно охарактеризованным, воззрения на него, его жизнь и учение отличаются большим разнообразием»… Ну, подумал я, типичным-то его назвать трудно – видал я голову Сократа из гипса в лавках у Китайгородской стены.

Я заскользил пальцем по тексту статьи, потом с досадой встал и нашел очки на рабочем столе. С трудом прорвавшись через сочинения Анкагсагора, оказавшие на Сократа огромное влияние в юности, я наконец нашел упоминание о цикуте как причине смерти Сократа. Так что закрыв том энциклопедии, я понял только то, что знаменитый философ был человеком не самым приятным и, вполне возможно, заслуживал, чтобы его отравили.

Ночью мне приснился лысый и бородатый Сократ, как две капли воды похожий на судебного доктора Зиновьева. Он протягивал мне чашу и подмигивал.

«Чайку не желаете, Владимир Алексеевич? – говорил Сократ голосом аптекаря Горна. – Попробуйте определить на вкус, что я туда подмешал!»

Я отталкивал чашу слабыми руками, но Сократ-Зиновьев неумолимо придвигал ее к моему рту.

«Впрочем, раз про цикуту вы ничего так и не прочли, значит, и вкуса ее определить не сможете!»

Проснулся я в холодном поту и с каким-то маниакальным желанием немедленно найти хоть какую-то книжку про проклятую цикуту! Чтобы знать, как спастись от отравления. Поэтому, проигнорировав завтрак, я выскочил на улицу, кутая шею в вязаный теплый шарф, обрадовался, увидев, что Водовоз уже дежурит возле дома, и велел ему везти меня к Китайгородской стене, где издавна стояли книжные лавки. Одна их них – ближе всего к бывшей Шиповской крепости – принадлежала Миронову-внуку, уже третьему владельцу, дед которого, как мне иногда представлялось, завел книготорговлю еще во времена Ивана Грозного. Когда я спросил у нынешнего владельца лавки, так ли это, старик согласно кивнул и прибавил, что именно его дед и продал как-то знаменитую библиотеку Грозного какому-то барышнику из Поволжья за десять рублей серебром, отчего ее и не могут никак сыскать. На мой вопрос – а зачем барышнику такое количество старых книг, Миронов-внук пожал плечами и ответил:

– А зачем простому человеку хорошая литература?

– Для просвещения? – спросил я.

– Для гигиены, – мрачно ответил этот книжный червь и смахнул метелкой пыль с позолоченных корешков собрания из чьей-то частной коллекции.

Я спросил у него книг по ядовитым растениям, и хозяин лавки принес мне том «Травника» И. П. Ноговицына, изданный в Петербурге в середине прошлого века. Книга стоила недорого – всего два рубля, я купил ее и поехал в Зарядье, в трактир «Ночка», где с вечера собирались шулера, поболтать о делах да выпить, а потом разъехаться по своим «мельницам». С утра в «Ночке» было пустынно и вполне прилично кормили. Сев у окна, я заказал пива, жареной телятины с картошкой и колбасок. Потом достал книгу и положил перед собой на стол, застеленный белой скатертью, – в Москве даже заведения самого дешевого пошиба обязательно стелили на стол скатерти – есть на незастеленном столе считалось неприличным. Пусть даже скатерть не сияла белизной и не шуршала от избытка крахмала, пусть через нее можно было рассмотреть столешницу – но трактиров без скатертей в Москве сыскать было невозможно.

Оказалось, что книгу мою, несмотря на ее почтенный возраст, еще ни разу не открывали – листы были даже не разрезаны. Я вытащил из кармана маленький перочинный ножик и первым делом нашел оглавление. Отыскав номер страницы, на которой начинался рассказ о цикуте, я разрезал необходимые страницы.

Странно, цикута всегда казалась мне растением древнегреческим, растущим где-нибудь возле Афин или, на худой конец, Сиракуз. Однако выяснилось, что я много раз встречал это античное растение на наших русских болотах и по берегам рек. И у нас оно называлось просто – вех ядовитый.

Далее автор с излишним, на мой взгляд, восторгом описывал необыкновенное свойство цикуты сохранять ядовитость при варке и сушке. Он утверждал, что по вкусу корень цикуты напоминает брюкву или редьку, причем сладковатую на вкус, и обладает еще и приятным морковным запахом! Я даже вернулся в начало книги и посмотрел – сколько авторов? Если бы их было двое, тогда понятно – один пробовал, а второй записывал слова умирающего. Но – нет, автором был указан один только Ноговицын. Тогда я решил, что, вероятно, авторов было много, а книга вышла под именем только последнего, оставшегося в живых – ему все равно уже не надо было делиться гонораром с остальными!

И, конечно, у цикуты нашелся свой алкалоид, названный соответственно просто и ясно – цикутотоксин. Причем автор добавил, что изучен он мало! Тут же упоминались эксперименты еще и над животными, во время которых этот цикутотоксин в малых дозах угнетал центральную нервную систему, понижая двигательную активность и кровяное давление.

Подняв глаза от книги, я увидел, что все заказанные мной блюда уже стоят на столе, а половой в чистой белой рубахе, подпоясанный ремешком, стоит передо мной с запотевшей бутылкой пива и ждет сигнала открывать.

– Давай, – кивнул я.

Половой одним движением открыл бутылку, и пиво, булькая и вздымая пенную шапку, полилось в кружку. Вдруг за спиной у меня кто-то сказал хриплым голосом:

– Позвольте остаточек допить.

Я быстро взглянул на полового, ожидая, что он сейчас погонит побродяжку прочь, чтобы тот не приставал к чистым посетителям. Но на мое удивление, на лице полового не дрогнул ни один мускул. Тогда я сам повернулся, чтобы рассмотреть, кто это просит. Сзади меня стоял удивительный тип – худой, бледный, с длинным лицом, на котором лихорадочно горели почти черные глаза. Щеки просившего были как будто покрыты серым налетом – признак последней степени пьянства. Подбородок был выбрит, но очень небрежно. Волосы его, седые и стриженные давно, тем не менее были аккуратно причесаны щеткой набок. Одет он был в серые, залатанные штаны и темный пиджак с вытертыми обшлагами и лоснящимися локтями.

– Ну, допей, – сделал я знак половому, чтобы он не ждал, пока пена осядет, а отдал остатки в бутылке этому попрошайке.

Тот принял бутылку с удивительным достоинством, приложился к ней и вдруг, резко отвернувшись, закашлялся. Кашлял он долго, прикрывая рот бутылкой. Мне показалось, что пиво «пошло не в то горло», попало в легкие, и я даже привстал, чтобы похлопать его по спине, но человек резко отодвинулся и замотал головой, выставив ладонь. В этот момент я и узнал его по характерному жесту, виденному мной частенько в таких вот трактирах, а в первую очередь на Смоленском рынке.

– Вы – Фомичев? – спросил я. – Певец Фомичев?

Продолжая кашлять, он кивнул.

– Что с вами? – спросил я.

Фомичев снова помотал головой. Наконец, выпрямившись, вытер рукавом рот.

– Уже давно не певец, – сказал он. – Теперь вот… Прозябаю, извините.

Я указал на стул напротив себя:

– Садитесь, разрешите мне вас угостить.

Фомичев кивнул и сел, поставив бутылку перед собой.

– Еще пива и телятины, – приказал я половому.

Тот дернулся было исполнить заказ, но Фомичев схватил его за рукав.

– Разрешите водки, – сказал он, глядя на меня. – Вчера перебрал. Пиво не помогает. И телятину не надо – жевать нечем. Ухи принеси.

– Хорошо, принеси графин водки и тарелку ухи, – сказал я половому, и только тогда Фомичев отпустил рукав. Как мне показалось, половой постарался незаметно обтереть рукав о бок и только после этого удалился.