Баллада о бомбере (сборник) Веллер Михаил
На рассвете, когда вершины сосен выступили в сером небе и запели в ветвях лесные птахи, Гривцов и Катя рухнули в траву на укрытой кустарником поляне.
– Так, – сказал Гривцов, отдышавшись. – Первое: как там у нас с солнцем? Не предвидится. Костер. Сушиться. Греться.
Он натаскал сушняку и поднес зажигалку, но фитиль отсырел, и огня не было.
– Второе. Сушим все, что можно сушить. – И аккуратно разложил на бугорке двенадцать папирос из портсигара.
– Третье. Иди за этот куст, снимай с себя все и кидай сюда – выжму как следует. – Он в смущении отвернулся.
Катя покраснела, хотела что-то сказать, но молча встала и скрылась за указанным кустом. Через минуту оттуда вылетели ее комбинезон и гимнастерка.
– Брюки! – строгим голосом приказал Гривцов.
Вылетели брюки.
– Остальное! – приказал Гривцов еще более строго.
После паузы дрожащий голос из-за куста воспротивился:
– Остальное я сама!
– Только как следует!
Отжав Катины вещи, Гривцов отошел и занялся собой. От комбинезона остались одни лохмотья. Гимнастерка и галифе были в подпалинах. Противнее всего было натягивать вновь сырое белье.
– Катя, – позвал он. – Помнишь, мы в июне были на пляже? Ну, перед войной? Так вот, приказываю: форма одежды – пляжная. И без дураков у меня! Сушиться будем.
Однако форменные подштанники в качестве пляжного костюма были явно неприличны. Подумав, Гривцов сунул ноги в рукава нижней рубашки и после некоторых усилий соорудил шорты вроде тех, в которых Робинзон Крузо гулял по берегу после кораблекрушения.
– Так! – бодро сказал он, довольный своей находчивостью. – Ты готова?
Из-за куста ответили неразборчиво, но интонация была отрицательной.
– Считаю до двадцати…
Он тоже смутился, решил, что уже светло и костра видно не будет, попробовал зажигалку – фитиль подсох, и веселый огонек побежал по куче сухих ветвей. Пламя затрещало, повеяло теплом.
– Иди к костру. Я смотрю в другую сторону. А то силой вытащу.
Они грелись, сидя по разные стороны огня спинами друг к другу.
– Суши брюки, – приказал Гривцов, и Катя стала держать поближе к костру свои влажные брюки, от которых шел пар.
Потом она оделась, он сушил свое и сдерживал вздохи, глядя на тоненькую шейку, торчащую из ворота гимнастерки, и подстриженные на затылке пушистые каштановые волосы.
Вышло солнце. Папиросы высохли, и Гривцов закурил.
– Завтракаем, – скомандовал он, достал из планшета Катин шоколад, разломил пополам, половину снова разломил на две неравные доли и большую дал ей.
По карте из его планшета они попытались определиться. Ничего хорошего из определения не следовало: километров триста до линии фронта. Около ста – до места, где Катю должны были встречать.
Рация не работала. Катя разложила на солнце подмокшие блоки питания.
До вечера им предстояло решить задачу: идти на восток, к линии фронта, держась лесами и кормясь тем, что под ногами растет, или на запад – дня за четыре можно было дойти до назначенного Кате места и попытаться найти ее группу или партизан – кто там ее ждал.
И, сделав все неотложные дела… они замолчали и неуверенно посмотрели друг на друга. И думали оба одно: «А если не дойдем? А если этот день – для нас последний? На фронте загса нет, а здесь – тем более…»
– Черт… – сказал Гривцов беспомощно, – Катя, я люблю тебя…
– Я тебя тоже… – прошептала она, отвела взгляд, сжалась и отодвинулась.
И вдруг Гривцов прояснел, словно нашел самое простое решение:
– Катя, – сказал он легко, и даже засмеялся, – выходи за меня замуж!
– Когда? – спросила она и тоже засмеялась. – Хорошо, Андрюшка, дурак! Конечно выйду!
Изменившимся голосом он сказал:
– Сейчас…
– Ты с ума сошел…
Он сорвался с места, через минуту вылез из кустов с букетиком каких-то белых цветочков, стал на колени, протянул ей и повторил голосом, хриплым от горя, что вот сейчас она скажет «нет»:
– Катя, выходи за меня замуж… – И неожиданно почувствовал, что что-то теплое расплылось в его глазах и поползло вниз по щекам.
– Господи боже мой, – сказала Катя, обняла его, прижалась и со вздохом закрыла глаза.
И в его закружившейся голове какое-то время еще стучало: «Теперь можно и умирать… теперь можно и умирать… Теперь можно и умирать…»
– …Теперь можно и умирать… – медленно возвращаясь в реальный мир, прошептал он в Катины пушистые волосы.
Она вздохнула, пошевелилась, всхлипнула, подняла на него глаза, вытерла слезы и засмеялась:
– Фигушки! Вот теперь умирать тебе никак нельзя! Что я, спрашивается, без тебя буду делать, а? Так что теперь будьте любезны жить, товарищ капитан!
Странное дело: Гривцов мог бы в этот миг поклясться, что никогда не умрет.
Вечером они съели остатки шоколада и тронулись на запад. Гривцов опять волок на себе неработающую рацию: Катя уверяла, что питание высохнет, и все будет в порядке.
За ночь они, по его подсчетам, прошли километров двадцать пять, и на рассвете снова устроили лагерь на поляне. Все было бы неплохо, но есть хотелось невероятно. Гривцов выкурил еще одну папиросу, насильно скормил Кате горсть зеленых метелочек завязи еловых шишек («Витамины!») и приказал играть отбой.
На следующий день, с болью глядя на осунувшееся Катино личико, он плюнул на предосторожности, взвел пистолет и пошел на охоту. Застрелил довольно тощего барсучка и приготовил из него шашлыки. Половину шашлыков он отложил про запас.
На третий день у Кати ожила рация. От радости Катя воспрянула духом. Ночью она вышла на связь. Инструкции были таковы: постараться найти группу, которая должна находиться где-то в этом районе. В случае неудачи искать партизанский отряд и сообщить об этом.
– А я? – озадаченно спросил Гривцов.
– А тебя мы отправим на самолете обратно, – пообещала Катя.
Если б она сейчас знала, что ее обещание сбудется совсем не таким образом, как она себе представляла!
На четвертый день они наткнулись на деревню. Гривцов велел Кате сидеть в лесу, а сам кустами пробрался ближе.
Покосившиеся серые избы стояли безмолвно. Ни визга свиней, ни кудахтанья кур… И эта далекая глухая деревенька была опустошена войной… Выждав с полчаса, Гривцов с пистолетом наготове стал красться к крайней избе. Перемахнул через покосившуюся изгородь в заросший бурьяном огород. Подполз к маленькому оконцу. Затаив дыхание, заглянул в дом…
Старуха в черном вдовьем платке, с темным морщинистым лицом, гладила худую кошку, свернувшуюся у нее на коленях.
Гривцов тихонько постучал в окно:
– Бабушка… Эй…
Старуха вздрогнула. Кошка потянулась и спрыгнула на пол.
– Немцы есть у вас? Я свой, русский…
Испуганно оглянувшись, старуха подошла и отворила окно:
– Ты оружию-то спрячь… Что тебе надо?
Голодом и бедой пахло в бедной избе. Через минуту Гривцов сидел за покосившимся столом и жадно хлебал из миски тюрю из жмыховых лепешек с лебедой, размоченных в воде, а старуха, пригорюнясь, глядела на него и рассказывала:
– Кто куды разошлись все… Человек, почитай, двадцать осталось… Немцев у нас нет, в сорок первом в августе были недолго, и ушли… А полицаи в восьми километрах здесь, в соседней деревне, в Костюковичах, там управа ихня… Каждую вторую неделю приезжают с проверкой, партизан ловить. А только и партизан нет у нас, в нашу деревню не заходили никогда. А вообще есть здесь они по лесам… Вот только четвертого дни к Анне Даниловой заходили четверо, наши, по-военному одеты. Спрашивали тоже, нет ли здесь наших… Ты не их ищешь, сынок?
– Их, – сказал Гривцов. – А куда они пойти могли, мать?..
Старуха посмотрела на него с недоверием и промолчала.
За окном стемнело от туч. Скрежещущий удар пронесся по небесам, и хлынул ливень.
– Я пойду, – Гривцов встал и поклонился ей. – Нет ли еще чего поесть, мать? Там меня в лесу друг ждет… Я летчик, сбили гады меня…
– Куды в ливень иттить? – Старуха недобрым взглядом пробуравила Гривцова, накинула на голову мешковину и пошла вон из избы, сказав от порога:
– Жди здесь… Скоро вернусь.
Не за полицаями ли отправилась старая ведьма, размышлял Гривцов, сидя с пистолетом у стола и водя глазами по окнам. Уйти? Но там, под дождем, Катя… Она совсем ослабла от голода.
Старуха вернулась с маленьким кусочком сала. Завернула его в узелок вместе с двумя лепешками и подала Гривцову:
– Храни тебя господь, сынок… – и перекрестила его.
Он вернулся в лес, промокший до нитки. Катя, нахохлившись, сидела с пистолетом под раскидистой старой сосной.
– Лопай, – весело сказал Гривцов. – Где-то здесь твои. Три дня назад в деревню заходили…
Он поцеловал ее и почувствовал, что лицо ее пышет жаром.
– Я что-то не хочу есть… – слабо сказала она. – Я, кажется, немножко простудилась…
Если бы Гривцову надо было в этот миг застрелиться, чтоб Катя выздоровела, он сделал бы это не задумываясь.
– Ерунда, – бодро сказал он, не показывая беспокойства. – Мы почти на месте, деревня рядом, ни немцев, ни полиции в ней нет. А ну, за мной!
И уже знакомой дорогой он пришел с Катей в избу.
Увидев их, старуха всплеснула руками, укоризненно покачала головой и принялась разжигать какие-то жалкие щепочки в печи. Поставив на огонь воду в горшке, она выставила Гривцова в сени, раздела Катю, растерла куском жесткой холстины и стала поить горячим отваром душистых трав. Кошка терлась в ноги и мурлыкала.
Катя уснула на печи, укрытая грудой сухого тряпья.
– Через два дня здорова будет, – сказала Гривцову старуха. Она внимательно посмотрела за окно:
– А только утром уйти вам надо. Погода будет завтра, сухо. Вдруг полицаи…
Гривцов заснул на полу. Уже светало, когда старуха растолкала его:
– Скорее бегите! Душегубы с проверкой в деревню пожаловали.
Гривцов различил стук колес телеги и зычный мужской голос:
– Спокойно, бабы! Проверочка! У кого партизан или поросенок – давайте его сюда! – И смех.
На четвереньках пробравшись через огород, Гривцов и Катя побежали через луг к лесу. До леса было метров четыреста. Гривцов рассудил, что разумнее преодолеть их бегом: заметят их вряд ли, а в лес соваться, может, побоятся. Вряд ли полицаев много.
Но в местной полиции служили, видимо, опытные и расторопные ребята, потому что один из них сидел на крыше с винтовкой, удобно прислонясь к печной трубе, и вертел головой по сторонам: он выполнял обязанности боевого охранения.
– Двое к лесу бегут! – заорал он. – От избы Глазычихи! – И, аккуратно прицелившись, выстрелил.
Гривцова толкнуло в спину и бросило на землю. Он вскочил, бросил взгляд на рацию: пуля застряла в ней. Этот железный ящик спас ему жизнь – надолго ли? – но сам стал бесполезен.
Пятеро полицаев уже выбегали за околицу, передергивая затворами винтовок. Один был с автоматом – безотказным немецким «шмайссером».
Гривцов выстрелил несколько раз в их сторону и с удивлением увидел, как автоматчик ткнулся в землю.
– Удачно, – невольно пробормотал он. – Катя, перебежками!
Петляя и падая, они бежали под пулями к лесу.
Из деревни вылетела телега, рослый детина с белой повязкой полицая соскочил с нее, лег с пулеметом на землю и установил прицел.
– Стрелки… – презрительно сказал он и выпустил по бегущим длинную очередь из своего «машиненгевера».
Беглецы уже достигли крайних деревьев, когда пуля попала Гривцову в левое плечо, и, падая, он успел порадоваться, что в левое, а не в правое, потому что он мог стрелять, прикрывая Катин отход.
Он отполз за ствол старой сосны и вложил в пистолет запасную обойму. Катя лежала рядом и с ужасом смотрела на него.
– Давай запасную обойму, – сказал он. – Все. Я прикрою. Беги. Катька – люблю – всегда вместе будем – скорее! Ну!! – и в отчаянии, что она не уходит, жестоко выматерился ей в лицо. – Ну!!
И лишь когда вдали затих шум раздвигаемых ею ветвей, он успокоился, почти обрадовался даже и выглянул из-за ствола.
Полицаи приближались короткими перебежками. Гривцов стрелял, целясь, но они подбегали все ближе, обойма кончилась, он подумал, что не успеет вставить новую, и был прав, потому что они подбежали раньше, и от удара прикладом по голове он потерял сознание.
И увозимый на телеге, со связанными руками, не мог слышать, как в лесу за Катиной спиной клацнул затвор и негромкий голос велел:
– Стоять!
III
Он пришел в себя оттого что голова его билась о дно телеги. Первой мыслью было: «Жив…» Второй: «Катя… что с ней?..» Третья и четвертая мысли появились одновременно и затеяли отчаянную борьбу в раскалывающейся от боли голове: «Расстреляют» и «Бежать! Как угодно, вопреки всем обстоятельствам – все равно сбегу!»
Наверное, эта последняя мысль ясно отразилась в его раскрывшихся глазах, потому что рослый детина, придерживающий между колен ручной пулемет, взглянул на него с ухмылкой и успокоил:
– Теперь не сбежишь, не волнуйся. Побеседуешь немного с начальством – и капут. Приведи в порядок совесть.
Гривцов заскрипел зубами, глядя в его сытое свежее лицо:
– Моя совесть в порядке… А твоя, гад?
Детина загоготал:
– А я ее сховал в надежном месте, пока война не кончится. Чтоб сохранней была! А то истреплется… – И одобрительно подмигнул Гривцову: – А ты ничего, сука, храбрый! Снайпером был, что ли? С двухсот метров из шпалера Моргунку в лоб засветил!
Гривцов скосил глаза и увидел на дне телеги рядом с собой мертвеца с повязкой полицая. «Это тот, с автоматом?.. Хоть одного уложил…»
– Жаль, тебя не уложил… – сказал он детине.
Тот нахлестнул вожжами лошадей и, обернувшись, ласково улыбнулся ему:
– Особенно тебе будет этого жаль завтра утром, когда я тебя вешать буду…
– Посмотрим!..
– Смотреть будут другие. Ты будешь висеть.
Сквозь свежую листву над головой Гривцов видел ясное небо с редкими облачками и думал о том, что Катя, наверное, все-таки ушла и теперь ей сухо в лесу и тепло, и за пазухой у нее две лепешки и кусок сала, и карта в кармане, и обойма в пистолете, и, может быть, она выберется к партизанам, и уж во всяком случае она будет жива завтра утром, когда его уже повесят, и от этой мысли, что она будет жива, когда его уже не будет, на лице его появилось счастливое выражение.
– Чо лыбишься? – поинтересовался детина. – Что второй ушел от нас? Дак ты через час сам скажешь, где его искать.
– Не дождетесь, – сказал Гривцов.
– Дожде-омся, – пообещал детина. – И лучше сразу скажи. А то очень больно будет…
Они въехали в деревню.
– К управе давай! – закричали полицаи со второй телеги, ехавшие вслед за ними.
Управа помещалась в довольно просторном доме, где до войны, видимо, была школа или сельсовет. Над входом лениво шевелился под теплым ветерком красный флаг со свастикой в белом круге.
Толстый человек в немецком френче без погон вышел на крыльцо и обвел подъехавших ленивым взором:
– Так… Одного ухлопали, одного захапали… Так на так. Ну, тащи его ко мне – беседовать будем…
Гривцов сам, превозмогая боль, слез с телеги и шагнул на крыльцо. Пошатнулся. Детина хотел поддержать его. Ребром правой ладони Гривцов рубанул его по горлу. Огромной лапищей детина перехватил его руку и слегка свернул, а другой отвесил легкий подзатыльник, буркнув: «Зря развязал тебя». Это с виду подзатыльник был легким – в голове у Гривцова загудело и поплыли круги…
Толстяк во френче – начальник – долго разглядывал его через стол. Потянулся – ощупал гимнастерку:
– Недавно здесь… Диверсант…. Расскажешь все – будешь жить, обещаю. Что толку нам тебя повесить, сам понимаешь… А так – составим рапорт о твоей группе, мне – благодарность, тебе – жизнь за то, что помог и вину свою осознал. Чем ты виноват?.. Поверил большевикам, обманут… Ну, когда вас выбросили? Молчишь… Николаев! Николаев, проведи «товарища» на экскурсию.
Николаев, тоненький юноша с нервным лицом, подошел к сидящему Гривцову:
– Позвольте руки…
Он ловко связал ему сзади руки и сделал приглашающий жест:
– Прошу…
В полуподвальном помещении, где свет скупо проникал сквозь маленькое пыльное окошко под потолком, Гривцов увидел деревянный топчан, весь в засохшей крови. Николаев вежливо произнес:
– Прошу садиться… Зубной боли не боитесь? – и указал на обшарпанную бормашину. Гривцов невольно стиснул зубы.
– Простите, вы женаты? – Николаев говорил необыкновенно светским тоном. Он взял кузнечные клещи и повертел их в тонких белых руках… Потом потрогал маленькие щипчики: – Вы, наверное, не привыкли ухаживать за своими ногтями…
Гривцова затошнило… Николаев, внимательно следящий за его побледневшим лицом, ногой подвинул по цементному полу жестяной таз:
– Вам дурно? Простите, воды здесь нет. Разденьтесь, пожалуйста.
Он зажег керосиновую лампу и стал накалять на ней вязальную спицу:
– Инструменты стерилизуем – чтоб не занести инфекцию.
В дверь просунулся детина:
– К господину начальнику!
Николаев с неудовольствием поморщился:
– Мы прощаемся с вами ненадолго, дорогой… Возвращайтесь.
Начальник за столом ел землянику из блюдечка.
– Как тебе наша амбулатория? Ну, рассказывай…
И Гривцов с ужасом услышал свой голос, произнесший:
– Что вы хотите знать?
Начальник оживился:
– О, вот! Когда вас выбросили с самолета? Парашютисты? Или переходили фронт пешком?
Гривцов лихорадочно соображал. Тянуть время! Усыпить их бдительность! Дожить до ночи. Потом – бежать.
– Я все скажу, – произнес он, чувствуя себя уже предателем. Так вот как становятся предателями!..
– Говори. Парашютист? Ну!
– Завтра, – пробормотал Гривцов. – Все завтра скажу…
– Николае-ев!
– О ччерт. Парашютист!
– Когда выброшен?
– Восемь дней назад.
– Состав группы?
Гривцов вдруг представил, как карательный отряд ловит несуществующих парашютистов, прочесывает местность, а там – одна Катя, больная, беспомощная, и где-то здесь – группа, которая ее ждет, кольцо облавы сжимается вокруг нее…
– Пусть тебе цыганка нагадает состав группы, – с яростью сказал он и поднялся:
– Привет!
– Куда?
– В амбулаторию! Что-то зуб болит, – с издевкой сказал Гривцов и плюнул в блюдечко с земляникой:
– Приятного аппетита!
Стоявший у двери детина коротко гоготнул, аккуратно снял с верха блюдечка несколько ягод и, неожиданно зажав Гривцову нос, сунул землянику ему в рот:
– Жри, падла!
Гривцов послушно разжевал душистые ягоды и, превозмогая желание проглотить их, вдруг плюнул душистую розовую массу в рожу детине.
Теперь хохотал начальник. Детина утерся, руки вытер о гимнастерку Гривцова и похлопал его по плечу:
– Ну пошли, храбрый…
…Через полчаса истерзанного Гривцова выволокли из подвала и бросили в угловую комнату с решеткой на окне. Детина вылил ему на голову ведро воды, и Гривцов очнулся, захлебываясь…
Оглянувшись, детина вдруг прошептал:
– Не дрейфь, браток… Выпутаемся…
Когда Гривцов осознал смысл его слов, тот уже вышел и дважды провернул ключ в замке.
Ночь Гривцов провел без сна, сдерживая стоны от мучительной боли. Под утро вновь возник детина:
– Слушай сюда, браток… Говори, что ты сбитый летчик. Понял? Продумай все покрепче… Тогда – может быть, отправят в концлагерь… Молчать все равно не удастся…
– Почему? – спросил Гривцов, с надеждой глядя в его лицо. Кто он? Попал в полицию случайно? Почему не бежит к партизанам? Боится, что там расстреляют? Или он разведчик?..
Но тот поспешно вышел.
Утром Гривцов понял, почему молчать не удастся.
– Посмотри-ка в окно, – сказал начальник, обдергивая френч на животе.
На пыльной маленькой площади перед управой стояло десять человек: два старика, три женщины и пять детей. Младшему из детей было года два. Он, не понимая происходящего, одной рукой держался за руку матери, а другой ковырял в носу. Старики мелко крестились.
Полицаи с винтовками полукругом стояли позади их.
– Моргунка ты убил, – объяснил начальник. – За одного нашего – десять заложников, понял? На размышление тебе – одна минута. Или говоришь все, и они идут по домам, или они будут расстреляны – здесь и сейчас! – а уже потом повесим тебя.
Гривцов внимательно посмотрел в глаза начальнику и понял. Тому, собственно, было плевать, что он скажет. Ему нужно было представить своему начальству очередной рапорт о своей успешной деятельности. И еще – его интересовала собственная безопасность. Не собираются ли громить их управу партизаны. На партизана Гривцов не очень походил.
– Записывай, палач, – с ненавистью сказал он.
Начальник удовлетворенно улыбнулся. И по его улыбке Гривцов понял, что начальник тоже его понимает. И что он, может быть, по натуре человек не злой и не жестокий. Просто – чиновник, мелкий карьерист, желающий выдвинуться независимо от обстановки. Такие люди всегда желают представить своему начальству то, что начальству хочется от них получить. И тогда они продвинутся наверх. А то, чем они занимаются, их не интересует. Ход их мыслей таков: «И рад бы быть добрым… Я же по натуре человек хороший… Да что ж делать – жизнь такова. А жить-то надо…»
– Сбили меня, – сказал Гривцов. – Четыре дня назад сбили. Над Витебском. Можете проверить…
– Какая была задача?
– Выброс диверсионной группы.
– Квадрат?
Вот здесь врать можно было сколько угодно. И Гривцов всласть наврал о большой диверсионной группе, контейнерах со взрывчаткой, железнодорожных мостах и разведчиках в немецком обмундировании. Он лихорадочно соображал, что с ним будет дальше: расстреляют, отправят в лагерь или передадут куда-нибудь к начальству повыше для дальнейших допросов.
Начальник высунулся в окно и сделал знак рукой. Полицаи закинули винтовки за плечи и махнули заложникам: идите по домам. Те торопливо пошли прочь с площади, испуганно оглядываясь.
– Ну, что с тобой теперь делать? – спросил начальник.
– Разрешите, я его распишу, – подал голос детина от двери. Гривцов с надеждой взглянул на него и, играя, процедил:
– Жаль, тебя вот я не шлепнул на лугу, гада.
Начальник с сомнением потер лоб:
– Собирайся, Крыщук. Доставишь арестованного в управу в Полоцк и передашь рапорт. С собой возьмешь Аверко.
Они отправились в путь наутро, в тряской телеге, куда детина, фамилия которого была Крыщук, бросил охапку соломы. Во время остановки Гривцов попросил отвести его в сторонку, в кусты, и там – один на один – тихо спросил детину:
– Ты кто?
Читать бесплатно другие книги:
