Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век (адаптирована под iPad) Акунин Борис

«Окаянный франт»

Всякий, кто писал о Смуте, задавался тем же вопросом, что и безымянный автор «Плача о пленении Московского государства»: «Откуды начнем плакати, увы, коликаго падения преславныя и ясносияющия превеликая Росии, которым ли началом воздвигнем пучину слез рыдания нашего и стенания?»

Пожалуй, «начнем плакати» с фигуры Самозванца.

В предыдущем томе было рассказано, как действия «царевича» выглядели из Москвы. Теперь попробуем реконструировать ход тех же событий, глядя с противоположной стороны.

Судьба Лжедмитрия I совершенно невероятна. Этот совсем еще молодой человек, «нелепою дерзостию и неслыханным счастием достигнув цели – каким-то обаянием прельстив умы и сердца вопреки здравому смыслу – сделал то, чему нет примера в истории» (Карамзин). Отечественные хронисты семнадцатого века не жалеют бранных слов для возбудителя Смуты. В том же «Плаче» он назван «окаянным франтом[1] Гришкой» (автор исходит из официальной версии о том, что самозванцем был Григорий Отрепьев); современный событиям автор Иван Тимофеев величает его лютым «скименом» (молодым львом) и даже облекшимся в человеческую плоть Антихристом.

Победа безвестного авантюриста над могущественным царем выглядит чем-то поразительным и с расстояния в несколько веков. Неудивительно, что многие историки пытались объяснить ее происками внешних или внутренних врагов.

Дмитрий Иловайский, знаменитый автор исторических учебников, на которых выросло несколько поколений русских гимназистов, считал эпопею фальшивого Дмитрия «гнусной польской интригой». «Адский замысел против Московского государства – замысел, плодом которого явилось самозванство, – возник и осуществился в среде враждебной польской и ополяченной западнорусской аристократии», – уверенно заявляет он. Эту версию вроде бы подтверждает дальнейшее развитие событий, приведшее к оккупации, однако же в 1604 году, когда зародился мятеж, польскому королю было совершенно не до «адских замыслов» против восточного соседа: Сигизмунд готовился воевать со шведами, к тому же в Речи Посполитой назревала собственная смута – так называемый «рокош».

В. Ключевский и С. Платонов полагали, что Лжедмитрий мог быть креатурой боярских кругов, враждебных Годунову. «Винили поляков, что они его [Самозванца] подстроили; но он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве», пишет первый; второй выражается чуть осторожнее: «Изо всех существующих мнений о происхождении самозванца наиболее вероятным представляется то, что это был московский человек, подготовленный к его роли в среде враждебных Годунову московских бояр и ими пущенный в Польшу».

Однако похоже, что никакие зловещие силы Самозванца никуда не «пускали» и никто его не «заквашивал». Со временем у Лжедмитрия появились покровители и союзники, но, как мы увидим, он нашел их сам, а потом его подхватила и понесла волна, остановить которую он при всем желании был уже не властен.

В Москве царю Борису, остро ощущавшему сомнительность своей власти и от этого боявшемуся собственной тени, воскресший царевич казался грозным и страшным великаном, сметающим всё на своем пути (в третьем томе я рассказывал о годуновских метаниях); претенденту же в его крайне шатком положении несокрушимой махиной представлялась Москва – он шел на нее, потому что слишком заигрался и отступление означало бы для него верную гибель. Но непреодолимые препятствия, как в сказке, рухнули, несметные вражеские полчища расступились, крепостные стены рассыпались, гордые московские вельможи склонились – и свершилось то, «чему нет примера в истории».

Кем же был этот удивительный юноша?

Вопросом о загадке Лжедмитрия I русскую публику впервые заинтриговал Карамзин – до него отечественной историей общество интересовалось мало. Знаменитая старуха пушкинских времен Загряжская говорила перед смертью: «Мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто был Лжедмитрий, кто Железная маска и кто шевалье д'Еон?» Похоже, что иного способа раскрыть тайну Лжедмитрия и не существует. Мы не знаем, откуда взялся этот человек, и, очевидно, никогда уже не узнаем.

В 1605 году итальянец Бареццо Барецци пересказывает версию о спасении московитского «царевича» следующим образом: «Когда Борис прислал людей для убиения Димитрия, воспитатель его (который, как говорят, был немец из окрестностей Кёльна) уведомлен был матерью Димитрия об их прибытии, а также и о месте и времени избранных для убиения Царевича. Поэтому наставник положил в одну постель с Димитрием мальчика таких же лет и сходной наружности, не сказавши о том никому, и как скоро мальчик уснул, велел тайно унести Димитрия из постели… Димитрий, тайно воспитанный своим наставником, убежавшим из сожженного города, узнал от того же наставника, вскоре умершего, что он законный наследник Иоанна Васильевича».

Если бы неведомый проходимец, объявивший себя сыном Ивана Грозного, не только сверг Годуновых, но и основал новую династию, придворные историографы несомненно придали бы этой красивой сказке канонический вид и в последующие века школьников учили бы, что в 1591 году младший сын Ивана IV чуть не погиб от руки подосланных Годуновым убийц, «немца из Кёльна» ради патриотизма заменили бы на какого-нибудь русака, и все кроме особенно скептичных исследователей свято верили бы в эту легенду – мало ли в отечественной да и всякой другой истории сомнительных преданий?

Но Лжедмитрий был свергнут и сразу же после смерти опорочен, поэтому возобладала иная версия о его происхождении, разработанная еще дьяками Бориса Годунова и попавшая в учебники: о том, что самозванцем был беглый монах Григорий (в миру Юрий) Отрепьев.

Юрий Богданович Отрепьев существовал на самом деле. Он был сыном стрелецкого сотника и происходил из небогатых костромских дворян. По соседству от их поместья находилась большая вотчина знатного боярского рода Романовых, к числу мелких клиентов которого, должно быть, относились и Отрепьевы. Во всяком случае, «Юшка» с ранних лет жил слугой на московском подворье Романовых и их близких родственников князей Черкасских (это обстоятельство в позднейшие, романовские времена всячески замалчивалось).

Затем с Отрепьевым произошла какая-то неприятность, в результате которой он постригся в монахи. Согласно официальной правительственной версии, Юшка «впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернь, и бражничал», и «за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырех, а назвали его в чернецех Григорием». Однако лучший исследователь эпохи Руслан Скрынников связывает пострижение Отрепьева с событиями 1600 года, когда Романовы и Черкасские попали в опалу. Многие их слуги угодили в тюрьму, а прочие остались без средств к существованию. Вероятно, Юрия погнали в монастырь страх и безысходность. Какое-то время он отсиживался в отдаленных обителях, а когда гроза утихла, обосновался в столичном Чудовом монастыре, где жил на покое его дед.

Смышленого чернеца приметил сначала архимандрит, а затем и сам патриарх. Надо полагать, бывший Юрий, а ныне Григорий был ловок и неплохо образован. Вскоре он оказался в числе патриарших дьяконов и участвовал в составлении божественных книг.

Скрынников вычислил, что в Кремль Отрепьев попал в начале 1601 года, а в феврале 1602 года бежал в Литву – очевидно, с ним опять произошла какая-то беда. Показания одного из ушедших с Григорием чернецов, Варлаама Яцкого, впоследствии и стали основанием для того, чтобы объявить «царевича Дмитрия» беглым монахом Гришкой Отрепьевым.

Таким образом, о Юрии (Григории) Отрепьеве известно не так уж мало. Проблема в том, что «царевич» вряд ли был Гришкой Отрепьевым.

Есть два обстоятельства, заставляющие отнестись к годуновской официальной версии с сомнением: фактическое и психологическое.

Во-первых, человека по имени Гришка Отрепьев, беглого московского монаха, в феврале 1605 года разыскали в Литве и доставили в путивльскую ставку претендента. Гришка оказался мужчиной лет тридцати пяти (что и неудивительно, патриарший книжник не мог быть очень уж юн). Конечно, можно предположить, что Самозванец просто хотел развеять опасные слухи, но тогда довольно было показать лже-Отрепьева войску, а потом по-тихому от него избавиться. Однако Дмитрий не побоялся взять расстригу с собой в Москву и, кажется, не придавал ему никакого значения. Очевидец и участник событий капитан Маржерет пишет: «Потом он [Отрепьев] вернулся домой, и всякий, кто хотел, видел его; еще живы его братья, имеющие земли под городом Галичем».

На второй повод для сомнений обращают внимание и те историки, кто уверен в том, что Лжедмитрий I и Гришка Отрепьев – одно лицо. Дело в том, что претендент явно не ощущал себя самозванцем. «Он держался как законный, природный царь, вполне уверенный в своем царственном происхождении; никто из близко знавших его людей не подметил на его лице ни малейшей морщины сомнения в этом», – пишет Ключевский.

Во всех действиях загадочного молодого человека чувствуется абсолютная убежденность в правдивости его истории и правомочности его претензий на престол. Мы увидим, что последующие самозванные Дмитрии – и второй, и третий – вели себя совершенно иначе. Они юлили, прятались от тех, кто мог их опознать. Этот же ни от кого не прятался – наоборот, охотно встречался с людьми, кто когда-то знал маленького царевича.

Разумеется, он не был чудесно спасшимся Дмитрием (тот погиб в Угличе в 1591 году), однако, кажется, искренне верил в то, что он – Дмитрий. Может быть, в раннем детстве кто-то вселил в него эту уверенность, либо же это был случай радикальной аутосуггестии – самовнушения с заменой реальных воспоминаний на фантазийные. Впрочем, это относится к числу совсем уж вольных предположений, поэтому повторю лишь: вопрос о личности первого Лжедмитрия остается открытым.

В конце концов, с исторической точки зрения хоть и любопытно, но не столь уж существенно, кем был человек, нанесший смертельный удар по «второму» русскому государству. Важнее знать, что это был за человек.

Судя по тому, что нам известно от современников, Самозванец был личностью яркой. По словам Маржерета, часто и близко его видевшего, он «был среднего роста, с сильными и жилистыми членами, смугл лицом; у него была бородавка около носа, под правым глазом; был ловок, большого ума, был милосерден, вспыльчив, но отходчив, щедр; наконец, был государем, любившим честь и имевшим к ней уважение», после чего француз присовокупляет: «в нем светилось некое величие, которого нельзя выразить словами».

Художник Лука Килиан, в 1604 году видевший таинственного московита в Кракове, оставил потомкам прижизненный портрет царевича. Гравюра (слева), очевидно, точнее передает внешность Лжедмитрия, чем парадная парсуна, сделанная несколько позднее. Впрочем, на обеих картинах хорошо виден характер: упрямый и твердый.

Голландский посланник Исаак Масса сообщает, что Дмитрий «обладал большою силою в руках… был отважен и неустрашим, не любил кровопролития, хотя не давал это приметить». Папский нунций, встретившийся с претендентом в Кракове, отмечает: «В его походке, в поворотах и голосе видно было благородство и отвага». Такое же впечатление молодой человек произвел на немецкого наемника Конрада Буссова: «По его глазам, ушам, рукам и ногам было видно, а по словам и поступкам чувствовалось, что был он multo alius Hector [совсем иной Гектор], чем прежние, и что он получил хорошее воспитание, много видел и много знал». Даже польский гетман Станислав Жолкевский, относившийся к авантюре Самозванца враждебно и считавший его обманщиком Отрепьевым, признает: «У Гришки было довольно ума, красноречия и смелости».

Поднявшись на вершину власти, Лжедмитрий оставался прост и некичлив, был нежесток и склонен к милосердию, а в гневе отходчив. К этому нужно прибавить редкостную сообразительность и феноменальные способности к обучению. Ему легко давались языки, он поражал советников знаниями и остротой суждений, а более всего широтой и масштабностью планов. Костомаров пишет, что еще задолго до победы претендент говорил русским и полякам: «Когда я с Божиею помощью стану царем, то заведу школы, чтоб у меня по всему государству выучились читать и писать; в Москве университет заложу, как в Кракове; буду посылать своих в чужие земли, а к себе стану принимать умных и знающих иностранцев, чтоб их примером побудить моих русских учить своих детей всяким наукам и искусствам».

Были у этого человека и недостатки, в конечном итоге приведшие его к гибели. По-видимому, его ум отличался остротой, но не глубиной. Лжедмитрий не просчитывал надолго вперед, часто бывал недостаточно предусмотрителен, неважно разбирался в людях (большой дефект для правителя), легко наживал врагов. Имелись у него и обычные для его возраста, но опасные для непрочного властителя слабости: чрезмерная чувственность и безоглядная расточительность. Однако проявиться эти пороки могли лишь после победы, а в безвестности и бедности юноша поражал литовских вельмож своим достоинством и благородными манерами; именно так, по их мнению, должен был держаться принц в изгнании.

Никаких других козырей кроме красноречия и харизмы у молодого иностранца, объявившегося в восточной части польско-литовского королевства около 1602 года, не было.

Путь наверх

Впрочем, тамошним вельможам очень хотелось поверить невероятному рассказу беглеца. Вишневецкие, Ружинские и другие приграничные магнаты издавна враждовали с Москвой из-за спорных земель; взаимные обиды и претензии копились десятилетиями. Всякая потенциальная возможность досадить царю была кстати.

Кроме того, страна была переполнена бедными и вовсе нищими шляхтичами. У многих членов этого беспокойного, воинственного сословия не было ничего кроме сабли. Полуголодное, не годное ни к какому делу кроме драки «рыцарство» было одним из факторов вечной политической нестабильности Речи Посполитой. Готовые собраться под любое знамя, шляхтичи охотно ввязывались в какую угодно свару – особенно если она сулила добычу.

И все же Неизвестный (буду из корректности пока называть Самозванца так) далеко не сразу обзавелся влиятельными сторонниками. Первые попытки оказались неудачны.

Сначала он явился к киевскому воеводе князю Константину Острожскому, известному гостеприимством по отношению к русским православным людям (он и сам был русским и православным). Но здесь россказням бродяги не поверили и, кажется, попросту выставили его за ворота.

Тогда Неизвестный пристроился в другом хлебосольном доме, у пана Гавриила Хойского, в городке Гоща, на Волыни. Этот богатый, влиятельный дворянин был одним из вождей арианства – религиозного учения, популярного в тогдашней Польше. Должно быть, Неизвестный объявил себя сторонником секты, во всяком случае он был принят в арианскую школу. Движение польских ариан славилось вольнодумством, поощряло ученость. Полагают, что именно в Гощской школе Неизвестный научился польскому языку и начаткам латыни, прошел курс мировой истории и географии. Там же, вероятно, он набрался навыков светского общения, которые потом пришлись очень кстати, освоил искусство верховой езды и фехтования. Однако, наученный горьким опытом, панам Хойским о своем царском происхождении Неизвестный не говорил – видимо, чувствовал, что не поверят. Сам он потом рассказывал, что жил в Гоще «молча».

Нужно было искать более доверчивого патрона, и в конце концов такой нашелся в лице князя Адама Вишневецкого, приятеля Хойских. Это был человек несметно богатый и резко враждебный по отношению к Годунову, при котором русские разорили часть его владений. Судя по дальнейшему поведению князя, умом он не отличался.

Наш Неизвестный поступил к Вишневецкому на службу и, выждав удобный момент, провернул ловкий фокус: заболев и якобы готовясь к последнему причастию, открыл священнику на исповеди свою заветную тайну. Наверное, юноша хорошо знал попа, которому сделал свое признание «на пороге смерти», и не сомневался, что тот немедленно побежит к князю. Так и вышло.

Кажется, у Неизвестного имелся сообщник – некий ливонец, будто бы в 1591 году состоявший при маленьком Дмитрии в Угличе. Этот свидетель сказал, что приметы совпадают: у царевича тоже на лице была бородавка, а у правой подмышки красная родинка.

Доверчивому Вишневецкому этого оказалось достаточно. Ему было лестно, что он стал участником такого великого дела. Князь разодел высокого гостя в пух и прах, приставил к нему слуг, стал повсюду вывозить на карете с шестью лошадьми – одним словом, наслаждался всеобщим интересом и вниманием, да и сам «царевич» не подкачал: он превосходно держался, красно говорил и всем очень нравился.

Естественно, Вишневецкий сразу же сообщил о поразительном открытии королю Сигизмунду III, а сам тем временем уже начал собирать войско, чтобы идти с Дмитрием на Москву и посадить его на престол вместо узурпатора Годунова.

Однако при дворе к этой авантюре отнеслись настороженно. Всего три года назад королевство заключило с Москвой перемирие на двадцать лет и вовсе не собиралось его нарушать. У Сигизмунда и без того хватало проблем. Самый могущественный человек Польши, знаменитый Ян Замойский, канцлер и делатель королей, устроил князю Адаму выговор, написав, что подобная затея не принесет Польше ничего, кроме бесславия. Вишневецкий был вынужден отказаться от военных приготовлений и, кажется, начал охладевать к своей «игрушке».

Вероятно, эпопея Неизвестного на этом и закончилась бы, если бы им не заинтересовались иезуиты, старавшиеся не упустить никаких шансов для распространения католичества на новые страны. «Царевич» не держался за свое православие (он хорошо усвоил у ариан уроки вольнодумства) и совершенно не возражал против перехода в латинскую веру. То же он сулил сделать и со всей Русью – в его положении не следовало скупиться на обещания. Иезуиты связали покладистого претендента с папским нунцием Рангони, который уговорил короля все-таки посмотреть на московита.

Очень нескоро, через полгода переписки, «царевича» наконец привезли в Краков, где король дал ему неофициальную аудиенцию, а месяц спустя – еще одну. По-видимому, Неизвестному удалось произвести хорошее впечатление (он это умел), и Сигизмунд заколебался. Но ближайшие советники – канцлер Замойский и гетман Жолкевский заклинали короля не ввязываться в сомнительную авантюру.

В конце концов Сигизмунд решил занять выжидательную позицию: посмотреть, не вмешиваясь, что из всего этого выйдет.

С «царевичем» он разговаривал вежливо, но уклончиво. Выделил ему на содержание сорок тысяч злотых в год (сумма, на которую можно было содержать небольшой штат слуг, но не войско) и отправил обратно на Украину. Однако – и это главное – Сигизмунд не запретил желающим добровольно присоединиться к московскому принцу. В это время король готовился осуществить нечто вроде конституционного переворота, установив наследственную власть своей династии и ограничив права Сейма. Предвидя возмущение, он был рад возможности избавиться от какой-то части буйной шляхетской вольницы, отправив ее за пределы Речи Посполитой. Дальше этого «адский замысел» и «гнусная польская интрига» на том этапе, видимо, не простирались.

Сигизмунд и «московский царевич». К. Вениг

Вскоре центральной фигурой предприятия становится сандомирский воевода и львовский староста (то есть губернатор) Ежи Мнишек, отодвинувший легкомысленного Вишневецкого на второй план.

Ежи Мнишек (1548–1613) был в Польше личностью известной, но уже «вышедшей в тираж» и к тому же с подмоченной репутацией. Расцвет его могущества остался в далеком прошлом. Когда-то он был фаворитом распутного и суеверного Сигизмунда-Августа (1548–1572), которому поставлял колдунов и любовниц. Ходили слухи, что после кончины короля Мнишек похитил часть казны, на чем и разбогател. Однако за минувшие годы состояние вельможи пришло в расстройство, и привычка к роскошной жизни уже не соответствовала доходам. Нынешний монарх доверил пану Ежи управление одним из своих имений, но ко двору не звал. Хитрый и алчный Мнишек был рад возглавить дело, которое могло принести барыши и вернуть былое положение.

Кроме общности целей «царевич» был привязан к Мнишекам и по причине сугубо личной: он влюбился в шестнадцатилетнюю дочь воеводы Марину, которой было суждено сыграть важную роль в российской истории. Вероятно, в тех обстоятельствах бедному изгнаннику дочь магната представлялась ослепительной и недостижимой, но мы увидим, что Неизвестный сохранит эту любовь и на престоле – значит, чувство было сильным.

Самозванец и Марина Мнишек. С. Галактионов

В апреле 1604 года «царевич» перешел в католичество – тайно, потому что всем было понятно, что за неправославным государем русские не пойдут. Дмитрий пообещал святым отцам обратить в римскую веру всю страну в течение года после того, как займет престол. Вскоре, тоже тайно, он подписал договор с будущим тестем. За помощь и руку дочери Ежи Мнишек должен был получить миллион злотых, а невеста в личный удел – Новгородчину и Псковщину. Смоленск и Северский край по кондициям переходили к Польше.

Тот, у кого ничего нет, легко раздает обещания. Какие из них царь Дмитрий I потом выполнил, а какие нет, мы еще увидим.

Пока же его первая цель была достигнута. За подготовку экспедиции взялись два магната – Мнишек и Вишневецкий, которые, что важно, заручились личной поддержкой литовского канцлера Льва Сапеги.

Летом 1604 года покровители «законного наследника» приступили к найму солдат и кинули клич среди шляхты. Одновременно с этим Дмитрий от собственного имени отправил гонцов к донским и запорожским казакам, а на русскую сторону границы запустил своих агитаторов. Эта инициатива в конечном итоге и определила успех дела.

Предпосылки успеха

Воззвания «чудесно спасшегося царевича» были подобны искрам, попавшим в сухой хворост. Казаки-то всегда с готовностью участвовали в любом лихом деле, сулившем возможность поживиться, но взрывоопасной была и ситуация на самой Руси.

Это объяснялось несколькими факторами.

Прежде всего – затяжным голодом. Вследствие общеевропейского похолодания хлеб вымерзал на пашнях три года подряд. Правительство долгое время не знало, как решить проблему перераспределения ресурсов между урожайными и неурожайными регионами, отчего часть населения вымерла, а часть пришла в движение, покидая родные места и уходя туда, где имелось хоть какое-то пропитание. Так получилось, что пограничные с Украиной области переполнились людьми, находившимися в отчаянном положении.

Среди них были не только беглые крестьяне, но и такие, кто умел владеть оружием. В прежние «сытые» времена бояре и богатые дворяне держали у себя много дворни – слуг, охранников, псарей, конюхов. Когда продовольствия стало не хватать, нахлебников-холопов стали выгонять на все четыре стороны. Кто-то из них ушел в казацкие степи, еще больше радикализовав эту буйную вольницу, а многие оказались вынуждены добывать себе пищу оружием, то есть поневоле превратились в разбойников. С этого времени на Руси расплодились так называемые «гулящие люди», число которых во время Смуты, по мере распада привычного уклада жизни, постоянно увеличивалось.

В 1603 году разбойные шайки собрались в целое войско под предводительством некоего Хлопка Косолапа, которое разоряло окрестности столицы и не побоялось вступить в сражение с правительственными отрядами. В конце концов восстание было разгромлено, но его уцелевшие участники бежали на окраины страны – в том числе на украинскую границу. Таких «злодейственных гадов» там собралось не меньше двадцати тысяч.

Еще больше было крестьян, ушедших из родных мест. Представители этого забитого, угнетенного класса обычно не бунтовали. В крайнем случае, когда жизнь становилась совсем уж невыносимой, просто снимались с места и уходили. Ключевский пишет: «Московские люди как будто чувствовали себя пришельцами в своем государстве, случайными, временными обывателями в чужом доме; когда им становилось тяжело, они считали возможным бежать от неудобного домовладельца, но не могли освоиться с мыслью о возможности восставать против него или заводить другие порядки в его доме». Однако весть о том, что Годунов – не истинный «домовладелец», а узурпатор, взбаламутила и это мирное сословие.

Московская власть стала сомнительной, это подрывало самое основу государственного порядка. Чем дальше распространялась весть о спасшемся царевиче, тем больше волновались деревни и городские посады. Слухи о том, что Дмитрия в Угличе не убили, ходили еще с 1591 года, то усиливаясь, то ослабевая. Теперь, при общей воспаленности массового сознания, они вдруг получили реальное подтверждение.

Положение ухудшал и сам Годунов, пытавшийся загасить недовольство репрессиями. «И вот день и ночь не делали ничего иного, как только пытали, жгли и прижигали каленым железом и спускали людей в воду, под лед, – пишет очевидец событий Масса. – Одним словом, бедствия были непомерно велики, страна была полна дороговизны, безумия, поветрий, войн и беспокойной совести, ибо никто не смел сказать правду… И все приказные были воры, никому не оказывавшие справедливости, так что бедствие было повсюду».

Как всегда бывает в подобное время, немедленно появились пугающие предзнаменования и мистические явления.

Караульные стрельцы видели, как в полночь над Кремлем летала карета и одетый по-польски возница лупил по стенам кнутом. На Троицу комета, хвостатая и страшная, была видна даже средь бела дня.

Конрад Буссов в своих записках пересказывает то, что видел сам и слышал от других: «По ночам на небе появлялось грозное сверкание, как если бы одно войско билось с другим, и от него становилось так светло и ясно, как будто взошел месяц; временами на небе стояли две луны, а несколько раз три солнца, много раз поднимались невиданные бури, которые сносили башни городских ворот и кресты со многих церквей. У людей и скота рождалось много странных уродов. Не стало рыбы в воде, птицы в воздухе, дичи в лесу, а то, что варилось и подавалось на стол, не имело своего прежнего вкуса, хотя б и было хорошо приготовлено. Собака пожирала собаку, и волк пожирал волка… Разной породы лисицы, голубые, красные, черные, бегали среди белого дня по Москве внутри стен, и их ловили».

Современники относились ко всей этой чепухе очень серьезно, и правильно делали. В ту суеверную эпоху внезапная эпидемия слухов о нехороших чудесах была верным признаком нервозности, охватившей все слои населения.

Здание некрепкого государства шаталось.

Превратности войны

Общий ход военных действий 1604–1605 гг. изложен в предыдущем томе, но теперь я подробнее остановлюсь на описании той силы, которая разрушила государство.

Для своего предприятия легкомысленные покровители «царевича» собрали совсем немного войска. Мнишек объявил себя главнокомандующим, назначил на офицерские должности своих родственников и приятелей, однако с набором рядовых дело шло туго. Денег, которые сумел занять сандомирский воевода, хватило на совсем небольшое количество профессиональных солдат; остальную часть экспедиции составили добровольцы-шляхтичи, имевшие весьма приблизительное представление о дисциплине. Они объединялись в отряды-«товарищества» и сами выбирали себе командиров. Суммарно польско-литовский контингент насчитывал около полутора тысяч пехотинцев и гусаров.

Украинские и донские казаки сначала прислали посланцев «посмотреть» на царевича. Он показался им настоящим, о чем и было доложено на войсковых кругах. Из Москвы на Дон прибыл дворянин Хрущев – отговаривать казаков от «воровства», но опоздал. Атаманы и старшины уже признали Дмитрия «природным государем», а царского эмиссара арестовали.

Благодаря казачьему пополнению силы вторжения увеличились примерно втрое.

С этим невеликим воинством Дмитрий намеревался пройти тысячу с лишним километров до русской столицы. В те времена никто не начинал войну в канун осенней распутицы, но Самозванец не мог ждать – денег на содержание войска не было. В октябре он перешел границу.

Затея казалась безумной. На пути горстки авантюристов находились крепости с сильными гарнизонами, а потом на интервентов обрушилась бы вся военная мощь великой державы: стрелецкие и солдатские полки, дворянская конница, артиллерия.

Однако главным врагом царя Бориса была не четырехтысячная ватага казаков и шляхтичей, а великое шатание, поселившееся в умах и сердцах его подданных. Этот яд проникал в души русских воинов, заставлял их сомневаться в правоте своего дела: а что если они бьются с истинным государем? Колебались и военачальники, у многих из которых имелись личные причины ненавидеть Бориса. Простонародье же, в особенности городские низы, сразу приняли сторону юного царевича.

Этим настроениям, а вовсе не собственным доблестям Самозванец был обязан своими первыми успехами.

В Чернигове начались народные волнения. Воевод князя Татева, князя Петра Шаховского и Воронцова-Вельминова схватили и выдали Дмитрию. Только один из троих, последний, сохранил верность присяге и был казнен. Оба князя перешли на сторону царевича и остались в его свите. Это были первые знатные перебежчики, но далеко не последние.

Главной крепостью всего края был Путивль, единственный город с каменными стенами. Взять эту твердыню штурмом сходу было невозможно, осаждать – не с чем. Но делать этого и не пришлось. Население восстало, стрельцы гарнизона выступили за «законного государя», воеводы сдались и поспешили присягнуть Дмитрию. В качестве трофеев он получил сильную артиллерию и немалую казну, в которой нуждался еще больше, чем в пушках.

Точно так же пали Курск и Рыльск.

Единственным местом, где Самозванцу дали отпор, была Новгород-Северская крепость, начальник которой Петр Басманов поддерживал крепкую дисциплину и отбил все попытки штурма. Однако общей ситуации это не изменило. Весь юго-запад был на стороне Дмитрия. В начале зимы ему передалась небольшая, но стратегически важная крепость Кромы – через некоторое время ей предстояло стать центром военных действий.

Пока побеждали не поляки, побеждало имя «природного» государя в противовес «небогоданному» московскому царю. Но правительство наконец отправило на подавление восстания большую армию, и теперь мятежникам предстояло показать, чего они стоят на поле брани.

Это испытание маленькое польско-казацкое войско выдержало с честью. Правда, к зиме оно сильно увеличилось за счет многочисленных добровольцев и уже являлось польско-казацко-русским с количественным преобладанием третьего элемента. Большинство теперь составляли перебежчики-стрельцы, горожане, крестьяне и бродяги. Это, собственно, была уже не интервенция, а гражданская война.

Но численное преимущество все равно было на стороне царской рати. В ней насчитывалось порядка 50 000 человек, вел ее князь Федор Мстиславский. Он был невеликим полководцем, но для Бориса это не имело значения. Мстиславский, потомок Гедимина, считался знатнейшим вельможей державы, что было важно в этой войне авторитетов, а в исходе боевого столкновения при таком перевесе сомневаться вроде бы не приходилось.

Войско Самозванца оказалось зажато между царской армией и Новгородом-Северским, где засел упорный Басманов. Положение казалось безвыходным, но удача сопутствует отважным. Пока Мстиславский производил тяжеловесные маневры, польская конница предприняла отчаянную атаку, и одному отряду удалось прорваться к ставке князя. Он был ранен, что вызвало в войсках замешательство, и они в беспорядке отступили.

Поход Лжедмитрия I. А. Журавлев

Неожиданная победа в сражении 21 декабря 1604 года обернулась для Дмитрия новым испытанием. Гордые своим успехом шляхтичи и наемники стали вести себя заносчиво, потребовали немедленной выплаты жалованья, а денег заплатить всем не было – захваченная в Путивле казна почти иссякла. По неопытности претендент совершил ошибку: тайно рассчитался с одной особо отличившейся ротой. Узнав об этом, остальные подразделения возмутились, разграбили обоз и чуть не избили своего номинального предводителя. Истинный командующий Ежи Мнишек не сумел восстановить дисциплину, пал духом. Он забрал примкнувших к нему шляхтичей и вернулся в Польшу, бросив питомца на произвол судьбы.

Самозванец попал в очень тяжелую ситуацию. В его лагере царил разброд, осажденный Басманов делал вылазки, а царская армия отступила недалеко, и к ней шли подкрепления.

Здесь Дмитрий впервые доказал, что он не просто игрушка в польских руках. С уходом Мнишека «царевич» перестал быть марионеткой и превратился в настоящего вождя.

Он сумел восстановить порядок в оставшейся части армии – русским, в отличие от поляков, уходить было некуда – и отступил к Путивлю, но не спрятался за его каменными стенами, а принял смелое решение двигаться вперед, на территорию, еще не охваченную восстанием.

Дмитрий знал, что главным его оружием по-прежнему являются воззвания и слухи об «истинном» государе. Местные жители снабжали войско продовольствием, со всех сторон стекались добровольцы, подошли новые отряды запорожцев и донцов, так что через несколько недель у Самозванца была армия больше прежней, и он самонадеянно перешел в наступление.

21 января 1605 года, ровно через месяц после предыдущего сражения, состоялось новое, у села Добрыничи.

К оправившемуся от ран Мстиславскому пришли подкрепления, в числе которых были части иноземного строя и русская регулярная пехота. Прошлая победа не научила Дмитрия ничему, кроме лихости. Он опять всё поставил на фланговый кавалерийский удар, и когда атака захлебнулась под залповым огнем пушек и мушкетных линий, дело было проиграно.

Самозванец потерял пять или шесть тысяч человек, всю артиллерию, знамена и еле унес ноги – он лично участвовал в рубке и под ним убили коня.

Царские воеводы повесили всех пленных русских как бунтовщиков и изменников, а пленных поляков отправили в Москву. Мстиславский полагал, что война выиграна, теперь «вор» сам уберется за пределы державы.

Но Дмитрий не собирался отказываться от борьбы. Полководцем он оказался скверным, но зато обладал хорошим стратегическим чутьем. Отступив, он занял выжидательную позицию, копя силы. Окрестное население по-прежнему было на его стороне, а с Дона на помощь шли новые отряды.

Этих опытных воинов Мстиславский опасался больше, чем мужичьей рати Самозванца, и поэтому повернул свои основные силы к крепости Кромы, к которой должны были выйти казаки, и надолго там увяз.

Осада Кром – одна из самых странных страниц этой диковинной эпопеи. Огромное войско, чуть ли не в восемьдесят тысяч человек, много недель топталось у деревянной крепостцы, в которой засели несколько сотен защитников, в основном казаков. Дубовые стены быстро разнесла мощная осадная артиллерия, дома все выгорели, но мятежники зарылись в землю, и выкурить их оттуда было невозможно.

Буссов рассказывает: «Когда московиты приближались для схватки или посылали людей на штурм, казаки, как мыши, вылезали из земляных нор и храбро оборонялись, а если московиты начинали одолевать их, они живо через отверстия забирались снова во внутренний ров и ждали там преследования со стороны московитов, но тех мороз пробирал по коже, и они не хотели залезать туда; так они и стояли там около трех месяцев, расстреляли много пороха и свинца и ничего не добились». Маржерет называет кромское стояние «смехоподобным».

Трудно понять, почему нельзя было оставить для блокады жалкого городишки небольшой отряд и развернуться всей мощью против Самозванца или против донских подкреплений. Вероятно, всё объяснялось инертностью Мстиславского, которому не хотелось куда-то вести войска через позднезимнюю, а затем весеннюю грязь. Уверенный в победе, князь дожидался конца распутицы, и время было потрачено впустую.

Не вызывает сомнения, что, поживи царь Борис подольше, правительственные войска в конце концов разгромили бы Самозванца – слишком неравны были силы. Но время «второго» российского государства истекло. Система, державшаяся исключительно на личной власти самодержца, надломилась, когда 13 апреля тот, кто единственно мог принимать государственные решения, скоропостижно умер. Наследник был еще мальчик. Теперь сомнительная власть Годуновых стала вдобавок слабой.

Самозванцу сказочно повезло. Дальнейшие события происходили уже сами собой. «Яко комар льва не дошед поразил» – так охарактеризовал современник событий эту победу.

Победа без сражения

Одним из первых решений нового царя Федора, вернее, его советников, была замена армейской верхушки. Мстиславского и его заместителя князя Василия Шуйского отозвали в Москву, вместо них прислали Петра Басманова, который после доблестной защиты Новгород-Северского вошел у Годуновых в фавор. Басманов был энергичен и храбр. Правительство надеялось, что такой командующий быстро покончит с бунтом.

Но кадровыми перестановками исправить дело было уже нельзя. Главные процессы сейчас происходили не в Кремле и не в ставке Дмитрия, а в огромном лагере под Кромами. Там шло опасное брожение. Воины устали от осадных лишений, от бездарного начальства; повсюду сновали агитаторы Самозванца. К тому времени, когда Басманов прибыл к армии, она уже не хотела сражаться за Годуновых.

К тому же в войске созрел заговор. Его зачинщиками, по-видимому, были братья князья Голицыны, командовавшие авангардом. Этот древний и знатный род при Годунове отошел в тень и ненавидел новую династию. Впрочем, душой заговора были не Голицыны, а рязанец Прокофий Ляпунов, человек решительный и смелый. В передовом полку служило много рязанских дворян, у которых Прокофий пользовался большим авторитетом. Они и сделали всё дело.

Заговорщики выступили 7 мая, когда Басманов приводил войска к присяге царю Федору. Старший Голицын, князь Василий, оробел и остался у себя в шатре, причем велел себя связать на случай неудачи, но Ляпунов управился и сам. Он и его соратники подожгли лагерные постройки, чтобы вызвать панику. В суматохе раздались крики во славу царя Дмитрия, охотно подхваченные воинской массой. Тогда рязанцы окружили ставку Басманова и потребовали от него ответа: за кого он.

Трудно сказать, что именно подтолкнуло полководца к предательству. Вряд ли страх – это был человек не робкого десятка. К тому же воевода мог бы схитрить: сказать заговорщикам одно, а потом повернуть дело иначе. Возможно, Басманов знал о заговоре от тех же Голицыных, его близких родственников, и, понимая слабость кремлевской власти, заранее сделал выбор. Своей изменой воевода обеспечивал Дмитрию царский трон и мог рассчитывать на щедрую награду.

Басманов объявил армии, что законным государем является Дмитрий Иоаннович. Верные царю Федору военачальники и отряды ушли из лагеря в сторону Москвы, но таких было немного. Большинство остались с Басмановым – и с Дмитрием.

Исход противостояния разрешился. Фактически династия Годуновых пала 7 мая 1605 года.

При медленности тогдашних коммуникаций весть о катастрофе дошла до столицы нескоро, а когда стало известно, что войско передалось Самозванцу, бояре сразу перестали его именовать этим нехорошим словом. Все покинули юного царя. В Москве появились агитаторы Дмитрия, столичное население заволновалось. Бывший глава комиссии по расследованию угличской трагедии Василий Шуйский, который совсем недавно клялся, что царевич погиб, теперь заявил горожанам обратное: Дмитрий-де спасся, а вместо него убили какого-то поповского сына.

1 июня в Кремль ворвалась «площадь». Царя и его семью арестовали. Охрана даже не пыталась их защитить. Всем было ясно, что Годуновым конец.

Разумеется, начались грабежи и бесчинства – насильственная смена власти всегда приводит к анархии. Исаак Масса пишет: «Во время грабежа некоторые забрались в погреба, где стояло вино, и они перевернули бочки, выбили днища и принялись пить, черпая одни шапками, другие сапогами и башмаками, и они с таким жаром предались питию – на что они все там падки, – что потом нашли около пятидесяти, упившихся до смерти». Этот жуткий эпизод выглядит символическим предвестием долгого смертного запоя, в который скоро сорвется вся страна.

Тем временем в лагере победителей происходило следующее.

Из армии к Дмитрию отправилась делегация во главе с князем Иваном Голицыным. «Царевич» сначала не поверил своему счастью и, кажется, заподозрил ловушку. Он не поехал в Кромы сам, а откомандировал своего представителя привести войска к крестному целованию.

Затем, по-прежнему издали, распустил дворянское ополчение и большинство стрельцов. Ход оказался очень неглупым. Служивые с удовольствием разошлись по домам и разнесли по всей Руси известие о победе Дмитрия. В домассмедиальную эпоху трудно было найти более эффективный способ оповещения страны о великой перемене.

Но и после этого Дмитрий предпочитал держаться от наполовину уменьшившейся правительственной армии на расстоянии. Он взял к себе Басманова, а при войске оставил Василия Голицына. Окруженный поляками и казаками, Самозванец следовал позади, не торопясь занять покорившуюся Москву.

У этой неспешности имелись свои причины.

Во-первых, перед торжественным явлением нового государя кто-то должен был устранить прежнего, хоть и арестованного, но еще живого.

Эту грязную работу взялся исполнить Василий Голицын, давний ненавистник Годуновых. 10 июня свергнутого царя и его мать, вдовствующую царицу, убили, объявив народу, что они покончили с собой. Теперь престол был пуст. Это злодеяние свершилось если не по прямому приказу Самозванца, то по его молчаливому согласию. Во всяком случае, непосредственные исполнители, дворяне Михаил Молчанов и Андрей Шерефединов, скоро окажутся в кругу ближних помощников нового царя (о первом из них мы еще услышим).

Было и другое неотложное дело хоть и не кровавое, но тоже неприятное: требовалось сместить патриарха Иова, верного соратника Годуновых. С главой церкви церемониться не стали: содрали со старика облачение и выслали из столицы в монастырь. У Дмитрия уже был наготове преемник, рязанский архиепископ Игнатий, поспешивший отречься от Годуновых раньше других церковных иерархов.

Ну и, наконец, победитель желал дождаться официального признания Боярской думой, высшим правительственным органом.

Самозванец остановился в Туле, истребовав бояр к себе. Делегация отправилась, но в нее не вошли первые лица Думы – ни Мстиславский, ни Шуйские, должно быть, опасавшиеся кары за участие в войне. Дмитрий грозно разбранил прибывших к нему вельмож. Это произвело на них большое впечатление – они сочли, что он ведет себя, «яко прямый царский сын».

Наконец, явились на поклон и главные бояре. Они приготовили новому властителю торжественную встречу в подмосковном Серпухове, поставив пышные парчовые шатры и пригнав дворцовые кареты. Доставили царские наряды, регалии.

Но и теперь Самозванец не торопился. Сначала он сменил кремлевскую стражу и разослал по всем городам грамоты о восшествии на престол.

Убийство Годуновых. К. Маковский

Только 20 июня, почти через полтора месяца после победы, Дмитрий триумфально въехал в Москву при огромном стечении народа. Буссов записал, что горожане кричали молодому царю: «Da Aspodi, thy Aspodar Sdroby» (вероятно, «Дай, Господи, те, Государь, здоровья!») и «Thy brabda Solniska» («Ты вправду солнышко!»).

Дмитрий очень хорошо понимал важность массовых зрелищ и умел их организовывать. Вскоре после прибытия он заставил москвичей расчувствоваться, устроив целый спектакль из встречи с «родной матерью» – бывшей царицей Марией Нагой, давно постриженной в монахини. Инокиню Марфу везли из дальнего монастыря, и любящий сын почтительно устремился ей навстречу – но не очень далеко: столичный люд должен был насладиться трогательной картиной.

Царь ехал верхом, небыстро, так что толпа не отставала.

Марфа в ее положении, вероятно, признала бы родным сыном кого угодно, так что здесь проблем не возникло. Эта женщина вообще не отличалась принципиальностью. Как мы увидим, она и в будущем всегда будет говорить то, что потребуется.

В селе Тайнинском мать и воскресшее дитя упали друг другу в объятья и простояли так не менее четверти часа, чтобы все успели насмотреться и прослезиться.

Представление удалось на славу.

Теперь передачу власти можно было считать завершенной. Нового государя признали и Дума, и церковь, и родная мать, и «площадь».

Воистину удивительно, откуда в совсем молодом человеке сыскалось столько ума и ловкости.

Царь Дмитрий Первый

Сведения о правлении Лжедмитрия были сильно цензурированы при следующем монархе Василии IV, которому требовалось очернить своего предшественника и оправдать его убийство. Грамоты Дмитрия Иоанновича и почти все официальные документы были преданы сожжению. Не жаловали Самозванца и позднейшие официальные историки: дореволюционные – за то, что узурпатор, советские – за то, что привел на Русь «польских оккупантов». Вот почему восстановить картину этого короткого царствования не так-то просто.

Попробую опираться не на суждения, а на факты, благо сохранились довольно многочисленные записки иностранных свидетелей. Им тоже не во всем следует доверять, но, сопоставляя разные источники, можно реконструировать события с определенной степенью достоверности.

Если рассматривать деятельность Дмитрия непредвзято, возникает ощущение, что это был правитель с большим потенциалом. Многие его начинания и поступки выглядят привлекательно. Одна из причин, по которой после него объявились и второй, и третий Дмитрии, видимо, заключается в том, что первый самозванец оставил о себе в народе хорошую память. Многим хотелось верить, что этот добрый и везучий государь опять спасся.

Правда, новому царю досталось неплохое наследие. В последний год годуновской власти положение с продовольствием исправилось. Правительство научилось перераспределять ресурсы зерна между областями, а затем подоспел и хороший урожай. Появился дешевый хлеб, голод закончился.

Но Дмитрий своими указами еще и улучшил экономическое положение страны – прежде всего тем, что ввел свободу торговли и промыслов. Он отменил ограничения на въезд в страну и на выезд. Из-за этого товаров стало больше, цена на них упала. Люди теперь могли позволить себе то, что раньше было недоступно. Выражаясь по-современному, заметно поднялся уровень потребления.

Помогло и то, что царь отменил плату за судопроизводство, удвоил жалованье судьям и дьяческому сословию, начал строго наказывать за взятки. На любые злоупотребления теперь можно было жаловаться хоть самому государю – на это Дмитрий отвел два дня в неделю, среду и субботу. Конечно, челобитчики со всей страны прийти со своими проблемами к царю не могли, но сама идея того, что на всякое лихо можно найти управу, была очень важна.

Скрынников цитирует случайно сохранившийся манифест от января 1606 года, где «служилым и всяким людям», объявляется, «что царское величество их пожаловал, велел их беречи и нужи их рассматривать чтоб им ни в чем нужи не было и они б служивые и всякие люди царским осмотрением и жалованием по его царскому милосердию жили безо всякие нужды».

Известно, что царь велел составить новый кодекс законов, в котором крестьянам снова разрешалось уходить от помещика в Юрьев день, но этот свод документов впоследствии был уничтожен. Беглых крепостных теперь разрешалось разыскивать и возвращать к хозяину в течение не более чем пяти лет. Появился и указ, облегчавший участь кабальных холопов: после смерти кредитора они должны были освобождаться от рабства.

Известно также, что Дмитрий постоянно толковал о важности образования и, подобно Борису Годунову, собирался отправлять юношей на учебу за границу, а в Москве думал создать университет, подобный Краковскому. Одним словом, по выражению Костомарова, «для Русской земли это царствование как будто обещало хороший поворот жизни».

Пока Самозванец был изгнанником, он очень легко раздавал авансы полякам и иезуитам, суля территориальные уступки, католизацию Руси и что угодно. Но, заняв престол, благоразумно не стал выполнять этих обещаний. Сигизмундову послу он сказал, что одержал победу благодаря признанию русского народа, а не по милости поляков, которые бросили его в самый трудный момент (что, как мы знаем, отчасти было правдой). Ни Смоленска, ни Северской земли король не получил.

Было еще обещание помочь Польше против Швеции, и царь вроде бы велел войску начать приготовления, но война с северным соседом не соответствовала тогдашним интересам русского государства, и Дмитрий отказался участвовать в ней, сославшись на возражения Боярской думы.

Католизация страны ограничилась тем, что около царского дворца построили небольшой костел для приехавших в Москву поляков. Сам Дмитрий и не помышлял объявлять народу о своем переходе в латинскую веру, да с его религиозной индифферентностью, кажется, и не вспоминал об этом.

В своей переписке с Сигизмундом новый государь с самого начала держался не просто как равный, а как властитель великой державы. Он объявил себя императором. (Позднейшие цари от этого иностранного титула отказались, вернулся к нему лишь Петр I.) Это была не пустая декларация. Дмитрий действительно собирался превратить Россию в империю: намеревался завоевать Крым и Причерноморье, начать наступление на Турцию, создав и чуть ли не возглавив коалицию христианских государств. Он начал собирать близ крепости Елец войска и припасы, чтобы идти походом на Азов, заключив военный союз с Польшей, Империей, Венецией и Францией. К французскому королю Генриху IV молодой царь относился с особенной симпатией, хваля этого монарха за то, что тот старается облегчить жизнь народа. Маржерет пишет, что Дмитрий даже хотел отправиться в заморское путешествие, чтобы «посмотреть на Францию».

Во всем этом, конечно, ощущается привкус прожектерства и мегаломании, естественной для человека, так высоко взлетевшего из ничтожества. Но верно и то, что для Дмитрия энергичная внешняя политика и военные триумфы были самым верным способом укрепить свое в высшей степени сомнительное положение.

Чего-чего, а энергии у молодого государя было много.

Он всюду успевал. Каждый день заседал в Думе, где поражал бояр своей ученостью, остротой суждений и красноречием. Лично обучал войска, щеголяя меткостью пушечной стрельбы и наездническим мастерством. Разбирал петиции, составлял законы, вносил изменения в сложный придворный этикет, вникал в тысячу разных мелочей.

Царь Дмитрий и бояре. И. Сакуров

Все пишут, что Дмитрий не был жесток. Расправившись с Федором Годуновым чужими руками, он больше не проливал крови. Никто из бояр, сражавшихся против Самозванца и казнивших его сторонников, не подвергся каре. Даже уцелевшие Годуновы в скором времени были амнистированы и возвращены на службу.

Помимо природной незлопамятности такая линия поведения строилась и на трезвом расчете. Дмитрий однажды сказал в частном разговоре, что в его ситуации можно править двумя способами: суровым мучительством либо щедрым великодушием, и он выбирает второе.

Хитрый и предприимчивый Василий Шуйский, вечно участвовавший в каких-то интригах, почти сразу же затеял заговор против еще непрочной новой власти, но был изобличен и предан суду. Его не пытали – он сам во всем признался и плакал, просил прощения за «глупость». Боярина подвели к плахе – и по царскому приказу помиловали. А через короткое время Дмитрий всех Шуйских вернул из ссылки, обласкал и приблизил.

Летом 1605 года в Москве произошел опасный инцидент, который хорошо демонстрирует, с одной стороны, ум, а с другой – милосердие царя.

Столичных жителей очень раздражали скопившиеся в городе поляки, которые действительно вели себя спесиво и беспутно. Одного из них, шляхтича Липского, даже пришлось арестовать. Виновного приговорили к битью батогами – обычному тогдашнему наказанию за мелкое правонарушение.

С польской точки зрения, такая экзекуция для дворянина была бесчестьем, и товарищи кинулись отбивать Липского у приставов с оружием в руках. Драка переросла в кровавое побоище. Против поляков поднялся весь город. Мелкое происшествие грозило перерасти в уличную войну с непредсказуемыми последствиями.

Дмитрий сумел не только урегулировать конфликт, но и никого против себя не настроить.

Народу он объявил, что накажет поляков и при необходимости велит палить по ним из пушек. Трое шляхтичей, зачинщиков драки, в самом деле были схвачены.

Однако и поляки, боевые товарищи Самозванца, в обиде не остались. Арестованных царь потихоньку отпустил, а жолнеров и гусаров успокоил денежными подарками.

До поры до времени всё утихло.

Государь отказывался признавать чопорный церемониал дворцовой жизни. Он запретил приближенным благоговейно водить его «под локоток», не молился перед трапезой, не любил пышности. Ко всему любопытный, непосредственный, он велел советникам разговаривать с ним свободно, не раболепствуя. По городу разъезжал без охраны, и не в карете, а верхом, иногда даже заходил в лавки. Такого царя на Москве никогда не видывали.

Вместо старого тесного дворца Дмитрий велел выстроить новый, затейливой архитектуры с горницами, обитыми веселой разноцветной тканью. Там играла музыка, там пели и пировали.

Помимо обычных царских забав – охоты, медвежьих боев – государь развлекался и небывалыми прежде игрищами: велел построить большую снежную крепость и на радость зрителям устроил потешный штурм.

«Москва стала изменять свой суровый характер, – пишет Костомаров. – Теперь уже не преследовались забавы, как бывало в старые годы: веселые скоморохи с волынками, домрами и накрами [барабанами] могли как угодно тешить народ и представлять свои «действа», не чинили наказания ни за зернь [кости], ни за тавлеи [шашки]. В корчмах наряжались в хари [маски], гулящие женки плясали и пели веселые песни».

Нечего и говорить, что подобные новшества многим не нравились, тем более что не все царские забавы, кажется, были невинны. Ходили слухи о том, что молодой государь с собутыльниками много блудит с мужними женами и девицами, в том числе даже с монахинями. Шептались, что он взял в наложницы Ксению, дочь покойного царя Бориса. Эту сплетню, в сущности, никем не подтвержденную, почти все историки повторяют как непреложный факт, хотя дьяк Тимофеев выражается более осторожно: удивительно, пишет он, если злодей не совершил над царевной «тайноругательное что».