Роман с Постскриптумом Пушкова Нина

«Вот это везение!» – подумала я и чуть не выговорила это вслух.

– А вы не спите? – по-дурацки обеспокоилась я в ответ. – Вас точно это не распросонит?

– Заходи, заходи! – Трубка была положена.

Я схватила сценарий под мышку, натянула модную замшевую юбку, которую купила себе по случаю окончания училища, запрыгнула в свои босоножки на платформе и побежала по коридору.

Какой же у него номер? Ведь я не спросила номер его комнаты. Мне пришлось бежать вниз к портье. Пожилая азербайджанка, когда я спросила, в каком номере живет Роман Лазаревич Кармен, в ответ на мой вопрос сказала:

– А зачем тебе так поздно идти к нему в номер?

«Вот дура канцелярская, – подумала я. – Не понимает творческой жизни!»

– Репетировать! – сказала я ей с нажимом и почти раздраженно. И как доказательство выложила сценарий на ее конторку.

– Я не могу тебе сказать. Может быть, он спит и его нельзя беспокоить. Все-таки пожилой человек.

– Во-первых, не говорите мне «ты». Я актриса. А во-вторых, позвоните ему, он только что мне сам звонил. И спросите, назначил ли он репетицию, если вы мне так не верите.

Под таким натиском убедительных аргументов и, скорее всего, под напором моего молодого темперамента, консьержка сдалась и сказала:

– Звонить я ему не буду. Если он заснул, это будет ваша вина. Вот его номер. Он живет в люксе.

Я гордо проследовала по коридору в люкс.

Постучала. Роман Лазаревич открыл сразу. Он был в белом гостиничном халате. Я впервые увидела белый банный халат. В гостиницах я тогда не жила, а у себя дома видела только медицинские белые халаты.

Кармен показался мне героем из какого-то голливудского фильма: седоватый джентльмен в белом халате. Я даже не нашла это неприличным.

Он очень подходил к убранству. В этом люксе была маленькая гостиная с банкеткой, креслом и круглым столиком с огромной серебристой вазой, наполненной фруктами. Рядом с вазой стояли азербайджанская бутылка коньяка со звездочками и две коньячные рюмки. А чуть в отдалении виднелась разобранная кровать. Но на кровать я не обратила никакого внимания. Я подвинула в сторону вазу и рюмки, а бутылку, не придумав ничего лучше, вообще поставила на пол под столик, а на освободившееся пространство положила сценарий. Роман Лазаревич улыбался. Его, видимо, забавляла моя «хозяйственность».

– Роман Лазаревич, первое, что я вам хочу сказать, – простодушно начала я, – что вы уникальный человек. Я вам страшно признательна, что вы будете работать со мной, с молодой, никому не известной актрисой. Вы будете со мной репетировать!!!

– Ты, конечно, будешь очень известной. Фильм-то звездный, сама понимаешь. Тебя будут приглашать из фильма в фильм. Давай за это и выпьем! – И он вернул бутылку коньяка на стол.

– Поздно пить. Ведь мы же в ресторане пили, – пыталась мягко отказаться я.

– Так ты отказываешься выпить за рождение новой звезды?

– Мне бы очень хотелось начать репетицию, разобрать сцену и проговорить ее, – пробормотала я и легонько, символически пригубила рюмку.

– О, да ты жульничаешь. – От Кармена не ускользнуло мое нежелание пить. – Ну тогда скушай сладенького. – И он взял из вазы крупную клубничину и, придвинувшись ко мне, поднес ягоду к моим губам. При этом его голые ноги почти коснулись моих.

Секунду я находилась в замешательстве. Как же так? Ведь он был таким же, как и наши любимые учителя, с которыми меньше месяца назад мы прощались, завершая обучение в училище.

– Открой ротик… – Кармен пытался «накормить» меня клубникой.

Я резко встала. Поднялся и он. И в тот же момент, не давая мне опомниться, он поднял меня на руки и в несколько шагов оказался у постели.

– Что вы делаете? – Я оттолкнула его, и он пошатнулся. – Вы для меня человек-легенда! Времен Пунических войн и разрушения Карфагена, – добавила я ни к селу ни к городу, просто для красоты. Но последняя фраза убила его.

– Ну ладно, зайчик, – торопливо сказал он. – Заболтался я тут с тобой.

Я понимала, что он сильно обижен. И обидела его я. Мне казалось, что еще можно все исправить, только надо сказать что-то важное. И я сказала:

– Вы обиделись? – Что-либо более неподходящее трудно было придумать.

– Я тебе сказал – уходи! Ты зачем пришла на ночь глядя?! – Он почти кричал.

Теперь обиделась я.

– Это вы пригласили меня – репетировать. – В моем голосе он услышал упрек, и это взбеленило его.

– Ты что, маленькая? Ты что, не знаешь, зачем идешь ночью в номер к одинокому мужчине? Это каждая школьница понимает. Что ты тут недотрогу разыгрываешь?

Киностудия «Мосфильм». Советская «фабрика грез» и мясорубка актерских судеб

Его просто трясло. Но трясло и меня. Хлопнув дверью что было силы, я выскочила в коридор.

«Кретинка, идиотка, – проносилось лихорадочно в моей голове. – Ну а он – похотливый старик! Ему о вечном думать надо, а он лезет. Ну а я-то, я-то!.. – репетировать… Это же надо быть такой тупицей. Ну кто бы мог подумать, кто бы мог знать?»

Я неслась по лестнице вниз, обуреваемая всеми этими мыслями.

И вдруг, подняв глаза, я увидела перед собой за конторкой ту же дежурную, которая назвала мне номер Кармена. Она смотрела на меня, и осуждение легко прочитывалось на ее лице. «Она знала», – вынесла я сама себе приговор. И когда я почти повернула в коридор, я услышала еле различимое: «Проститутка». Моментально обернувшись, я увидела, как эта седая женщина, уткнувшись в деревянные счеты на металлических прутах, что-то безмолвно на них высчитывала.

Охваченная непонятно откуда нахлынувшим стыдом, негодованием, обидой, тревогой и непониманием, как выходить из этой ситуации, я провела бессонную ночь.

Утром, наскоро позавтракав, вышла в холл. Рафик со съемочной группой уже уехал. Я подошла к стене, на которой висело расписание съемок. Моей фамилии среди актеров, занятых в дневной смене, не было. Я испытала облегчение: не надо смотреть в лицо Кармену, можно выспаться и прийти в себя. Да и на море сходить не грех – московская бледность явно не украшение.

На следующий день – у меня опять выходной. К тому же я узнала, что Роман Лазаревич улетел. Сказать, что я испытала облегчение, – ничего не сказать. У меня гора слетела с плеч! Разрешилась моральная тягота: не надо объясняться, можно забыть, глядишь, и он отойдет и, может быть, забудет. Ведь он все-таки великий, а значит – великодушный человек. Ну наваляла чего-то глупая девчонка, ну и бог с ней – таковы были мои утешительные мысли. Мне хотелось верить, что все обойдется. Что время все перемелет – мука будет, как часто говорила моя няня. А мама, когда не хотела, чтобы я поступала в театральный, говорила другое: «Все актрисы – проститутки».

– Ну как ты можешь? – У меня от негодования голос менялся.

– Конечно, проститутки, – убежденно настаивала мать на своем. – То телом приторговывают, то принципами, то любовь имитируют, то страсть.

– Да про актеров сплетни распускают все кому не лень, всякие бездарные обыватели, а ты их повторяешь. Стыдись, – взывала я к материнской совести. – Вот пойду в актрисы – всей жизнью своей докажу тебе твою неправоту. Талант, только талант пробивает везде дорогу. И только талант является мерой всех вещей.

– Иди-иди, а я посмотрю, на какую стенку ты потом эту меру повесишь, – не сдавалась моя мама. – Только послушай умный совет: получи сначала профессию, опору создай, а потом иди – хоть в актрисы, хоть в директрисы.

Однако умного совета я не послушала. И вот она я, молодая актриса. И вот она первая роль, и первая проблема.

«Ну, будем надеяться, что все обойдется», – успокаивала я себя. Но мои выходные подозрительно затягивались. Я уже три дня не снималась. Мой творческий организм требовал самовыражения.

Размышляя об этом, я и столкнулась с Себастьяном, входящим в гостиницу.

– Себастьян, – обрадовалась я. – Когда моя сцена? Вы что сейчас снимаете?

Но в ответ мой режиссер смутился. И с неожиданно усилившимся акцентом стал мне что-то говорить про то, что решено мои сцены перенести в Москву в павильон и что там что-то поменяется…

«Врет», – почувствовала я. И от такого внезапного открытия душа моя ушла в пятки. Но твердым голосом я произнесла:

– Значит, что? Выходит, я здесь больше не занята? Значит, я могу уехать?

Больше всего на свете мне хотелось услышать, что я не права. Чтобы он возразил: «Куда это – уехать? Как это – уехать? Надо работать. Сколько тебе можно болтаться без дела?» Но вместо этого он сказал:

– Да. Ты свободна и можешь возвращаться в Москву.

– И когда? Раз так, я могу хоть сегодня. – От обиды мне хотелось уехать в ту же минуту.

– Можно и сегодня, если есть самолет. Я скажу Марону (это был директор картины), чтобы он послал за билетом.

– А материал? – упавшим голосом спросила я. – Когда мы будем просматривать отснятый материал?

– Все в Москве. Мы вернемся через неделю, – торопливо уходя, ответил мне Себастьян.

Билет был куплен на вечер. Я вернулась в дождливый город и не помню, как пережила ту тяжелую неделю мучительного ожидания. Мне ничего никому не хотелось рассказывать. Алексей был в отъезде. Видеть мне тоже никого не хотелось. Я сидела одна дома и курила сигарету за сигаретой. А воображение подсовывало одну картину страшнее другой.

Наконец, позвонив на «Мосфильм», я узнала, что группа вернулась в понедельник, то есть вчера, а на одиннадцать утра вторника (то есть на сегодня) был назначен просмотр. Но мне никто не позвонил, меня никто не проинформировал, где состоится просмотр, в каком зале. Да и о времени просмотра я узнала случайно.

Было без четверти одиннадцать. Успеть к началу просмотра практически невозможно. Но, на мое счастье, почти от подъезда я поймала такси. Водитель оказался лихой. Кое-где я даже закрывала глаза от страха. Он мчался, как опаздывающий жених на собственную свадьбу, с прибаутками, частушками, шутками. И, домчав меня в рекордные сроки, даже отказался от чаевых:

– Не надо. Может, вы народной артисткой станете. Потом в интервью вспомните Игорька, который вас на первый просмотр домчал.

Я улыбалась ему в ответ, считая это хорошим знаком судьбы.

Придя в рабочую комнату, я увидела, что там никого нет. В пепельницах еще кое-где дымились окурки. Значит, ушли только что – как Шерлок Холмс, отметила я.

Я шла по бесконечно длинным коридорам, переходила из здания в здание. «Мосфильм» – это отдельный город-лабиринт, в котором порой непросто ориентироваться даже работающим там людям.

Но меня вело наитие. Я потянула на себя какую-то дверь и увидела на экране знакомые кадры: вот танки едут по знакомой улице, вот убегает раненый человек, его преследуют военные, а вот и я сталкиваюсь с ним в подъезде и что-то говорю.

Материал был рабочий, не озвученный. Не спуская глаз с экрана, я потихоньку уселась в темноте в свободное кресло.

Вот мы с Григоре Григориу мелькнули на секунду. Жду постельной сцены, умирая от волнения. Отснятая пленка крутится дальше, а ее нет. Нет ни сцены прощания, а она была. Нет сцены ареста, да почти ничего нет, холодея, осознавала я.

И в этот момент в зале загорается свет. Боже, я, оказывается, сидела рядом с Себастьяном.

Для него мое появление было большой неожиданностью.

– Привет, – сказал он. – Как дела? – Не останавливаясь для разговора, он выходил из зала.

– Плохо, Себастьян. А где я? Я себя не увидела. Я есть в фильме?

– Знаешь, материал смотрел Сизов (генеральный директор «Мосфильма»). Он нам сказал: «Ваш фильм идет с посвящением: «Героическому народу Чили, не склонившему своей головы». Вот и усиливайте линию сопротивления». Так что нам приказано ее усиливать за счет лирических сцен с тобой. В смысле – ими надо пожертвовать.

– Как – пожертвовать? – не сразу поняла я.

– Ну вырезать.

Я застыла, как в столбняке. И в этот момент откуда-то сбоку ко мне подошел Роман Лазаревич.

– Ну что, пугливый зайчик! – И он как бы приветственным движением трижды похлопал меня по щеке. – Ты себе понравилась? – Он, улыбаясь, смотрел на меня, но глаза его совсем не улыбались.

И тут я все поняла. И это похлопывание… Молниеносно, так что никто ничего не мог осознать, включая меня, моя ладонь взметнулась в воздухе, и звонкий звук пощечины гулким эхом прозвучал в коридоре.

– Я вас презираю. И вы знаете, за что, – тихо прошептала я.

Я понимала, что это все. Что в ту же секунду на моей еще не начавшейся карьере уже поставлен крест. Его тяжесть навалилась на меня, и было ощущение, что меня переехали. Тело стало пустым, поменялось в объеме, отделилось и зажило другой жизнью. Оно как-то перешло дорогу, дошло до троллейбуса. А в мозгу стучало только одно: «Не может быть, не может быть, не может быть…»

Какая же я была наивная, чтобы среди ночи отправиться к режиссеру в гостиничный номер репетировать

Я не могла понять, как великий, легендарный человек мог так мелко отомстить мне – только что окончившей училище сопливой, наивной девчонке. «Да нет же!» – почти прорыдала я в голос.

Ехавшие в троллейбусе люди удивленно обернулись на меня. Через пару минут была остановка. Я вышла на улицу и долго-долго шла пешком.

Впервые в жизни я ни о чем не думала. В голове стало пусто, как в теле. Я шла, не разбирая дороги. Шла долго. Пока шла вдоль трассы, останавливались какие-то машины и какие-то люди предлагали подвезти меня. Но когда видели мое лицо, быстро отъезжали.

Я шла через парки и через школьные дворы, через микрорайоны с сидящими, как в деревнях, на лавочках бабушками. Шла вдоль реки, через мосты и железнодорожные переезды. Я шла, не узнавая город. И остановила меня темнота.

И тут я увидела, что стою перед своим подъездом на Чистопрудном бульваре. Я поднялась на свой этаж, открыла дверь, вошла в свою комнату и как была в одежде, так и рухнула на кровать. Только босоножки скинула.

Я проспала почти двое суток. Изредка просыпаясь, не открывая глаз, я пила воду и опять погружалась в сон. Это был прямо какой-то летаргический сон. Я так никогда ни до, ни после не спала.

Мое сознание вернулось в реальный мир только в четверг вечером. А просмотр был во вторник.

Я вышла в общий коридор. Я тогда снимала две смежные комнаты в коммунальной квартире. Увидев меня, соседка испугалась и всплеснула руками:

– Господи, Нина?! А мы думали, что ты уехала на съемки. Мы же все тебе стучали. Тебе тут с «Мосфильма» обзвонились. Вон, я телефон записала.

Сердце мое даже не екнуло. Только я поставила чайник, зазвонил телефон.

– Иди, тебя, наверное! Обрадуются, – улыбалась соседка.

– Я есть хочу, – ответила я.

– Ну, я же сказала – тебя. Дома, дома, сейчас подойдет! – Соседка разговаривала одновременно и со мной, и с телефонной трубкой. – Ниночка, возьми трубку. Там вон как обрадовались.

Я, еле волоча ноги, поплелась к телефону, висящему у входной двери.

– Да. Это кто?

– Нин, слушай, – произнес низкий, незнакомый женский голос. – Мы тут все в отпаде. Мы тебе обзвонились. Слушай, молодец ты. Мы так не смогли. Ты за нас за всех отомстила.

Я повесила трубку и вяло подумала: «А ведь Бог и вправду исполнил мое желание».