Последний дон Пьюзо Марио

Пролог

Квог. 1965 год

В Вербное воскресенье, через год после окончания Большой Войны против клана Сантадио, дон Доменико Клерикуцио праздновал крестины двух младенцев, в жилах которых текла его кровь. Приняв самое важное решение в своей жизни, он пригласил на торжество глав крупнейших Семей мафии, а также Альфреда Гронвельта, владельца отеля «Занаду»[1] в Лас-Вегасе, и Дэвида Редфеллоу, создавшего крупнейшую в Соединенных Штатах империю наркобизнеса. Все они в той или иной степени являлись его партнерами.

Будучи главой самой влиятельной Семьи в Америке, дон Клерикуцио намеревался отступить с занятых позиций – во всяком случае, с виду. Настало время действовать иными методами. Явное могущество становилось чересчур опасным. Однако и выпускать его из рук тоже было бы опасно. Проделать это следовало крайне тактично, проявив щедрость и добрую волю. И при всем том на собственных условиях.

Владения Клерикуцио в Квоге представляли собой двадцать акров земли, окруженных трехметровой стеной из красного кирпича, по верху которой была протянута колючая проволока с охранной сигнализацией. Помимо главного особняка, на этом пространстве стояли дома трех его сыновей и двадцать домов поменьше для верных сподвижников Семьи.

Накануне прибытия гостей дон и его сыновья уселись за ажурный белый металлический стол, стоящий позади особняка в окружении решеток, увитых плющом. Старший из сыновей, двадцатисемилетний Джорджио – с тонкими усиками, агрессивно ощетинившимися над верхней губой, высокий, поджарый, будто английский джентльмен (элегантный костюм только подчеркивал это сходство), наделенный острым, холодным умом, – хранил на лице непроницаемое, бесстрастное выражение. Дон сообщил Джорджио, что ему предстоит поступить в Вартонскую школу бизнеса. Там он постигнет все премудрости того, как присваивать деньги, не выходя за рамки закона.

Джорджио не перечил, ибо это был высочайший указ, а не приглашение к дискуссии. Он лишь покорно кивнул.

Далее дон обратился к племяннику Джозефу Де Лене по кличке Пиппи. Дон любил Джозефа не меньше, чем своих сыновей, не только за кровное родство – Пиппи был сыном его покойной сестры, – но и за то, что Пиппи являлся великим военачальником, одолевшим строптивых Сантадио.

– Ты отправишься в Лас-Вегас и обоснуешься там, – проговорил дон. – Ты будешь блюсти наши интересы в управлении отелем «Занаду». Теперь, когда наша Семья отходит от дел, здесь тебе почти нечем заняться. Тем не менее ты по-прежнему остаешься Молотом Семьи.

Решение не обрадовало Пиппи, и дон понял, что должен обосновать его.

– Твоя жена Налин не может жить в атмосфере Семьи, не может жить в нашем анклаве в Бронксе. Она слишком отличается от нас. Ее не примут. Поэтому ты должен строить свою жизнь вдали от нас.

Дон не покривил душой ни на йоту, но у него имелись и прочие соображения. Пиппи – великий героический полководец Семьи Клерикуцио, но если он и дальше будет мэром анклава в Бронксе, то со временем станет слишком могущественной фигурой, и сыновьям дона нипочем не справиться с ним, когда сам дон сойдет в могилу.

– Ты будешь моим Bruglione[2] на Западе, – сказал он Пиппи. – Ты разбогатеешь. И учти, это очень важная работа.

Вручив Пиппи купчую на дом в Лас-Вегасе, дон обернулся к своему младшему сыну – двадцатипятилетнему Винсенту, самому низкорослому среди братьев, зато коренастому и мощному. Винсент всегда был немногословен, но мягкосердечен. Он выучил рецепты всех классических итальянских блюд, еще когда держался за материнскую юбку, и именно он горше всех оплакивал преждевременную кончину матери, которая умерла молодой.

– А сейчас я решу твою судьбу и наставлю тебя на путь истинный, – улыбнулся ему дон. – Ты откроешь лучший в Нью-Йорке ресторан. Не скупись. Я хочу, чтобы ты показал этим французам, что такое настоящая кухня. – Пиппи и остальные сыновья рассмеялись, улыбнулся даже Винсент. – Ты на год отправляешься в лучшую кулинарную школу в Европе.

Винсент, хоть и был доволен, все-таки проворчал:

– Да чему они могут меня научить?

– Скажем, готовить более изысканные пирожные, – строго поглядел на него дон, – но главное для тебя – это овладеть секретами ведения подобного бизнеса. Кто знает, возможно, когда-нибудь тебе придется заправлять целой сетью ресторанов. Деньги получишь у Джорджио.

Наконец, дон повернулся к Пити – среднему сыну, самому приветливому и жизнерадостному из всех. В свои двадцать шесть Пити выглядел сущим мальчишкой, но дон знал, что в нем проявились черты сицилийских Клерикуцио.

– Пити, теперь, когда Пиппи отправляется на Запад, ты станешь мэром анклава в Бронксе. Будешь поставлять для Семьи бойцов. Но помимо этого займешься и другим делом. Я купил для тебя строительную компанию, притом большую. Будешь ремонтировать небоскребы в Нью-Йорке, строить казармы для полиции штата, прокладывать городские улицы. Компания надежная, но я рассчитываю, что ты сделаешь ее великой. У твоих солдат будет легальная работа, а ты станешь зарабатывать большие деньги. Но сначала пройдешь выучку у ее нынешнего владельца. И не забывай, что прежде всего ты обязан поставлять солдат для Семьи и командовать ими.

Дон повернулся к Джорджио.

– А ты, Джорджио, станешь моим преемником. Вы с Винсентом больше не будете принимать участия в деятельности, сопряженной с опасностью, разве что в крайних случаях. Мы обязаны думать о будущем. Ваши дети – мои дети, они и маленькие Данте с Кроччифисио должны вырасти в ином мире. Мы богаты, нам более нет нужды рисковать жизнью ради хлеба насущного. Отныне наша Семья будет выступать лишь в роли финансового консультанта других Семей. Мы будем оказывать им политическую поддержку, разрешать споры между ними. Но для этого нам необходимо иметь на руках козыри. У нас должна быть армия. А еще мы должны защищать деньги каждого, за что нам и позволят смачивать в них свои клювики. – Дон немного помолчал. – Через двадцать-тридцать лет мы затеряемся в мире законопослушных граждан и будем наслаждаться своим богатством, не испытывая страха. Двоим младенцам, которых мы сегодня крестим, никогда не придется повторять наши грехи и подвергаться тому риску, которому подвергались мы.

– Зачем же тогда держать анклав в Бронксе? – поинтересовался Джорджио.

– Конечно, мы надеемся когда-нибудь стать святыми, – ответил дон, – но все-таки не великомучениками.

Часом позже дон Клерикуцио стоял на балконе своего особняка, наблюдая сверху за торжеством.

Просторная лужайка была уставлена столиками для пикников под зелеными зонтиками в форме крыльев. Тут собралось около двухсот гостей, по большей части солдат из анклава в Бронксе. Обычно крестины – праздник веселый, но на сей раз все проходило чинно и сдержанно.

Победа над Сантадио досталась Клерикуцио дорогой ценой. В этой войне дон потерял самого возлюбленного из сыновей – Сильвио. А его дочь Роз-Мари лишилась мужа.

Наблюдая за толпой у столов, уставленных хрустальными графинами с темно-красным вином, белоснежными фарфоровыми супницами, мисками с разнообразнейшими макаронными изделиями, блюдами со всевозможной мясной нарезкой и сырами, а также свежеиспеченным хлебом всех мыслимых размеров и форм, дон поддался успокоительному влиянию негромкой музыки оркестра.

Посередине круга, образованного столами, находились две коляски с голубыми одеяльцами. Оба малыша держались на славу, даже не поморщились, когда на них брызнули святой водой. Рядом с ними стояли обе матери – Роз-Мари и Налин Де Лена, жена Пиппи. С балкона дон различал даже чистые детские личики, на которые еще не легла печать жизненных тревог, – Данте Клерикуцио и Кроччифисио Де Лена. Он в ответе за то, чтобы этим младенцам никогда не пришлось зарабатывать на пропитание в поте лица своего. Если все пройдет, как задумано, они со временем станут членами нормального общества. Любопытно, подумал дон, обводя взглядом лужайку, что ни один из собравшихся здесь не выказывает виновникам торжества ни малейшего почтения.

Затем дон увидел Винсента. С непроницаемым, каменным, как всегда, лицом, надев чистый белый фартук, он угощал ребятишек хот-догами, доставая их из тележки, которую смастерил специально к пиру. Тележка напоминала те, с которых продают хот-доги на улицах Нью-Йорка, но была побольше размером, с более ярким зонтом. Разумеется, уличные сосиски не шли ни в какое сравнение с приготовленными Винсентом, приправленными квашеной капустой и горчицей, колечками красного лука и острым соусом. А платой за хот-дог служил поцелуй продавцу в щеку. Вопреки суровой наружности, Винсент был самым добрым и отзывчивым из сыновей дона.

На поле для игры в боччи[3] состязались Пити, Пиппи Де Лена, Вирджинио Баллаццо и Альфред Гронвельт. Пити всегда был любителем розыгрышей, и к этой его склонности дон всегда относился с неодобрением, усматривая в ней источник опасности. Вот и сейчас Пити мешал игре шуточками в своем стиле – один из шаров развалился на кусочки после первого же удара.

Вирджинио Баллаццо – правая рука дона, исполнительный директор Семьи Клерикуцио, жизнерадостный человек, сделал вид, что гонится за Пити, а тот притворился, будто в ужасе убегает. Эта сценка показалась дону отчасти ироничной. Пити – прирожденный убийца, да и игривый Баллаццо тоже не лыком шит.

Но до Пиппи им далеко.

Женщины в толпе то и дело поглядывали на Пиппи. Исключение составляли лишь обе молодые матери – Роз-Мари и Налин. Парень – писаный красавец, в росте ничуть не уступает самому дону, крепко сбитый, сильный, с твердыми, мужественными чертами лица. На него оглядывались даже мужчины, в основном – его же солдаты из анклава в Бронксе. Их взоры привлекали не только его повелительные манеры и легкость движений, но и окружающие Пиппи легенды; он – Молот, наилучший из Квалифицированных Специалистов.

Дэвид Редфеллоу, молодой и розовощекий, самый влиятельный наркоделец в Соединенных Штатах, щипал за щечки двух младенцев, лежавших в своих колясках. И наконец, Альфред Гронвельт, как всегда, в смокинге и галстуке. Эта диковинная игра явно выбила его из колеи. Гронвельт – ровесник дона, обоим уже под шестьдесят.

Сегодня дон Клерикуцио изменит жизнь каждого из этих людей и, как он надеялся, к лучшему.

На балкон вышел Джорджио, чтобы позвать отца на первую из запланированных на сегодня встреч. В особом покое дома собрались десять главарей мафии. Джорджио уже вкратце изложил им предложения дона. Крестины – идеальное прикрытие для подобной встречи, но на самом деле у этих людей очень мало общего с Клерикуцио, так что они стремились разъехаться восвояси как можно скорее.

Обстановку кабинета, лишенного окон, составляли массивная мебель и бар с самой настоящей стойкой. Десять мужчин с угрюмым видом расселись вокруг стола из темного мрамора. Все они по очереди поздоровались с доном Клерикуцио и выжидательно уставились на него.

Принять участие в этой встрече дон пригласил также своих сыновей Винсента и Пити, своего заместителя Баллаццо и Пиппи Де Лену. Как только они появились, Джорджио холодно и саркастично произнес краткую вступительную речь.

Дон Клерикуцио оглядел лица собравшихся в комнате – самых могущественных людей теневого мира, существующего ради решения истинных проблем человечества.

– Мой сын Джорджио вкратце изложил вам, как все будет устроено, – начал дон. – Мое предложение заключается в следующем: я ухожу от дел по всем позициям, за исключением одной – азартных игр. Свой нью-йоркский бизнес я передаю моему старому другу Вирджинио Баллаццо. Он создаст собственную Семью, совершенно независимую от Клерикуцио. Во всех остальных районах страны контроль над профсоюзами, транспортом, алкоголем, табаком и наркотиками отходит к вашим Семьям. Правовая поддержка целиком за мной. Взамен я прошу, чтобы вы доверили мне свои деньги. Они окажутся в надежных руках и будут доступны вам в любую минуту. Вам больше не придется беспокоиться о том, что государство сумеет выследить ваши расходы. За это я прошу всего лишь пять процентов комиссионных.

О лучшем все десятеро и мечтать не могли. Они ощутили искреннюю благодарность к Клерикуцио, уходящему от дел, когда его Семья без труда сумела бы подмять, а то и стереть с лица земли их собственные империи.

Обойдя стол, Винсент налил каждому из присутствующих вина. Те подняли бокалы, чтобы выпить за уход дона Клерикуцио на покой.

Когда главари мафии церемонно распрощались, Пити сопроводил в кабинет Дэвида Редфеллоу, блондина с жизнерадостным лицом и ясными голубыми глазами, выдающими примесь скандинавской крови, наделенного легким остроумием. Он выделялся из всех не только длинными волосами и бриллиантовой сережкой в ухе, но и тем, что был одет в тщательно выглаженный джинсовый костюм. Редфеллоу уселся в кожаное кресло напротив дона, и Винсент налил ему бокал вина.

Дон питал по отношению к этому человеку чувство глубокой признательности, ведь Дэвид сумел доказать, что блюстителей закона все-таки удается подкупить, даже когда дело касается наркотиков.

– Дэвид, – начал дон Клерикуцио, – ты оставляешь наркобизнес. У меня есть для тебя кое-что получше.

Редфеллоу не возражал. Он лишь осведомился:

– Почему именно сейчас?

– Прежде всего потому, что правительство в последнее время уделяет этому бизнесу чересчур пристальное внимание и причиняет слишком много беспокойства. Тебе придется до конца жизни чувствовать себя как на пороховой бочке. Но главное состоит в том, что это дело стало слишком опасным. До последнего времени Пити и его солдаты выступали в роли твоих телохранителей. Больше я этого позволить не могу. Колумбийцы слишком отчаянны, безрассудны и жестоки. Пусть забирают наркобизнес себе. Ты же удалишься в Европу. Я позабочусь, чтобы там тебе обеспечили защиту. Дабы не сидеть сложа руки, можешь купить себе какой-нибудь итальянский банк и обосноваться в Риме. У нас там масса дел.

– Отлично, – хмыкнул Редфеллоу. – Я ни бе ни ме по-итальянски и ни в зуб ногой в банковском деле.

– Научишься и тому и другому. В Риме тебя ждет счастливая жизнь. Впрочем, если хочешь, можешь остаться здесь, но в таком случае больше не будешь пользоваться моей поддержкой, а Пити не станет охранять тебя. Выбирай, что тебе больше по душе.

– А кому достанется мой бизнес? Я получу отступного?

– Твой бизнес достанется колумбийцам, – ответил дон. – Это уже неизбежно, таковы исторические тенденции. Но правительство превратит их жизнь в сущий ад. Итак, да или нет?

Немного пораскинув умом, Редфеллоу рассмеялся:

– Только объясните мне, с чего начинать.

– Джорджио отвезет тебя в Рим и представит моим людям. А впоследствии будет помогать тебе консультациями. Спасибо, что прислушался к моим советам, – обнял его дон. – В Европе ты по-прежнему остаешься моим партнером и, поверь, не пожалеешь о своем выборе.

Как только Дэвид Редфеллоу удалился, дон велел Джорджио пригласить в покой Альфреда Гронвельта. Являясь владельцем отеля «Занаду» в Лас-Вегасе, Гронвельт в свое время находился под покровительством ныне поверженной Семьи Сантадио.

– Мистер Гронвельт, – проговорил дон, – вы и далее будете управлять отелем, но теперь под моим покровительством. Можете не опасаться ни за себя, ни за принадлежащую вам собственность. Ваш пятьдесят один процент акций отеля остается за вами. Сорок девять процентов, принадлежавшие ранее Сантадио, переходят ко мне на том же легальном основании. Вас это устроит?

Гронвельт, несмотря на возраст, отличался невероятным самообладанием и чувством собственного достоинства.

– Если я останусь, – тщательно подбирая слова, отозвался он, – то должен обладать прежними полномочиями в управлении отелем. В противном случае я продам свою долю вам.

– Продадите золотоносную жилу? – недоверчиво осведомился дон. – Нет-нет. Не надо меня бояться. Прежде всего я бизнесмен. Если бы Сантадио проявили благоразумие, можно было бы обойтись без всех этих ужасов. Но теперь их больше нет. А мы с вами благоразумные люди. Позиции Сантадио займут мои люди. Распоряжаться делами будет Джозеф Де Лена, Пиппи, мой новый Bruglione на Западе, с жалованьем в сто тысяч долларов в год, каковые ему обязан выплачивать отель в любой удобной для вас форме. Если у вас возникнут какие-либо проблемы, обращайтесь к нему. А в вашем деле, куда ни глянь, сплошные проблемы.

Высокий, худощавый Гронвельт сохранял спокойствие.

– С какой стати вы оказываете мне подобную любезность? У вас в распоряжении имеются куда более выгодные варианты.

– Потому что в своем деле вы гений, – без тени иронии отозвался дон. – Это известно в Лас-Вегасе всем и каждому. И чтобы доказать свое уважение, хочу подарить вам кое-что взамен.

– Вы мне и так подарили достаточно, – улыбнулся Гронвельт, – мой собственный отель. Что может быть важнее?

Дон благожелательно улыбнулся собеседнику. Будучи человеком серьезным, он все-таки любил изумлять людей своим могуществом.

– Вы можете назвать имя очередного члена Комиссии по азартным играм штата Невада. Там имеется вакансия.

Гронвельт искренне удивился, что случалось с ним крайне редко. И не только удивился, но и ощутил душевный подъем, ибо узрел, что его отелю уготовано блистательное будущее, о котором Гронвельт даже не мечтал.

– Если вам это по силам, то в ближайшие годы все мы весьма разбогатеем.

– По рукам. Теперь ступайте веселиться.

– Лучше уж вернусь в Вегас, – ответил Гронвельт. – Мне кажется, не стоит афишировать тот факт, что я приглашен к вам в гости.

Дон кивнул.

– Пити, прикажи отвезти мистера Гронвельта в Нью-Йорк.

Теперь в кабинете, кроме самого дона, остались лишь его сыновья – Пиппи Де Лена и Вирджинио Баллаццо. Все они выглядели чуточку ошарашенными. О планах дона заранее знал один лишь Джорджио, для остальных же они прогремели словно гром с ясного неба.

Баллаццо еще слишком молод для роли Bruglione – всего лет на пять старше Пиппи. В его ведении находятся профсоюзы, транспорт и небольшой участок рынка наркотиков. Дон Клерикуцио известил Баллаццо, что отныне ему предстоит действовать независимо от Клерикуцио. Он должен лишь выплачивать десять процентов дани, а в остальном превращается в полновластного хозяина своего дела.

Вирджинио Баллаццо подобная щедрость буквально ошеломила. Этот восторженный человек, всегда подкрепляющий выражения своей радости или печали бурной жестикуляцией, вдруг онемел и лишь молча обнял дона.

– Из этих десяти процентов пять я буду откладывать для тебя – на старость или на черный день, – продолжал дон. – Ты не обижайся, но я должен сказать, что людям свойственно меняться, в их памяти появляются прорехи, а чувство благодарности за прошлые благодеяния стирается. Посему прошу тебя проявлять аккуратность при подсчетах. – Он помолчал. – В конце концов, я не налоговый инспектор и не могу налагать на тебя их жуткие штрафы и пени.

Баллаццо понял намек. Дон Доменико скор на расправу. Наказание приходит даже без предупреждения. И всегда одно – смерть. Впрочем, как же еще поступать с отступником?

После этого дон отпустил Баллаццо, но, провожая Пиппи до дверей, уже у самого порога помедлил, а затем притянул племянника к себе и прошептал ему на ухо:

– Не забывай о нашей с тобой тайне. Храни ее до самой смерти. Я не давал тебе приказа.

Тем временем на лужайке перед особняком возможности потолковать с Пиппи Де Леной ждала Роз-Мари Клерикуцио – очень молодая и весьма привлекательная вдова, хотя черный цвет и не шел ей. Траур по мужу и брату подавлял ее природную жизнерадостность, столь необходимую при подобной внешности. Ее большие карие глаза казались темнее обычного, а оливковая кожа выглядела землистой. Единственным цветным пятном были голубые ленты на одеяльце только что окрещенного сына Данте, задремавшего у нее на руках. Весь день она держалась подальше от своего отца дона Клерикуцио и трех братьев – Джорджио, Винсента и Пити. Зато теперь была готова бросить вызов Пиппи Де Лене.

Они приходились друг другу двоюродными братом и сестрой. Пиппи был на десять лет старше, и в юности Роз-Мари была влюблена в него по уши. Но Пиппи неизменно держался с ней по-отечески, даже снисходительно. Хоть он и слыл неисправимым бабником, осмотрительность не позволяла ему волочиться за дочерью своего дона.

– Привет, Пиппи, – окликнула Роз-Мари. – Поздравляю.

Пиппи улыбнулся, отчего его грубые черты приобрели даже некоторую привлекательность. Наклонившись, он поцеловал малыша в лобик, с удивлением отметив, что волосы, до сих пор сохранившие аромат церковного ладана, чересчур густы для такого младенца.

– Данте Клерикуцио – чудесное имя.

Это замечание отнюдь не было невинным комплиментом. Дело в том, что после гибели мужа Роз-Мари снова взяла свою девичью фамилию и дала ее новорожденному. В необходимости подобного шага с присущей ему непоколебимой логикой убедил ее дон, но она все равно испытывала угрызения совести.

И эти угрызения заставили ее поинтересоваться:

– А как тебе удалось убедить свою жену-протестантку устроить для вашего сына католический обряд и дать ему настолько религиозное имя?[4]

– Жена любит меня и всегда готова сделать мне приятное, – улыбнулся Пиппи.

И в самом деле, подумалось Роз-Мари, жена Пиппи действительно любит мужа, потому что не знает его. Вот Роз-Мари его знает и когда-то тоже любила.

– Ты назвал сына Кроччифисио. Мог бы пойти ей навстречу хотя бы в том, чтобы дать сыну обычное американское имя.

– Я назвал сына в честь твоего деда, чтобы угодить твоему отцу.

– Так приходится поступать всем нам. – Горечь, прозвучавшая в словах Роз-Мари, была скрыта улыбкой. Уж так устроено лицо Роз-Мари, что стоит ей улыбнуться, как мягкость черт лишает яда любые ее колкости. Помолчав, она неуверенно проронила: – Спасибо, что спас мне жизнь.

Пару секунд Пиппи лишь недоуменно, с легкой опаской взирал на нее, потом мягко произнес:

– Тебе ничто и не угрожало. – Он обнял ее за плечи. – Поверь мне и не думай ни о чем таком. Забудь раз и навсегда. Впереди нас ждет счастливая жизнь, а прошлое лучше не вспоминать.

Роз-Мари склонила голову и поцеловала сына, но на самом деле ей не хотелось, чтобы Пиппи видел ее лицо.

– Я все понимаю, – промолвила она, зная наперед, что он перескажет разговор ее отцу и братьям. – Я смирилась с этим.

Ей хотелось, чтобы члены ее семьи знали: она по-прежнему любит их, она рада, что ее сын принят Семьей, окроплен святой водой и спасен от геенны огненной.

В этот момент Вирджинио Баллаццо увлек Роз-Мари и Пиппи к центру лужайки. Из дверей особняка в сопровождении трех сыновей появился дон Доменико Клерикуцио.

Мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях, дети в атласных нарядах выстроились полукругом, позируя фотографу. Толпа гостей разразилась аплодисментами и приветственными выкриками, и мгновение замерло, запечатлевшись на пленке. Мгновение покоя, торжества и любви.

Позже фотография была увеличена, вставлена в рамку и повешена в кабинете дона – рядом со снимком его сына Сильвио, погибшего в войне с Сантадио.

Продолжение праздника дон наблюдал с балкона своей спальни.

Мимо игроков в боччи прошла, толкая коляску с сыном, Роз-Мари, а рядом с ней, держа Кроччифисио на руках, следовала высокая, стройная и элегантная Налин. Она положила ребенка в коляску к Данте, и обе матери стали благоговейно созерцать своих младенцев.

Наблюдая эту сцену, дон ощутил, как в его душе всколыхнулась радость при мысли, что этим детям суждено расти в атмосфере покоя и достатка. Они никогда не узнают, какой дорогой ценой куплена их счастливая участь.

Затем Пити положил в коляску бутылочку с молоком, и младенцы принялись отчаянно бороться за нее, вызвав у окружающих громкий смех. Роз-Мари взяла своего сына из коляски, и дону вспомнилось, какой она была еще несколько лет назад. Он вздохнул. «Нет ничего прекраснее, чем влюбленная женщина, и ничего печальнее, чем она же, ставшая вдовой», – с горечью подумал дон.

Как он любил ее, когда она была ребенком, всегда сияющая, полная радости! Но прошли годы, и Роз-Мари переменилась. Одновременная утрата мужа и брата явилась для нее слишком сильным ударом. И все же многолетний опыт дона говорил о том, что человек, испытавший настоящую любовь, непременно полюбит снова и любой вдове со временем надоест черный цвет. Тем более что теперь ей надо заботиться о младенце.

Дон окинул мысленным взором свою жизнь и подивился тому, что она принесла столь славные и обильные плоды. Да, чтобы достичь могущества и богатства, порой приходилось принимать поистине чудовищные решения, но дон почти не сожалел об этом. Все это было необходимо, и время подтвердило правильность его выбора. Пусть другие рыдают над своими грехами. Дон Клерикуцио принимает их и верит, что Всевышний поймет и простит его.

Теперь Пиппи уже играл в боччи с другими партнерами – тремя солдатами из их анклава в Бронксе, людьми солидными, имевшими в этом районе Нью-Йорка свои богатые магазины, но все равно благоговевшими перед Пиппи. Он, как всегда, пребывал в прекрасном настроении и оставался центром внимания. Он – легенда, он играл в боччи против Сантадио.

Веселье Пиппи било через край, он кричал и хохотал, когда его метко пущенный шар отбивал шар противника от лузы. «Вот это человек, – подумалось дону. – Верный солдат, веселый компаньон. Сильный и быстрый, хитрый и скрытный».

Вот на поле для боччи появился его верный друг Вирджинио Баллаццо – единственный достойный соперник Пиппи в этой игре. Сильно размахнувшись, он метнул шар и издал долгий победный клич, когда тот попал точно в цель. Повернувшись к балкону, на котором стоял дон, он триумфальным жестом воздел к небу руку, и дон зааплодировал, ощутив гордость от того, что под его началом растут и процветают такие люди, как, впрочем, и все собравшиеся в это Вербное воскресенье в Квоге. Прозорливость дона будет оберегать их и в грядущие трудные годы.

Единственным, чего дон не мог предусмотреть, были семена зла, посеянные в еще неразвитых человеческих душах.

Книга I

Голливуд. Лас-Вегас. 1990 год

Глава 1

Весеннее калифорнийское солнце изливало лимонно-желтые лучи на рыжую копну волос Боза Сканнета. Его гибкое, мускулистое тело напружинилось перед великой битвой. Уже сама мысль о том, что его подвиг увидит не меньше миллиарда людей во всех уголках планеты, приводила его в экстаз.

За упругий пояс теннисных брюк Сканнет засунул небольшой пистолет, скрыв его доверху застегнутой курткой белого цвета с двумя вертикальными красными «молниями». Волосы его прикрывала алая косынка в голубой горошек.

В правой руке он держал большую пластиковую бутылку от минеральной воды «Эвиан». Боз Сканнет на совесть подготовился к тому, чтобы войти в мир шоу-бизнеса.

В данный момент этот мир являл собой густую толпу, собравшуюся у входа в павильон Дороти Чэндлер в Лос-Анджелесе, чтобы дожидаться прибытия кинозвезд на церемонию вручения наград Американской киноакадемии. Зрители столпились на специально возведенных для этого случая трибунах, а улица была запружена репортерами и телевизионными камерами, которым предстояло разослать божественные лики знаменитостей по всему миру. Сегодня вечером кумиры предстанут перед зрителями во плоти, сбросив легендарные героические личины, став самыми обычными людьми, способными не только побеждать, но и проигрывать.

По периметру, чтобы сдерживать публику, выстроились сотрудники службы безопасности в одинаковой униформе, с блестящими коричневыми дубинками у пояса.

Боз Сканнет нисколько не волновался на их счет. Он сильнее, быстрее и напористей, чем все они, вместе взятые; кроме того, на его стороне был эффект внезапности. Его больше волновали репортеры и телеоператоры, бесстрашно бросавшиеся через оцепленное пространство наперехват знаменитостей. Впрочем, эти мешать не станут. Они предпочтут заснять, а не предотвратить событие.

Напротив входа в павильон плавно затормозил белый лимузин, и Сканнет увидел Афину Аквитану – «самую прекрасную женщину на Земле», как величают ее в прессе. Стоило ей выйти из автомобиля, как толпа налегла на заградительные барьеры, выкрикивая ее имя. Окружившие Афину телекамеры тут же начали транслировать ее красоту в самые дальние уголки планеты. Афина помахала им рукой.

В этот момент Сканнет перемахнул через ограждение трибуны, зигзагом метнулся между дорожными барьерами и заметил надвигающиеся коричневые мундиры охранников. Знакомая комбинация. Они бегут не под тем углом. Он с легкостью увернулся от них, как уворачивался от защитников на футбольном поле[5] годы назад, и подоспел как раз в нужную секунду. Повернув голову к камерам в самом выгодном ракурсе, Афина что-то говорила в микрофон. Рядом с ней стояли трое мужчин. Убедившись в том, что уже попал в кадр, Сканнет плеснул жидкостью из бутылки прямо в лицо Афине Аквитане.

– Отведай кислоты, сука! – выкрикнул он, а затем посмотрел прямо в объектив камеры, напустив на себя серьезное, полное достоинства выражение, и добавил: – Она заслужила это.

В следующий миг его накрыла коричневая волна охранников с дубинками наготове. Боз рухнул на колени.

Афина увидела лицо нападавшего в последний момент. Услышав крик, она повернула голову, так что жидкость попала ей на щеку и ухо.

Эту сцену наблюдали миллиард телезрителей: прекрасное лицо Афины, серебристая жидкость на ее щеке, шок и ужас, когда она увидела и узнала нападавшего; а затем – гримаса неподдельного страха, на секунду зачеркнувшего ее царственную красоту.

Миллиард людей во всем мире наблюдали, как полицейские волокут Сканнета прочь. Воздев скованные наручниками руки в триумфальном жесте над головой, он сам в этот момент выглядел как звезда экрана. Но тут же рухнул, когда взбешенный полицейский, обнаружив за поясом нападавшего пистолет, нанес ему короткий, ужасный удар по почкам.

Афина Аквитана, все еще покачиваясь от шока, непроизвольным жестом стерла жидкость со щеки. Жжения она не ощутила. Капли на ее ладони начали испаряться. Люди толпились вокруг, стремясь защитить ее, вывести отсюда. Отстранив их, Афина спокойно сказала:

– Это всего лишь вода. – И для уверенности слизнула капли с ладони. – Очень характерно для моего мужа.

Затем, демонстрируя завидное самообладание, которое и помогло ей стать живой легендой, она быстро направилась к входу в павильон Академии киноискусств. Когда же ей был присужден «Оскар», как лучшей актрисе года, зал приветствовал ее стоя, и аплодисменты, казалось, длились целую вечность.

В холодном пентхаусе отеля-казино «Занаду» в Лас-Вегасе лежал его умирающий восьмидесятипятилетний владелец. От игровых залов его отделяли шестнадцать этажей, и все равно в этот весенний день старику казалось, что он слышит постукивание шарика из слоновой кости, скачущего по черным и красным ячейкам колеса рулетки, отдаленный гул хриплых голосов игроков в кости, заклинающих катящиеся кубики выдать нужное число, стрекот тысяч игральных автоматов, поглощающих серебряные монеты.

Альфред Гронвельт был счастлив, насколько счастлив может быть человек, находящийся при смерти. За свои без малого девяносто лет он успел побывать и предпринимателем, и сводником-любителем, и игроком, и соучастником в убийстве, и политическим махинатором, и, наконец, строгим, но справедливым правителем отеля-казино «Занаду». Из-за боязни быть преданным он никогда по-настоящему не любил ни одно человеческое существо, но доброту проявлял ко многим. Он не испытывал сожалений и наслаждался маленькими удовольствиями, еще остававшимися в его жизни. Например, традиционным послеобеденным путешествием по казино.

– Вы готовы, Альфред? – осведомился вошедший в спальню Кроччифисио Де Лена, или попросту Кросс[6], – правая рука босса на протяжении последних пяти лет.

Гронвельт с улыбкой кивнул.

Подхватив старика на руки, Кросс усадил его в инвалидное кресло, сиделка укутала ему колени пледом, а слуга занял свой пост позади каталки. Сиделка передала Кроссу коробочку с таблетками и открыла дверь, ведущую из пентхауса, но сама осталась в номере. Старик не любил, чтобы она сопровождала его в ежедневных увеселительных прогулках.

Каталка мягко прокатилась по искусственной траве зимнего сада при пентхаусе и вкатилась в специальный скоростной лифт, в считаные секунды преодолевший шестнадцать этажей и плавно остановившийся на этаже казино.

Гронвельт сидел в кресле очень прямо, поглядывая то налево, то направо. Ему доставляло удовольствие наблюдать за этими мужчинами и женщинами, яростно сражавшимися против него, и знать, что теория вероятностей на его стороне. Инвалидное кресло медленно катилось по залам «блэк джека» и рулетки, заехало в зальчик баккара, миновало лабиринт из столов для игры в кости. Игроки почти не обращали внимания на разъезжающего в инвалидном кресле старика с пронзительным взором и мечтательной улыбкой на бескровных губах. Игроки-инвалиды в Лас-Вегасе не в диковинку. Они считают, что судьба, наделившая их недугом, перед ними в долгу.

Наконец кресло оказалось в кафе. Оставив Гронвельта в директорской кабинке, слуга отошел к другому столику, где уселся в ожидании, когда его позовут.

Глядя на огромный плавательный бассейн по ту сторону стеклянной стены – на синюю воду, ослепительно сверкающую в лучах горячего солнца Невады, на молодых женщин и ребятишек, плавающих на ее поверхности, будто разноцветные игрушки, – Гронвельт ощутил робкий прилив радости от сознания, что все это – творение его рук.

– Альфред, скушайте что-нибудь, – подал голос Кросс Де Лена.

Гронвельт улыбнулся молодому спутнику. Кросс был ему по душе. Ему нравилось, как выглядит этот молодой человек, мужественная внешность которого заставляла засматриваться на него и женщин, и мужчин. Кроме того, Кросс – один из тех немногих, встреченных Гронвельтом за долгую жизнь, кому он почти доверял.

– До чего же мне нравится это дело! – проговорил он. – Кросс, ты унаследуешь после меня принадлежащую мне часть отеля. Я знаю, что тебе придется иметь дело с нашими партнерами из Нью-Йорка, но никогда не бросай «Занаду».

Кросс похлопал старика по тощей – кожа да кости – руке.

– Ни за что.

Гронвельт чувствовал, как солнечные лучи, падающие сквозь стеклянную стену, буквально просачиваются в его кровь, заставляя ее быстрее бежать по жилам.

– Кросс, я научил тебя всему. И мы с тобой совершили немало дел, с которыми вряд ли справились бы другие. Никогда не оглядывайся. Тебе открыто, сколькими способами можно извлечь выгоду в бизнесе. Старайся делать столько добрых дел, сколько сможешь. Они тебе зачтутся. Я не говорю о поблажках любви или ненависти. И то и другое – крайне плохое вложение.

Собеседники неторопливо потягивали кофе. Гронвельт съел только одно слоеное пирожное, а Кросс в придачу к кофе выпил еще бокал апельсинового сока.

– И вот еще что, – добавил Гронвельт. – Ни за что не предоставляй виллу человеку, не проигравшему хотя бы миллион. Никогда не забывай об этом. Наши виллы – легенда. Они очень важны.

Кросс снова похлопал Гронвельта по руке, задержав ладонь поверх стариковских пальцев. Его привязанность к старику была совершенно искренней. В каком-то смысле он любил Гронвельта даже сильнее, чем отца.

– Не волнуйтесь, виллы священны, – заверил Кросс. – Что-нибудь еще?

Катаракта, поразившая глаза Гронвельта, пригасила их былой пламень.

– Будь осторожен. Будь всегда очень осторожен.

– Непременно. – Желая отвлечь старика от мыслей о скорой смерти, Кросс поинтересовался: – Когда вы расскажете мне о великой Войне с Сантадио? Ведь вы тогда работали с ними. А со мной никто не хочет говорить об этом.

Гронвельт вздохнул – едва слышно, по-стариковски, почти бесстрастно.

– Я знаю, мое время на исходе, но тоже не могу говорить с тобой на эту тему. Спроси лучше своего отца.

– Я спрашивал Пиппи, но он тоже молчит.

– Что прошло, то прошло, – философски заметил Гронвельт. – Никогда не оглядывайся. Ни ради поиска оправданий, ни ради воспоминаний о времени, когда ты был счастлив. Мир не переделаешь, да и себя тоже.

Когда они вернулись в пентхаус, сиделка выкупала Гронвельта, а затем измерила ему пульс и давление. Заметив неодобрительное выражение ее лица, Гронвельт сказал:

– Это всего лишь проценты с прожитого.

Ночью старик часто просыпался, а как только забрезжил рассвет, попросил сиделку, чтобы та помогла ему перебраться на балкон. Устроив его в огромном кресле, она укутала Гронвельта пледами, а затем присела рядом с ним и взяла его за руку, чтобы измерить пульс. Но когда хотела убрать свою руку, Гронвельт удержал ее, и она не стала противиться. Так они и сидели рядом, держась за руки и наблюдая, как над пустыней встает солнце.

Красный шар светила перекрасил небосклон из иссиня-черного в темно-оранжевый. Перед взором Гронвельта предстали теннисные корты, поле для гольфа, плавательный бассейн и семь вилл – семь блистательных версальских дворцов с флагами отеля «Занаду»: белые голуби по зеленому, как листва, полю. А дальше бескрайним песчаным морем раскинулась пустыня.

«И все это создал я, – думал Гронвельт. – Именно я построил эту сказочную страну на бесплодной земле. И построил для себя счастливую жизнь. Из ничего. Живя в этом мире, я старался быть хорошим человеком. Старался как мог. Можно ли меня судить?»

Он обратился воспоминаниями к годам детства, когда они с приятелями, этакие четырнадцатилетние философы, рассуждали о боге и моральных ценностях, как водилось у тогдашних мальчишек.

– Вот скажите, если бы вам предложили миллион долларов за то, чтобы нажать на кнопку и прикончить миллион китайцев, вы бы это сделали? – торжествующим тоном вопрошал один из дружков, словно провозглашая заведомо неразрешимую этическую головоломку. После бурной дискуссии в конце концов сошлись на том, что они бы на это не пошли. Все, кроме Гронвельта.

И теперь ему подумалось, что тогда он был прав. И не потому, что его жизнь сложилась так удачно, а потому, что этой великой головоломки просто-напросто больше не существует. Вопрос можно было поставить лишь однозначно: «Согласишься ли ты нажать на кнопку, чтобы убить десять миллионов китайцев (кстати, почему именно китайцев?) за десять тысяч долларов?» Вот в чем вопрос.

Мир вокруг залило алым сиянием, и Гронвельт покрепче стиснул ладонь сиделки, чтобы не потерять ориентацию. Теперь он мог спокойно смотреть на солнце, катаракта защищала его глаза. Старик сонно думал о женщинах, которых он когда-то знал или любил, о некоторых поступках, которые приходилось совершать, о мужчинах, которых он безжалостно побеждал, и о случаях, когда проявлял милосердие. Подумал о Кроссе, к которому относился как к сыну, и пожалел его, а вместе с ним – всех Клерикуцио и Сантадио. Он был рад, что расстается со всем этим. В конце концов, что лучше – счастливая жизнь или жизнь добродетельная? И надо ли быть китайцем, чтобы найти ответ на этот вопрос?

Последнее замешательство ввергло его рассудок в окончательный хаос. Державшая Гронвельта за руку сиделка почувствовала, как его пальцы похолодели, а мышцы напряглись. Она склонилась к старику, чтобы проверить показатели жизнедеятельности. Каковая, несомненно, прекратилась.

Кросс Де Лена, наследник и преемник Гронвельта, задумал организовать для него поистине королевские похороны. На них должны присутствовать все сливки Лас-Вегаса, самые известные игроки, все женщины, бывшие когда-то близкими с ним, весь персонал отеля. Всех этих людей предстояло известить и направить им приглашения. Потому что Альфред Гронвельт при жизни являлся подлинным гением в мире азартных игр.

Он создавал и финансировал множество благотворительных фондов по постройке храмов всех мыслимых вероисповеданий, поскольку любил повторять: «Люди, исповедующие какую-либо религию и играющие в азартные игры, заслуживают награды за свою веру». Он препятствовал строительству трущоб, возводил первоклассные больницы и перворазрядные школы. Да еще утверждал, что совершает это для собственной выгоды. Презирал Атлантик-Сити, власти которого при поддержке правительства прикарманивали денежки, не делая ровным счетом ничего для развития социальной инфраструктуры.

Именно Гронвельт убедил общество в том, что азартные игры не жалкий порок, а лишь способ развлечения среднего класса – такой же нормальный и обычный, как гольф или бейсбол. Благодаря Гронвельту игорный бизнес в Америке превратился в респектабельную индустрию. Воздать последние почести усопшему хотел весь Лас-Вегас.

Кросс отбросил в сторону личные эмоции. Он испытывал чувство огромной утраты, ведь на протяжении всей его жизни их с Гронвельтом связывало взаимное чувство глубокой и искренней привязанности. Отныне Кросс владел пятьюдесятью одним процентом акций отеля «Занаду», что составляло как минимум пятьсот миллионов долларов.

Он понимал, что теперь его жизнь переменится. Став обладателем такого огромного богатства и могущества, он будет подвергаться большей опасности, нежели раньше. Его отношения с доном Клерикуцио и его Семьей станут более тонкими, поскольку теперь он превратился в их партнера в огромном бизнесе.

Первым делом Кросс позвонил в Квог и переговорил с Джорджио, давшим ему кое-какие инструкции. Джорджио сообщил, что из членов Семьи на похоронах будет только Пиппи. Кроме того, Данте вылетит в Лас-Вегас ближайшим рейсом, чтобы закончить с делом, обсуждавшимся ранее, но на панихиду не пойдет. О том, что теперь половина отеля принадлежит Кроссу, не было упомянуто ни словом.

На автоответчике Кросса дожидалось послание его сестры Клавдии, но, перезвонив ей, он наткнулся лишь на ее автоответчик. Еще одно послание было от Эрнеста Вейла. Кросс любил Вейла и располагал его векселями на пятьдесят тысяч, но Вейл обождет до конца похорон.

Имелось также послание от отца – Пиппи, дружившего с Гронвельтом всю жизнь. Сейчас только отец может посоветовать Кроссу, как строить свою дальнейшую жизнь. Интересно, как родитель отнесется к свалившемуся на сына богатству, к его новому положению? Вопрос не менее щекотливый, чем проблема взаимоотношений с Клерикуцио, которым предстоит свыкнуться с мыслью о том, что их Bruglione на Западе настолько богат и могуществен.

Сам дон поведет себя справедливо, тут сомневаться нечего; поддержка отца тоже практически гарантирована. Но как отреагируют сыновья дона – Джорджио, Винсент и Пити, а также его внук Данте? Кросс с Данте враждовали, наверное, с самого дня общих крестин в личной часовне дона; их отношения давно превратились в расхожую шутку для членов Семьи.

На днях Данте прилетает в Лас-Вегас, чтобы «разобраться» с Большим Тимом по прозвищу Халява. Это не могло не тревожить Кросса, поскольку он испытывал к Большому Тиму необъяснимую привязанность. Но участь последнего решена самим доном, и Кросса тревожило лишь одно: как Данте справится с работой.

Таких величественных похорон история Лас-Вегаса еще не знала. Это были подлинные проводы гения. Тело Альфреда Гронвельта было выставлено в выстроенной на его деньги протестантской церкви, сочетавшей в себе величие европейских соборов и коричневые наклонные стены, характерные для вигвамов североамериканских индейцев. Огромная автостоянка была с присущей Лас-Вегасу практичностью украшена не европейской религиозной символикой, а индейскими мотивами.

Хор, возносивший хвалы Всевышнему и рекомендовавший Гронвельта к приему в райские кущи, был приглашен из университета, которому старик при жизни постоянно жертвовал деньги на содержание трех гуманитарных кафедр.

Сотни скорбящих, окончивших колледж только благодаря стипендиям Гронвельта, оплакивали его, кажется, вполне искренно. Некоторые из присутствующих, азартные игроки, в пух и прах проигравшиеся в его казино, испытывали что-то сродни торжеству, наконец-то одержав верх над Гронвельтом. Беззвучно плакали какие-то женщины среднего возраста, пришедшие сами по себе. Здесь же находились и представители иудейских синагог и католических церквей, которые он помог построить.

Закрыть казино хотя бы на один день стало бы преступлением против всего, во что при жизни верил Гронвельт, но на отпевании все же присутствовали многие крупье и менеджеры, не работавшие в дневную смену. Явились даже некоторые обитатели вилл, и Кросс с Пиппи выказали им особое уважение.

Посетил похороны и губернатор штата Невада Уолтер Уэввен в сопровождении мэра города. Даже Стрип – центральную улицу Лас-Вегаса – перекрыли, чтобы длинная процессия черных лимузинов и пеших плакальщиков, во главе которой медленно двигался серебристый катафалк, беспрепятственно проследовала к кладбищу и Альфред Гронвельт проделал последний путь по миру, сотворенному его собственными руками.

Вечером того же дня гости Лас-Вегаса воздали Гронвельту последнюю дань, которая больше всего пришлась бы ему по душе: собравшись в его казино, они играли с таким остервенением, что поставили новый рекорд проигрыша. Подобная игра шла здесь разве что на Новый год.

Когда день наконец закончился, Кросс Де Лена приготовился начать новую жизнь.

В эту ночь, оставшись в одиночестве в своем прибрежном доме в Колонии Малибу, Афина Аквитана пыталась придумать, как быть дальше. Сидя на диване, она время от времени ежилась от прохладного океанского ветра, влетавшего в открытые двери.

Глядя на кинозвезду, было бы трудно представить ее ребенком. Вообразить, как постепенно она становилась женщиной. Харизма кинозвезды столь сильна, что кажется, будто он или она появились на свет из головы Зевса взрослыми воплощениями непобедимых героев и неотразимых красавиц. Они просто никогда не мочили пеленки, не страдали угрями, подростковой стеснительностью и тупоумием, не занимались онанизмом, никого не молили о любви и никогда не были игрушками судьбы. Даже самой Афине сейчас очень сложно вспомнить время, когда она была такой.

Афина считала, что родилась на свет счастливейшим человеком. Все давалось ей в руки само. У нее были чудесные мать и отец, сразу признавшие дарования дочери и пестовавшие их. Они восхищались ее необыкновенной красотой, но делали все от них зависящее, чтобы развить ее ум. Отец стал ее наставником в спорте, а мать – в литературе и искусствах. Как ни старалась Афина, она так и не могла припомнить ни одного случая, когда в детстве чувствовала себя несчастной. Пока ей не исполнилось семнадцать.

Тогда она влюбилась в Боза Сканнета – парня на четыре года старше ее, звезду местного значения, члена футбольной команды колледжа. Его родители владели самым крупным банком в Хьюстоне. С обаянием Боза могла соперничать разве что красота самой Афины, но он, кроме того, умел быть смешным, любезным и обожал ее. Их прекрасные тела – кровь с молоком – тянуло друг к другу, словно два магнита. Они вознеслись на небеса, предназначенные лишь для них двоих; желая, чтобы это длилось вечно, они поженились.

Через пару-тройку скоротечных месяцев Афина поняла, что беременна. Ее безупречное тело и на этот раз сослужило добрую службу: она почти не потолстела, не испытывала приступов дурноты и радовалась тому, что у нее будет ребенок. Она продолжала посещать колледж, изучать театральное искусство, по-прежнему играла в гольф и теннис. Боз легко обыгрывал ее в теннис, но зато она легко одерживала верх в гольфе.

Боз начал работать в отцовском банке. Даже после рождения ребенка – девочки, которую Афина назвала Бетани, – Афина продолжала посещать школу, поскольку у Боза было достаточно денег, чтобы нанять няню и служанку. Замужество только усилило испытываемую Афиной жажду знаний. Она читала запоем, особенно пьесы. Пиранделло приводил ее в восторг, Стриндберг повергал в смятение, а над произведениями Теннесси Уильямса она рыдала. Она стала более отзывчивой, ум Афины превратился в прекрасную оправу ее внешности, придав ей достоинство, которого так часто лишена чистая и холодная красота. Неудивительно, что многие мужчины – и молодые, и старые – влюблялись в нее до умопомешательства. Друзья завидовали Бозу Сканнету, что у него такая жена. Афина гордилась своим совершенством до тех пор, пока мало-помалу не осознала, что само ее совершенство раздражает многих, в том числе даже друзей и влюбленных в нее мужчин.

Боз шутил, что иметь такую жену – все равно что владеть «Роллс-Ройсом» и каждый вечер оставлять его на улице. Он был достаточно умен, чтобы понимать, что его жена создана для великих дел. И в то же время осознавал, что ему суждено потерять ее, расстаться с нею, как уже пришлось расстаться с многими мечтами. Он обладал бесстрашием, но продемонстрировать его мог только на войне, а как раз таковой-то и не было. Знал, что наделен обаянием и приятной внешностью, но лишен особых талантов. А скопить громадное состояние ничуть не стремился.

Он ревновал Афину к ее дарованиям, завидовал определенности ее места в этой жизни.

И тогда Боз Сканнет пошел наперекор судьбе. Стал пить как сапожник, соблазнял жен своих коллег, начал заниматься темными махинациями в банке отца. Стал гордиться своей изворотливостью, как нередко гордятся мужчины каким-нибудь новоприобретенным ремеслом, и пользовался ею, чтобы скрывать растущую день ото дня ненависть к жене. Разве не героизм – ненавидеть такую красоту, такое совершенство, как его Афина?

Несмотря на разгульный образ жизни, Боз отличался отменным здоровьем и неустанно заботился о нем. Регулярно посещал гимнастический зал, брал уроки бокса. Ринг импонировал ему, ведь здесь можно съездить человеку кулаком прямо по физиономии, проявить изворотливость, уклонившись от удара и тут же проведя хук, и даже стоицизм, принимая удары без жалоб и стонов. Любил охоту, любил убивать мелкую дичь и крупного зверя. Любил соблазнять наивных женщин, любил схематизм мимолетных романов.

И его новоприобретенная изворотливость подсказала ему выход. Они с Афиной должны завести много детей – четырех, пятерых, шестерых… Это снова их сблизит, не позволив ей ускользнуть. Но к тому времени Афина раскусила его истинные мотивы и сказала «нет». И даже больше:

– Если хочешь детей, заведи их от тех дам, с которыми трахаешься.

Она впервые говорила с ним так грубо. Боз не удивился, что ей известно о его изменах, он ведь и не пытался скрывать их. Правду говоря, в этом тоже проявилась его изворотливость. В конечном итоге получится, что именно он бросил ее, а не она ушла от него.

Афина видела, что творится с Бозом, но была еще слишком молода и слишком много внимания уделяла собственной жизни, чтобы придавать этому серьезное значение. И только когда Боз начал обращаться с ней жестоко, двадцатилетняя Афина нашла в своем характере несгибаемость стали и нетерпимость к глупости.

Боз принялся играть с нею в игры, в которые обычно играет мужчина, если ненавидит женщину. А Афине показалось, что он просто сходит с ума.

По дороге с работы Боз всегда заезжал в химчистку, чтобы забирать чистые вещи, и при этом часто повторял:

– Милая, твое время гораздо ценнее моего. У тебя ведь, кроме диплома, еще и дополнительные занятия по музыке и актерскому мастерству.

Страницы: 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Казалось бы, когда все уже на Земле и во Вселенной открыто и разгадано, ученые института Шальных Физ...
Кто только не попадал в несчастные миры «меча и магии» – и не совершал там, в меру сил и возможносте...