Под пеплом тлеющие угли. По мотивам романа «Три мушкетёра» Александра Дюма-отца Бельтрами Фьора

Глава 5. Перед лицом грядущего

«Ты бежишь, примеряя чужие лица, Как волчонок, затравленный злыми псами.

Ты хотела быть сильной, большой волчицей, так учись понемногу владеть клыками».

«Между жизнью и смертью покров так тонок… Ты лишь тень, но о прошлом ты не забыла.

Повторяй же молитву свою, волчонок. Ты судья им, ты их приговорила». ©Валар Моргулис. Айрэ и Саруман

Pov. Миледи

В то, что долгие месяцы бегства для меня и моего ребёнка остались позади, верилось с трудом. Я никак не могла привыкнуть к тому, что могу отдохнуть и отрешиться от всех своих забот. Хоть ненадолго окунуться в привычное подобие нормальной жизни: без работы на постоялых дворах до изнеможения, без скитаний по всей Франции и полуголодного существования, когда никто не преследует и не обещает тридцать пистолей – за мою поимку или мою голову. Наконец-то я и моя дочь оказались в человеческих условиях, а не мёрзнем в ледяной комнатушке на чердаке – за неимением дров – дрожа от холода и кутаясь в одеяло, крепко прижимаясь друг к другу, чтобы согреться.

Конечно, я бы могла оставить Жанну в приюте или в монастыре, но я мать! Мать, а Жанна – мой ребёнок, причём единственный, часть меня самой, и самый дорогой для меня человек! Пусть я убийца, распутница, предательница и лгунья, интриганка до мозга костей, отравительница, но я не кукушка! Прекрасно зная о том, какие порядки царят в монастырях и приютах, я никогда не стану обрекать своего ребёнка на жизнь, знакомую мне самой не понаслышке.

Чёрт со мной, моя собственная жизнь уже и без того искалечена и разорвана в клочья, но моя дочь не пройдёт мой путь – костьми лягу, но всё сделаю, чтобы уберечь её от этого. Она не пойдёт по моей дороге: как мать, я этого не допущу, только повторения ею моей судьбы мне не хватало! Да, мой путь последние восемь лет был усеян трупами, по которым я научилась упорно идти к своей цели, проливая кровь даже тех, кто ни в чём не был предо мной виноват – но стоял на пути у Ришелье. Признаю, я вероломна и порочна, во мне мало чего осталось искреннего и светлого, за что меня можно любить. Мало во мне не запятнанного. Быть может, я не достойна того, чтобы меня любили, не достойна счастья?.. Но справедливо ли, когда кто-то один рождён для радостной и безоблачной жизни, а кто-то другой лишь для скорби и страданий?

Не отрицаю, я убийца и предательница, но вот кем я никогда не была и не стану – так это чёрствой и бессердечной матерью, равнодушной к судьбе своего ребёнка, в глазах которого я всегда буду казаться лучше, чем есть на самом деле! По отношению к моей девочке это было бы предательством – бросить её одну, среди чужих людей и в чуждом ей месте; лишив её материнской любви и ласки, заботы, тепла… в которых Жанна ещё так сильно нуждается, ведь она совсем дитя, невиновное в прежних дурных деяниях её матери! Может я и предавала тех, кому втиралась в доверие и потом обрекала на гибель, но ни за какие коврижки я не предам своего ребёнка – доброе, искреннее и чистое создание, которое любит меня уже потому, что я дала ему жизнь, и которое во всём лучше меня. Предать Жанну и отречься от неё для меня значило предать и отречься от самой себя. Да уж лучше подвергнуться всевозможным пыткам!

За эти долгие месяцы странствий она многое вынесла на своих детских хрупких плечиках, не для десятилетнего ребёнка такая тяжесть, но Жанна явила собой пример небывалой стойкости и несгибаемости, которой бы позавидовал взрослый человек. Я не сетовала при ребёнке на то, как тяжело мне приходится, но моя дочь своим примером заставляла меня взять себя в руки и не сдаваться, мысли о её благе давали мне силы продолжать эту нелёгкую борьбу за наше выживание.

Порой меня одолевало чувство, что я устала бороться с судьбой и принимать от неё одни удары. Устала пытаться и дальше, после несчётных падений, подняться выше и получать за это в наказание удары куда более жестокие, до крови и переломов. Иногда мне хотелось просто лечь спать и больше никогда не просыпаться. На меня находило смутное желание умереть во сне. Но стоило мне подумать о моей дочери, которая мужественно делила тяготы и невзгоды со мной, я гневно отметала мысли, навеянные унынием – справедливо причисленным к одним из самых смертных грехов. Раз моя дочь не сдаётся и не опускает рук, у меня тем более нет на это никакого права. Я не имею права умирать, вот устрою лучшим образом судьбу моего ребёнка – другое дело, а пока ни в коем случае нельзя. Нельзя сдаваться, когда в тебя верят самые родные люди.

В тот день – до того, как я стала наёмной работницей за еду и комнатку на чердаке, – когда растаяли безвозвратно деньги, вырученные за мою одежду и наши с дочерью волосы, я была в таком глубоком отчаянии, что крамольная мысль – продавать своё тело любому, кто хорошо заплатит – сама собой закралась в мою голову. Но потом я взяла себя в руки, встретившись своим потухшим взглядом с ясным взглядом карих глаз Жанны, с безграничной доверчивостью и нежностью взирающей на меня, как на святую с церковных фресок, на которую я была совсем не похожа. Как бы я смотрела в глаза своему ребёнку, опорочь все его представления обо мне, если бы запятнала в глазах Жанны образ её матери – всегда безгрешной для любящего сердца девочки? Она бы меня простила, но простила бы я сама себя, если бы ей пришлось увидеть меня среди всей этой грязи и разврата? Смогла бы я выдержать её взгляд с застывшей немой скорбью и болезненной нежностью с состраданием, без тени упрёка, но угнетённый и виноватый? Знаю, опустись я до ремесла дам полусвета, Жанна не отвернулась бы от меня с презрительным негодованием и брезгливостью. Вот только горечь понимания того, что её мать ради куска хлеба для нас обеих пустилась во все тяжкие, отравит ей душу и сердце, а я не хотела заставлять страдать своего ребёнка. Для своих десяти лет она уже очень много понимает, даже слишком много… Жанна – единственный человек, которого мне страшно разочаровать, подвести, причинить боль. У меня ещё оставались гордость и чувство собственного женского достоинства. Это и удержало меня от падения в пропасть, из которой бы мне потом было очень непросто выбраться. И без этого в моей жизни грязи и мерзости предостаточно.

Ну, уж нет, этого от меня никто не дождётся! Не собираюсь я становиться подстилкой, уж лучше прислугой в трактире – в сравнении с занятием проституцией, быть поломойкой и кухаркой не так унизительно, а из двух зол обычно выбирают меньшее. Я – миледи Винтер, из тех женщин, которые не сдаются и не рыдают из-за сломанных ногтей, проданных волос, утраченного богатства, померкнувшей красоты и огрубевших от тяжёлой работы рук. Уж тем более такие женщины как я слишком самолюбивы и горды, чтобы торговать своим телом на каждом углу и обслуживать любого, кто пожелает купить услуги публичной девки на одну ночь.

«Любое препятствие преодолевается настойчивостью». – Слова Леонардо да Винчи, часто приходившие мне на ум в минуты слабости и отчаяния, и которых я, стиснув зубы, придерживалась.

Несмотря на закалившие и всё равно не ожесточившие её трудности, моя дочь по-прежнему оставалась той Жанной, которой я нужна. Такая нежная, доверчивая, и потому уязвимая, что внушало мне страх за мою дочь, не имеющую той «брони», которой обросла в своё время я сама… Боже, если ты всё же внимаешь молитвам даже таких закосневших грешниц, как я, убереги мою дочь от горечи и боли разочарований, пусть хоть она не будет избита жизнью подобно мне! Не ради меня, Господи, ради неё, а на меня можешь дальше плевать с небесных высот, привыкла уже с десятилетнего возраста… Молю, позволь мне только дожить до того дня, когда Жанна вырастет и у неё появится своя семья… Тогда мне даже умирать будет не страшно, зная, что моя дочь счастлива – это послужит мне лучшим утешением, когда Ты призовёшь меня к себе и заставишь держать ответ за все мои преступления, обрекая на вечное пребывание в Девятом кругу Ада.

Я ведь не прошу о многом – только дать возможность вырастить мою дочь счастливым ребёнком, ибо самый лучший способ воспитать детей хорошими – просто сделать их детство счастливым и радостным. Дать Жанне всё то, чего сама была лишена в её возрасте, оберегать её сердце от невзгод, но не потакать бездумно её желаниям. Выстраивать с ней отношения не по принципу «Владелец-вещь», а быть ей матерью и другом. Жанна росла очень тихим и робким ребёнком, сильно стеснялась, и ей было трудно сходиться с другими детьми.

Она не чувствовала себя уверенно в компании своих сверстников, предпочитая им общество её няни Джейн Блейк и самой меня. Я многие годы была Жанне верным и единственным другом, не только её матерью.

Меня она делала поверенной всего того, что тревожило пытливый ум девочки, недетский для ребёнка её возраста. У меня искала она утешения и поддержки, когда ей было грустно. У неё в целом мире нет никого, кроме меня, а у меня – никого, кроме неё…

Я точно не знала, от моего английского супруга лорда Винтера или от графа де Ла Фер Жанна рождена мною на свет, мне до этого не было никакого дела. Жанна моя дочь – этим всё сказано, и за неё я бы голыми руками вцепилась в горло хоть самому Дьяволу, посмей даже он к ней сунуться. Наверно, моя любовь к дочери граничит с одержимостью, но ведь она – единственное по-настоящему дорогое, что у меня есть и составляет мою жизнь, и я буду всегда заботиться о ней, даже находясь одной ногой в могиле. До сих пор для меня остаётся загадкой, как у такой испорченной и негодной женщины растёт такая прекрасная дочь, ставшая единственным лучом света в сгустившейся надо мной тьме. Как в ней развились те самые лучшие человеческие качества, которых нет у меня? Как много бы я отдала, чтобы этот лучик никогда не потускнел и не угас…

Ах, я и забылась, в глазах многих, кто меня ненавидит, у леди Винтер не может быть слабых мест. Этой жестокой и холодной женщине, этой новой леди Макбет и Дьяволу во плоти, неведомы человеческие чувства. В их понимании эта омерзительная дрянь никого не может любить искренне и до полного самозабвения, для неё не может быть ничего святого. Адова посланница в дивном обличье недостойна и этого.

Откуда им знать, что я не испытываю тех же чувств, как и они? Что я не ощущаю боли и никого не могу любить, что для меня не существует ничего святого? Удосужься они заглянуть мне в душу, их бы постигло жестокое разочарование.

У меня, оказывается, есть чувства и сердце, которое умеет биться и обливаться кровью, когда его железным раскалённым обручем сжимают страх за будущее моего ребёнка и сомнения, суждено ли хотя бы Жанне вырасти счастливой. У меня всё же есть душа, наличие которой многими отрицается!

В том, что душа у меня всё-таки есть, я убеждаюсь каждый раз, когда мне туда плюнут. Даже у такой женщины как я, есть то, чем она дорожит больше всего на свете и свято чтит. У меня есть только одно слабое место – Жанна, не станет её – умру и я. Да что они обо мне знают, кроме того, что ничего не знают, – тем не менее, с непоколебимой уверенностью заявляя, будто видят меня насквозь?..

Позади все эти долгие месяцы переездов из города в город, и довлеющих над нами опасений попасть в руки моего бывшего покровителя, решившего уничтожить меня, чего бы ему это ни стоило. Я столько лет была самозабвенно преданна Его Высокопреосвященству, стольких устраняла с дороги, марая руки в крови и грязи, чтобы он мог проводить без всяких помех свою политику в интересах Франции. Столько лет отдано службе человеку, который попросту пользовался мной для достижения своих целей, и от осознания этого меня грызло изнутри омерзение и горькое разочарование. Так постыло и гадко, склизко на душе… Неужели за всё сделанное мною по приказу Ришелье, я не удостоилась даже сотой части его доверия, что он всерьёз вознамерился меня уничтожить, дабы не создавала угрозы для положения первого министра Франции?! Нормально взять с меня слово не разглашать государственных тайн мы не можем. Да если бы он потребовал, я бы заверила своей подписью и печатью сотни подписок о неразглашении. Неужели была необходимость в том, чтобы травить меня, будто лисицу в пору охотничьего сезона?..

Чёрт бы их всех побрал, я просто хотела жить себе тихо и спокойно, оставив в прошлом былые треволнения, и растить своего ребёнка! Я хотела забвения! Использовали в своих целях и вытерли об меня ноги – ещё кое-как смогла бы это пережить, так хоть не мешайте выживать, если уж выбросили меня подобно старому хламу, когда я перестала быть вам нужной, Ваше Высокопреосвященство! Я отдавала должное Ришелье, как талантливому премьер-министру и хитроумному политику, покровителю искусства и науки, радеющего за объединение Франции, но как человек он много потерял в моих глазах, что его никогда не будет волновать. Кто я такая, чтобы сам кардинал и первый министр переживал из-за ненависти к нему какой-то преследуемой женщины? Кому какое дело до выброшенной куклы, которой сильные мира сего наигрались, и которая перестала быть им нужной после того, как потерпела неудачу – что в их глазах непростительно?