Жернова Давыдов Борис
– Пусть сопутствует тебе удача, Федя! Да хранит тебя Господь, – махнул рукой на прощание поручик, сотворив крестное знамение. – Хороший из тебя командир роты вышел. Да только должности ротного и взводного в пехоте не более двух-трёх боёв заполнены согласно штатному расписанию, в остальном – пустуют. Вот и я тому подтверждение. А ты, Фёдор Иванович, сломай злую и страшную традицию – живи назло всем врагам Руси нашей.
…Ровно месяц и одну неделю находился в военном госпитале в Ляоляне поручик. Здесь же его застал приказ о присвоении ему воинского звания капитан и награждении Петра Сергеевича Труханова золотым крестом святого Георгия четвёртой степени «за службу и храбрость», как было сказано в сопроводительном документе.
Японцы наступали, и госпиталь пришлось срочно эвакуировать. Ещё несколько суток всех раненых обозами вывозили до первой железнодорожной станции. Легкораненых, тех, кто ещё мог быть возвращён в строй после лечения, отправили во Владивосток, а капитан Труханов попал в команду комиссованных по ранению и непригодных к воинской службе. Этим выдали расчёт, документы и проводили вглубь России, позволив каждому из них определяться в дальнейшей судьбе самостоятельно.
Петра Сергеевича отправили санитарным составом, как офицера. Помимо прочего, ему ещё необходима была медицинская помощь. Срезанная осколком снаряда по самую щиколотку пятка правой ноги плохо заживала, гноилась. И после выздоровления капитану потребуется особая обувь или протез. По словам лечащего военврача и постоянного компаньона Петра Сергеевича по игре в карты Юрия Степановича Солодова, в Москве есть отличный мастер по изготовлению такой обуви милейший человек Иосиф Зиновьевич Клейнерман. Он содержит мастерскую прямо у себя во дворе в пристройке. Нанятые рабочие – высочайшего класса мастера.
– Сделают тебе сапожки, дорогой Петря (доктору нравилось обращаться к друзьям чаще всего панибратски, иногда по-простолюдински, вот и Петра Сергеевича он называл – Петря), и цыганочку с выходом в «Яру» ты будешь выплясывать лучше любого московского артиста или местных цивильных прощелыг. Я тебе говорю. Так что, записывай адрес спасителя, капитан. Век благодарен будешь.
– Увольте, милейший Юрий Степанович, у меня на руках бумага в Екатеринбургский госпиталь, – Труханов устало отмахнулся от товарища. – Я что, не понимаю? Прекрасно осознаю, доктор, что я – инвалид! И не спорьте, – видя, что напарник поднял руки в знак несогласия, капитан пресек этот жест в самом начале. – Полноте, о какой Москве вы говорите? Участь нашего брата – погибать в бою. В лучшем случае – лечиться в заштатных лечебницах на просторах империи. Москва и Питер – для избранных.
Поезд увозил раненых подальше от войны; вагон мотало на рельсах; воняло карболкой и ещё чем-то, чем только может вонять в санитарных вагонах.
В последнем письме из дома, которое получил перед эвакуацией госпиталя, матушка писала, что приходили судебные приставы, описали за долги всё имущество в имении Трухановых, включая и само поместье с пристройками для прислуги, конюшни, амбары, каретную. Если она не найдёт должную сумму, всё отнимут и выставят на торги. Говорила, что обращалась в уездное дворянское собрание. Там лишь развели руками: свободных денег не было и не будет. Военные заказы в последнее время оплачиваются не регулярно, расцвело казнокрадство, а армию голодной не оставишь. Бюджет уезда еле-еле сводит концы с концами. Так что…
Обратилась и к губернатору – ездила на приём к нему. Даже не записали в канцелярии. Сказали, что сам убыл поправлять здоровье на Кавказ, а кроме губернатора никто с этим делом связываться не хочет. Да другие и не уполномочены решать проблему личной несостоятельности некоторых нерадивых дворян.
Нет, маменьке не отказали. Хуже. Её выставили за дверь, как чернь. С ней обращались не как со столбовою дворянкой, а как с жалкой нищенкой, подавать милостыню которой – личная воля каждого. И увещевания, что не одно поколение Трухановых положили жизни во славу Отечества, и ссылки на то, что единственный сын сейчас на фронте, участвует в русско-японской кампании, защищает честь России с оружием в руках, каждый день рискуя собственной жизнью, должного результата не возымели. По словам маменьки, губернским чиновникам совершенно безразличны честь и достоинство, душевные терзания какой-то ничтожной сорокапятилетней матери-дворянки и четырнадцатилетней девчонки – её дочери. А то, что сын на фронте? Россия, слава Богу, богата на мужиков и патриотов: не будь Петра Сергеевича Труханова, будет кто-то другой. Свято место пусто не бывает. Уж кем-кем, а патриотами да воинами-защитниками Русь не обделена. Так что… обошлись, как с чернью, как с ничтожеством.
С тем и убыла в пока ещё своё имение. Нищей и униженной.
Она не просила денег у сына – это уж Пётр Сергеевич сам читал между строчек. Да и откуда деньги на войне у капитана российской армии? Строевые офицеры не заведуют банками. Они даже своим жизням не являются хозяевами. Какие уж тут могут быть деньги? Жалование? По сравнению с нижними чинами – да. А для своей среды, для своего сословия с их обычаями и порядками – только держать фасон, соответствовать, так сказать, и не более того.
Но что-то предпринимать всё-таки надо. Поговорку о бережливости копейки по отношению к рублю пришлось переосмыслить заново, пропустить сквозь себя, сквозь душу и сердце. И стоит начинать, не откладывая дело в долгий ящик. И хотя потеря статуса и титула столбового дворянина вряд ли измеряется в денежном эквиваленте, однако для восстановления «статус-кво» деньги потребуются. Много денег потребуется.
Так считал капитан Труханов.
Для начала он урезал расходы на себя, даже погоны капитана прикрепил не на новый френч, как того требуют офицерские традиции, а нацепил на старый китель, сменив погоны поручика. И не устраивал попойки в кругу друзей по случаю присвоения очередного воинского звания и награждения золотым крестом: не доставал из кубка, полным вина, капитанские звёздочки и не коснулся губами золотой награды. И всё только из экономии. Понимания среди товарищей по палате не нашёл, да он и не искал его, потому как никому не говорил о своих переживаниях. Сослался на плохое самочувствие. Деньги, что скопил за последние месяцы – жалкие гроши. Ими не покроешь все семейные долги, даже их часть. Значит – прощай родовое гнездо? Прощай дворянство? Сестрёнку – в монастырь, маменьку – в пансионат мадам Мюрель, который существует только на пожертвование графини Тенишевой да ещё подаяний милосердных граждан? И это-то при живом сыне и брате – офицере, капитане российской армии?! Ну, не абсурд ли?!
Нет, Пётр Сергеевич не может позволить такое унижение! На изнанку вывернется, но вернёт всё на круги своя! Он пока ещё не знает, что и как будет делать, откуда возьмутся деньги, но что-то сделает кардинальное, такое… такое… что… уважать себя перестанет, если не вернёт. И к Клейнерману в Москву не поедет: за протез там не только три шкуры сдерут, но и без штанов оставят. Труханов знает о таких мастерах, наслышан. А кости заново не растут, чего уж. Никакой протез не заменит Богом данного куска тела. Да и деньги сейчас нужны как никогда…
Екатеринбург встретил дождём: мелким, противным осенним. На перроне уже стояло несколько крытых санитарных повозок, рядом с возницами томился ожиданием и медицинский персонал. Чуть в стороне неспешно прохаживались несколько важных чинов из канцелярии городского руководства. Ждали.
Труханов лишь позволил при выходе из вагона облокотиться на подавшего руку санитара, дальше пошёл сам, неуклюже опираясь на костыль. Ещё в Ляоляне просил себе трость. С ней вроде не так смахиваешь на беспомощного человека. Только на слегка раненого и не более того. Беспомощный человек будит у людей жалость и сострадание. Пётр Сергеевич не мог терпеть проявление таких чувств у окружающих к себе. Это его унижало. Всегда считал себя чуть выше людской добродетели: будь то сострадание или обыкновенная жалость. Он сильный! Жалеть надо людей слабых не столь физически, сколь упадших духом. Он пока слаб физически, но он силён духом. Это ранение не смогло сломить его, Петра Сергеевича Труханова, капитана российской армии. У него хватит сил найти своё место в обществе, имея такой физический недостаток, как хромота. Он докажет это всем! И в помощи не нуждается. Разве что подлечить…
Жаль, трость так и не выдали: то ли в наличии не было, то ли по какой иной причине, однако пришлось опираться на костыль.
За ранеными офицерами прислали несколько конных экипажей. Кареты с откидным верхом, на резиновом ходу, с рессорами стояли чуть в отдалении от санитарных повозок. Это постарались городские власти.
К Труханову тут же направилась молодая девушка-санитарка, то и дело робко извиняясь, взяла под руку, помогла дойти до коляски.
– Господин офицер! Мы вас так ждали, так ждали… Но, понимаете, военное время, поезда опаздывают. Вы уж извините, пожалуйста, – она извинялась за опоздание поезда, как будто в том была её вина.
– Что вы, что вы, мы прибыли своевременно. Не раньше, не позже, вы только не волнуйтесь, мадмуазель.
Дни в госпитале Пётр Сергеевич называл для себя тягомотиной и никак иначе. Слонялся по госпитальному двору в перерывах между процедурами, а то и выходил за ворота, смотрел на город, на людей. Привыкал к мирной жизни.
Сновали люди; кричали извозчики; свистели постовые – как будто не было, и нет войны на окраине великой империи. И никому нет никакого дела до одиноко прижавшегося к госпитальному забору инвалида, до его ранения, переживаний, тревог и волнений.
Вчера получил от матушки очередное письмо, первое письмо здесь, в госпитале. Письмо не из дома, не из родового имения столбовых дворян Трухановых, а из приюта мадам Мюрель.
Сестричку Катеньку пытался засватать главный виновник семейной трагедии Трухановых управляющий коммерческим банком господин Лисицкий. Он, именно он лично принимал самое активное участие в разорении Трухановых.
Да, обнищали дворяне Трухановы – нет денег, но честь, честь-то дворянскую они не потеряли! А это никакой суммой, никакими золотыми слитками не измерить, не оценить.
Катенька ушла в монастырь, приняла монашескую схиму. Выходить замуж за старика при деньгах не стала. Не стала менять свою честь, свою молодость на унижение. Решила отречься от светской жизни, посвятив себя без остатка служению Богу.
Быть монашенкой – совершенно иной стиль жизни, иные законы, другие приоритеты.
Разве такое будущее прочили семейной любимице?! Нет, конечно – нет! Жаль сестрёнку, о-о-очень жаль! Ведь она не заслужила такой участи у Бога. Ей бы чистой и светлой любви, простого женского счастья, неразрывно связанного с семьёй, с любимым мужем, с детишками. Потому как сама она чиста и светла перед Всевышним.
Но… это её выбор. Её право распоряжаться собственной судьбой.
Вот сейчас Пётр Сергеевич всё пытается представить себя на месте сестры, и всякий раз соглашается с ней, с её выбором. И одновременно стынет кровь в жилах от осознания своего бессилия помочь родному человечку,
Это ж так плюнуть в душу, а затем предлагать руку и сердце?! Нет, не лезет ни в какие ворота. Что это? Простая человеческая глупость или слепая вера в себя как в Бога? В свою непогрешимость? В свою добродетель? А, может, это спланированная акция? Стоп-стоп! Спланированная акция… стоит подумать.
Труханов от такой мысли заволновался вдруг, занервничал, принялся искать, куда бы сесть. Как назло, рядом ничего подходящего не было, лишь в отдаление, под высокой, стройной сосной, что росла вглубь небольшого сквера, стояла скамейка. Пустая. Раненый в тот же момент направился к ней, неуклюже опираясь на костыль.
Он уже готов было сесть, приноравливаясь, чтобы удобней, как вдруг под скамейкой на пожухлой траве увидел кем-то уроненный кожаный мешочек, размером чуть больше мужской ладони, стянутый шёлковой бечевкой. Кожа отливала воронёной сталью, лоснилась.
С трудом нагнувшись, Труханов поднял его. Увесистый, тугой на ощупь, зачаровывал своей тайной.
Раненый заволновался, занервничал, огляделся вокруг: никого. Прослабил шёлковую толстую нить, тайком, украдкой заглянул вовнутрь: сложенные крупные ассигнации, поверх них – тускло сверкнули золотые изделия. Они же, изделия, прощупывались и снизу.
В тот же миг Петр Сергеевич нервно затужил находку, а затем и затолкал мешочек за пазуху, и снова воровато оглянулся вокруг. Сердце усиленно стучало, сотрясая грудную клетку. В голове мгновенно проносились взаимоисключающие мысли: имение; деньги; приют мадам Мюрель; мама; сестра Катенька; монастырь; честь дворянина; честь офицера. И сам мешочек жёг нестерпимым огнём грудь. Именно жёг, а не согревал.
На лбу выступила испарина. Вытерся по-простолюдински полой больничного халата. Появилась противная дрожь во всём теле, даже больная нога задёргалась вдруг, подпрыгивая. Понимал, что надо уходить: такое везение бывает лишь в сказках. Одновременно понимал, что необходимо остаться, поступить, как полагается поступить добропорядочному дворянину, офицеру…
В нём боролись два человека, и, поразительно! – оба были правы.
– Чего это я сам себя загоняю в угол? – произнёс шёпотом, оглянувшись по сторонам. – Будь, что будет. Как Богу будет угодно, так и будет. Не дано человеку узнать своё будущее, – откинувшись на спинку скамейки, Труханов закрыл глаза.
– Эй, служивый!
От неожиданного окрика Пётр Сергеевич вздрогнул, сделал попытку встать, опершись непроизвольно на больную ногу, тут же боль пронзила, он ойкнул, и снова откинулся на скамейку. Его госпитальная одежда, лёгкая щетина на небритом лице выдавали обывателю обыкновенного раненого вояку, скрывая офицерское звание.
– Слышишь, служивый, – перед ним стояли два молодых человека в тёмных расстёгнутых сюртуках, с непокрытыми головами. Фуражки оба держали в руках, обмахивались ими, как веерами. Один из них опирался на трость.
– Скажи-ка, братец, – заговорил тот, что выше ростом, с трудом отдышавшись. – Ты давно здесь сидишь?
В первое мгновение Труханов хотел, было, напомнить молодым людям о культуре и правилах поведения, но вдруг осёкся. Пронзила мысль: эти люди чем-то связаны с его находкой. И не ошибся.
– Ась? – мгновенно в памяти всплыл вдруг солдат-кучер, что погиб на перевале Хингана.
– Здесь давно сидишь? – с ноткой нетерпения переспросил молодой человек.
– Здеся? – образ солдата гармонично и непринуждённо встраивался в теперешнее состояние капитана Труханова. – Нет, недавно. Уснуть ишшо не успел, барин. Только-только дремать стал, так вы помешали. Ишшо лишь глаза сомкнул, и вы тут. Какой сон? Как япошки, прости, Господи, исподтишка, покоя нигде нет от вас.
– Откуда ты такой? Зовут-то тебя как? – тот, что поменьше ростом, нервно притопывал на месте, всё время оглядывался, не забывая тростью шевелить опавшую хвою под скамейкой и вокруг сосны.
– Меня? – капитан пальцем ткнул себе в грудь: уже полностью играл роль раненого солдата. – Петря меня зовут, барин. Пет-ря! Вяцкие мы, это что б вы знали. Раненые мы шимозой японской. Вот, – вытянув вперёд больную ногу, рядом поставил костыль. – По самое это… пятку как корова языком…
– Здесь ничего не находил?
– Здеся? Нет, не находил, – для пущей важности стал елозить на скамейке, крутить головой, искать руками вокруг себя, даже привстал. – А что я должен был найти тут, барин? – невинно обратился к высокому молодому человеку.
– А кто до тебя здесь сидел? – опять спросил меньший, не удостоив ответом раненого.
– Кода я давеча шкондылял сюда, парочка здеся сидела: парень и девка. Скажу вам по секрету: ни стыда, ни совести. Сидят, милуются. И это средь бела дня, на виду у людей?! Где стыд? Я спрашиваю: совесть где? Святое совсем потерял люд честной, народ православный. Бога забывать стали. Пока мы там кровушку проливаем, за Русь-матушку это… бьёмся, эти здеся вон что вытворяют! Целуются при честном народе. Как можно? Прости и помилуй мя, Матерь Божья, – истово перекрестился больной.
– Ну-у, завёл шарманку, дярёвня. Где та пара?
– Кака пара?
– Дураком не прикидывайся, служивый, – нервно заметил высокий. – Сам только что утверждал, что сидели здесь парень с девушкой. Ты их знаешь? Встречал раньше?
– Так бы сказали, где те бесстыжие подевались. А то вокруг да около. Я знать их не знаю. И видеть не видел. Впервой это… и вас бы глаза мои не видели.
– Да не бранись ты! Ну, и? И где они?
– Слухайте, раз так хочется, – раненый настраивался на серьёзный разговор, готовился долго и обстоятельно рассказывать о своём ранении; о душевных переживаниях; о чувствах, что одолевали в тот момент. – Мне здеся нравится отдыхать в последнее время. Как только освобожусь в госпитале от лекарей, так сразу сюда бегу. Тишина это, покойно, как на хорошем кладбище или в церкви. Душа отдыхает тут. Обычно никого нет на лавке под деревом. Благодать Господня, во как: сиди, отдыхай, а то и вздремнуть можно защитнику это… чисто рай для меня. Да-а-а. А тут смотрю, сидят, как голубки. Ну, сидели бы, ворковали бы, пусть. Простительно, коль дело молодое. Но лобызаться?! Средь бела дня? На виду у честного народа?! Обняли один другого, как склеились. Трутся друг о дружку, что караси в грязи. Тьфу, прости господи! Ну, я и кашлянул для порядка. Мы же всё-таки культуре как-никак это… обучены были в нашей пулемётной роте. Ротный поручик это… втолковывал, наказывал даже, под ружьё ставил. Пришлось кашлянуть мне, потому как культурные мы. Так они как сорвались отседова и убёгли. Вот я на радостях-то и по привычке вздремнуть решил. А тут вас нечистая принесла, прости господи, не ко времени и не к месту будет упомянуто, – и снова осенил лоб крестным знамением.
Труханов удобней пристроился на скамейке, лучше запахнулся, ёрзал, выбирал положение для больной ноги, пытаясь вызвать чувство сострадания, или, в крайнем случае, хотя бы понимание. Но и не переставал возмущаться:
– Ходют тут, ходют… то милуются средь бела дня, прости господи. То вопросы глупые задают. Умному человеку и невдомек больного, раненого солдатика обижать, тревожить за зря, а эти… Никаких понятиев об культуре. Нет на вас нашего ротного командира. Обучил бы в один момент. А так покоя от вас нет нигде. А говорили, что, мол, отдохнёшь, солдат, в госпитале. Ты, мол, защитник… этого… Отечества родного. А им, защитникам Руси, мол, почёт и уважение. Как бы ни так. Отдохнёшь с вами, ага, я так и поверил. Там, на фронте, япошки косорылые не давали покоя, всё пытались отправить на тот свет; здеся – свой брат православный в душу норовит залезть с грязными лаптями, наследить там. Тьфу! – и снова осенил себя.
– Ну-ну, служивый. Не бранись, – примирительно заметил высокий. – Не ворчи. Спи. Поправляйся. Такие вояки, как ты, нужны России, очень нужны. Война-то не закончилась, – хохотнув, похлопал по плечу раненого. – В окопы, братец, в окопы! Там твоё место.
Молодые люди уходили скорым шагом, что-то оживлённо обсуждая, размахивая руками.
Пётр Сергеевич ещё некоторое время посидел на скамейке, соображая, привыкая к новому внутреннему состоянию себя, как другого человека, доселе не бывшего в ипостаси лгуна и вора; к новой мысли, что никому он рассказывать о своей находке не станет.
Да, это противоречит не только дворянской и офицерской чести, но и христианской морали. Всё это он прекрасно понимает, однако, это так. Вот он – выбор! Вот так дилемма! Голова кругом.
«Чёрт побери! В конце концов, нормальный человек не носит при себе такое богатство. Тут дело нечистое», – то ли оправдывал себя за столь неблаговидный поступок, то ли утверждал свершившийся факт. Но был внутренне рад такому развитию событий.
«Значит, Господь услышал мои молитвы, раз снизошёл с находкой», – и всякий раз перед глазами маячили мама с сестрой, имение столбовых дворян Трухановых, парящее в лучах заходящего солнца.
– К чёрту совесть! – выдохнул из себя капитан. – Думать о будущем надо, а не засорять мозги высокопарными принципами. Я что, дурак, отказываться от таких деньжищ? Хотел бы я посмотреть на себя – праведника голоштанного, прости, Господи. С нами поступают по совести? Как бы ни так…
Уходил из сквера уверенный в правоте своих действий. И страсть как хотелось пересчитать деньги в найденном кожаном мешочке. Только бы сумма оказалась подходящей. Уж тогда у него точно появится возможность вернуть всё «на круги своя». В первую очередь маму забрать из приюта мадам Мюрель; сестру – из монастыря. Если не удастся выкупить родовое имение (вдруг не хватит денег), то можно снять комнаты в Смоленске на первое время. А там… а там, как Бог даст. Но это уже будут шаги вперёд, в будущее, к восстановлению доброго имени семьи столбовых дворян Трухановых.
Да, о спланированной акции банкира Лисицкого… падлец ещё тот. За ним не заржавеет совершить подлое дело. Впрочем, и вся его жизнь – сплошная подлость.
Пётр Сергеевич знал этого человека очень хорошо.
Больной не спешил в госпиталь к людям, стараясь остаться наедине с собой, воскрешал в памяти прошлое. Оно в последнее время не давало покоя капитану, терзало душу больше, больнее, чем рана физическая. В последнее время неприятности словно ждали своего часа, чтобы обрушиться на род столбовых дворян.
…Управляющий банком Михаил Ананьевич Лисицкий когда-то при жизни отца был другом семьи Трухановых. Сейчас слыл не только богатым человеком, но и завидным женихом. Три года назад безвременно скончалась его жена – тихая и неприметная Лариса Максимовна. Муж горевал и строго соблюдал положенные церковью и нормами приличия светского общества для его статуса вдовца сроки. Но, ни дня лишнего, ни единого! Видимо, решил, что мёртвым – мёртвое, а живым надо думать о жизни. Вот он и думал. Практичный.
Спустя ровно год после смерти жены зачастил банкир в имение Трухановых. Вдруг проснулась любовь к природе по его словам; восхищался чудесной красотой, что открывалась в округе замка.
– Как я вам завидую: живёте в таком прекрасном месте, вдали от людей, от суеты. Здесь и умирать в благость, а не только жить.
Впрочем, так оно и есть: красиво! Нет, не то слово. Изумительно! Именно это определение, по мнению Петра Сергеевича, соответствует истинной оценке красоты и привлекательности местности. Он, потомок и наследник рода Трухановых, обожает и обожествляет родовое гнездо. За свою недолгую жизнь ему довелось побывать во многих имениях, других богатых домах. Да, красиво. Хотя… в большей степени вычурно, а, зачастую, и аляповато, с видимым безвкусием выставляли люди своё богатство на всеобщее обозрение, кичась показной роскошью, пряча под показушным, помпезным оформлением жилищ свои тщеславие, убогость и скудоумие.
Совершенно не то у них, в имении Трухановых. Несколько столетий оно доводилось до архитектурного совершенства многими поколениями обитателей, где каждый из них вносил свою, выстраданную и обогретую душой эстетическую частичку в оформление, предварительно посоветовавшись не только с родственниками, но и приглашали знаменитых архитекторов. Ничего лишнего, всего в меру, тонко, со вкусом, и, что не маловажно, со смыслом, с глубоким смыслом. Начиная с фамильного герба рода Трухановых над входом и заканчивая домиком для прислуги, конюшнями, каретной. Даже деревни, в которых жили верноподданные помещиков Трухановых, всегда строились и развивались строго по указанию бар. Широкие, чистые улицы, ровные ряды изб, обязательные общинные дома и площадь в центре населённого пункта. Церковь, правда, одна на все деревни, один приход. Так же одна церковно-приходская школа.
Само имение стоит на небольшой округлой горушке, что поднялась над лесом на берегу Днепра рядом с московским трактом. Окружённое деревьями, построенное итальянскими зодчими ещё во времена царствования Екатерины II, оно парило над окрестностями, выгодно и удачно выставив себя на всеобщее обозрение. Особенно хорошо смотрелось здание со стороны реки вниз по течению на закате дня. Нежная, мягкая белизна мраморных колонн в лучах заходящего солнца приобретала розовые оттенки с еле заметной голубизной. Белокаменные стены издали теряли земную опору, и оттого явственно казалось, будто дом с розовыми колоннами парит в воздухе, не касаясь земли. Чем не чудо? Этакие «сады Семирамиды» на смоленский мотив…
Семейные предания гласят, что французы не смогли взять приступом забаррикадировавшихся вместе с крестьянами господ в имении. Три дня пытались овладеть, не смогли! Бросили, ушли вслед своим войскам дальше на Москву, а имение столбовых дворян Трухановых осталось непокорённым! Мало того, под предводительством барина Андрея Ивановича Труханова был создан вооружённый отряд местных крестьян, который вёл успешную партизанскую войну с захватчиками.
А природа…
На том берегу Днепра открывался чудесный вид. Девственный дремучий лес с редкими проплешинами лугов зачаровывал своим величием и неразгаданными тайнами непроходимых чащ. Он манил к себе, притягивал своей таинственностью, и, одновременно, не в меньшей степени пугал мрачным величием.
Да, есть, есть чем гордиться, есть чем восхищаться. Не только красотой имения, окрестных мест, но и духом, стойкостью местных жителей и владельцев дворца, их трудолюбием, мужеством и героизмом, любовью и преданностью к Родине.
Многие, очень многие знакомые и друзья господ Трухановых страстно завидовали и не менее страстно мечтали иметь в собственности этот изумительный дворец.
Если есть чем любоваться и чему удивляться, есть чем гордиться в родовом поместье столбовых дворян, то вот за пределами имения было не так уж и блестяще.
После смерти хозяина Сергея Сергеевича Труханова как-то незаметно все дела стали приходить в упадок. Дошло до того, что не было денег на дальнейшую учёбу Пети. На семейном совете решили, что он поступит в военное училище. И не потому, что очень уж его тяготело к баталиям или в их роду были династии военных. Нет! Трухановы вставали в строй защитников Отчизны разве что в исключительных случаях: когда ей угрожали враги. Не могли оставаться в стороне безучастными, когда Родине грозила опасность. А в остальных случаях – это вполне мирные, трудолюбивые и порядочные дворяне, вся жизнь и деятельность которых неразрывно связаны с работой на земле, с крестьянством, с хлебопашеством.
А здесь собрались отправить Петю в военное училище по вполне прозаической причине: на казённый кошт! По этой же причине безденежья и сестра Катенька не смогла поехать на учёбу в Санкт-Петербург. Хотя страсть как мечтала поступить в тамошний Институт благородных девиц.
Но, увы!
И долги. Они давили, висели камнем на шее Трухановых. А тут вдруг господин Лисицкий Михаил Ананьевич!
– Милейшая Ирина Аркадьевна! Вы устали, я же вижу. Вам непременно надо отдохнуть за границей!
Разговор происходил в присутствии Петра Сергеевича, мамы, сестры Катеньки в беседке на берегу Днепра за чашкой вечернего чая. Лисицкий был вся галантность.
– Девочке надо показать заграницу. Зачем же такую красоту держать в лесу? Гувернантки не смогут привить светские манеры, заменить балы, посещения театров и музеев. Наконец, общение со сверстниками и сверстницами, более полное познание окружающего мира, новых стран и городов обогатят внутренний мир ребёнка. Пора, пора выводить в свет, к людям. Грешно прятать такую красоту, – а сам плотоядно любовался девчонкой.
– Всё это я прекрасно понимаю, уважаемый Михаил Ананьевич, – устало отмахивалась хозяйка. – Но – деньги! Вы же знаете: где взять деньги? Покойный оставил столько долгов, что я прямо не знаю…
– О чём вы? – искренне удивлялся банкир. – Только согласитесь с поездкой, и деньги у вас будут. Я обещаю. Сергей Сергеевич был моим товарищем. Как не помощь семье своего друга? Обижаете, обижаете меня, хозяюшка. О каких деньгах речь идёт? Полноте вам сгущать краски, усложнять жизнь!
– Но ведь их отдавать придётся, – не сдавалась мама. – По-иному не бывает, милейший Михаил Ананьевич. Вы лучше меня знаете. Зачем обманывать друг друга, зачем лукавить?
– Мы – свои люди, Ирина Аркадьевна, неужели я непонятно объясняю, – всё так же продолжал настаивать банкир. – Сво-и-и! Сочтёмся. Нет никакого лукавства. Вы меня обижаете, поверьте. Всё искренне, от чистого сердца. Я ведь не требую никаких процентов, не устанавливаю конкретные сроки. Будут деньги – потом отдадите. Я завтра же пришлю своего человека с бумагами и с требуемой суммой. Условия – самые благоприятные, щадящие, как для своих. Подумайте о себе и о дочери: отдохните. В наше время деньги – не самое главное, поверьте мне. Главное – здоровье, гармония душевная. Я знаю, что говорю. И, наконец, я помогу вам заключить несколько выгодных контрактов на поставку в действующую армию хлеба и фуража. А там – живые деньги, и не маленькие. Вы сможете в корне изменить своё финансовое положение к лучшему. Доверьтесь мне и будьте покойны, милейшая Ирина Аркадьевна. Я вхож и в дворянское собрание, и с самим губернатором на короткой ноге. Это не бахвальство. Это – реалии.
Пётр Сергеевич не присутствовал в тот момент, когда от банкира прибыл человек: отпуск закончился, и поручик Труханов убыл в воинскую часть.
Мама подписала бумаги не читая, не вникая в смысл написанного. Она, наивная, свято верила заверениям Михаила Ананьевича Лисицкого.
Съездила в Ниццу с Катенькой, хорошо отдохнули. Набрались стольких впечатлений, что хватит на всю оставшуюся жизнь.
Вот только ровно через год к Трухановым пришли счета из банка, в которых была проставлена умопомрачительная цифра.
Оказывается, тогда, подписывая бумаги от банкира на деньги для отдыха за границей, она письменно согласилась взять на себя все долги покойного Сергея Сергеевича – мужа, и изъявила готовность отдать имение столбовых дворян Трухановых в счёт погашения долга. И почему-то долги мужа выросли почти в два раза.
Каким это было ударом для женщины, можно только догадываться. Покой навсегда покинул дом Трухановых.
Правда, Михаил Ананьевич пошёл навстречу: попросил руки Катеньки. В случае материнского согласия, он клятвенно обещал забыть долг, выделить отдельную комнату для Ирины Аркадьевны в некогда родном имении с прислугой, и бесплатное содержание до самой смерти. И Петра Сергеевича будут всегда рады видеть здесь.
Об этом написала мама сыну в Ляолян, где он находился с самого начала военной русско-японской кампании.
И вот сейчас Трухановы лишены всего, всего того, что создавалось веками несколькими поколениями.
Не укладывается в голове.
Но, с другой стороны, по счетам надо платить. А чего ж мы хотели? Жить в долг? С каких это пор посторонние люди должны быть благодетелями для столбовых дворян Трухановых? За какие заслуги? Да, по счетам необходимо платить, это прекрасно осознаёт потомственный дворянин, капитан российской армии Труханов Пётр Сергеевич. Всё правильно. И надо быть по возможности объективным: он ведь совершенно не знает, куда, зачем, какую именно сумму брал его отец в банке господина Лисицкого. На какой срок? На каких условиях? И если брал, то куда ушла умопомрачительная по теперешним временам предъявленная банкиром сумма? Мама как-то говорила, что Сергей Сергеевич частенько запрягал выездную пару лошадей и уезжал в Смоленск. Один, без кучера, без прислуги. Отсутствовал иногда по нескольку дней. Жену не ставил в известность о цели поездки. Не считал нужным.
Родные склонны были думать, что Сергей Сергеевич погряз в карточных долгах. Уж больно азартным он был.
Так это или нет, никто не знает. Это лишь догадки. А корить покойного – не по-христиански, да и не по-родственному.
Однако, Пётр Сергеевич осознает и понимает, что в любом деле должна присутствовать хотя бы какая-то видимость законности, справедливости, порядочности, если хотите. Уж чего-чего, а справедливости русский человек жаждет, это хорошо знает капитан Труханов. А вот её-то как раз и нет. Банкир самый настоящий мошенник! Что бы вот так, обманом вынудить маму рассчитываться за долги?! Неужели это нельзя было сделать открыто, честно? Не унижая достоинства? Не шантажируя? Так, как поступил Лисицкий – это чистой воды шантаж и неприкрытое мошенничество, хамство с его стороны. Ведь он сам лично навязывал тот последний кредит на поездку за границу женщин. Клялся не торопить события по возврату, и вдруг стал шантажировать. «В тёмную» использовал непросвещенную наивную порядочную женщину, а, по сути, обманул, выдавая очередную сумму. Значит, ему нужны были не деньги, как таковые, а молоденькое тело Катеньки и родовое поместье столбовых дворян Трухановых. Старый пенёк! Шантажом решил взять?! Приписал несуществующий долг? Или банально увеличил сумму? Хотя, кто его знает? И отец приложил руку, оставил семью в незавидном финансовом положении. Это ещё мягко сказано.
Несколько раз Пётр Сергеевич порывался подать рапорт об увольнении с воинской службы. Его личное присутствие в имении если не могло бы спасти трагическое финансовое положение, то хотя бы сгладило остроту момента. Но покинуть русскую армию в тяжкую годину для страны? Не предательство ли это? Не трусость ли это? Как поймут сослуживцы, подчинённые? И поймут ли? Выходит, они будут жертвовать жизнями ради будущего родины, а он пойдёт спасать имение, позабыв о Родине, о России? Что важнее для офицера русской армии? Вот то-то и оно…
Не подал рапорта.
…Тяжёлые осенние тучи наползали на Екатеринбург. Поднявшийся ветер гонял по улице лёгкий мусор, клочки бумаг, хлопал ставнями окон.
Похолодало.
Ворона, нахохлившись, наблюдала с берёзы у дороги, как стайка воробьёв дралась за кусок хлеба кем-то уроненный на дорогу, пока, наконец, не слетела, ухватила хлеб, скрылась где-то за госпитальными постройками.
Разбрызгивая грязь, мимо прошелестела шинами пролётка. Кучер, привстав на козлах, свистел залихватски, размахивая кнутом.
Пётр Сергеевич подходя к воротам госпиталя.
Во дворе суетились санитарки и доктора, приглашая больных в палаты: время было к обеду. Накрапывал очередной осенний дождь; кровоточила рана; болела душа.
Глава четвёртая
Арестантов гнали на пристань для погрузки леса. Иван Наумович Хурсанов шёл в колоне за Титом Гулевичем. Петря брёл где-то позади в последней шеренге. Уездный городок только-только просыпался; вдоль дороги то тут, то там дремали извозчики вместе со своими лошадьми, сонные гимназисты спешили на учёбу; дворники заканчивали утреннюю уборку территорий; тонкие, жидкие столбики дыма из печных труб разносили по окрестностям ароматные запахи завтраков вперемежку с гарью берёзовых дров.
– Эх, ломоть бы хлеба ржаного из печки, горячего! – мечтательно произнёс Иван Наумович. – Хотя и от целого каравая не отказался бы, прямо из пода с пылу с жару. Ножом резать нельзя: горячий, лезвие будет увязать в мякоти. И ты его руками ломаешь, а он пахне-е-ет! Жизнью пахнет, во как.
– На пристани будут кренделя давать и булки с маслом и с маком. Всё в сахаре, а к пряникам подадут ковшик мёда. Само собой – выкатят бочку пива и по штофу водки на брата. Ты, мужик, зря аппетит не порти и не наедайся заранее ржаным хлебом, – съязвил напарник слева. – А то брюхо пучить станет и манна небесная не влезет в твою утробу: места не хватит.
Хурсанов не ответил, лишь кинул презрительный взгляд на соседа. Он пожалел, что нечаянно высказал свои чаяния-желания, приоткрыл чуточку душу. Срок, проведённый в тюрьме, уже научил его быть сдержанным в собственных чувствах, словах и действиях. Иногда самые светлые порывы души могут сыграть совершенно не ту роль, напротив, противоположную, на что и не рассчитывал вдруг позволивший расслабиться арестант. Тюремная камера жестока, она не позволяет расслаблений, мягкотелости и жалости своих обитателей.
Десять лет каторги получил Иван Наумович неделю назад. Его судили позже Гулевича и Петри. Уездный землемер так и не смог оправиться – встать на ноги после ударов цепом. Отнялись руки-ноги, приковало к постели.
Узнав от следователя, что землемер останется калекой на всю жизнь, в душе Хурсанова взыграла мстительная струнка: так ему и надо! Однако, злорадство быстренько сменилось на непонимание: за что такой большой срок? Ведь Иван Наумович не по доброй воле или злому умыслу напал на совершенно безвинного человека. Именно землемер вынудил его пойти на этот крайний шаг. Другого пути установлению и торжеству справедливости для крестьянина не было. Это был его вынужденный поступок, шаг отчаяния. Однако убедить судью так и не смог.
– Не обучен говорить грамотно, вот и… – обречённо произнёс в день оглашения приговора осуждённый Хурсанов своим друзьям-сокамерникам.
Тит чуть раньше получил пятнадцать годочков за убийство Ваньки Бугаёва, а Петря – за поджог овинов и иных хозяйских построек пана Прибыльского Алексея Христофоровича – двенадцать лет.
Как-то само собой сложилось, что эта троица держалась всё время вместе. Как с первых дней сблизились, так и до сих пор. Вот и сейчас их камеру направили на разгрузку леса. Петря мог бы отказаться, остаться. Однако пошёл с товарищами за компанию. Скучно. А тут какое-никакое, а развлечение, смена обстановки. Напросился. Тюремное начальство не возражало.
– Правильно! Неча похлёбку казённую задаром хлебать, – заметил старший надзиратель, который выбирал арестантов для работы. – Труд… он это… дурь из башки вышибает всем: и хромым, и кривым, и горбатым.
На суде Тит так и не смог доказать, что не хотел убивать Ваньку Бугаева. Тем более, его там и не слушали. Судья зачитал всё то, что написал молодой прыщавый следователь, и пятнадцать годочков каторги обеспечены. Парень уже начинал свыкаться, привыкать к такому страшному и долгому сроку, ежедневно помногу раз убеждая себя, твердил как молитву «от сумы и от тюрьмы»… Понимал, что изменить уже что-либо не сможет. Что ж, вернётся в деревню в сорок с лишним лет, если выживет на каторге.
Правда, доброжелатели подсказывали, советовали нанять хорошего защитника, тогда ещё может быть и уменьшится срок. Только вот кто и как нанимать станет его, если мама не смогла даже приехать на суд, а Аннушка лишь успела крикнуть в коридоре суда, что ждать будет. Ну, хоть что-то обнадёживало. Хотя, зачем молодой, красивой девушке оставаться вековухой ради какого-то убийцы? Что, мало вокруг парней? Пусть бы выходила замуж, Тит обижаться и злиться не станет. Однако не ответил и в тот раз, смолчал.
Первое время после оглашения приговора Петря выходил из себя, нервничал, чуть ли не со слезами на глазах доказывал сокамерникам чудовищную несправедливость, грозился перевернуть вверх дном не только уездный суд, но и всю судебную систему России.
– В морду дал Прибыльскому, это факт. Не отрицаю. Но не поджигал! Не-под-жи-гал я этих чёртовых овинов!
– Знаешь, я тебе верю, – успокаивал Иван Наумович. – Верю. Однако чует моё сердце, что за другие грехи наказал тебя Господь. Вспомни, паря, кому зла желал, кого обидел? Неужель ангелом порхал над землёй? Слова худого не сказал? О тебе только и говорила вся округа. Твоё имя сразу после царского имени повторялось, если не чаще, а ты говоришь: «Не виноват…». Признайся, как на духу.
– Ну-у, ты не поп и я не на исповеди, и здесь не аналой. На себя посмотри, – зло ответил Петря. – Праведник нашёлся.
Сейчас троица ожидала отправки на каторгу: собирали команду, чтобы, значит, заодно всех сразу. Ждали, пока остальных арестантов осудят, определят степень вины и меру наказания, сформируют команду для этапа. А сегодня отправили на погрузку леса.
Пошли пакгаузы, склады, всё чаще стали попадаться гружёные роспуски телег со строевым лесом; обозы с полными коробами речного песка; возы с дровами, зерном. Возницы всякий раз останавливались, провожали арестантский строй долгим взглядом, а то и крестились сами, осеняли крестным знамением спины арестантов.
– Спаси и помилуй, Царица Небесная, спаси и помилуй, Богородица. Ни дай Боже, ни дай Боже…
Насупившись, охранники шли по бокам колонны, строго следили, чтобы ни конвоируемые, ни встречные пешеходы не вступали в разговоры, не общались и не передавали друг другу никаких вещей. Старший конвоя – седой, полный урядник верхом на коне то и дело оглашал улицу командирским басом из седла:
– По-о-осторони-и-ись! Не положено!
Тит шёл, не поднимая глаз: стыдно. Хотя и всячески успокаивал себя, стараясь привыкнуть к мысли, что отныне он каторжанин, однако, что-то внутри, в душе никак не вязалось с его теперешним положением, противилось. Потому и старался не смотреть, не встречаться взглядами с прохожими. Ему всё казалось, что его все знают и начнут тыкать пальцем: «Арестант! Каторжанин!». Этими словами с детства пугали детей. Кто же думал, что они, эти слова, обретут плоть, превратятся из разряда угроз в явь, станут страшной действительностью.
Петр Сергеевич Труханов чуть приотстал от колонны, и поэтому рядом с ним постоянно шёл один из конвоиров – молодой полицейский с еле заметным пушком над верхней губой.
– Шевелись, шевелись, арестантское отродье! – шумел на арестанта конвоир, строго и страшно хмурил брови, старался говорить командирским басом.
– Не видишь, служивый, что хромаю. Нога у меня…
– Как паскудничать, так хворь не мешает. Небось, на воровстве иль другом разбойном деле ногу повредил, а сейчас жалости требуешь да сочувствия.
Пётр Сергеевич побледнел вдруг весь, руки затряслись.
– Ты, служивый, иди тихонько и меня не трожь, – процедил сквозь зубы. – Не то за себя не отвечаю.
– Но-но, каторжанин! Прекратить разговоры! Двигай, двигай, бандитское отребье!
Неизвестно, чем бы закончилась перепалка, не покажись водная гладь Днепра.
Река в этом месте изгибалась, уходила влево, успев подмыть на повороте низкий берег, образовав длинную, широкую, тихую и достаточно глубокую заводь. Люди не преминули воспользоваться речным трудом, укрепив берег, построили пристань.
Чуть в отдалении вверх по течению у речного вокзала стоял пассажирский пароход, дымил единственной трубой; сновали по причалу пассажиры; слышны были крики извозчиков.
У кучи мусора справа от дороги копошилась, орала стая ворон; какой-то мужик стоял у обочины, сняв шапку, молча провожал глазами колонну арестантов, крестился.
На грузовом причале также кипела жизнь. Слышны были крики мастеров, обильно приправленные матюгами; пахло водорослями и свежим лесом; сновали над рекой чайки, кричали истошно и противно. У берега болтались несколько лодок разных размеров. Около десятка таких же судёнышек лежало на берегу вверх дном; у дальнего края порта, где густые кусты ивы и лозы густо свисали над рекой, постепенно теснился стеной лес. Там, у кустов, горели костры, топилась смола, группка чумазых работников смолили борта и днища лодок.
Часть заключённых была направлена на погрузку строевого леса в телеги-роспуски, что караваном выстроились ещё на подходе к грузовому порту, остальные, в том числе Тит и Иван Наумович должны были стаскивать разбросанные и лежащие навалом лесины в строго отведённое место подальше от берега, складывать в аккуратные штабеля. Петра Сергеевича определили старшим над небольшой группой пожилых арестантов собирать по территории дровяного склада крупную щепу, сучья, пилить тонкие, кривые некондиционные брёвнышки на дрова, колоть их, складывать отдельно в поленицы. Для этой цели в углу двора стояло несколько козел для распила, колоды; выдали колуны, топоры и пилы.
Солнце уже давно взошло, нежарко светило, однако ещё грело, работа шла ни шатко, ни валко. Конвоиры переместились в тенёк, и уже оттуда сонно наблюдали за подопечными, изредка покрикивая на арестантов.
На перекурах Пётр Сергеевич не оставался со своей группой стариков, а шёл к Титу и Ивану Наумовичу. Вместе садились на брёвна у кромки берега, смотрели на бегущую воду, молчали, а то и переводили взгляды на ту сторону реки, тяжело вздыхали.
Вот и на этот перекур они собрались вместе, стояли у берега, о чём-то оживлённо говорили, размахивая руками. И вдруг Труханов схватил за грудки Тита Гулевича, а потом и с силой ударил в лицо. Тит отлетел назад, схватился за разбитый нос, вытер ладонью кровь. С мгновение смотрел на окровавленную руку, и тут же кинулся на обидчика. Какое-то время они возились, сцепившись, всё ближе и ближе смещаясь к воде, каждый норовил сбросить противника в Днепр.
Когда на дерущихся арестантов обратили внимание охранники, Тит с Петрей уже были у кромки причала, а потом оба рухнули в воду, не отпуская друг друга.
– Уто-о-опли! – заорал Иван Наумович Хурсанов, и, не раздумывая, бросился в реку вслед за товарищами.
Работа мгновенно прекратилась, все кинулись к Днепру. Спохватившись, конвоиры принялись нервно сгонять в угол склада арестантов, строить в шеренги, в спешке учинили перекличку. Старший команды – грузный пожилой урядник бегал по берегу причала, хватал за руки столпившихся у воды возниц, просил и требовал брать багры, жерди, искать пропавших.
– Братцы! Помогите! Спасайте утопших! Пива, водки – залью! Моё начальство голову оторвёт, истинный крест! А у меня детки, и сам я… два годочка осталось прослужить до отставки, братцы!
– А мне это надо? Мне за это деньгу не платят, – угрюмо ответил за всех высокий рыжий возница. – Тут их столько утопает, что только успевай поворачиваться да лоб осенять.
– Табе надо, вот и ныряй в эту студень, спасай свою голову, – поддержал товарища кто-то из толпы.
– Ага, вода сейчас самая для купания. Ильин день прошёл когда ещё. А сейчас, дай Бог памяти, нет, завтрева – Воздвижение Креста Господня, а ты нас в воду. Не-е-ет, барин! Ты уж без нас как-нибудь. Небось, от холода уже давно тела несчастных свело, сердчишки остановились, водицы нахлебавшись. Вода-то сты-ы-лая, не то, что…
Нехотя несколько человек всё же ходили вдоль берега, тыкали жердями в воду.
– Утопли. Искать надо вниз по течению, – авторитетно заявил один из мастеров, перекрестившись, и тут же безнадёжно махнув рукой. – Конец пришёл бедолагам: так долго под водой ещё никто не сидел. Чай, не рыба, а люди. Ты не гляди, что Днепр – река вроде как без норова, тихая, только никто не считал, сколько у ней омутов. Во-о-он, – ткнул рукой куда-то вниз по течению, – барашками волна идёт, вишь? Там так крутит, что лодку могёт засосать, и не выгребешь, а ты говоришь… И здесь у берега две сажени с гаком глубина будет. Мало не покажется. Вот оно как… Днепр шуток с собой не любит. Гордая река, это что б ты знал, господин урядник.
– На корм сомам да ракам пошли страдальцы. Эта живность ноне так разъелась утопленниками, что сейчас не каждого жрать станет: брезгует. Им уже бар подавай, господ – чистых телом да жирных, откормленных, а не арестантов вшивых да тощих, прости господи.
– Но – трое? Как могли сразу втроём утопнуть? – хлопал по ляжкам урядник.
– Двое драку учинили, которые помоложе, оба так и свалились в реку, друг дружку не выпуская из рук. А третий, что вроде батьки при них был – постарше который, спасать их кинулся, да и сам того… этого… – перекрестился небольшого росточка мужик, тяжело вздохнув. – Хотел, видно, бедолага, как лучше, так, вишь, как оно-то случается. Утащили в бездну чистую душу, варнаки бесовские.
– Оно, лучше утопнуть, чем на каторге издохнуть, – заметил опять рыжий возница. – Хотя, кто знает? Пойди, спроси. И каторга – не мёд, и Днепр – не мамкина колыбелька.
– Знать, судьба, – глубокомысленно изрёк мастер. – У Семёновой излучины за коряги зацепит точно, к попу не ходи. Так уже не раз бывало, если кто утонуть решал у нашего берега, – ещё раз кинул взгляд на реку, вобрав голову в плечи, направился к штабелям дров. – Через неделю-другую узнаем, – кинул на ходу.
Следом за ним потянулись и остальные зеваки.
Арестантов в спешке погнали в тюрьму, даже не накормив обедом.
К висевшему на костре казану, в котором булькало варево для них, подходили возницы, другой работный люд: не пропадать же добру, хоть и добро это – баланда тюремная.
Когда заколотили шкворнем в било, сзывая к обеду, на берегу уже никого не было. Лишь мальчонка-беспризорник докуривал уроненную кем-то из взрослых папиросу, смачно сплёвывая в тёмную, грязную воду у грузового причала, норовя попасть плевком в кучу мусора, что проплывала мимо, не забывая то и дело вытирать лоснящимся, грязным рукавом нос. Докурив до конца, щелчком забросил окурок далеко в реку, побрёл к казану с надеждой, что и ему перепадёт горячей похлёбки.
Вверх прошлёпал плицами пассажирский пароход, оглашая окрестности скрипучим свистом.
Бригада рабочих, что конопатили и смолили лодки, тоже ушла на дровяной склад, живо обсуждая трагедию, которая случилась прямо на их глазах.
За лежащим на боку судёнышком-дощаником, что догнивало свой век за кустами ивняка, лозы и шиповника рядом с такими же гнилыми челноками, душегубками да плоскодонками, сидел Иван Наумович Хурсанов. Через его колено грудью повис Пётр Сергеевич Труханов, из которого вытекали остатки днепровской воды. Рядом лежал Тит, отдыхал: тоже нахватался воды, что еле-еле выбрался на берег. Знобило. Это ему пришлось несколько раз нырять, разыскивая в мутной воде тело товарища, а потом плыть с ним, спрятавшись за притопленное корявое, сучковатое бревно берёзы. Если бы не Иван Наумович, точно ушли бы на дно с Петром: успел дядька вовремя, помог товарищам. Мало того, что помогал в воде, так и на берегу без него не обойтись.
– Живой хоть? – шёпотом спросил Тит.
– Глазами лупает, сипит да дышит, значит, жить будет, – так же тихо ответил Хурсанов. – Вроде вода отошла. Вишь, пальцами царапать начал: ожил, значит.
– Давай в лес. Неча на виду у всей бражки торчать, – потребовал Гулевич. – Еще обнаружит кто, не дай Бог. В лесу в чувство приводить станем. Должен оклематься.
Мужчины поднялись, и уже через минуту, пригнувшись, вдвоём поволокли товарища вглубь леса.
Спрятались в густом молодом ельнике.
Пётр Сергеевич пришёл в чувства, сейчас сидел на усыпанной иголками подстилке, с недоумением взирал на Ивана Наумовича.
– Ты как здесь оказался? Тебя здесь не должно быть!
– Ты лучше спроси, Петя, как ты здесь оказался, а не утоп. Если бы не дядька Иван, то ещё неведомо, что с нами было бы, – вставил слово Тит. – Я-то еле-еле нашёл тебя в воде, а уж держать тело твоё над водой и прятаться – сил не было. Чуть сам не пошёл ко дну. Так что, Пётр Сергеевич, ты на человека не бранись. Нам с тобой ему в пояс впору поклониться, а не то что…
– А я что? Я – как все. Дык это… – разводил руками Хурсанов. – Дык… вы же с Титом вроде как утопнуть собрались. Вот я и кинулся… это… спасать, вот. Свои, чай. Как не спасти своего брата-каторжанина? Хоть и на каторгу скоро погнать должны, а жить-то лучше, чем утопнуть. Вот я и подумал, что вы решили погибнуть, чем на каторгу… Мол, слабые в коленках вы оказались, вот что я подумал. Последнее время всё шептались да шептались. Меня… это… в сторонку отодвинули. Дошептались, значит. Концы в воду решили.
– Да не собирались мы тонуть, – подал голос Тит. – Мы понарошку утопли, чтобы сбежать.
Мужчина недоумённо переводил взгляд с одного на другого, пытаясь вникнуть в суть происходящего. Наконец, до него дошло.
– Та-а-ак, значит, за моей спиной… – обиженно произнёс Иван Назарович, встал, огляделся вокруг, зло сплюнул. – Вон оно как. Друзья-товарищи называются. А я-то за ними в воду?! Эх, не ко двору, значит? Ну, что ж… сам чуть не утоп, дураков спасая.
– Ладно-ладно, будет тебе, – успокоил Труханов. – Потом всё расскажем. А сейчас надо найти экипаж: здесь на просеке стоять должен, нас дожидаться. Только меня маленько мутит ещё, трудно мне идти. Надо кому-то из вас сходить за ним. Пусть подъедет поближе за огороды к опушке леса. А там уж и мы…
– Выходит, вы давно готовились к этому? – снова удивился Иван Наумович. – А мне ни слова, ни полслова.
– А ты как думал? Это мы с виду дурачки да недотёпы. Однако всё получилось так, как получилось. К делу! – Петр Сергеевич произнёс последние слова, как отдал команду. – Пойдёшь, господин хороший, подгонишь возок. Это будет твой вступительный взнос. Только полиции не попадись на глаза. Да, возок должен стоять на просеке саженях в ста от дровяного склада вглубь леса.
…Сначала переоделись из свёртка, что лежал внутри телеги. Ивану не хватило сменить своё рваньё, Пётр Сергеевич заставил возницу поменяться одеждой с Хурсановым, включая и шапку с низкой тульей и лопнувшим козырьком. Кучеру подобрали из своих свиток, кое-как приодели.
– Не голый, и ладно, – успокоил Труханов. – Не обижайся, потом рассчитаемся.
– Так это… вши пешком ходют, – брезгливо двумя пальцами мужчина держал на отлёте одежду арестантов. – Посмотри, кормилец. Как же эту гадость к телу-то? Они же прямо копошатся, как незнамо кто. Ещё затопчут православную душу. Как же я смогу на себя напялить эту рванину вшивую?
– Вот так и сможешь, – строго произнёс Пётр. – Рубль ещё в придачу. Это чтобы ты со вшами мировую выпил.
– Ну-у, коли так, – возница зашёл за куст, долго вытряхивал одежду, стал одеваться. – Так бы сразу и сказал. А то всё вокруг да около, – бубнил незлобиво.
Читать бесплатно другие книги:
