Свободное радио Альбемута Дик Филип

Глава 1

Мой друг Николас Брейди, который в здравом уме и доброй памяти помог спасти мир, родился в Чикаго в 1928 году, затем переехал в Калифорнию и большую часть жизни провел в Беркли. Ему запомнились столбы в форме лошадиных голов перед старыми домами в холмистой части города, трамвайчики, что подходили почти к самой пристани, и особенно туман. Позже, в сороковых, туман уже не скрывал Беркли по ночам.

Беркли времен трамвайчиков был тихим и спокойным местом, жизнь бурлила только в университете с его буйными студгородками и славной футбольной командой. В детстве Николас Брейди ходил несколько раз с отцом на игры, однако сути футбола так и не понял, даже не мог толком исполнить командную песню. Зато кампус, с его деревьями, тихими рощами и Клубничным ручьем, Николасу понравился; особенно понравилась водосточная труба, по которой тек ручей. Лучше этой водосточной трубы в кампусе вообще ничего не было; летом, когда ручей мелел, Николас любил в ней поползать. Однажды кто-то его подозвал и спросил, не учится ли он в колледже. Тогда ему было одиннадцать.

Как-то раз я спросил Николаса, почему он решил провести свою жизнь в Беркли, к сороковым годам превратившемся в шумный перенаселенный город, который студенты брали с боем, словно ряды товаров в магазинах были баррикадами.

– Черт побери, Фил, – ответил Николас, – Беркли мой дом!

Люди, которых Беркли притягивал, могли этому поверить, проведя в городе хотя бы неделю. По их мнению, иного достойного места не существовало. Особенно это проявилось, когда на Телеграфной авеню как грибы начали расти маленькие кафе и развернулось движение за свободу слова.

Хотя Николас жил в Беркли постоянно, в университете он учился всего два месяца, что отличало его от всех остальных – остальные учились вечно. По сути, население Беркли состояло из профессиональных студентов.

Университетским врагом Николаса была Служба подготовки офицеров резерва – в то время довольно сильная организация.

Маленьким ребенком Николас ходил в прогрессивный детский сад; его определила туда мать, которая в тридцатые была дружна с коммунистами. Позднее он стал квакером и вместе с матерью сидел, как принято у квакеров, на Встречах Друзей в ожидании Святого Духа. Еще позднее Николас все это забыл – по крайней мере пока не попал в университет, где ему вручили офицерскую форму и винтовку М-1. Его подсознание восстало, обремененное уроками прошлого. Он испортил винтовку; приходил на занятия по строевой подготовке одетым не по форме; завалил сдачу нормативов. Его предупредили: неудовлетворительные отметки в СПОРе влекут за собой автоматическое исключение из университета. На что Николас ответил: «Что будет, то будет».

Тем не менее, не дав исключить себя, он ушел сам. Ему исполнилось девятнадцать, с академической карьерой было покончено, а ведь он хотел стать палеонтологом. Обучение в Стэнфорде – другом крупном университете на берегу Калифорнийского залива – стоило чересчур дорого для Николаса. Его мать занимала мелкую должность в Департаменте лесного хозяйства; откуда у нее такие деньги? Николасу грозила необходимость идти на работу.

Университет он ненавидел всей душой и решил не отдавать военную форму. Он мечтал как-нибудь явиться на занятие по строевой подготовке с метлой и заявить, что это винтовка М-1. Тем не менее он и не думал открывать огонь из М-1 по своим офицерам-преподавателям – у винтовки был сточен боек. В те дни Николас еще не терял связи с реальностью.

Дело с возвращением офицерской формы решилось само собой: университетская администрация открыла его ящик в раздевалке и форму забрала, включая обе рубашки. Так Николаса формально отрезали от мира военных; возражения морального характера, а также всякие мысли о смелых акциях протеста выветрились из его головы, и он, подобно прочим студентам Калифорнийского университета, стал бродить по улицам Беркли – руки в задних карманах джинсов «Ливайс», на лице грусть, в сердце сомнения, в бумажнике только монетки. Николас до сих пор жил с матерью, которая от этого уже очень устала. У него не было знаний, не было специальности, не было навыков; была только тлеющая в душе злость. Вышагивая по улицам, Николас напевал строевую песню испанской Интернациональной бригады – коммунистической бригады, состоявшей в основном из немцев:

Особенно ему нравилась строчка «Sein Herz voll Hass geladen», что означало «С сердцем, полным ненависти». Он пел ее снова и снова, спускаясь до Шаттука, а затем поднимаясь по Телеграфной. Никто не обращал на него внимания, потому что для Беркли того времени это было обычное явление. Порой до десяти студентов в ряд, все в джинсах, вышагивали по улицам, распевая левацкие песни и сталкивая людей с дороги.

Ему помахала рукой женщина, стоявшая за прилавком магазинчика «Университетская музыка», что на углу Телеграфной и Ченнинг, – Николас частенько там просматривал пластинки. Он зашел внутрь.

– Ты не в форме, – сказала женщина.

– Я бросил этот фашистский университет, – ответил Николас, что в какой-то степени было правдой.

Пат извинилась – надо было обслужить покупателя, – а Николас взял сюиту из «Жар-птицы», отнес диск в кабинку для прослушивания и поставил ту сторону, где гигантское яйцо раскалывается. Это соответствовало его настроению, хотя он не знал, что именно вылупится из яйца. На обложке пластинки художник изобразил просто яйцо – и еще какого-то типа с копьем, явно вознамерившегося яйцо разбить.

Позже в кабинку для прослушивания зашла Пат, и они поговорили о сложившейся ситуации.

– Может, Герб возьмет тебя на работу, – предположила Пат. – Ты знаешь наш товар и хорошо разбираешься в классической музыке.

– Да я знаю, где у вас лежит каждая пластинка! – воскликнул Николас, загоревшись этой идеей.

– Тебе придется носить костюм и галстук.

– У меня они есть, – ответил Николас.

Так в девятнадцать лет он принял, пожалуй, самое серьезное решение в своей жизни, потому что оно будто заморозило его навеки, превратило в яйцо, из которого никогда ничего не вылупится. По крайней мере скорлупа оставалась целой двадцать пять лет – чудовищно долгое время для того, кто, по сути, никогда ничем не занимался, а только играл в парках Беркли, посещал там же публичные школы и проводил субботние дни в кинотеатре на Солано-авеню, где показывали выпуск новостей, научно-популярный журнал и два мультика до основного фильма – и все за одиннадцать центов.

Работа в магазине на Телеграфной сделала Николаса неотъемлемой частью пейзажа Беркли и отрезала все возможности для роста или познания иной жизни, иного, большего мира. Николас вырос в Беркли и в Беркли остался, научившись, как продавать пластинки, а позднее и заказывать их, как заинтересовывать клиентов новыми исполнителями, под каким предлогом не принимать обратно дефектный товар, как менять туалетную бумагу в умывальной за кабинкой для прослушивания номер три… Все это превратилось в его мир: Бинг Кросби, Фрэнк Синатра и Элла Ма Морс, «Оклахома!», а позднее «На юге тихоокеанского побережья», «Открой дверь, Ричард» и «Если бы я знала, что ты придешь, я бы испекла пирог». Николас стоял за прилавком, когда «Коламбия» начала выпускать долгоиграющие пластинки. Он открывал коробки с товаром от дистрибьюторов, когда появился Марио Ланца, и проводил инвентаризацию, когда Марио Ланца умер. Он лично продал пять тысяч пластинок Яна Пирса «Синяя птица счастья», всей душой ненавидя каждый экземпляр. Он был на месте, когда «Кэпитол Рекордс» открыли свою серию классической музыки и когда ее свернули. Он был рад, что занялся розничной торговлей пластинок, потому что любил классическую музыку и любил сами пластинки, любил продавать их клиентам, которых знал лично, и покупать для собственной коллекции со скидкой; и в то же время ненавидел себя за это решение, потому что в первый же день работы, когда ему велели подмести пол, Николас понял, что всю свою жизнь будет наполовину уборщиком, наполовину посыльным – родилось то же самое двойственное чувство, которое он испытывал по отношению к университету и к своему отцу.

Двойственное чувство он испытывал и к Гербу Джекмэну, хозяину магазина, женатому на ирландке Пат. Пат была очень хорошенькой и много младше Герба; долгие-долгие годы Николас сходил по ней с ума, пока они все не стали старше и начали вместе выпивать в одном кабачке в Эль-Черрито, где играл Лу Уоттерс со своим диксилендом.

Я впервые встретил Николаса в 1951 году, когда оркестр Лу Уоттерса превратился в оркестр Турка Мерфи и подписал контракт с «Коламбия Рекордс». Во время перерыва на обед Николас частенько захаживал в книжный магазин, где я работал, и просматривал Пруста, Джойса и Кафку – книги, которые продавали студенты, когда курс литературы – и их интерес к ней – заканчивался. Отрезанный от университета, Николас Брейди покупал подержанные книги, которые ему не пришлось изучать на занятиях. Он неплохо знал английскую литературу, и вскоре мы начали общаться, подружились и некоторое время даже снимали вместе квартиру на втором этаже бурого дома на улице Банкрофт, рядом с его и моим магазинами.

Я тогда как раз продал свой первый научно-фантастический рассказ Тони Бучеру, в журнал «Фэнтези и научная фантастика», за семьдесят пять долларов и подумывал бросить работу продавца и все время посвятить сочинительству. Впоследствии я так и поступил и стал профессиональным писателем.

Глава 2

Первое паранормальное явление произошло с Николасом Брейди в доме по улице Сан-Франциско, который он и Рэйчел, поженившись, купили за 3750 долларов в 1953 году. Дом был очень старый – одно из первых, чудом сохранившихся строений в Беркли, лишь тридцати футов шириной, в болотистой местности, без гаража и отопления; единственным источником тепла служила плита на кухне. Месячная плата составляла всего 27.50, именно поэтому они жили там так долго.

Я частенько спрашивал Николаса, почему он не займется ремонтом – крыша текла, и зимой, во время проливных дождей, им с Рэйчел приходилось повсюду расставлять пустые жестянки из-под кофе, чтобы собирать воду. Желтая краска фасада давно облупилась.

– Тогда пропадает весь смысл иметь такое дешевое жилье, – неизменно отвечал Николас.

Он все еще тратил большую часть своих денег на пластинки. Рэйчел посещала университет: слушала курс политических наук. Я редко встречал ее дома, когда заскакивал к ним в гости. Как-то раз Николас признался мне, что Рэйчел сильно увлеклась одним студентом, возглавлявшим молодежную группу социалистической рабочей партии. Она напоминала других знакомых мне девиц из Беркли: джинсы, очки, длинные темные волосы, властный громкий голос, постоянные разговоры о политике… Это было, разумеется, во времена маккартизма; Беркли раздирали политические страсти.

По средам и воскресеньям Николас не работал. В среду он сидел дома один, в воскресенье они с Рэйчел сидели дома вместе.

Как-то в среду, когда Николас слушал Восьмую симфонию Бетховена, к нему домой явились два агента ФБР. (Это еще не паранормальное явление.)

– Миссис Брейди дома? – спросили они.

Оценив посетителей по деловым костюмам и раздувшимся портфелям, Николас принял их за коммивояжеров.

– Что вам от нее надо? – с нескрываемой неприязнью потребовал он, решив, что сейчас ему постараются продать какой-нибудь хлам.

Агенты обменялись многозначительными взглядами и показали Николасу свои документы. Николаса охватили ярость и страх одновременно. Неровным, срывающимся голосом он начал рассказывать двум агентам ФБР анекдот, вычитанный в «Нью-Йоркере», про двух агентов ФБР, которые, проводя проверку одного человека, узнали от его соседа, что тот часто слушает симфоническую музыку; тогда агенты подозрительно спросили, на каком языке симфонии.

Двум агентам, стоявшим на пороге дома Николаса, скомканная и искаженная версия шутки вовсе не показалась смешной.

– Эти ребята не из нашего отдела, – сказал один из них.

– Может, поговорите со мной? – предложил Николас, пытаясь защитить жену.

Снова агенты ФБР обменялись многозначительными взглядами, затем кивнули и вошли в дом. Николас в состоянии, граничащем с паникой, сел напротив них, стараясь унять дрожь.

– Как вам известно, – начал агент – тот, у которого двойной подбородок был больше, – по долгу службы мы призваны защищать свободы американских граждан. Мы не занимаемся расследованием деятельности таких законных партий, как Демократическая или Республиканская, которые чисты в глазах американского закона.

Затем агент начал говорить о социалистической рабочей партии, которая, как он объяснил Николасу, на самом деле не легальная политическая партия, а коммунистическая организация, стремящаяся к кровавой революции в ущерб американским свободам.

Николас все это уже слышал. Однако, разумеется, хранил молчание.

– Ваша жена, – подхватил второй агент, – в состоянии оказать нам помощь: как член молодежного отдела СРП, она могла бы сообщать, кто посещает эти собрания и о чем там идет речь.

Оба агента внимательно смотрели на Николаса.

– Я должен обсудить это с Рэйчел, когда она вернется, – сказал Николас.

– А вы сами принадлежите к каким-нибудь политическим движениям? – поинтересовался агент с большим двойным подбородком.

Он держал перед собой блокнот и ручку. Один из портфелей агенты поставили между собой и Николасом, и тот, глядя на выпирающий из портфеля предмет, понял, что их разговор записывается.

– Нет, – чистосердечно ответил Николас. На его поведение могла бросить тень лишь странная любовь к зарубежному вокалу и периодическое прослушивание Тианы Лемниц, Эрны Бергер и Герхарда Хаша.

– А хотели бы?

– Гм-м, – сказал Николас.

– Вы, наверное, слышали о международной рабочей партии. Не думали посетить их собрание? Они встречаются через квартал отсюда, на другой стороне авеню Сан-Пабло. Нам бы пригодился свой человек в их организации. Не интересует?

– Мы могли бы вам доплачивать, – добавил его коллега.

Николас моргнул, сглотнул, а потом впервые в жизни разразился речью.

Позднее, когда агенты удалились, Рэйчел пришла домой и с раздраженным видом вытащила учебники.

– Представь, кто к нам сегодня приходил, – сказал Николас. И сообщил, кто именно.

– Ублюдки! – вскричала Рэйчел. – Ублюдки!

А через двое суток Николасу было видение.

Они с Рэйчел спали. Николас лежал на постели слева, ближе к двери. Растревоженный визитом агентов ФБР, спал он плохо, ворочался, его мучили какие-то смутные неприятные сны. Уже перед самым рассветом, когда комнату заполнили первые обманчивые лучи зари, он неудачно повернулся, прищемил нерв и, очнувшись от боли, открыл глаза.

Возле постели безмолвно стояла некая фигура, пристально глядя вниз, на него. Некоторое время фигура и Николас изучали друг друга; Николас охнул от изумления и сел. Тут же проснулась и закричала Рэйчел.

– Ich bin’s! – успокаивающе обратился к жене Николас (в школе он учил немецкий), желая сказать, что фигура – это он сам, хотя в возбуждении и не заметил, что говорит на иностранном языке, на том, которому учила его миссис Альтекка в старших классах.

Рэйчел, разумеется, не поняла. Николас начал поглаживать ее, однако продолжал повторять немецкую фразу. Рэйчел была растерянна и напуганна, не прекращала кричать. Фигура тем временем исчезла.

Позднее, проснувшись окончательно, Рэйчел не могла понять, видела ли она фигуру или просто отреагировала на поведение мужа.

– Это был я сам, – твердил Николас, – я сам стоял возле постели и смотрел на себя. Я узнал себя.

– Что эта фигура здесь делала? – спросила Рэйчел.

– Оберегала меня, – заявил Николас.

Он знал это наверняка – видел выражение ее лица. Никаких оснований для страха не было. У него сложилось впечатление, что фигура, то есть он сам, явилась из будущего – возможно, из некой очень отдаленной точки времени, – чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Впечатление было ярким и сильным, Николас не мог от него избавиться.

Отправившись в гостиную, он взял немецкий словарик и нашел использованную идиому. Конечно, все оказалось правильно. Она буквально означала: «Я – есть».

Они с Рэйчел прямо в пижамах сидели в гостиной и пили растворимый кофе.

– Хотела бы я не сомневаться, что видела ее, – повторяла Рэйчел. – Что-то же напугало меня. Ты слышал, как я кричала? Я и не думала, что могу так кричать. В жизни никогда так не кричала. Наверное, и соседям было слышно. Только бы полицию не вызвали. Я наверняка их разбудила. Который час? Уже светает.

– Со мной ничего подобного не происходило, – бормотал Николас. – Я просто обалдел: открыть глаза и увидеть себя… Настоящее потрясение. Интересно, с кем-нибудь такое случалось? Боже мой.

– Соседи так близко, – твердила Рэйчел. – Надеюсь, я не разбудила их.

На следующий день Николас пришел ко мне и обо всем рассказал, желая узнать мое мнение. Но рассказал обиняками: сначала заявил, что это идея для научно-фантастического рассказа – чтобы я не решил, что он спятил.

– Думаю, как писатель-фантаст ты в состоянии объяснить подобное явление. Что это – путешествие во времени? Параллельная вселенная? Существуют ли вообще путешествия во времени?

Я сказал ему, что это был он сам из параллельной вселенной. Он узнал себя – вот доказательство. Себя из будущего узнать нельзя, время сильно меняет внешний вид, черты лица. Никто не в состоянии узнать самого себя из будущего. Когда-то я написал об этом рассказ. Речь там шла про то, как к главному герою, собиравшемуся совершить какую-то глупость, явился с предупреждением он сам из будущего, а герой, не узнав себя в посетителе, убил его. Рассказ я еще никому не показывал, однако не сомневался, что его напечатают. Мой агент, Скотт Мередит, продал все, что я до сих пор написал.

– Пригодится тебе идея? – спросил Николас.

– Нет, чересчур заурядная.

– Заурядная!.. – Он расстроился. – Той ночью она вовсе не показалась мне заурядной. Думаю, пришелец хотел что-то сказать, сообщить телепатическим путем, но я проснулся и прервал передачу.

Я объяснил ему, что при встрече с самим собой из параллельной вселенной – или из будущего, если уж на то пошло – телепатия вряд ли понадобится. Не логично, ведь при такой встрече не будет языкового барьера. Телепатию используют при контакте разных рас; например при встрече землянина с обитателем иной звездной системы.

– А-а, – задумчиво протянул Николас.

– Явление было милосердным? – поинтересовался я.

– Ну конечно! Это же был я, а я милосерден. Знаешь, Фил, в некотором смысле вся моя жизнь ушла впустую. Что я делаю – в мои-то годы? Работаю заурядным продавцом в магазине пластинок? Посмотри на себя: ты профессиональный писатель. Ну почему, черт побери, я не способен на что-нибудь серьезное? На что-нибудь, исполненное смысла? Я мелкий служащий, нижайший из низших! А Рэйчел в один прекрасный день станет профессором. Не надо было мне бросать университет!

– Ты пожертвовал своей академической карьерой в благородных целях, ради борьбы с войной, – сказал я.

– Я сломал винтовку. Никакой цели не было. Просто на занятии по разборке оружия я потерял курок. Вот и все.

Я объяснил ему роль подсознания и указал, что он достоин всяческого уважения за мудрость и высокие этические идеалы своего подсознания.

– Не очень-то я в это верю, – ответил Николас. – Я теперь вообще ни во что не верю – с тех пор как ко мне пришли агенты ФБР. Они хотели, чтобы я шпионил за собственной женой! Думаю, именно этого они на самом деле добиваются – чтобы люди шпионили друг за другом, как в «1984», и таким образом распалось все общество. Что такое моя жизнь по сравнению, например, с твоей? По сравнению с чьей угодно?.. Знаешь, Фил, уеду я на Аляску. Я тут на днях толковал с одним типом из транспортной компании, так у них трижды в год туда идет яхта. Я уеду. Думаю, именно это хотел сказать мне мой двойник из будущего или из параллельной вселенной – что жизнь проходит мимо и надо ее решительно менять. Наверное, он как раз собирался сообщить мне, что именно надо делать, а я проснулся и все испортил. Хотя на самом деле его испугала Рэйчел – своим криком. Если бы не она, я бы сейчас знал, как организовать жизнь и обеспечить нужное будущее, а так я не понимаю даже, что происходит. Практически я бью баклуши. Какие у меня надежды? Что меня ждет впереди? Ничего, кроме сорока огромных ящиков с хламом фирмы «Виктор», на который клюнул даже Герб – из-за десятипроцентной скидки!.. – Николас погрузился в мрачное молчание.

– Как выглядели агенты ФБР? – спросил я, никогда в жизни с ними не сталкивавшийся. В Беркли все до одного боялись подобного визита, включая меня. Такие были времена.

– У них толстые багровые шеи и двойные подбородки. И маленькие глазки, словно два уголька засунули в тесто. Они не сводят с тебя взгляда. У них несильный, но ощутимый южный акцент. Они сказали, что вернутся поговорить с нами обоими. Наверное, и с тобой захотят поговорить. Рассказы у тебя левацкие?

– А ты их не читал?

– Я не читаю научную фантастику, – ответил Николас. – Я читаю только серьезных авторов, таких как Пруст, Джойс и Кафка. Когда фантастика сможет сказать мне что-нибудь серьезное, я буду читать и ее.

Потом он завел речь о достоинствах «Поминок по Финнегану», особенно заключительной части, которую он сравнивал с заключительной частью «Улисса». Николас был убежден, что никто, кроме него, не читал и не понимал Джойса.

– Научная фантастика – литература будущего, – сказал я ему в образовавшейся паузе. – Через несколько десятилетий полетят на Луну.

– О нет! – воскликнул Николас. – На Луну никогда не полетят. Ты живешь в вымышленном мире, Фил.

– Это тебе сообщил твой двойник из будущего? Или из параллельной вселенной?

Мне-то казалось, что именно Николас живет в вымышленном мире – продавец в магазине пластинок, который с головой ушел в литературу, весьма удаленную от реальности. Он так начитался Джеймса Джойса, что Дублин был ему ближе, чем Беркли. Но даже и мне Беркли казался не совсем реальным, а скорее, подобно Николасу, затерянным в мире фантазий. В Беркли жили политической мечтой, совершенно чуждой политической мечте остальной Америки; мечтой, подлежащей уничтожению – реакция все росла, ширилась и набирала силу. Такой человек, как Николас Брейди, никогда бы не уехал на Аляску – он был продуктом Беркли и мог жить лишь в гуще радикальной студенческой тусовки. Что он знал об остальной Америке? Я-то поездил по стране, был и в Канзасе, и в Юте, и в Кентукки и прекрасно видел: радикалы Беркли изолированы, они сами по себе. Да, они способны на некоторое время смутить покой американских граждан своими взглядами, но в конечном итоге почтенная консервативная Америка одержит победу. А когда падет Беркли, падет и Николас Брейди.

Конечно, все это было давно – еще до убийства президента Кеннеди, до Ферриса Фримонта и Нового Американского Пути. До того, как тьма захлестнула нас полностью.

Глава 3

Небезразличный к политике, Николас рано обратил внимание на расцветающую карьеру младшего сенатора от Калифорнии Ферриса Ф. Фримонта, выходца из округа Орандж – области южной и настолько реакционной, что нам в Беркли она казалась местом рождения самых страшных кошмаров. Округ Орандж, который никто в Беркли никогда не видел, представлялся вымыслом на другом конце света, полным антагонистом; и если Беркли находился в плену иллюзий, вдали от реальности, то именно округ Орандж вытеснил нас туда. В одной вселенной эти два места существовать не могли. Как будто Феррис Фримонт встал посреди песков округа Орандж, вообразил на северной оконечности штата ирреальное царство Беркли, содрогнулся и сказал себе что-то вроде: «Этому не бывать!»

Издатель из Оушнсайда, он получил место в сенате благодаря тому, что сумел опозорить своего соперника, Маргарет Буржер Грейсон, как лесбиянку. Вообще-то Маргарет Буржер Грейсон была сенатором довольно заурядным, но к поражению ее привели не политические просчеты, а обвинения Фримонта. Сперва он использовал свою газету в Оушнсайде, а затем, финансируемый из неизвестных источников, обклеил всю южную часть штата плакатами, затрагивающими личную жизнь соперника:

КАЛИФОРНИИ НУЖЕН НОРМАЛЬНЫЙ КАНДИДАТ

НЕ КАЖЕТСЯ ЛИ ВАМ, ЧТО ДЛЯ ЖЕНЩИНЫ ГРЕЙСОН ЧЕРЕСЧУР МУЖЕСТВЕННА?

Миссис Грейсон пыталась бороться, однако в суд не подала. После поражения она залегла на дно – или, как шутили республиканцы, на самое дно гомосексуальных баров Сан-Диего. Миссис Грейсон, само собой, была либералом. В пору маккартизма общественность не делала особенных различий между коммунизмом и гомосексуализмом, так что победа Фримонту была обеспечена, как только он развернул свою грязную кампанию.

Сам Фримонт был тогда неотесанным деревенщиной: щекастый и угрюмый, густые кустистые брови, густо напомаженные черные волосы, неизменный костюм в полоску, яркий галстук и двухцветные туфли; говорят, на костяшках пальцев у него росли волосы. Он носил стетсоновскую шляпу и обожал фотографироваться на стрельбище – страшно увлекался оружием. Миссис Грейсон только раз удалось удачно ответить на нападки Фримонта: мол, нормальный он или нет, а вкусы у него определенно ниже нормы. Но это было уже после подсчета голосов. Политическая карьера миссис Грейсон закончилась, началась карьера Ферриса Ф. Фримонта. Он немедленно вылетел в Вашингтон – подыскать дом для себя, жены Кэнди и двух толстых сыновей, Амоса и Дона.

Видели бы вы, как реагировали в Беркли!.. Радикальное студенческое сообщество плохо относилось к избирательной кампании, построенной на подобных принципах, и плохо отнеслось к немедленной поездке Фримонта в Вашингтон. Они скорее поднялись против победителя, чем встали на защиту миссис Грейсон. Республиканцы не зря говорили, что в Беркли полно гомиков и еще больше розовых, то есть либералов. Беркли был розовой столицей мира.

В этой столице вовсе не удивились, когда сенатора Фримонта ввели в состав комитета по антиамериканской деятельности. Не удивились, когда сенатор уличил нескольких видных либералов в симпатиях к коммунизму. Но страшно удивились, когда сенатор Фримонт повел кампанию против Арампрова.

Никто в Беркли, включая членов коммунистической партии, никогда не слышал об Арампрове. Что такое Арампров?.. Сенатор Фримонт заявил в своей речи, что некий член компартии, агент Политбюро, передал ему документ, в котором руководство Коммунистической партии США высказывало свои взгляды на Арампров. Из документа следовало, что КП США по сути своей всего лишь пушечное мясо, фасад настоящего врага, истинного рассадника измены и предательства – Арампрова. В Арампров нельзя было вступить, он не функционировал как обычная организация. Но именно Арампров постепенно, тайком завладевал Соединенными Штатами.

Казалось бы, в розовой столице должны были бы об этом слышать.

В то время я общался с некой девушкой, членом компартии. Она всегда была со странностями, а после того как вступила в партию, стала просто невозможной. Никогда не носившая платьев, она заявила мне, что половой акт есть эксплуатация женщины, а однажды, недовольная моим поведением, в ресторанчике Ларри Блейка на Телеграфной авеню бросила окурок мне в кофе.

Мои друзья были троцкистами. Я познакомил ее с двумя из них в одном общественном месте, умолчав об их политических взглядах; в Беркли всегда так поступали. На следующий день у Ларри Блейка Лиз подошла к моему столику, демонстративно со мной не разговаривая; полагаю, ей сделали выговор товарищи по партии.

Так или иначе, однажды я спросил ее полушутя, является ли она членом Арампрова.

– Чушь собачья, – ответила моя знакомая. – Фашистская провокация. Никакого Арампрова не существует. Я бы знала.

– А если бы существовал, вступила бы?

– Ну, смотря, чем там занимаются.

– Свергают правительство Америки.

– А ты не считаешь, что монополистический капитализм со свойственным ему подавлением рабочего класса и финансированием войн через марионеточные режимы заслуживает того, чтобы его свергли?

– Значит, вступила бы, – сказал я.

Но даже Лиз не могла вступить в Арампров, если Арампрова не существовало в природе. Я больше никогда не видел ее после того, как она бросила мне окурок в ресторанчике Ларри Блейка; партия запретила ей иметь со мной дело, а Лиз была очень дисциплинированна. Все же я не думаю, что она сумела выдвинуться в рядах партии – слишком уж покорно принимала распоряжения, да и вечно их путала. Интересно, что с ней стало? Вряд ли ее интересовало, что стало со мной; после того как партия объявила меня нежелательной персоной, для Лиз я перестал существовать.

Однажды за ужином с Николасом и Рэйчел в разговоре всплыла тема Арампрова. Социалистическая рабочая партия вынесла резолюцию, осуждающую и сенатора Фримонта и Арампров: одного как руку американского империализма, другого – как руку воинствующей Москвы.

– Ну, вы там в СРП настоящие оппортунисты, – прокомментировал Николас.

Рэйчел одарила его снисходительной улыбкой ученой девицы.

– Ты еще встречаешься с тем парнем? – спросил Николас, имея в виду функционера СРП, которым увлекалась Рэйчел.

– А ты еще сохнешь по жене босса? – парировала она.

– Ну… – пробормотал Николас, вертя на столе чашку с кофе.

– Фримонт сделал великолепный ход, – вмешался я. – Денонсировал организацию, которая никогда не существовала, которую сам же выдумал!.. И заявил, что она пронизывает всю Америку. Никто не в состоянии ее уничтожить. Никто не в состоянии от нее спастись. Никто не знает, где нанесет она удар.

– В Беркли, – сказал Николас.

– В Канзасе, в Солт-Лейк-Сити… где угодно. Фримонт может организовывать антиарампровские отряды, правоуклонистские молодежные группы, которые будут сражаться со всеми проявлениями врага, обмундированные и вооруженные отряды воинствующих юнцов. Да эта идея его в Белый дом приведет!..

Я шутил. Но, как мы все знаем, я оказался прав. После убийства Джона Кеннеди, после убийства его брата, после убийства почти всех видных политических деятелей США на это понадобилось всего несколько лет.

Глава 4

Все эти убийства, совершенные якобы психами-одиночками, имели общую цель: избрание Ферриса Ф. Фримонта. Иначе ему ничего не светило. Он не мог победить в честном соперничестве. Несмотря на агрессивные лозунги и поведение, Фримонт был пустышкой. Наверное, когда-то один из его помощников указал ему: «Если ты хочешь попасть в Белый дом, Феррис, тебе придется убить всех конкурентов». Фримонт принял совет к исполнению, начал действовать с 1963 года и успешно строил свою карьеру при администрации Линдона Джонсона. Когда Линдон Джонсон ушел в отставку, путь был свободен. Человеку, который не мог состязаться, состязаться и не пришлось.

Нет смысла сейчас рассуждать об этике Ферриса Фримонта. Время уже вынесло свой приговор, приговор всего мира – кроме Советского Союза, который до сих пор относится к нему весьма уважительно. Не исключено, что Фримонт напрямую работал под диктовку СССР и получал оттуда финансовую помощь. Так или иначе, его поддерживали Советы, его поддерживали правые, и в конце концов, в отсутствие других кандидатов, его поддерживали почти все. Он стал президентом на волне народного энтузиазма. А за кого еще было голосовать?

Можно задаться вопросом: почему столь разные группы, как американская интеллектуальная элита и советские стратеги поддерживали одного и того же человека? Я не политолог, но Николас однажды заметил: «И те и другие тяготеют к коррумпированным лидерам – чтобы легче было ими управлять. Советы и яйцеголовые любят марионеток. И всегда будут любить, потому что по своей сущности обожают приставлять пистолет к виску».

Никто не приставлял пистолет к виску Ферриса Фримонта. Он сам был пистолетом – нацеленным на нас. На тех людей, которые его избрали.

Николас тоже никак не был политологом. Он понятия не имел, как сформировались силы, стоящие за Феррисом Фримонтом; он понятия не имел, что такие силы вообще существуют. Подобно большинству из нас, он просто ошеломленно наблюдал, как ведущих политических деятелей одного за другим убивали, как быстро шел к власти Фримонт. Происходящее казалось абсурдным.

Есть такая крылатая латинская фраза, раскрывающая пружины любой интриги: «Кому выгодно?» Когда были убиты Джон Кеннеди, и Бобби Кеннеди, и доктор Кинг, нам следовало спросить себя: «Кому выгодно?» Это было невыгодно всем американцам, кроме одного второсортного человечка, который мог теперь попасть в Белый дом и там остаться. У которого в противном случае не было бы никаких шансов на успех.

С другой стороны, наше блуждание в потемках простительно. В конце концов, в Америке никогда ничего подобного не происходило. В отличие от других стран. В России прекрасно знают, как все это делается; знают и в Англии – взять, к примеру, Горбатого Дика, как называет Шекспир Ричарда III.

Впрочем, я не собираюсь рассказывать о том, как Феррис Фримонт пришел к власти. Я хочу рассказать о его упадке. Фактическая сторона дела известна, но вряд ли кто-либо догадывается о потайных механизмах его поражения. Я собираюсь рассказать о Николасе Брейди и друзьях Ника.

Хотя я оставил работу в книжном магазине, чтобы посвятить все время литературному труду, я частенько с удовольствием заглядывал в «Университетскую музыку», чтобы послушать новые пластинки и перекинуться парой слов с Николасом. К 1953 году Брейди практически стал управляющим – решал вопросы с поставщиками, оформлял все документы. Владелец, Герб Джекмэн, открыл магазин в Кенсингтоне и занимался только им – ближе к дому. Пэт все еще работала в Беркли, вместе с Николасом.

Я и не догадывался, что у Герба было плохо с сердцем. В 1951-м он перенес инфаркт, и врач посоветовал ему отойти от дел. Джекмэну едва исполнилось сорок семь, и он не мог выйти на пенсию; вместо этого он купил крохотный магазинчик в Кенсингтоне – покупатели туда заходили разве что по субботам.

Иногда по субботним вечерам Герб и его приятели собирались в подсобке магазина «Университетская музыка» поиграть в покер. Порой к ним присоединялся и я. В этом кругу все знали о состоянии здоровья Герба. Его приятели в основном были мелкими коммерсантами из близлежащего района и имели общие интересы. Общими были и проблемы – например, распространение торговли наркотиками на Телеграфную улицу. Все понимали, что нас ждет. Николас впоследствии говорил, что Герба доконала увиденная сценка – уличные торговцы открыто толкают травку прохожим.

А еще я играл в покер с Тони Бучером и его друзьями, тоже писателями-фантастами. Николас в покер не играл – интеллектуалы не увлекаются картами, а Николас был типичным интеллектуалом, для которого существуют только книги, пластинки и маленькие кафе. Когда им с Рэйчел хотелось размяться, они отправлялись прямо в Сан-Франциско, в кафешки Норт-Бича, однако предварительно всегда заходили в Чайнатаун и обедали в одном и том же – по их утверждению, самом старом – китайском ресторанчике на Вашингтонской. Там был один официант-коротышка по имени Уолтер, который, по слухам, кормил бесплатно бездомных студентов – тех, кто в свое время из битников превратятся в хиппи. Николас никогда не был битником или хиппи, но, несмотря на свою интеллектуальность, смахивал на них джинсами, кедами, короткой бородой и всклокоченными волосами.

Для самого Николаса тяжелейшей проблемой было отсутствие перспектив. Он боялся, что ему всю жизнь придется провести за прилавком магазина пластинок. Это чувство усиливалось по мере того, как Рэйчел подходила к получению степени. Николасу казалось, что она поглядывает на него сверху вниз. Ему казалось, что в Беркли, университетском городе, вообще подавляющее большинство смотрит на него сверху вниз. Это был трудный период для Николаса.

Именно тогда с ним произошло другое паранормальное явление. Он рассказал мне о случившемся на следующий день.

Дело касалось Мехико. Николас никогда не был в Мехико и мало что о нем знал. Поэтому его так поразили красочность и детальность видения: каждый автомобиль, каждое здание, каждый человек на тротуаре или в ресторане были четко очерчены. Перед ним предстал большой современный город, только уличные шумы были несколько приглушены, словно отодвинуты на второй план, на уровень бормотания – ни одного внятного слова. Никто с Николасом не разговаривал; в видении вообще не было конкретных действующих лиц – только машины, рекламные щиты, магазины, рестораны… Так продолжалось часами, в неестественно ярких цветах, словно все было нарисовано акриловыми красками.

Странным было и время, когда произошло видение – днем. Часа в два пополудни (в выходной) Николас вдруг почувствовал сонливость и прилег на диван в гостиной. И началось… Потом он засек время: сон длился восемь часов. Восемь часов осмотра Мехико – и совершенно бесплатно!

– Со мной словно пытался вступить в связь иной разум. Описывал мне непрожитую жизнь, – позднее признался Николас, – жизнь, которую мог бы прожить я, то, что я мог бы испытать.

С этим спорить было нельзя. Его серое существование в Беркли просто требовало подобной отдушины.

– Может, тебе следует переехать в Южную Калифорнию? – предположил я.

– Нет, это был Мехико – столица иностранного государства.

– Ты никогда не думал перебраться в Лос-Анджелес?

– Со мной общался гигантский, мощнейший разум! Через необозримые пучины космоса! С другой звезды!

– Зачем это ему понадобилось?

– Очевидно, он почувствовал мою нужду. Я думаю, он стремится направить мою жизнь к некой великой цели, для меня самого пока еще невообразимой. Я… – Николас смутился и понизил голос. – У меня есть для него имя: Всеобъемлющая Активная Логическая Интеллектуальная Система А. «А» – потому что их может быть много. То, что пыталось вступить со мной в контакт, в полной мере обладает всеми этими характеристиками: огромное, активное, разумное и представляет из себя однородную систему.

– Ты все это понял, увидев Мехико?

– Я почувствовал это, познал интуитивно. Порой я не сплю по ночам, пытаюсь вступить с ним в связь… Должно быть, это результат моих многолетних призывов.

Я обдумал употребленное им слово «призыв» и понял, что мой друг имел в виду молитву. Он молился, хотя слово «молитва» не произнес бы ни за что на свете.

Позже выяснилось, что у него были и другие контакты с так называемым ВАЛИСом: один и тот же часто повторяющийся сон, в котором к глазам Николаса подносили тяжелые фолианты, чем-то напоминающие первые издания Библии. Он неизменно пытался прочесть, что там написано, однако безуспешно; к утру все забывалось. Хотя не исключено, что подсознательно он впитал очень много. Из слов Николаса складывалось впечатление, что во сне с ним проводили ускоренный курс обучения. Чему – ни он, ни я сказать не могли.

Глава 5

Так продолжалось довольно долго. Год спустя Николас по-прежнему видел во сне страницы текста. К тому времени выяснилась одна любопытная деталь – периодически просыпаясь и засыпая, он установил, что текст появляется между тремя и четырьмя часами утра.

– Это должно что-то означать, – сказал я.

Единственные слова, которые Николас прочитал и запомнил, были напрямую связаны с ним самим, хотя он не сомневался, что его имя в тексте упоминается часто.

Слова были такими:

ПРОДАВЦУ ПЛАСТИНОК В БЕРКЛИ ПРЕДСТОИТ МНОГО ТРУДНОСТЕЙ, НО В КОНЦЕ КОНЦОВ НЕПРЕМЕННО…

И все, больше он не помнил. В том сне, представьте, кто держал книгу? Я! Стоял, держа ее раскрытой на нужной странице, и предлагал ему прочитать.

– А ты уверен, что с тобой общался не Бог?

Это была непопулярная тема в Беркли; в Беркли вообще не принято было говорить о Боге. Я сказал это специально, чтобы подразнить Николаса. Он сам признался, что огромные древние книги напоминают ему Библию; сам провел эту связь. Тем не менее он предпочитал иную теорию: будто с ним вошел в контакт внеземной разум – и продолжал рассказывать мне о всех событиях. Если бы Николас думал, что ему является Господь Бог, он, безусловно, прекратил бы разговоры со мной и обратился к священнику.

Так или иначе, с тех пор как во сне он увидел меня, я не имел права оставаться в стороне. И все же именно потому, что я был писателем-фантастом, я не мог серьезно относиться к теории Николаса. Подобный образ мышления был мне чужд. Мне так часто приходилось сочинять про жизнь в иных звездных мирах, что я не верил даже в летающие тарелки. Для меня все это были выдумки, фантастика. Из всех людей, кого только мог выбрать Николас, чтобы излить душу, я, очевидно, был самым плохим исповедником.

Лично я считал, что Николас обратился к миру фантазий, чтобы хоть как-то скрасить свое унылое существование. Без общения с ВАЛИСом его жизнь погрузилась бы в непроглядный мрак. Продавец пластинок среди интеллектуалов… нет, он не мог этого вынести. Классический пример подсознательного ухода от реальности.

Несколько лет я придерживался этой теории. Пока в конце шестидесятых не увидел собственными глазами, как ВАЛИС спас жизнь сыну Николаса и Рэйчел – вылечил малыша от врожденного дефекта. Но это было позже.

Выяснилось, что Николас, не желая показаться сумасшедшим, с самого начала рассказывал мне далеко не все. Он отдавал себе отчет в том, что не должен был бы испытывать того, что испытывал, и уж тем более не должен об этом распространяться. И выбрал меня, потому что я писал научную фантастику и, следовательно, по его мнению, более восприимчив к идеям контакта с внеземным разумом.

Рэйчел, его жена, заняла самую жесткую и обидную позицию. Николас, едва он только при ней начинал обсуждать ВАЛИС, подвергался неописуемым насмешкам и оскорблениям. Можно было подумать, что он стал одним из Свидетелей Иеговы – еще один объект безграничного презрения со стороны высокообразованной женушки. Свидетель Иеговы или член Союза молодых республиканцев – безразлично, пасть ниже уже невозможно; главное, принадлежность к людям, которые никак не относятся к категории Человек Разумный. В сущности, Рэйчел была невиновата, разве что, по моему глубокому убеждению, ей следовало избегать излишней жестокости, а просто отправить Николаса в психиатрическую лечебницу на какую-нибудь групповую терапию.

Я по-прежнему считал, что ему лучше уехать в Южную Калифорнию – хотя бы для того, чтобы вырваться из Беркли. И Николас в конце концов поехал – но только на экскурсию в Диснейленд. Все же, согласитесь, тоже путешествие, как-никак перемена мест. Понадобилось привести в порядок машину, сменить покрышки. Он и Рэйчел уложили спальные мешки, палатку и походную плиту в багажник «плимута» и выехали, намереваясь, чтобы экономить деньги, ночевать на пляжах.

По официальной версии это был отпуск. В действительности же (признался Николас мне, своему лучшему другу) у него была и иная, тайная цель, о которой он не сказал даже хозяину магазина Гербу Джекмэну – посетить в Бербанке фирму «Новая музыка». Не исключалось, что после бесед с их руководством Николас перейдет туда работать. Таков был план представителя фирмы на Западном побережье Карла Дондеро, который Николасу симпатизировал и тоже хотел вытащить его из Беркли.

К сожалению, Карл Дондеро не учел некоторых крайне неприятных фактов: что Лос-Анджелес как магнитом притягивает всех чокнутых и чудиков; что все религиозные, паранормальные и оккультные течения здесь зарождались или сюда стекались; что Николас Брейди, если бы он переехал в Лос-Анджелес, оказался бы в окружении подобных людей и его состояние скорее ухудшилось бы. Чего можно было ожидать от Николаса в этом сумасшедшем городе? Очевидно, его и без того слабая связь с реальностью вскоре совсем растаяла бы.

Однако сам Николас никуда переезжать не собирался – слишком сроднился с Беркли. Он лишь с нетерпением ждал ужина с руководством отдела исполнителей и репертуара фирмы «Новая музыка»: они будут подпаивать и уговаривать его, а он гордо скажет им «нет» и вернется в Беркли – получив заманчивое предложение и отвергнув его. Таким образом продавец пластинок в магазине на Телеграфной авеню наконец сам определит свою судьбу.

Но когда Николас все-таки попал в округ Орандж и Диснейленд и покатался по окрестностям на своем стареньком «плимуте», он обнаружил кое-что для себя неожиданное, то, что я предполагал в качестве шутки. А именно – все это сильно напоминало пейзаж из его сна: мексиканские здания, мексиканские кафе и маленькие деревянные дома, полные мексиканцев. Я оказался прав. Увиденное сильно повлияло на планы Николаса относительно работы в «Новой музыке».

Они с Рэйчел вернулись в Беркли; однако теперь, обнаружив, что точная копия мира его сна существует в реальности, Николас был неудержим.

– Я прав, – сказал он мне дома. – Это не сон. ВАЛИС показал мне, где я должен жить. Там ждет меня судьба, ни с чем не сравнимая. Она ведет к звездам.

– А ВАЛИС тебе сообщил, в чем именно заключается твоя судьба?

– Нет. – Николас покачал головой. – Все станет ясно, когда придет пора. Это как у шпионов: знаешь только то, что тебе необходимо. Если увидеть всю картину, можно сойти с ума.

– Значит, ты бросишь работу и переедешь в округ Орандж только потому, что тебе приснился сон?

– Дома, люди, даже дорожные знаки – все совпадает до мельчайших деталей. ВАЛИС указал мне место!

– Прежде спроси его зачем. Ты имеешь право знать, во что впутываешься.

– Я ему доверяю.

– А вдруг он – воплощение зла?

– Зла? – Николас изумленно посмотрел мне в глаза. – Да ВАЛИС – средоточие добра во Вселенной!

– Я бы не стал так уж слепо верить, – произнес я, – если бы дело касалось меня и моей жизни. Подумай, Ник! Ты бросаешь дом, работу, друзей – и все из-за сна… видения! Может, ты просто ясновидец?

Я написал несколько рассказов и роман «Мир, который создал Джонс» о предсказателе, где ясновидение рассматривал как дар весьма сомнительной полезности. В рассказах, а особенно в романе, мой герой оказывался в замкнутом круге: он был вынужден, как сейчас Николас, в точности следовать увиденной прежде картине; герой пал жертвой детерминизма, вместо того чтобы обрести свободу действий. Предвидение приводило не к возможности сделать свободный и правильный выбор, а к некому мрачному фатализму, наподобие того, что демонстрировал сейчас Николас: он должен переехать в округ Орандж, потому что год назад видел его во сне. С точки зрения логики – полная ахинея.

Я готов был согласиться с тем, что Николас действительно видел во сне точную копию городка, который он затем узрел воочию, но считал это проявлением личных паранормальных способностей Николаса и никак не посланием от внеземного существа. Того требовал элементарный здравый смысл. Да и принцип Оккама подтверждал мою версию – простейшую. Зачем приплетать некий всесильный Разум?

Николас, однако, придерживался совсем иной точки зрения.

– Дело не в том, чья теория более «экономична»; дело в том, чья верна! Ну посуди: я не могу находиться в общении сам с собой – откуда мне знать ожидающую меня судьбу? Только надчеловеческий, высший разум способен знать такое.

– Выходит, твоя судьба ждет в Диснейленде? Будешь жить под качелями, ходить в общественный туалет, питаться кокой и гамбургерами, которые там продают… Что еще нужно человеку?

Слушавшая все это Рэйчел кинула на меня яростный взгляд.

– Я делаю то же самое, что и ты – посмеиваюсь над ним, – пожал я плечами. – Ты не хочешь уехать из Беркли?

– Я никогда не буду жить в округе Орандж! – прошипела Рэйчел.