Диомед, сын Тидея. Книга 1. Я не вернусь Валентинов Андрей
Днем, когда солнышко совсем пригрело, в гимнасий зашли папа, дядя Капаней и дядя Эгиалей. Дядя Эгиалей и папа спорили, что лучше: лук или копье. Дядя Эгиалей сказал, что лук лучше. Только тетиву надо тянуть не от груди, а от уха.
Он показал. Он попал. Дядя Эгиалей лучше всех стреляет. Говорят, он учился луку у бога Эрота. Я его спросил, а он сказал, что учился у Эрота, но не этому. А папа сказал «Гм-м».
Зато папа лучший на копьях. Его никто не может победить. И он меня учит! Я тоже буду лучшим.
А дядя Капаней говорит, что лучше всего не копье, а дубина. И смеется.
А потом мы снова бегали, а дяди и папа спорили о железе. Я так и не понял, почему. Из железа делают украшения. У тети Эрефилы есть железное кольцо. А у тети Эвадны – браслет.
Папа сказал: «Вот бы мне сотню парней в железе!» Зачем ему столько мальчиков с украшениями?
Потом мы обедали, и папа сказал, что после обеда я не буду больше бегать, а пойду вместе с дядей Эгиалеем к дяде Эвмелу. Я спросил, пойдут ли с нами Сфенел и Ферсандр, а папа сказал, что нет.
Я очень огорчился. Сегодня я не смогу победить Капанида на копьях. Он мой друг, но я не хочу, чтобы меня побеждали!
У дяди Эгиалея длинные ноги, поэтому он быстро ходит. Я так быстро не умею, а он смеется и говорит: «Догоняй!»
Я догоняю.
Сначала я догонял его у могилы Форонея (который огонь людям принес), но не догнал. Потом мы пошли к Критериону, где стоит большое каменное кресло. На это кресло иногда садится мой дедушка и судит разбойников.
Я спешил. Но все равно не догнал!
Тогда мы пошли к воротам Лариссы, где живет дедушка Адраст, но подниматься не стали, а свернули к Аполлону Волчьему. Там я почти догнал дядю, но он все равно меня опередил и первым пришел к голове Медузы.
Эта голова – настоящая. Саму Медузу у агоры похоронили, а голову тут на память оставили, когда злой Персей ее убил. Медуза была хорошая. Она охраняла Аргос, а Персей был разбойником. Это он потом ванактом стал. И все равно его изгнали. За Медузу. Медуза, между прочим, – моя прапрапрабабушка (три раза «пра»!).
Про Персея и Медузу у нас каждый мальчишка знает. А те, кто приезжает, думают наоборот и удивляются.
Папа говорит, что у Персея все дети – разбойники. И внуки. И даже правнуки. Один Геракл хороший. А дядя Амфиарай говорит, что и Геракл плохой. Что ему надо было в колыбели умереть.
Я сам слышал!
Возле головы Медузы я догнал дядю, но оказалось, что мы уже пришли. Пришли, так как дом, где живет дядя Эвмел, стоит совсем рядом.
Я это совсем забыл, потому что редко здесь бываю. Тут чужие мальчишки. Они злые и никого не пускают. Их много, с ними даже втроем не справиться. Поэтому я хожу сюда только на дни рождения дяди Эвмела. Сам он к нам не приходит – не любит выходить из дому.
Дядя Эвмел – очень старый, ему, наверное, сто лет. У него белые брови и совсем нет волос на голове. Некоторые мальчишки его боятся, но я знаю: дядя Эвмел очень добрый и хороший. Только больной.
Говорят, он таким и родился. Он – младший брат дяди Эгиалея. Только дяде Эгиалею двадцать пять лет, а дяде Эвмелу – сто.
Или сто двадцать.
– Ты мне его на обед привел, братишка? Давненько человечинки не пробовал!
Мне не страшно. Дядя Эвмел шутит. Он не ест людей. И мяса не ест. Только овощи – вареные.
Дом у дяди Эвмела очень большой. Даже не один дом, а два, сверху и снизу. Это называется «этажи». Раньше я бывал только в нижнем доме, а теперь мы сразу же поднялись в верхний. То есть не «в», а «на» – на этаж. Второй.
Поднялись – а там!..
– Ну, смотри, смотри!
Я стал смотреть. То есть вначале думал убежать, но потом мне стало стыдно. Я не должен убегать, даже если прямо за дверью сидит гидра.
Настоящая!
Одно хорошо – дохлая. И не вся, а только кости и кожа. И даже не кости, а что-то другое, но этого слова я не знаю.
Про кости мне потом дядя Эвмел рассказал. Когда гидру убили, с нее сняли шкуру, высушили и опилками набили. Это называется «чучело». А все равно – страшновато.
И если бы только гидра!
– Это маленькая гидра, Тидид. Гидреныш. Та, которую Геракл убил, была втрое больше. Но и она – не самая большая.
– Ты его не пугай! (Это дядя Эгиалей.)
– А я не боюсь! (Это я – очень громко.)
– А это зуб Кронова быка. Их уже нет – вымерли. Они до потопа жили. Большой зуб, правда? А это Сетов зверь из страны Кеми[13]. Не бойся, не кусается!
– А я не бо… Ой-й-й!
(Это я руку в пасть засунул. А там – зубы. И острые!)
– Хорош, а? А это…
«Этим» была заставлена вся горница. И на стенах висело, и на полу лежало. Кости, головы, щупальца сушеные, снова кости…
А гидра – все равно самая страшная!
– Дядя Эвмел, это ты гидру убил? Как дядя Геракл?
И что я такого смешного спросил?
– Ну, братишка, оставляю тебе этого юного героя. На съедение.
Дядя Эгиалей уходит, а я остаюсь. И мне не страшно. То есть почти не страшно. Интересно, зачем он меня сюда привел? Гидру показать?
– Ну пойдем, Тидид!
Оказывается, эта горница – первая. А за ней – вторая. Еще больше первой.
Я думал, у дяди Эвмела во второй горнице тоже кости, а там оказались не кости, а камни. И дерево. И не просто камни, а идолы. Некоторых я узнал сразу. И Зевса, и Аполлона, и Гекату (у нее три лица, даже в темноте не спутаешь). А еще там были камни круглые и камни с ровными краями.
На один такой камень я сел. А дядя Эвмел сел на треножник. У треножника тонкие ноги, но дядя Эвмел очень худой, поэтому он не упадет.
– Ну вот, герой. Мы с твоим папой поговорили, и он согласился. Будешь учиться. Утром – в гимнасий, а после обеда – сюда.
Такие слова следует обдумать. Я думаю.
Долго.
– Дядя Эвмел, я ведь и так учусь. В гимнасии. И еще меня папа дома учит. И дядя Капаней.
– Учатся разному, Диомед.
Я снова думаю. Мама говорила…
– А я еще значки знаю. Которыми пишут. Не все, правда… Хочешь, дядя, покажу?
– Хочу.
Табличка, кисточка… Вечно я краской мажусь!
– Это – «алеф», это – «бейт», это – «гимель». Правильно?
– Правильно, Тидид! А откуда они взялись?
Он снова улыбается – хитро. Думает, не знаю.
– Эти значки сидонские. Сидон – это город такой за морем. А страна называется Финикия. Там эти значки придумали, а мы их себе взяли. Чтобы писать. В Сидоне еще пурпур делают. Из лягушек.
Почему дядя уже не улыбается? Я что-то не то сказал?
– А ты действительно молодец, парень! Эгиалей был прав. Ну пойдем.
Оказывается, за второй горницей есть еще третья!
В третьей горнице – снова камни. Но другие. Гладкие, с рисунками и значками. И доски – тоже гладкие и тоже с рисунками. И свитки – один на другом.
Наверное, дядя каждый день письма получает!
– Знаешь, что это?
«Что это» на столе. Большое, из бронзы. Круглое.
Щит?
Я уже хотел сказать про щит, но не стал. Щит слишком большой. И неровный. На нем что-то нарисовано. Даже не нарисовано – из бронзы вылито.
На щитах всякое рисуют. У моего папы на щите – звезды и луна. Папа называет луну Глаз Ночи. У дяди Капанея на щите – воин с факелом. А у дяди Полиника на щите богиня Афина и он сам. Его богиня за руку держит. Только у дяди Амфиарая на щите ничего нет. Черный – и все.
У меня тоже есть щит, но еще не настоящий – маленький. На нем кабан нарисован. Это папа так решил.
Только этот щит какой-то непонятный. Таких щитов не бывает! Может, это щит киклопа? Какой-нибудь киклоп потерял, пока нашу Лариссу строил?
Наклонился я, пальцами до бронзы дотронулся. Ага! Кажется, понял. Это вроде как гора, это – река.
А это – море. Вот и кораблик.
А это что? Тоже гора. И домик. А вот еще домик!
– Это наш мир, мальчик. Точнее, Номос.
Строфа-II
– А еще дядя Эвмел мне про богов рассказывать будет. И про героев. И про потоп расскажет. И про то, что до потопа было!
Сфенел морщится, хмурится…
(Точно как дядя Капаней! Только у Сфенела бороды нет, чтобы ее на пальцы накручивать. У дяди Капанея борода – черная. У папы тоже черная, но короткая. А у дяди Полиника – светлая, почти белая.)
– А папа говорит, что воину это все знать не надо. От такого жуки в голове заводятся.
Я осторожно трогаю голову – на всякий случай. В глубине души я почти согласен с Капанидом. Копье – понятно, и колесница – понятно. И как прятаться – тоже понятно. Без такого и вправду не повоюешь. А боги-герои, да еще значки для письма в придачу…
– Так папа решил, – вздыхаю я. – Значит, нужно.
Сфенел оглядывается (незачем – пуста наша Глубокая, никого, только взрослые), шепчет баском:
– А мой папа сказал, что тебя хотят царем сделать. Ну, басилеем[14]. Потому и к дяде Эвмелу послали. Папа тебя жалеет, говорит, что басилеем быть плохо.
Тут уж и спорить не приходится. Дедушка Адраст даже не басилей – ванакт, а значит, всем царям – царь. Поэтому из дому, из дворца то есть, почти не выходит – все на троне сидит.
Думает.
И еще царю одному ходить не положено. И самому колесницей править – тоже. И еще его все ругают. Скукота! Дядя Капаней умный. Его дядя тоже басилеем был, а он взял и отказался. И правильно сделал.
И я откажусь!
– А мы в гости уезжаем, – внезапно сообщает Сфенел. – В Лерну, к дяде Гиппомедонту.
От зависти я не могу даже сказать «Ух ты!». Наконец вздыхаю…
– Ух ты! А когда?
– Послезавтра вроде.
Да, завидовать нехорошо. Тем более лучшему другу. И в особенности Капаниду. Это я понимаю, но…
Мне уже шесть лет, скоро совсем взрослым стану, а почти еще ничего не видел. В Тиринфе гостил однажды, в Трезенах – и все. Впрочем, в Трезенах не считается. Мне тогда всего два года было.
А все потому, что папа все время куда-то ездит. Ездит – а меня с собой не берет. Даже в Тиринф, хоть это и рядом совсем. А не берет он меня из-за кровников. Кровники – плохие, они могут зарезать из-за угла. Даже маленького мальчика. И девочку тоже.
На папу пять раз нападали, но он всех их убил!
– Ну, ты там это, Капанид, – я отворачиваюсь, делая вид, что смотрю на знакомую черепичную кровлю храма Трубы (старая черепица, под ногами лопается), – гидру увидишь, запомни какая. Хорошо?
Сфенел-то запомнит. А я?
– Ойнид, ну послушай меня! Хоть однажды в жизни послушай!
На этот раз точно – не сон.
Мама!
Кричать нельзя, о маме никто не должен знать. В моей спальне никого, значит, она в большой горнице за дверью…
– ОНИ что-то задумали. Семья… Это все так похоже на выдумки моего отца. ЕГО – и этого негодяя Психопомпа. Не набегался еще в Гадес! Собрать побольше, а еще лучше – всех вместе. Собрать – и в ножи. А еще лучше – натравить друг на друга!
Странно, я опять не слышу папу. Нет, слышу, надо только ухо к двери прижать…
Ой как плохо подслушивать! Но я немножко, совсем немножечко.
– Так что же, мне всю жизнь сидеть на чужих харчах? Кем мальчик вырастет – сыном изгнанника?
– Лучше сыном изгнанника, чем сиротой. Ты ведь знаешь – я не всегда смогу его защитить. Особенно от МОИХ.
У мамы такой голос… О чем это она? Меня защищать не нужно, со мной даже Алкмеон драться не хочет!
– Ну, ты прямо как Амфиарай! Заладил Вещий-Зловещий: «Боги не велят! Боги не велят!» Да какое им дело до Фив? Мы же не совались на Флегры![15]
– Ошибаешься, Ойнид, ошибаешься…
Ничего не понимаю! И не пытаюсь пока. Почему-то становится страшно. Словно я опять болен и вижу знакомого мальчика с мокрой повязкой на лбу.
– Уедем, Ойнид! Если хочешь – вообще из этого Номоса. Я уеду с тобой и с маленьким…
– Ты?!
Папа спрашивает так, что мне становится обидно. За маму.
– Ты думаешь, если я… – Ее голос становится тихим-тихим, еле слышным. – Если я… такая… Я никого не любила, Тидей! Никого – только тебя. Я уже похоронила одного сына, нашего – не хочу. Я понимаю, что я некрасивая, Ойнид, я грубая, со мной тебе скучно. Не спорь, я знаю…
Дальше подслушивать нельзя!
Нельзя!
- Элек натис энки да
- Нори люко тане фо.
- Эгис ране зала те
- Ону вадис карину.
Мама поет колыбельную. Колыбельную эту я помню с детства. Помню – хоть и не понимаю ни единого слова. Она – на мамином языке.
- Адо элек токани
- Зайни геро умифо.
- Тойно гале арита
- Велу рато тане фо.
Раньше, когда я совсем маленький был, я под нее сразу засыпал. Тогда и мама приходила чаще. Теперь я засыпаю сам, сразу, особенно если набегаюсь, но…
Как хорошо, что мама рядом! И жаль, ни о чем ее не спросишь. Ведь я подслушивал. А подслушивать – плохо!
И все равно – мама самая красивая. И самая лучшая!
– Ну что, Диомед, собрался?
Я уже собрался. И собираться-то было нечего. Одежку – новый хитон и фарос – рабыни сами сложили, а все остальное…
Да зачем его брать – остальное?
– Ну, тогда пошли! И шляпу не забудь – от солнца.
Шляпа – широкополая, на самый нос налазит – и вправду нужна. Солнце горячее, наверное, там у себя наверху Гелиос весну с летом перепутал. Но это – ерунда, главное, мы едем!
В Лерну едем. Гидру смотреть.
Две повозки – одна с подарками, другая для слуг. И колесница – для папы. Я, конечно, должен ехать в повозке, но попрошусь к папе на колесницу. Хотя бы за городом. Ведь он обещал дать мне вожжи подержать!
– Отря-я-яд! Перебежками!.. Первая линия – копья вперед, вторая – подтянись! Луки-пращи-дротики!..
Это папа шутит. Значит – пора ехать. И еще значит, что у папы – очень хорошее настроение.
– Папа, а мы через Диркские ворота поедем?
– Через Диркские.
Через Диркские – это значит мимо провала Никострата, через который в Гадес попасть можно, мимо могилы Пеласга, того, что вначале изгнали, а потом обратно в Аргос пустили, мимо храма Деметры Печальной и храма Геры Анфии…
– А вожжи подержать дашь, папа?
– Вот за город выедем, подъедем к Ликон-горе, где храм Орфии…
Хейя-а-а!
Конечно, мы не за гидрой едем. Едем в гости. К дяде Гиппомедонту, тому, что в Лерне живет. То есть не в самой Лерне, а рядом, у моря. Так что зря я Капаниду завидовал. А едем потому, что дядя Гиппомедонт жертву должен принести в храме Афины Сантиды. Его дедушка этот храм построил и велел каждый год особые жертвы приносить. Вот дядя Гиппомедонт папу и позвал. И дядю Капанея позвал. И нас со Сфенелом.
Жалко только, он впервые об этой жертве вспомнил. Мог бы нас и в прошлом году пригласить. И в позапрошлом тоже!
Я называю дядю Гиппомедонта дядей, хотя он мне не дядя, а двоюродный дедушка, дедушке Адрасту брат – тоже двоюродный. Но он на дедушку не похож. Он еще не седой и не старый, поэтому он не дедушка, а дядя. А Полидор, его сын, мне вроде бы как брат. Троюродный. Иначе он мне дядей считаться должен, а какой Полидор дядя? Только на два года меня старше!
Правда, и дедушка Адраст еще не очень старый и не очень седой. У него только виски белые. Но он уж точно – дедушка.
А гидру я все равно посмотрю!
Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц…
Это не я, это колесница так стучит.
А когда камень под колесо попадет, то «бух-бух».
Колесницей править трудно. Даже если дорога ровная. А уж если под уклон… Правда, когда под уклон, папа сам вожжи берет.
– Спину ровнее, сынок. Ровнее! Не сжимайся – расслабься. И на дорогу смотри, на дорогу!
На дорогу смотреть трудно. И спину держать трудно. Вожжи тянут вперед, дергают, словно кони наши решили меня вниз скинуть…
(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц… Бух!)
– А теперь – чуть дерни. Вверх-вниз! Вот так! Видишь, сразу быстрее пошли!
Куда уж быстрее? Мы и так стрелой мчимся, словно нас из лука дяди Эгиалея выпустили. Посмотреть бы, где повозки, наверное, еще за Ликон-гору не повернули…
Нельзя! Вперед смотреть надо! А в глазах уже все мелькает, мелькает…
(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц…)
– Ну хватит! Меняемся. Ну что, сынок, тяжело?
Я только вздыхаю. Как это папа может целый день ехать? Да так, что кони устают, а он – нет?
– Папа, а это боевая колесница?
Папа смеется, треплет меня за волосы (а вожжи – в одной руке!).
– Нет, конечно. Обычная. Боевая – она тяжелая. Да и толку с нее мало.
– То есть как это? – поражаюсь я. – Воевать на колесницах надо!
Это я с детства знаю. Война – это когда царь (или лавагет, или, например, мой папа) садится на колесницу и едет искать врага. Враг тоже на колеснице, а вокруг – слуги с копьями. Они меж собой дерутся, а те, кто на колесницах, – между собой. На то и война.
– Колесницы – это древность, Диомед! Так еще до потопа сражались. Мы в Ахайе, честно говоря, и воевать-то толком не умеем. Да и что за войны? Там двух коров угнали, там амбар сожгли… Любой сотник из Баб-Или[16] или Кеми разнесет всех наших героев – даже если мы объединимся…
Странно, кажется, папино хорошее настроение куда-то делось. Из-за чего? Из-за какого сотника из Баб-Или?
…А я знаю, где этот Баб-Или! Мне дядя Эвмел на щите медном показал. Там все дяди бороды колечками завивают. И Кеми показал – а я запомнил. С первого раза! У них там все боги – со звериными головами, страшные!
(Бух-бух-бух! Сразу три камня попались!)
– Ты думаешь, сынок, чем воевать надо? Копьем? Мечом?
– Или палицей, – подхватываю я, вспомнив дядю Капанея. – А еще – секирой, лабрисом…
(Лабрис – это топор такой, с двумя лезвиями. Критский. Я его тоже у дяди Эвмела видел. Даже в руках держал.)
– …и еще луком, как дядя Эгиалей!
– Эх, ты! – Папина рука вновь ерошит мои волосы. – Головой воевать надо. Головой! Эх, если бы Адраст это понимал!..
Дедушка Адраст? А при чем здесь…
(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Бух-бух-бух-бух!)
– Ну и дорога! Я бы здешнему басилею уши отрезал! Может, сынок, в повозку пересядешь?
Я соплю в ответ. Я что – маленький? То есть маленький, конечно. И в повозке не так трясет…
– Нет, папа, я с тобой до самой Лерны доеду.
(Бух! Бух! Ай!)
– Ну давай! А может, еще ходу прибавим?
Хорошо, что папа шутит! А интересно, почему это он о войне заговорил? Папа не любит о войне разговаривать!
- – Славную петь начинаю Сантиду-Афину,
- С хитро искусным умом, светлоокую, с сердцем немягким,
- Деву достойную, градов защитницу, полную мощи,
- Тритогенею. Родил ее сам многомудрый Кронион…
Жрец думает, что его слушают. А его никто не слушает. Даже разговаривают. И папа разговаривает, и дядя Гиппомедонт, и дядя Капаней, и дядя Полиник…
…Он тоже к дяде Гиппомедонту приехал. И Ферсандра привез. И не только он – дядя Мекистий тоже здесь. И Эвриал, его сын, тоже приехал.
Дядя Мекистий очень похож на дядю Эгиалея. Такой же длинноногий. А Эвриал – коричневый. Это он в маму. Его мама – коричневая. Ее из-за моря привезли.
Правда, папа говорит, что не «коричневая», а «смуглая». А по-моему, все равно – коричневая.
– Микены? С Эврисфеем лучше не разговаривать…
– Атрей, лис старый, не захочет…
– Через Кофрея. Он там фсем крутит, таром что глашатай!..
- – …Из головы он священной родил ее, в полных доспехах,
- Золотом ярко сверкавших. При виде ее изумленье
- Всех охватило бессмертных…
Интересно, Сантида не обидится? Наверное, нет, ведь жертву ей принесли, и еще какую! Быка, телку, трех баранов. И вина – пифос целый. До сих пор запах стоит.
…Дядя Мекистий тоже брат дедушки (не двоюродный – родной). И тоже не старый. А его сыну всего шесть лет. Как и мне. Только я не коричневый.
– Я поеду, Полиник. Не удастся через Копрея, попытаюсь через Фиеста.
– Ты, Ойнид, острожнее. Фиест такая сволочь!
– Зато продажная!
– Тише, о богоравные басилеи!
– Сам ты богоравный басилей!
- – …Пред Зевсом эгидодержавным
- Прыгнула наземь она из главы его вечной,
- Острым копьем потрясая. Под тяжким прыжком Светлоокой
- Заколебался великий Олимп, застонали ужасно…
А храм здесь тесный. Правда, и народу полно. Папа, дяди, их тети… Все приехали. Только мамы нет!
…Да еще мы – Капанид, Ферсандр, Эвриал, Полидор. Ну и я, конечно.
И еще жрецы. И слуги. И еще кто-то…
И все равно храм тесный! И стены давно не красили. И в потолке – дырка. И как только Сантида не обижается? Я бы обиделся!
– Партенопей согласен. Остается Амфиарай. Без него Адраст не решится.
– Трус этот Вещий!
– Тише, тише, Капаней! Он не трус, он просто ждет, пока Адраст к Гадесу…
Читать бесплатно другие книги:
