Лето, бабушка и я Мжаванадзе Тинатин

Город Хозяйки дождей

Из всех мест, вверенных ей по работе, Хозяйка дождей больше всего любит этот город. Высунувшись с крепкого домашнего облака, сложив круглые руки под обширной грудью, Хозяйка осматривает свои владения – вот он свернулся вокруг тихой бухты, на полустрове, похожем на ладонь в море.

Хозяйка дождей трудится здесь, не покладая рук – перелистывая прозрачную Книгу Всех Дождей, она пробует каждый раз новый рецепт: то легкий моросящий дождик, освежающий лакированные листья магнолий, то многодневный тягучий дождь, заливающий улицы бурлящими потоками, то ревущий ливень, разрывающий звонкие водосточные трубы.

Иногда на домашнее облачко возвращается супруг ее, Ветер, запахивая на лету плащ, и копыта его коня стучат по мостовой, опрокидывая бочки с водой. Вода выливается на город потоками, а бочки гремят по булыжникам, и люди прячутся в домах, прижимая к себе детей и выглядывая в запертые окна в непроглядное небо. Не бойся, говорят они, это гроза, она скоро кончится, и завтра будет солнце.

Иногда смешливые дети Хозяйки дождей и Ветра, улучив минутку, поливают город из лейки, сияя прозрачными акварельными глазами, и солнце растерянно светит сквозь шелестящие струи, и над городом встает радуга.

Когда Ветер уезжает по делам, Хозяйка вспоминает свою молодость и нажимает кнопочку «Дождь для влюбленных». Он льет грустными холодными слезами, отражая фонари, и влюбленные тоскуют и начинают писать стихи. А те, кому повезло найти ответную любовь, идут под этот дождь с большими черными зонтами и ходят, обнимаясь, потому что только уединившись можно понять, кто спасет тебя от холода.

Если Хозяйка не в настроении, она откручивает вентили до предела и идет спать, не считая, сколько ведер и даже бочек воды уйдет в этот раз, и люди смотрят в небо и собираются друг к другу в гости. Покупают по дороге горячий хлеб, завернутый во вчерашнюю газету, прячут его за пазуху и шлепают по лужам, зная, что белье не высохнет, машина все равно грязная, постель сырая, и лучший способ пережить многодневный дождь – собраться возле печки всем вместе и разговаривать о пустяках. На печке жарят кофе в зернах, а потом мелют его в тяжелых ручных мельницах, и этот запах вперемешку с чесноком долетает до спящей Хозяйки дождей, и она вздыхает и переворачивается на другой бок.

Вдоль пустой улицы, похожей на венецианский канал, обязательно бредет одинокий путник, с поднятым воротником и мокрой головой, засунув руки в карманы. И какой-нибудь ребенок обязательно следит за ним из-за кружевной занавески, стоя в теплом доме на подоконнике, и его безмятежная душа вдруг впервые издаст звук осени, отозвавшись на грусть одинокого путника посреди мокрого города, и ему откроется красота свинцового неба, серых гор в дымке и неприветливых волн, источающих запахи йода и нефти.

И когда Хозяйка дождей, спохватившись, забегает по облачку, перекрывая вентили, и подсчитывая убытки, и подзывая Ветер для разгона облаков и подсушивания промокшего насквозь города, то окажется, что в нем уже необратимо родился еще один поэт. Он будет писать стихи, рисовать или петь, неважно – именно в дождь происходит это рождение.

Ничего-ничего, ворчит Хозяйка, зато тут все растет, как нигде – смотрите, сколько зелени! Солнце выпаривает влагу, та напитывает воздух, и растения буйствуют, раздуваясь как дрожжевое тесто.

Даже в самых укромных уголках – на крышах, на стенах, заборах, в каменных нишах – нет-нет да и проклюнется отважное крошечное деревце, а уж мхом покрыты все-все старые камни.

Летом Хозяйке работы поменьше – ей хочется лучше рассмотреть небо цвета медного купороса, море цвета собственных глаз, зеленые заросли и белые дома, и вскоре солнце высушивает город до того, что люди устремляют вверх блуждающие взгляды и просят прохлады. И тогда Хозяйка ставит на край облачка много-много ведер и кивает детям, и те с визгом выливают на город теплую воду, от которой шипит асфальт и пахнет мокрыми зонтами и псиной. Молодые девушки берут в руки босоножки и шлепают прямо по воде, запрокидывая головы, а молодые люди сидят под навесами и одобрительно свистят им вслед.

В этом городе, который называется Батуми, я и родилась.

У меня есть мама, папа, брат, сестра. Еще есть дядя, тетя, двоюродные брат и сестра – это самые близкие; и еще есть целая толпа разных дядей и тетей подальше, у них, в свою очередь, есть дети, очень много, они мне все приходятся родней, причем как с папиной, так и с маминой стороны. Но это не главное.

Главное – у меня есть бабушка. Правда, есть дети, у кого и бабушек две, и еще дедушки есть, а у меня – ни одного родного дедушки в живых, родные умерли до моего появления, а двоюродных так много, что они за дедушек и не считаются.

Так вот, бабушка у меня одна-единственная, но именно такая, какая и должна быть у человека. Не всем настолько везет – так уж вышло, что именно мне досталась самая главная бабушка в мире. Это не просто так, я ведь тоже – самый главный ребенок в мире, все взаимосвязано и закономерно.

Я долго думала, что мою бабушку зовут Дидэда. Оказалось, что это означает – «большая мама», а зовут ее – Фати. Я ее называю – дидэ.

Очень сочувствую бедным детям, которых растят одни лишь мамы и папы. Очень. Они представления не имеют о том, что такое настоящее воспитание.

Пролог-монолог

– …Поселимся где-нибудь на новом месте, дом какой-нибудь развалюха или квартирка чужая съемная, я как огонь – все вылижу, чистоту наведу, занавески повешу, всему свое место определю, начинаем жить.

Думаю – надолго ли? Мне же гнезда своего хотелось, я и огородик тут же разводила, у меня в мечтах все свое, и свежее, и вкусное, и денег зря не тратим – где у нас было лишнее, и только мне урожай собирать время пришло – как солнце мое является, командует: собирайся, жена, на новое место перевели!

Жалко было до слез. Опять все пособираю, в узлы завяжу, все наши пожитки на «полуторатонку» закинут, и детей туда же, едем на новое место.

Один раз я попросила: все равно же ты дома не бываешь днем почти никогда, давай ты нас оставишь на одном месте, я тут буду с детьми одна управляться, мне это в радость, а ты работай себе и приезжай нас проведать. Да ты что, – взвился тут же. Как я без вас?! Если я вечером не приду, свою красавицу не увижу и детей не перецелую, зачем мне эта жизнь вообще?

Ну, а мне что делать – опять на новом месте разгружаюсь, дом перемою, все разложу и опять иду огородик разводить.

Один раз привел он ко мне важного гостя, ученого, у нас часто гости были, солнце мое любил народ, застолье, хлебосольный был хозяин, но тут человек пришел особенный. Я такой стол накрыла! Они весь вечер какие-то книги, альбомы рассматривали – это Вавилов был, потом сказал мне, великий человек. Его тоже потом арестовали.

А дед твой на второй день принес большую коробку – это тебе, мол, красавица моя, за то, что такая ты у меня хорошая женушка и прославила меня! Открываю – а там пудры, помады, бусы, духи! Вот на фотографии я в этих бусах. У кого еще такой муж был?

Потом вот это случилось, жизнь моя рухнула, осталась я в двадцать семь лет вдова – не вдова, как прокаженная, и в таком страхе, что и меня заберут. Собрала котомку, в ней все на случай ареста. Они же ночами приходили, вот я и ждала ночью, спать не могла. Ушел мой сон. Дети ничего не понимали, и я думала – что мне с ними делать? Кому их оставить? Спасибо деверю, он мне сказал: не бойся, Фати, мы детей, если что, заберем и вырастим, но ты крепкая женщина, ты все сможешь.

Я перестала бояться всякой ерунды. Ломала себе руки, язык хотела вырвать – как мы хорошо жили, как я смела жаловаться! Ну и что, каждый раз на новом месте, ну и что? Солнце мое, без него от меня меньше половины осталось. А мне надо было детей на ноги ставить. Без отца – всякий мог в них пальцем ткнуть и сказать, что мать не справилась. А я верила, что он вернется – десять лет много, но можно же выдержать, не то что можно, по-другому нельзя!

Что – голод? Что – бедность? Если у человека есть руки-ноги и голова, как он может голодать? Я днм работала швеей в артели. А по ночам ездила рисовое поле обрабатывать.

И твоя мама – она же старшая – братьев уложит, а сама выходит на балкон и молится, моя девочка: пусть с мамой ничего не случится.

Смотри, ты когда матерью станешь, рожай до тех пор, пока девочку не родишь! Сыновья – счастье, а дочь – это ангел. Для женщины спасение – только в дочери. Это ты сейчас не поймешь, а когда станешь большая, молись, чтобы тебе Бог дочь подарил.

Я возвращалась убитая, засыпала, как бревно, а твоя мама вставала, убирала нашу комнатку – что там было убирать! Мыла пол, осторожно кровати двигала, чтобы мы не проснулись. Утром встаем – а дом блестит. Господи, как я могла еще ее наказывать за что-то! Но я боялась.

Вот голода не боялась, на улице остаться не боялась, а бесчестия – как огня. Что я за детьми не услежу, они по дурной дороге пойдут – только не это, Господи, только не это! Ведь на них и так в школе косо смотрели. Дети троцкиста – это клеймо. Но мои золотые все понимали и изо всех сил старались быть лучше всех. Особенно твоя мама.

Неужели это я, темная деревенская баба, ее родила?! Она-то уж точно ничего не боялась. Чего она только не знала, чего не умела! Да она и сейчас такая – лучше дочери ни у кого нет в мире, и никто меня не переубедит. Она меня так берегла, все плохие новости утаивала.

Когда ее отец умер в ссылке, ее вызвали в КГБ, а она уже почти взрослая, четырнадцать лет. Пришла в кабинет, почувствовала, что все не так, как обычно. Эти люди все-таки были не совсем звери, видят, что девочка – сталь, прямая как стрела, а все же об отце речь, и надо ей нанести удар.

Объяснили, что отец скончался от болезни. Она оттуда ушла и мне не сказала. Так и держала в себе долго, а потом как-то от других людей весть пришла. Я и не верила никогда до конца, что он умер. Может, думаю, ошибка, перепутали, а он возьмет и вернется.

Или когда у нее был туберкулез – знаешь это? Я детей всегда хорошо кормила, одевать не могла, а кормить – получше тех, что с отцами жили. Да все-таки, наверное, столько переживаний ребенку выпало, она и заболела.

Она зашла в кабинет без меня, строго сказала: мама, ты тут посиди, а врачу говорит – если у вас есть мать или нету – но была же? Ради нее не пишите диагноз. Вы мне скажите, что делать, я вылечусь.

Врач глаза вылупила: вы что, говорит, как можно?! Не имею права! А девочка моя ей: хотите, на колени встану? Мама за дверью сидит, если она услышит про туберкулез, она там же умрет, я знаю. Ничего вам не будет, поверьте. Напишите что-нибудь нестрашное, а мне отдельно – что надо делать, чтобы вылечиться.

Не знаю, как, но врач поддалась. И представь себе – вылечилась твоя мама! А мне сказала уже много лет спустя. Я, конечно, переживала, но уже не так было страшно.

Отец ее любил особенно. Старшая, девочка – это понятно, но он говорил, что она больше всех на него похожа. Он же был очень музыкальный – играл на гитаре и таскал меня на танцы. Меня! Ну, а я что – куда муж поведет, туда и иду. Откладывал деньги на пианино дочке. Она же потом на всех инструментах играла в школьном оркестре, а пианино там так и не было. Твоя мама хотела, чтобы у нее дети играли и чтобы сделать домашний оркестр. Никто из вас не сгодился на это дело.

А вообще он был такой отец – если, не дай бог, увидит, что я детей наказываю, – гром гремел и молния разила! А что мне было делать? Одно я знаю точно: кто ребенка щадит, тот губит его. Древние говорили – возьми ребенка в кулак, все, что торчит по сторонам, отсеки, а что у тебя в руке осталось, то и воспитывай. И права ведь оказалась. Конечно, при отце они были бы другие. Лучше ли, хуже, не знаю, но – другие. Я что смогла, то и сделала. Наверное, при отце они выросли бы счастливее. А у меня цель: чтобы они были живы, здоровы и с добрым именем. Что хотела, того и добилась. Не до конца, правда…

Потом, когда они выросли, мне стало полегче. И войну пережили, и все стало понемногу налаживаться, и институты закончили, и семьями обзавелись, и дети у них пошли, дети! – я уж думала, сейчас немного передохну. Что? Детей растить – разве это труд? Это радость. Что вы понимаете в жизни? Когда у тебя есть крыша над головой, никто ночью за тобой не придет и не арестует, руки-ноги на месте – на что тут можно жаловаться?

Ты вот Пушкина читала? Сказку про старуху? Ну, про золотую рыбку, да, но она там не главная. Есть такие женщины, это он точно написал. Хоть кучу навали из золота – им все мало! Никогда не бывают довольны ничем. Врагу моему такую жену, и за девять гор от нас такое несчастье. И тебе мой завет: никогда не жалуйся! Чтобы я не слышала от тебя нытья – у меня этого нет, у меня того нет! У тебя всё есть! Всё. Нельзя Бога гневить. Каждое утро встаешь – первое слово скажи благодарности. А кто говорит – у меня нету, так у него и не будет ничего.

И у меня всё есть. Только младшего мальчика уже нет… Я думала, кончилась моя жизнь. И тут опять твоя мама меня спасла, тебя родила. Знаешь, как переживала? В сорок лет уже никто не рожает – стыдно, что люди скажут, вот – старая, уже дети почти взрослые, а она еще в молодые метит. У нас соседка была русская, в моем дворе, она так говорила: Бог даст ребенка, даст и на ребенка. Как сказано, а? Ничего лишнего.

А еще докторша была – фамилия такая сложная, никак не запомню. Мама твоя небось помнит, она же умница. Спроси ее потом. Твоя мама волнуется, спрашивает – доктор, я же лекарства принимала от нервов, и старая вроде, не будет ли у ребенка проблем? А докторша посмотрела и говорит – никто не знает, что там с детьми происходит. Мой вам совет – рожайте, вам это всем нужно сейчас. Ну, вот и родила твоя мама и дала мне – это, говорит, тебе, расти, как хочешь, а мне работать надо.

Силком меня вытащила из тьмы. Так что если я не жалуюсь, что вы можете сказать, попробуйте только рожи скривить! Ты, когда вырастешь, что сделаешь? Правильно, поступишь в медицинский в Ленинграде, купишь мне очки в золотой оправе, а потом родишь пятерых детей, да? Правильно, моя золотая. И кто твоих детей вырастит? Правильно, моя золотая. Если у вас все будет хорошо, я еще поживу. А потом умру, встречусь с твоим дедом, а он мне скажет: молодец ты, женушка моя, я на тебя не зря надеялся!

Что значит – не умрешь? Все умрем. Ты же придешь на мою могилу поплакать? Я все услышу и порадуюсь. Ну, хватит тебе, шучу я, прости, шутки у меня так себе.

Хоть бы еще десять лет пожить. А? Не очень много, как думаешь? Ну, тебе-то все мало. И мне мало. А у Бога свои счеты. Я у Него все-таки попрошу, Он мне, может, не откажет.

Господи, еще десять лет. Я ведь здесь еще нужна, нет? Десять. А если силы дашь еще домик свой построить – или это уже чересчур? Там же земля моим детям от отца осталась. Хоть бы раз на ней в своем доме переночевать. Если много прошу – ладно, пусть будет только десять лет. Или – сколько дашь. Аминь.

Почти похищение

На изящной бульварной скамейке посреди ровных аллей с кубическими кустами благородного лавра худощавая немолодая женщина, одетая в строгий английский костюм и черные бархатные туфли, наблюдает за лохматой девочкой. Это моя бабушка и я.

Она держит наготове накрахмаленный платочек, чтобы вовремя утереть любое неподобающее нарушение аккуратности. Я бегаю по очерченному ее взглядом квадрату: шаг влево, шаг вправо – расстрел на месте. Выдираю с газона траву, собираю шишечки криптомерий, раскладываю на асфальте камушки, приношу все эти трофеи бабушке и встречаю ее безмерную благодарность. Как тут не захотеть подарить ей еще чего-нибудь хорошего?!

Неподалеку стоит затейливая чугунная урна, я бочком подбираюсь к ней, однако от бабушки не ускользает ни малейшее поползновение:

– Вот только мусора тебе не хватало!

Я набычиваюсь и продолжаю движение.

– Отойди, кому говорю.

– Мммм! – возмущенно мычу я. Любопытно же.

– Настоящая Ясама Упрямцева! Это ведь твое настоящее имя? – сдается бабушка. – Только не трогай, я тебя подниму. На, смотри, довольна теперь?

Я на весу заглядываю в урну, вижу размокшие бычки, листья и хвою.

– Ммммм, – требую поставить меня на землю: теперь можно заняться другими делами.

В такую рань здесь народу немного, изредка прошаркает задумчивый пенсионер, глянет сквозь роговые очки на копошение в кустах, кивнет бабушке да и продолжит бесцельную прогулку, заложив руки за спину.

– И не скучно одному ходить? – вполголоса делится со мной бабушка. – Взял бы ребенка прогуляться – небось не ходил бы такой смурной.

Для бабушки и для меня совершенно очевидно, что у всякого дедушки в доме должны быть внуки, иначе ему от бесполезности житья вообще незачем высовывать нос на люди.

Другие скамейки расположены на приличествующем уединению расстоянии и все заполнены комплектами взрослых и детей, у кого мамы, у кого няни, у кого бабушки. Я уверена, что самая правильная комплектация там, где бабушки.

– Это ваша внучка? – восклицает неизвестная прохожая.

Бабушка острыми глазами оценивает любопытную и иронически вежливо кивает.

– Небось не дочка, – намекает она на свой очевидный статус.

– Боже мой, какая девочка хорошая! – сюсюкает со мной незнакомка. Тоже мне новость – конечно, хорошая, и я благосклонно протягиваю тете круглые шершавые шишечки.

– Подарила мне шарики, – растрогалась тетя, чуть не плачет от умиления, ей, наверное, в жизни ничего не дарили. Чтобы она продолжала радоваться, я рву листья с кубического куста благородного лавра и даю ей целую охапку.

– Нельзя почем зря рвать листья, сейчас как придет директор и арестует нас, – сурово предупреждает бабушка.

– А мы спрячем! Спрячем листики, да, моя хорошая? – разливается тетечка и берет меня за руку. – А ты видела там лебедей? Они в пруду плавают, черные, представляешь? А клювики у них красные! Сходим, посмотрим?

Я зачарованно слушаю тетю и иду за ней, как заговоренная. Листики осыпаются за ненадобностью на асфальт.

– Далеко не ходите, – тревожно вставляет бабушка.

– Да мы тихонечко, тихонечко, только до того поворота и обратно, за полминуты вернемся, да? Скажи бабушке – погуляем и придем, – успокаивает ее тетя, и я в восторге от неожиданной новизны готова шагать с ней куда угодно.

Бабушка в смятении – вроде нет причин отказать такой милой женщине, но отпускать ребенка бог знает с кем – да тут уже не до хороших манер! Но она, скрепя сердце, соглашается, чтобы не выглядеть полоумной – в конце концов утро, полно народу и только до поворота.

– А мы сейчас лебедей кормить будем, булочка у меня есть, – воркует тетечка, и мы резво шагаем до поворота.

Бабушка следит в оба и видит, что парочка исчезла. Ждет, терпеливо считая секунды. Отсчитала шестьдесят – никого не видно.

Господи, так и знала!

Она взвилась и побежала.

Поворот на пруд с лебедями – никого нет!

– Ах, я проклятая дура, – шептала в отчаянии бабушка, – как я могла, чтобы мне завтрашнего утра не видеть! Своими руками ребенка отдала…

И бабушка помчалась галопом в своих бархатных туфлях, вызывая изумление замедленных утренней негой отдыхающих.

– Вы тут женщину с ребенком не видели? – держась за сердце, на ходу прокричала бабушка старичку с собакой. – Девочка такая маленькая, с золотыми волосами!

Старичок мгновенно понял и махнул в сторону улицы.

Неожиданная для женщины весьма солидного возраста прыть позволила бабушке перехватить коварную тетку аж на улице Шаумяна. Без лишних слов она вырвала меня из чужих рук, прижала к себе и, еле переводя дыхание, специальным страшным голосом сказала:

– Куда ты от меня надеялась скрыться, глаза бы тебе выцапарапать, да ребенка не хочу пугать! Чтоб я тебя не видела, сгинь, нечисть!

Тетка растерянно залепетала: мы, мол, только прогуляться, – но бабушка решительно развернулась и пошла назад.

– Что ты за ребенок такой, а? Что за ребенок, а?! – приговаривает она, и я чувствую, как часто-часто бьется ее сердце прямо мне в бок. – Тебя кто ни поманит – со всеми пойдешь! Своих-чужих не различаешь? А вроде умная!

Мы присаживаемся опять на нашу скамейку, бабушка пристально смотрит на меня, я на нее.

– Иди ко мне, и чтобы ни на шаг. Понятно тебе?

Мне непонятно, и я обхватываю бабушкину шею во всю мощь годовалых сил.

– Сердце моего сердца, – полузадушенно говорит бабушка. – Не даешь старухе расслабиться. Что же теперь, глаз с тебя не спускать? Привязать к себе за ногу?

С моря дует нежный ветер, мы снимаемся с якоря и идем в сторону розовых аллей – там струится густой запах роз, и очень удобно прятаться под любым колючим кустом.

Бабушка совершенно, абсолютно, стопроцентно права: глаз спускать нельзя ни на мгновение.

Побег номер один – улица

– Ма-а-а-а-а-ам, вы что там, оглохли?! Он меня сейчас задушит, заду-у-у-уши-и-и-ит! А-а-а-а, уйди!!!

Мне полтора года, я стою возле стеклянной двери, подпрыгиваю и повизгиваю: мои старшие брат с сестрой опять дерутся, и, насколько я вижу, брат побеждает. Сестра бьет в воздухе ногами, пытаясь отодрать его руки от горла.

Они дерутся почти каждый день, вроде бы понарошку, но я каждый раз ужасно переживаю и вмешиваюсь. Что за дурацкие игры?!

Я бегу на вторую половину дома, к маме и бабушке, рассказываю им, что творится – но слова мне пока не поддаются, освоена буквально пара штук, но мама с бабушкой ничего не понимают! Взрослые не разделяют моего волнения и задумчиво продолжают растягивать, сбрызгивать и складывать в тугие рулончики крахмальное белье. Если бы не срочное дело спасения сестры, я бы побегала под растянутыми парусами прохладных пододеяльников – но сейчас вся надежда на меня, побегаю в другой раз.

– Что, моя птичка маленькая, что ты растрещалась? – говорит мама, не переводя на меня взгляда. – Проголодалась, наверное. Сейчас закончим и придем тебя кормить.

– А что она будет есть, кстати? – встревает бабушка. – Молоком утром опять плевалась, что за ребенок…

Помощи от этих непонятливых женщин не дождешься, шлепаю обратно к месту сражения.

Стекло начинается ровно от моего носа, тянусь вверх, елозя носом по стеклу, дышу на него и рисую на запотевшей поверхности пальцем червячков, хлопаю ладонями и громко говорю «а-а-а-а-а-а-а-а-а», но драка даже не думает на меня смотреть: сестра пустила в ход ногти.

Никто меня не слышит и не видит, все заняты своими скучными делами!

Мне становится непривычно грустно. Никем не замеченная, бросаю спасательные работы и бреду на нейтральную территорию.

В прихожей солнце просунуло руки в окно, на полу – жаркий квадрат, мои босые ноги испачканы пылью еще с утра на балконе, пока я собирала урожай листьев алоэ. За алоэ я уже получила пару шлепков и внушение, что это – есть нельзя, хотя я и сама убедилась, что листья, такие обманчиво аппетитные, горше даже, чем йод, который я тоже на днях пробовала на вкус.

Длинная майка закрывает меня до колен, допустим – это платье. Волосы бабушка забрала в резинку на макушке – сказала, днем жарко, чтобы шейка не взмокла. Словом, я вполне хорошо одета для выхода в свет.

Входная дверь поддалась – это удивительно! Никогда не оставалась с ней, незапертой, один на один, мама каждый раз кричит: проверили, дверь заперта? А вот и не проверили! Вот так вам, не хотели меня вести гулять, а я вас перехитрила. Дверь отворяется бесшумно, я переступаю через порог, и ножкам становится прохладно – после нагретого солнцем пола прихожей.

– Ты где? Далеко не уходи, сейчас будешь мед с маслом есть, ты же любишь мед с маслом? – слышится глуховатый мамин голос из-за двери.

Ага, люблю, прямо обожаю. Сами ешьте эту гадость.

Захотелось по-маленькому, но возвращаться из-за такого пустяка домой? Ни за что! Они меня застукают, схватят, поднимут на руки и начнут тискать, и никуда потом не улизнешь – такой удобный момент может никогда не повториться. Присаживаюсь возле двери и делаю отличную лужицу. Все, теперь я совершенно свободна!

Ступеньки очень неудобные – так далеко одна от другой, что приходится держаться за железные прутья перил, чтобы спустить одну ногу, сесть чуть ли не в шпагат и подтянуть другую.

Вот тут живет соседка Натэла, моя сестра вымазала ее сыну глаза перцем, он орал во дворе как деревенский бычок, засунув голову под кран, и мамаша приходила к нам ругаться, а бабушка сказала: стыд какой, мальчик побежал к маме на девочку жаловаться!

Этажом ниже живет Шура, у нее тоже есть маленькая девочка вроде меня, но она такая плакса, что с ней и не поиграешь толком.

Ниже – самая темная часть лестницы и опасная дыра возле стены – бабушка всегда меня отодвигает оттуда и крепко берет за руку. Наконец я могу посмотреть – что там за дыра такая? Осторожно наклоняюсь – а ничего особенного, сначала паутина с блестящими мухами, потом кусок нижней площадки.

Пока дошла до железной печки, ужасно устала, но отдыхать некогда – дома совершенно не умеют жить без меня, и сейчас они начнут бегать и искать: где ребенок, где ребенок?! Немного ковыряюсь в круглом отверстии – так, для полного удовлетворения неисполненных желаний, нашариваю рукой пустые пачки от сигарет и пару шикарных бычков. Зажав в руке добычу, двигаюсь дальше.

Перила кончились – осталось пройти последний участок ступенек, а перил уже нет, только стенки. Может, стоит уцепиться за Шурину коляску? Неудачная мысль: коляска поехала вниз и чуть не уволокла меня за собой. Она вылетела в ослепительный, наполненный солнцем проем и исчезла.

Слышу сверху неясные тревожные крики. Скорей, скорей, если коляска смогла улизнуть, чем я хуже? Последнее препятствие – высокий порожек, ничего же не сделают для удобства человека – и вот она, улица!

Она падает на меня, как пробуждение, как ледяная вода речки, как радуга в летний дождь.

Высокие люди в ярких одеждах плывут мимо и сверху смотрят на меня, улыбаясь, а в ушах – гул, свист, сигналы машин, молотки, музыка из окон, постукивание и шаркание туфель, ботинок, сабо и резиновых шлепок.

– Чей ребенок? – раздался голос прямо над головой. – Вроде не цыганская. Из окна, что ли, выпала? Ты говорить умеешь? Кто из дома голых детей выпускает, совсем с ума сошли?

– Я не голая, а в платье, – пытаюсь объясниться, но от злости слова запутываются в языке, и выходит клокотание. Несколько неизвестных вокруг меня восторженно смеются.

– Гляди, какая смешная, себе, что ли, забрать? Ни рожать, ни растить – готовый ребенок!

В этот момент я взмываю вверх и оказываюсь нос к носу с бабушкой.

– Отец Небесный, да будет Твое имя благословенно, что я такого сделала, что этот ребенок отравляет мою старость – мало я страдала в жизни?! Ох, сердце, дышать не могу. Что у тебя в руке?! Фух, фух, разожми пальцы – вот гадость!

Публика довольна финалом – ребенок пристроен, можно будет вечером рассказать про забавный случай. Чего только не увидишь в нашем городе!

Мама стоит в подъезде – прижав руки к груди, лицо страдающее.

– Я ее сейчас растерзаю!

Бабушка подбрасывает меня, чтобы держать удобнее, и поднимается по лестнице.

– Руки убери – еще мне тут будешь ребенка наказывать, только попробуй! Кто дверь не запер?! Лучше Шурину коляску прикати обратно, а то еще платить за нее придется.

– Как она не упала в дыру?! – восклицает мама, удаляясь на улицу. – Как не свалилась вслед за коляской?! А если бы вышла на проезжую часть?! Голова кругом от нее, Господи, Господи, сохрани нас от беды…

– Куда ты намылилась, интересно, не скажешь? – спрашивает бабушка. Я цепляюсь руками за ее шею – она влажная, щека ходит возле моих глаз вверх-вниз. – Тебе один целый человек нужен в надзиратели – и чтоб больше ничем не заниматься. Вот все бросьте и следите за мной, да?

– Капки, – убежденно отвечаю я.

– У тебя что ни спроси – все «капки»: самолет, огурец, гулять – все «капки»!

Бабушка ставит меня в тазик и моет холодной водой, я поджимаю ножки и повисаю на бабушкиной шее.

– Вот так тебе, так тебе, может, остынешь немного, встань, кому говорю! Следите за ней в оба, – командует бабушка брату и сестре и уходит за свежей майкой: те стоят с красными ушами и всхлипывают. Наконец-то они в моем распоряжении!

– Вот дурная, – возмущенно бурчит брат, намекая на сестру. – Это она виновата, что мы ребенка упустили!

– Язык вырву и в руку дам, еще раз вы друг друга обзовете! Сто раз вам сказано: плохое слово – отрава души, Сулхан-Саба[1] притчу в школе не учили? Ножевая рана заживет, а рана от злого слова – никогда.

– А ты что все время нас проклинаешь? – ехидничает брат.

– Ты чем слушаешь? – Бабушка вытирает меня полотенцем на тахте, я безмятежно задираю ноги к потолку и замечаю баночку с тушью на полке: надо бы ею заняться в ближайшее время. – Всегда добавляю: вашему врагу, вашему врагу.

– Ох, какой я несчастный, – тяжко вздыхает брат, – в доме одни девчонки. У Бахвы брат есть, Мераб. Мама не может мне брата родить?

– Совсем хорошо! – сводит брови бабушка. – Разве можно говорить – «я несчастный»?! Нельзя Бога обижать, говори – я счастливый, я умный, я хороший. Сам себе судьбу портишь!

– Ага, я говорила, что мама девочку родит, а ты не верил! – торжествует сестра, наигрывая мазурку на пианино. – Я выиграла!

Брат со значением длинно вздыхает и уходит в свою комнату, хлопнув дверью.

– Капки! – басом говорю я, чтобы все прекратили спорить.

Пока все умилялись, я наметила себе программу на день: надо проверить, какой звук издают выброшенные с балкона чайные ложки и стеклянная пробка от графина.

Стрижка

Бабушка нацепила кособокую соломенную шляпу и вздохнула:

– Кашу ты не ешь и молока не пьешь. Чем тебя кормить?

– Курицей, – так же строго ответила я и потянулась за папиным бритвенным прибором.

– Руки!.. Где я тебе курицу возьму, наседка только села яйца высиживать. Цыплятки вылупятся, выкормлю их, подрастут, только к осени их резать можно.

– Зарежь наседку, – спокойно подсказываю я непонятливой бабушке. Она смотрит ошарашенно:

– Ну, волчья порода!

И смеется, как только она умеет: гудит с поджатыми губами, и плечи трясутся.

– Ладно, поищу в гнезде, может, свежих яиц снесли. А ты сиди тут и ничего не трогай! Если выйдешь во двор – цыгане унесут.

Что такое «цыгане», я не знаю, но слышу про них довольно часто: если залезаю с грязными ногами на диван, то «цыганский ребенок!», если накручиваю на себя цветные тряпки – «цыганская красотка!».

– А зачем они меня унесут? – озабоченно спрашиваю, попутно пробуя стянуть спички.

– Руки!.. Как зачем – им тоже такой ребенок нужен, волосы смотри какие – золотые, колечками. Ты моя русалочка!

Еще она запретила трогать нож, коробку для шитья, класть в рот пуговицы и лобио[2], и вообще – можно только взять кастрюлю и варить в ней суп – воображаемый.

Я сижу на полу и с недоумением взираю на пустую кастрюлю – из чего варить, из воздуха? Может, все-таки быстро выбежать во двор, и набрать песка из большой кучи, и травы надрать? Я стучу ложкой по кастрюле, она гулко возмущается – отличное решение, но собака Найда проснулась и неодобрительно заскулила.

Тогда я надеваю кастрюлю на голову и подбегаю глядеть в шкафное зеркало. Она лезет на глаза и мешает смотреть, сдвигаю ее назад – падает и с отменным звоном катится по полу. После того как она умолкает, тишина совсем звенящая.

Швейную машинку трогать тоже нельзя – там на игле висит недошитый халат. Что тут еще есть интересного? Ага, папина бритва и помазок давно меня зовут, но до них я еще доберусь – пока надо изучить шкаф!

Дверца со скрипом открывается. На полках – полотенца и белье. Они пахнут утюгом и купанием. А во что с ними поиграть – запеленать Джину? А потом бабушка будет ругаться, что все заново стирать. Тогда дергаю ручки шкафных ящиков.

А верхний-то не до конца задвинут! Тяну за круглую ручку изо всех сил – она скользит и вырывается, но ящик поддался, а там лежат огромные ножницы.

Ими бабушка режет на полу ткань, а потом шьет на машинке разные тряпочки. Ножницы тугие – я двумя руками еле их раздвигаю. Тряпочек не нашлось – только та, которой стол вытирают, она мокрая и пахнет мылом, неприятная. А что можно порезать? Халат? Хорошо бы мандариновые листья, но – ах, да – выходить нельзя. Раз бабушка сказала – цыгане, значит, могут и унести.

Снова иду к шкафу. Может, лучше вернуть ножницы обратно? Когда еще они попадут ко мне в руки! Подхожу к зеркалу близко-близко, дышу на него, оно запотевает, пытаюсь его лизнуть. Прикладываю нос и широко открываю глаза. На меня смотрит сова! Немного пугаюсь и отступаю назад. Мои волосы забраны в резинку на самом темечке и оттуда торчат во все стороны.

Волосы! И цыганам не захочется меня уносить!

…Когда бабушка вернулась, под дверью валялись скомканные тетрадные листочки – с тревожно стукнувшим сердцем развернув один комок, она увидела… волосы. Золотисто-русые кольца были и в остальных секретных пакетиках тоже!

У бабушки ослабели колени, а сердце забилось в ушах, пучок зелени выпал из рук. Перед глазами молниеносно предстал черный ужас: ребенка таки увели цыгане, а перед похищением отстригли волосы и оставили их как предупреждение – не искать!

– Господи, помоги! – взвыла бабушка и ворвалась в дом.

Перед шкафом стояла целая и относительно невредимая я. Руки зачем-то завела за спину, а голова была точь-в-точь как у новорожденного детеныша шимпанзе, которого показывали недавно «В мире животных»: сиротский пух стоял на черепе дыбарем, а кое-где был выдран клоками.

Бабушка сморгнула, открыла рот и протерла глаза. Нет, не привиделось, голова у ребенка выглядит, как будто ее драли макаки.

– Чтоб я твоему врагу гроб поставила, чтобы он завтрашнего утра не увидел, чтобы я его землей засыпала, чтобы у твоего врага все волосы сами вылезли и глаза тоже!!! – заголосила бабушка в полном потрясении, не понимая, что думать об увиденном, и тут заметила за спиной ножницы.

– Ножницы! – удивленно сказала я и вытянула руку с инструментом вперед.

– Э… э… э-э-э-э… это ты сама себе сделала?! – Бабушка перешла в ту стадию потрясения, когда человеческий голос утрачивается, а остается сипение. Она стащила с головы шляпу и швырнула в угол. – А если бы… в глаз? А если бы ухо? А если бы побежала, упала и напоролась?! Слава тебе, Господи, что уцелела!!! Стой там, где стоишь, и не двигайся!

Бабушка осторожно подкралась и вынула из моей руки ножницы.

Потом посмотрела еще раз, села на табуретку и… захохотала. Хлопая ладонями по коленям и причитая: «Что нам с тобой делать, а?»

Я, напряженно ожидавшая взбучки, запрыгала.

– Ой, думала, уже никогда так не буду смеяться, – утерев слезы, сказала бабушка.

Вечером папа выбрил мне голову начисто новой бритвой. В голове шоркало и скребло, местами было больно. На порезы налепили клочки салфеток.

– Красавица писаная, – хмыкнул папа. – У меня волос больше, чем у тебя! Полюбуйся иди, твоя мать нас убьет.

Я подбежала к зеркалу. Оттуда на меня смотрит оживший пластмассовый пупс – у меня есть такие маленькие.

– А теперь меня цыгане не унесут! – торжествующе заключаю я.

– Хазэика! Хазэика! – доносится резкий голос с улицы.

Бабушка выглядывает в окно.

– Милости просим! – машинально отвечает она – тут любому так говорят, прежде чем разберутся, кто и зачем.

– Дай старий адежка, хлеба, хазэика!

Я высовываю нос: у ворот стоит женщина, возле нее отирается мальчик.

– Цыгане, – вполголоса говорит бабушка. – Видела?

Я прячусь за бабушку, пока она передает женщине через ворота сверток.

– Дай тибе Бох здароввэ и твоэму внучку тоже. Вши были, да?

Бабушка смотрит на меня и притворно вздыхает.

– Ага, и вши, и блохи.

Я пристально смотрю в ответ и удивляюсь, почему она врет.

– А зато тебя никто не сглазит! – подхватывает она меня на руки, и я счастливо улыбаюсь: как я удачно постригла волосы!

Как меня укусила собака

Я живу в раю.

Кругом – зеленые заросли, двор с горкой песка и щебня, отданной в мое полное распоряжение, цыплята с очень сердитой мамашей, собака, вечно в ссорах с соседскими, папа на работе и где-то рядом – бабушка в соломенной шляпе.

Дом – большущий, в нем одна комната, перегороженная оранжевыми занавесками, они на ощупь как длинные волосы.