Сейф за картиной Коровина Князева Анна
Дайнека сидела в просторной комнате, уставленной дорогой мебелью, со множеством красивых антикварных вещиц. Паркетный пол был застлан огромным ковром с кистями. По углам стояли высокие китайские вазы.
Как только хозяин дома освободился, они прошли в его кабинет. Для начала Яков Абрамович въедливо проэкзаменовал Дайнеку, потом с жалостью посмотрел на нее и вынес приговор, грассируя:
– Дело дрянь!
То, как он объяснял, учил и натаскивал, не поддавалось никакому описанию. Понимая, что поступление в университет теперь неизбежно, Дайнека усердно занималась.
И все было бы хорошо, если бы не одно тревожное обстоятельство.
На первом же занятии Яков Абрамович, проверяя диктант, склонился и как бы невзначай прижался к ней. Дайнека поежилась, но не придала этому значения. Уже через три занятия педагог, опять-таки совершенно случайно, жестикулируя, коснулся ее груди.
Девушка была в смятении. Не смея подумать, что профессор делал это умышленно, пыталась всему найти объяснение и не находила его.
Окончательную жирную точку в сомнениях поставила рука преподавателя, запущенная под ее юбку. С ровесником она бы, не задумываясь, рассчиталась за хамство. Но с профессором, стариком…
– Яков Абрамович, пожалуйста, не надо, – жалобно попросила Дайнека.
– Деточка, миленькая, а я ничего особенного и не делаю. Вы такая хорошенькая, что выше моих сил не обращать на это внимания.
Дайнека не знала, как ей быть и к кому обратиться за помощью. Рассказать обо всем отцу было стыдно. Не хотелось его провоцировать на расправу с профессором-педофилом. Получалось, что и посоветоваться-то не с кем.
С каждым последующим уроком профессорские домогательства набирали силу, а фантазии заходили все дальше. Девушка молча сопротивлялась, а когда выходила из кабинета, профессорская жена в седых букольках понимающе улыбалась.
В конце концов действия репетитора стали еще решительней: он попытался завалить ученицу на кушетку. С трудом отбившись, Дайнека решила, что дальше так продолжаться не может. Ощущение безысходности перерастало в депрессию.
Однажды, стоя на балконе, Дайнека смотрела вниз и думала: «Шагнуть – и все закончится». Нина схватила подругу за шиворот.
– Что с тобой? – испуганно спросила она. – Случилось что-нибудь? Я же вижу, случилось… Колись!
Дайнека разрыдалась. Захлебываясь и глотая слова, открыла ей страшную тайну. Никогда больше она не видела Нину такой разъяренной.
В тот же вечер подруги подкараулили Якова Абрамовича во дворе и применили к нему воспитательные меры. Профессор, как мог, прикрывался руками, а Нина била его сумкой по плечам и по спине, приговаривая:
– Будешь еще приставать, хрен старый, будешь? Молоденькую тебе захотелось… Вот тебе, вот тебе молоденькая, козел!
Назавтра, когда Дайнека пришла на занятия, Яков Абрамович, не глядя в глаза, сказал:
– Знаете ли, деточка, боюсь, что нам с вами придется расстаться. Я что-то неважно чувствую себя… в последнее время. Надеюсь, вы достаточно хорошо подготовлены. Мое почтение батюшке.
В университет Дайнека поступила.
Светало.
«Нина была лучшей подругой на свете, красивой и доброй. Однако и лучших настигает злая судьба…» – Дайнека горько всхлипнула и, повернувшись на другой бок, забылась наконец глубоким сном, похожим на беспамятство.
Глава 7
Что случилось, того не воротишь
Прощание получилось недолгим. То ли график ритуального зала был напряженным, то ли сознание Дайнеки погрузилось в режим нереального времени. Она не хотела мириться с происходящим и потому видела только живые цветы и слышала абсолютную тишину.
В полупустом катафалке, где кроме матери Нины и Семена Семеновича были еще несколько незнакомых ей людей, Дайнека хотела только одного: чтобы все это скорее закончилось.
Нину похоронили на старом московском кладбище, рядом с давно умершими родственниками. Среди старинных надгробий для нее нашелся маленький клочок кладбищенской земли, выкупленный много лет назад бабушкой Эльзой Тимофеевной, которая тоже уже лежала здесь.
Когда Дайнека вернулась домой, она уснула, и ей ничего не снилось.
Сон был прерван шумом, похожим на грохот водопада.
С подоконника во все стороны разлетались холодные брызги, до самой кровати растеклась огромная лужа. Вскочив с постели, Дайнека закрыла окно и замерла, ощутив гипнотическое воздействие ливня.
После затяжной изнуряющей жары небо щедро отдавало долги, обрушив на Москву неистраченные запасы воды. Из водосточных труб вырывались мощные потоки, словно стремясь до краев наполнить гигантский каменный колодец. Воображение просчитывало скорость его наполнения, рождая фантазии, от которых удушьем сдавило горло.
Тропический ливень казался стихийным ответом на катастрофу в жизни самой Дайнеки, созвучным ее внутреннему состоянию.
Она долго стояла у окна, с тоской внимая гулкой пустоте квартиры. А когда тишину разорвал дверной звонок, вздрогнула и устремилась в прихожую.
В квартиру бодренько вбежала Тишотка, за ней вошла Аэлита Витальевна. Наглотавшаяся лекарств, мать Нины казалась заторможенной, почти равнодушной, однако и теперь не давала себе послабления – ее губы, как всегда, алели яркой помадой.
– Здравствуй, Людочка. Ты прекрасно выглядишь, и черный цвет тебе к лицу.
Дайнеку передернуло от этих слов. Слишком спокойно они были сказаны. Аэлита Витальевна опустилась в кресло, где еще недавно сидела Нина.
– Я хотела посоветоваться с тобой, Людочка. Что мне делать с собакой? Я нашла ее в квартире. – Аэлита Витальевна посмотрела на Тишотку. – Она не твоя?
– Моя, – неожиданно для себя сказала Дайнека. – Иди сюда, Тишотка…
Собака уверенно запрыгнула на диван и улеглась рядом с ней, свернувшись калачиком.
Аэлита Витальевна задумалась и, как бы вторя своим мыслям, проговорила:
– Я не знала, как живет моя дочь. Давно уже не знала… – Женщина обвела комнату глазами и, увидав карандашный портрет Нины, заплакала:
– Никогда не видела этот рисунок. Откуда он у тебя?
– Много лет назад его нарисовал один пьяный художник.
– Нина боялась жизни… – Аэлита Витальевна не отрывала взгляда от портрета дочери.
– Нина любила жизнь, – возразила Дайнека.
– Бедная моя девочка… – прошептала Аэлита Витальевна. – Я стояла у окна и ждала Семен Семеныча, когда она позвонила и сказала, что приедет. А потом вдруг закричала. Людочка, как она кричала!
Вглядываясь в плачущую Аэлиту Витальевну и пытаясь понять, что происходит, Тишотка удивленно крутила головой. Потом спрыгнула с дивана, хлопнулась на коврик и принялась чесать задней лапой за ухом.
Дайнека не знала, что сказать. Слова утешения не находились, их просто не могло быть. Аэлита Витальевна больше не смотрела ей в глаза, а, потупившись, ушла в свои мысли. Шум за стеной вернул ее в реальность. Она ожила и, видимо, вспомнила о цели своего прихода:
– Людочка, я оставлю тебе ключи. Присмотри, пожалуйста, за квартирой.
Не найдя, что еще сказать, она попрощалась. Дайнека закрыла за ней дверь.
Аэлита Витальевна вошла в квартиру Нины.
– Литочка, детка, где ты была? – спросил Семен Семеныч.
– К соседям ходила, отдала Людочке ключи. Попросила приглядывать за квартирой.
– Глупо отдавать ключи чужому человеку, – сказал Семен Семеныч.
– Людочка не чужая, – ответила Аэлита Витальевна тусклым голосом. – Сема, а что ты делаешь?
Семен Семеныч, стоя на стремянке, рылся в антресолях.
– Ничего особенного, как видишь. Квартира старая, вдруг чего завалялось? Здесь столько всего накопилось… Квартиру нужно продавать.
– О чем ты, Сема-а-а-а-а… – Аэлита Витальевна опустилась на стул. – Нину убили, ты понимаешь? Нину уби-и-и-ли-и! – Она заплакала, почти завыла.
– Что случилось, того не воротишь, – деловито проговорил Семен Семеныч. – Не плачь, Литочка, не плачь.
Пол дрогнул от упавшего свертка, по коридору разлетелась пыль. Семен Семеныч прицелился и с невероятной ловкостью кинул пакет. Потом коробку и снова пакет.
Всякий раз, когда Семен Семеныч что-то сбрасывал с антресолей, Аэлита Витальевна испуганно вздрагивала. Из комнаты сквозь шум послышался телефонный звонок. Она подошла к аппарату, медленно подняла трубку:
– Да…
– Пригласите, пожалуйста, Нину.
– Ее больше нет.
– Простите, кажется, я ошибся номером.
– Вы не ошиблись, Нины больше нет…
Сзади и сбоку незаметно вынырнул Семен Семеныч:
– Ты должна довериться мне, я обо всем позабочусь.
Он поцеловал ее в висок и мягко прошелся по комнате. Прильнув к буфетному стеклу, спросил:
– Литочка, как ты думаешь, сколько вон та статуэточка стоит?
Не услышав ответа, мечтательно прошептал:
– Не де-е-ешево, однако.
И улыбнулся счастливой улыбкой.
Тишотка ела вареники. Ела, как в последний раз, волнуясь и вздрагивая. Дайнека сидела на корточках и приговаривала:
– Не торопись, не торопись. Ты, оказывается, тоже любишь вареники. У нас много общего.
Она поглаживала собаку по голове, а та недоверчиво ворчала, подкидывала очередной кусок, тут же его заглатывала и хваталась за другой. Худая слабая шейка трогательно вытягивалась. Вареники на тарелке таяли.
На душе у Дайнеки стало теплее от того, что это нелепое существо цокает коготками по квартире. Тишотка очень быстро почувствовала себя как дома, но рамок приличий не нарушала. И когда природа взяла свое, подошла к двери, молча села, пристально вглядываясь в дверную ручку.
Дайнека, разумеется, расценила это как приглашение к прогулке.
Сначала из подъезда выбежала Тишотка, потом Дайнека. Дождь закончился. Собака подбежала к кусту и подняла лапу.
Вот тебе и раз! Дайнека смекнула, что имя придется менять. Но у нее не было никаких идей, ничего нового не приходило в голову.
– Хоть ты и оказался Тишотом, но придется тебе остаться Тишоткой, – сказала она и, вспомнив о своей машине, оглянулась.
Автомобиль стоял на прежнем месте, но к нему плотно прижался джип, похожий на бульдога.
«Бульдог» принадлежал Свинье. Дайнека представила, с каким злорадством он выкручивал руль, пристраиваясь поближе.
Читать бесплатно другие книги:
