Наследник империи, или Выдержка Андреева Наталья

Негатив

– А где труп? – спросил я.

– Как где? В морге! – ответила милая девушка.

– В… каком?

– То есть?

– Морг в нашем огромном городе и его окрестностях не один, – терпеливо пояснил я. – Хотелось бы узнать адрес.

– А вы ему, простите, кто? – Она посмотрела на меня с интересом. Я машинально отметил: хорошенькая.

– Никто.

– Тогда зачем вам адрес?

– Мы вместе работали. Родных у него нет, организацией похорон придется заняться нам.

– А-а… – протянула она. – Так бы сразу и сказали!

И она назвала адрес. Вот и все. Но в моем сердце еще теплилась надежда, с которой я и приехал в психиатрическую лечебницу, находящуюся в районе Битцевского лесопарка. Говорят, здесь спокойно. Пациентов порой выпускают погулять по парку, где потом находят трупы… Что за чушь лезет в голову! Я-то знаю, что этот человек не был сумасшедшим! Он был абсолютно нормален. Я развел руками:

– Не понимаю, что случилось? Почему он попал к вам?

– Белая горячка, – охотно пояснила хорошенькая. Я тоже симпатичный, поэтому мы быстро нашли общий язык. – В народе говорят, «белочка». Что ж тут удивительного?

– Да он вроде бы не пил, – с сомнением сказал я.

– Совсем? – прищурилась хорошенькая.

– То есть завязал.

– Ну, значит, развязал! А это еще хуже. Уж вы мне поверьте! Когда завязавшие алкаши срываются, их уже ничем не остановишь!

Я все еще сомневался. Хотя и на работе поговаривали: ушел в запой. Исчез на две недели. И вот вам результат: горячка белая, психиатрическая лечебница, внезапная смерть. Если бы я не знал предысторию, то поверил бы, как и все. Но дело в том, что я-то ее знаю! За этим человеком охотились. Вернее, за снимками, которые он сделал. Он был профессиональным фотографом. Работал в гламурно-глянцевом журнале, параллельно занимался халтурой. А я был его напарником. Но что это за снимки и почему они вызвали такой интерес у сильных мира сего, я не знал. Однако очень хотел бы узнать. Как и все, я мечтал прославиться. А это могло бы стать громким делом. Представьте себе: миллионный тираж, моя фотография крупным планом и надпись огромными буквами: «СЕНСАЦИЯ!» Поэтому я принялся обольщать хорошенькую:

– Скажите, а он ничего не просил мне передать?

– А как же! – Она даже подпрыгнула, я – тоже. Вот оно! Удача! – Я все ждала, когда вы спросите!

Она, понимаете ли, ждала! «Спокойно-спокойно-спокойно». Я всегда так делаю в критических ситуациях. Повторяю про себя скороговоркой раз пять: «Спокойно-спокойно-спокойно». Она, понимаете ли, ждала! Нет, чтобы сразу сказать: вот то, что тебе нужно, и проваливай отсюда. Нет, она ждала. Это потому, что я ей нравлюсь. Вот она и кокетничает, время тянет. А времени у меня нет, поэтому я нетерпеливо протянул руку:

– Давайте.

Она слегка обиделась, ведь я отказался от флирта, но полезла в ящик своего стола. Покопалась там и протянула мне конверт. Плотный, белый, большой. В таких еще посылают поздравительные открытки нестандартных размеров. Ни марки, ни адреса на нем не было. Я пригляделся. Крупными печатными буквами на нем написано от руки: «НЕГАТИВ».

– Леонид Петровский? – официально спросила девушка.

– Он самый.

– Документ.

Она вредничала. Какие документы? Это что, заказное письмо? Бандероль? На конверте даже адреса нет! Ни адреса, ни марки. На деревню дедушке. А может, она хочет взглянуть на мою прописку? Скорее на ту страницу, где ставят штамп о регистрации брака. Эта страничка в моем паспорте девственно чиста, поэтому я без колебаний протянул ей требуемый документ. Она открыла его и прочитала:

– Леонид Петровский.

– А я что говорю?

– Что ж…

С конвертом она рассталась охотно, а вот с паспортом расставаться не спешила. Так и есть: принялась его листать. Мне наплевать, пусть хоть съест. Я жадно схватил конверт. Вот оно! Я автор сенсации! Его убили! На сто процентов! Из-за этого снимка! Или из-за снимков! И я сейчас получу негатив! Ай да молодец, коллега! Не пожадничал! О чем это я? Его же убили!

Все эти мысли молнией сверкнули в моем мозгу, с десяток таких ярких вспышек, но гром не раздался. «Спокойно-спокойно-спокойно», – сказал я себе. В моей руке подрагивал конверт. Он был подозрительно толстый и бугрился. Я открыл его и заглянул внутрь. Потом посмотрел на девушку, которая с интересом изучала мой паспорт. Потом вновь заглянул внутрь и спросил:

– Что это?

– А что такое? – Она оторвалась от паспорта и невинно посмотрела на меня. По ее взгляду я понял: о содержимом конверта осведомлена прекрасно. Как и вся психиатрическая лечебница. Должно быть, первым его с интересом изучил главврач. Потому что эту коллекцию мог собрать только сумасшедший! Это же диагноз!

– Что это? – повторил я.

И высыпал на стол то, что было в конверте. И даже потряс его, чтобы ничего не пропустить. Выпало семечко. Семя подсолнечника, если уж быть точнее. Из таких посредством пресса выдавливают растительное масло. Семечки лузгают деревенские, сидя на завалинке. И не деревенские тоже. И не сидя. И не на завалинке. Твою мать! Она смотрела на стол и улыбалась. Я тоже смотрел. Но не улыбался. Передо мной лежали:

дешевые бусы,

моя собственная фотография три на четыре,

стоптанная набойка с каблука женской туфли,

использованный одноразовый шприц,

семечко,

проездной билет в метро на текущий месяц,

старый значок – пятиконечная октябрятская звездочка, эмаль облупилась, булавка отвалилась,

открытка «С праздником Восьмое марта!».

Я потряс конверт еще раз: а где же негатив? Потом заглянул внутрь, не веря своим глазам. Пусто! Девушка улыбалась.

– Вы уверены, что это все мне? – спросил я и выразительно посмотрел на разложенное «богатство».

– А как же! Он сказал: придет красивый молодой человек…

Я жадно схватил открытку. На обратной стороне прочел текст: «Дорогая мама! От всей души поздравляем тебя с Международным Женским Днем! Желаем тебе крепкого здоровья, счастья в личной жизни и успехов в труде! Любящие Лена, Коля и Дима».

– … блондин. Холостой.

– Когда он это говорил, он был в своем уме? – подозрительно спросил я.

– А как же! – Она с обидой посмотрела на мои волосы, потом зачем-то заглянула в мой паспорт.

Черт возьми! Я и в самом деле блондин! И из себя ничего. Холост, это правда. Значит, он соображал, что делает. Но по содержимому конверта этого не скажешь.

– И я могу все это забрать? – подозрительно спросил я, имея в виду «богатство».

– А как же!

– А кто такие Лена, Коля и Дима? – уцепился я за соломинку. Вдруг негатив хранится у семьи, пославшей поздравительную открытку?

– Лена – дочь сестры-хозяйки, – охотно пояснила девушка. – Коля – ее муж, а Дима – сын. Они живут в другом городе.

– Где именно? – с надеждой спросил я.

– Во Владивостоке.

– Ого!

Соломинка сломалась, я рухнул в пропасть. За неделю он мог, конечно, слетать во Владивосток. Но вряд ли сделал это. Он сумасшедший, но не настолько. Нет, дело тут не в открытке. Тогда в чем?

«Спокойно-спокойно-спокойно…»

Я сгреб со стола обратно в конверт «богатство», включая и семечко. И спросил:

– Интересно, долго он ползал по полу, собирая свою коллекцию?

– Не знаю, – мило улыбнулась девушка. – Знаю только, что открытку он стянул со стола сестры-хозяйки, значок выпросил у нянечки. А что касается бус… – Она покраснела. – Это мои.

– У вас хороший вкус, – похвалил я. – Надеюсь, вам их не жалко?

– Что вы! Забирайте! Он так просил за вас!

– То есть?

– Непременно просил передать вам этот пакет. Сказал: «Он поймет».

Признаться, я ни черта не понял. Но что делать? Я небрежно засунул добычу во внутренний карман пиджака. Подумаю на досуге. Особенно над открыткой. «Дорогая мама! Поздравляем тебя…» Все. Мне здесь больше делать нечего. Или…

А если узнать историю всех этих вещей? Включая семечко. Интересно, она жареное? А на зуб попробовать? Я усмехнулся. Что за бред! Главврач посмотрел на все это и мигом поставил диагноз. Фетишизм. Мужчина предпенсионного возраста коллекционирует рухлядь. Старые вещи. А при чем же тогда одноразовый использованный шприц? Сказать, что это тоже винтаж, язык не повернется. Реалии нашего времени – использованные шприцы. Все мы сидим на игле. Раздумывая над этим, я направился к выходу.

– А паспорт? – окликнула меня девушка.

– Ах да!

И я вернулся.

– Тридцать лет, и все еще не женаты, – укоризненно сказала она, возвращая мне документ. Как будто я был злостным неплательщиком алиментов.

– Бывает.

– В гражданском браке жили?

– И это случалось. – Я посмотрел на нее повнимательнее: хорошенькая. И все. Больше ничего не увидел. Но сказал: – Знаете, я еще вернусь.

Она вспыхнула:

– Что ж…

– Как вас зовут?

– Надя.

– Надежда, значит.

У меня еще оставалась надежда на то, что я разгадаю загадку. Его ведь убили не из-за семечка. Не из-за использованного шприца. И не из-за открытки «С праздником Восьмое марта!». Его убили из-за фотографий. И в руках у меня негатив. На конверте так и написано: «НЕГАТИВ». Он велел передать это мне. Значит, верил в меня. А если бы здесь и в самом деле был негатив, я бы его ни за что не получил. Те люди, что поместили его в психиатрическую лечебницу и, ничего от него не добившись, убили, с содержимым конверта знакомы. Это вне всякого сомнения. И подумали то же, что и главврач: человек спятил. Сошел с ума от безысходности, от боли. Возможно, его пытали. Избивали. Надо бы поехать в морг и взглянуть на тело. Если у меня будут доказательства, можно написать заявление в полицию и возбудить уголовное дело. Если у меня будут доказательства…

Пока у меня в руках лишь конверт, содержимое которого более чем странное. При чем здесь стоптанная набойка? Имеет ли значение, что она от женской туфли? Мне отдали все беспрепятственно. На это и было рассчитано. Кому интересен мусор?

«Он поймет».

НЕГАТИВ.

Если у вас под рукой есть использованная фотопленка, взгляните на нее. Что вы увидите? И что узнаете? Даже себя вряд ли. Волосы белые, лица, напротив, черные. Мир наоборот. А потому практически неузнаваем. У меня в руках то же самое. Негатив, который надо проявить. Для этого есть средства. Я должен найти эти средства, раз мой напарник сказал: «Он поймет». Он, то есть я.

Никто не знал этого человека так же хорошо, как я. Хотя мы и были знакомы от силы полгода. Но мы работали вместе. Бок о бок. Вместе выезжали на съемку, вместе обрабатывали потом материалы. Просматривали отпечатанные фотографии. О главной из них он мне так и не сказал. Не успел. Хотя сказать мог только мне, самому близкому человеку. Он никогда не был женат, не имел детей, жил на окраине Москвы в однокомнатной берлоге. Уверен: там все перевернуто вверх дном. Они искали негатив. Или кассету. Скорее всего, он снимал на цифру. А может быть, и нет. На аналоговый. Я никогда этого не узнаю.

Узнаю! Не мытьем, так катаньем. Мы ведь работали бок о бок. И роковые снимки, скорее всего, сделали вместе. Но его убили, а я жив. Выходит, он оказался догадливее. И внимательнее. У него была выдержка. Он мог дожидаться часами наиболее выгодного освещения, хорошего кадра, снимать одно и то же место утром, вечером, в полдень, зимой, весной, летом… И он поймал в кадр… Что? Кого?

Я обязательно это узнаю. С помощью предметов, которые находятся в конверте, лежащем у меня за пазухой. Вперед!

Панорама

– Моя фамилия Сгорбыш. Павел Сгорбыш, – сказал он.

Передо мной стоял мужчина на вид лет шестидесяти, высокого роста. Он сильно сутулился, вскоре я узнал его прозвище: Горб. В самую точку. Нос у него был подозрительно красный, глаза мутные, белки в прожилках, со следами кровоизлияний, веки набрякшие, над верхней губой висели унылые усы неопределенного цвета. Возможно, их прямым назначением было скрывать плохие зубы. Я не мог это знать наверняка, пока Сгорбыш не улыбнется. Но легче, пожалуй, дождаться конца света. Пока он только хмурился и сутулился, а на меня смотрел с неприязнью. Одним словом, передо мною стоял человек с отталкивающей внешностью. В старых джинсах с пятнами от реактивов и в растянутом свитере. Но ему отныне предстояло стать моим начальником. Поэтому я улыбнулся и спросил:

– А по отчеству?

– Сынок… – проскрипел он и махнул рукой. Какое уж тут отчество? Но сказал: – Александрович.

– Леонид Петровский, – представил я и добавил: – Леня.

Он опустил взгляд на мои ботинки, и я невольно поджался: вот сейчас меня разоблачат! Мои ботинки стоили долларов семьсот. Костюмчик я выбрал самый скромный, да и тот тянул на несколько сотен. У. е., разумеется. Но других в моем гардеробе не имелось. У вас, должно быть, глаза на лоб вылезли. Откуда? И кто я такой? Придется представиться и вкратце рассказать, как я сюда попал и почему моим начальником стал Павел Сгорбыш.

Вообще-то меня зовут Лео. Моя мать очень красивая, шикарная женщина модельной внешности, лицом и ростом я пошел в нее. В детстве меня дразнили «пупсом». У меня такие губы, что, по словам знакомых дам, хочется их тут же поцеловать. При виде меня губы самих дам невольно растягиваются в улыбке. «Эй, пупс!», «Какой пупсик!», «Пупсеныш», «Пупсеночек»… Вас еще не тошнит? Меня от себя давно уже тошнит. С самого детства. Годам к двадцати я с трудом добился имени Лео. Тоже пошлость, но уж лучше, чем Пупс. Я высокий, худой и вертлявый. Женщины говорят: гибкий. Ох уж эти женщины! Они умудряются все мои недостатки обращать в достоинства! Должно быть, это из-за моих замечательных губ. Я даже пробовал отпустить усы, но – не растут! Природа спланировала так мне назло. Замедленный рост растительности на моем теле при бешеном темпе обмена веществ. Я не полнею, даже если ем с утра до вечера и целыми днями валяюсь на диване. А позволить себе такую роскошь я могу. Потому что я… Ох! Поехали!

Я – типичный представитель так называемой «золотой молодежи». Единственный сын богатых родителей. Мой отец занимается строительным бизнесом, мать – светская львица. У нас особняк в заповедном месте, на Рублевском шоссе, вилла на Лазурном Берегу, двухъярусная яхта, ну и так далее по списку. Было время, когда мне все это нравилось. Я рос так же, как и мои ровесники, дети людей моего круга. Окончил элитную школу, поступил в МГИМО, гонял по ночам на своем «Порше» по улицам Москвы, откупаясь от ментов, был жутким снобом и считал, что мир принадлежит мне. Да так оно и было. Вы уже начинаете тихо меня ненавидеть. А некоторые громко и вслух. Вам хочется набить мне морду, ведь так? Бейте! Я бы и сам это сделал, причем с огромным удовольствием. Есть за что. Я ведь был не только снобом, но и хамом. Ездил по встречной, совал, опустив до половины стекло своей крутой тачки, деньги ментам, которые меня останавливали, унижал официанток и строил портье во всех гостиницах мира, а горничных имел. Что правда, то правда. У меня есть лишь одно оправдание: мне тогда не было и двадцати. Наглый, самоуверенный щенок, который думает, что весь мир у него в кармане, где лежит туго набитый деньгами его папы бумажник.

Итак, я отучился в МГИМО три курса.

А потом со мной что-то случилось. Давно уже я сам себе поставил диагноз: замедленное развитие. Честно признаюсь: я инфантилен. Родился слабеньким, голову начал держать в полгода, в десять месяцев еле-еле вставал на ноги, первый зуб появился тогда же, а пошел я в год и три. Как началось, так и продолжается. Я отстаю от своих ровесников в развитии, хотя по виду этого не скажешь. Подростковый период, когда изо всех сил хочется самоутверждаться, пришелся аккурат на мое совершеннолетие. Мне исполнился двадцать один год, и я вдруг почувствовал, что не могу больше быть маменькиным сынком. В общем, я сорвался.

Бросил институт, связался с подозрительной компанией и пустился в бега. Мне захотелось посмотреть мир. Я думал, что он огромен, а оказалось, он умещается в пакетике героина. Нет, до героина я не докатился. К счастью. Но наркотиками баловался. Пил, курил, ну и так далее по списку. Меня носило сперва по стране, потом по миру. Сначала на «Порше», потом на мотоцикле, а под конец пешком. Я промотал все, а родители отказались дать денег. Подробностей этого периода моей жизни не помню, все смутно. Я вел жизнь хиппи, не брился и отрастил волосы до плеч. У меня было много женщин, но я не запомнил ни одной. Все было как в тумане. Годам к двадцати пяти мне все осточертело.

Я проснулся в грязном номере дешевой гостиницы, в стране, абсолютно мне чуждой, голова болела, во рту с трудом ворочался язык. Я посмотрел в потолок и подумал именно так: мне все это осточертело. Что богатство, что нищета приедаются. С первым расстаться легко, из второй выбраться трудно. Но у меня-то был шанс! Я родился под счастливой звездой, которая все еще мне светила.

И я вернулся в отчий дом, помылся, постригся, завязал с выпивкой и наркотиками и в итоге залег на диване перед телевизором. Сначала мир принадлежал мне, потом я ему, а затем он стал мне безразличен. Как и я ему. Мы друг от друга отдалились на расстояние от дивана до телевизора. Он там, а я здесь. Я изменял его, как хотел, при помощи пульта. Он и не сопротивлялся. Меня это устраивало. Мы нашли наконец компромисс. Так я лежал года два. Родители меня не трогали, они были счастливы уже тем, что я дома.

Через два года я встал, побрился, надел джинсы и футболку из последней коллекции обожаемого мамой кутюрье и отправился в модный ночной клуб. По случаю моего возвращения из дальних странствий мне купили новый «Порше», и я наконец вывел его из гаража. Машина не показалась мне ни плохой, ни хорошей. Просто машина. Я подумал, что могу обойтись и автомобилем среднего класса. Без разницы. Я потерял вкус к жизни, я больше не чувствовал скорости: плелся по шоссе не больше сотни, и на меня таращились водители «Мерседесов» и «Тойот». Обдудеть не решались, все ж таки я был на «Порше».

В клубе я встретил старых друзей. Выпил, сделал пару затяжек марихуаны, облобызал с десяток моделей и дал себя облобызать десятку девушек из хороших семей, потенциальных невест. Я по-прежнему был для них своим, но все они были чужие. Мне было ни хорошо, ни плохо. То есть все равно, и я понял, что у меня выработался иммунитет на «плохое-хорошее». Я вышел из подросткового возраста и стал наконец человеком. И в таком месте делать мне больше нечего.

А где мое место? Я вернулся домой и решил, что пойду работать. И тут вновь сказалось замедленное развитие. По логике вещей я должен был занять кресло в совете директоров в компании, принадлежащей моему отцу. Стать руководителем отдела, к примеру, маркетинга, в котором не смыслю ни черта. Ровно так же не смыслю и в работе других отделов, но это мало кого волнует. Меня всегда прикроют. Есть наемные работники, дети простых смертных, зато умненькие и образованные. Карьеристы. Я могу цинично это использовать, потому что у меня выработался иммунитет. Я никого не люблю, но и ненавидеть разучился. Мой пульс бьется ровно, и даже хорошенькая секретарша рядом со мной может расслабиться: я ее не трону. Я отсижу положенное в совете директоров, потом женюсь на дочери генерального директора фирмы-партнера, произойдет долгожданное слияние капиталов. Это и есть моя задача. Я займу кресло генерального, у моей жены родится пятеро детей. Три дочери и два сына. Лео-старший будет учиться в элитном колледже, потом поступит в МГИМО, окончит его, займет одно из кресел в совете директоров, женится на дочке генерального директора фирмы-партнера, произойдет долгожданное слияние капиталов… И так далее. Бизнес должен развиваться, как шоу должно продолжаться.

Дочерей выдам замуж за топ-менеджеров, чтобы укрепить свою империю. А младший сын… Тихий глубокий вздох. Пусть с ним случится что-нибудь особенное. Жаль, что у меня нет старшего брата. Очень жаль. Я прекрасно знаю, чего от меня хотят. Чего от меня ждет отец, о чем втайне молится мать. Но в моей жизни наступил период, когда хочется всего добиться самому. Это со временем тоже проходит, как подростковый бунт сходит на нет, когда перестают играть гормоны. Но у меня замедленное развитие. В тот момент, когда мои ровесники уже нагулялись, женились, остепенились и вошли в колею, я прусь прокладывать собственную. Это пройдет. Но сначала я узнаю, чего стоит Леонид Петровский. Без папы, сам по себе. Какова его цена? Сколько он может заработать, как «Леонид Петровский – сам бля – без ансамбля».

Отец не стал возражать. Он только спросил:

– Кем же ты хочешь стать?

– Писателем, – ответил я.

– Писателем? – Его густые брови поползли вверх. Надо сказать, что я ничуть не похож на отца. Он невысокого роста, коренастый, широкий в плечах. Массивный, я бы сказал. И значительный. А я вертлявый. Мы друг друга плохо понимаем, но он терпелив. Он умеет ждать. Иначе не заработал бы столько денег. Вот у кого выдержка! Когда я сказал, что хочу стать писателем, он спокойно ответил:

– Ну, что ж. И с чего же ты начнешь?

– Я подумаю.

Я чувствовал: во мне живет творец. Но кто? Писатель, художник, музыкант? Все признаки налицо: мое разгильдяйство, склонность к авантюрам, любовь к выпивке и неуемная тяга к женщинам при ненависти к бизнесу отца, равно как и к любому другому. Я охотнее отрезал бы себе ухо, как Ван Гог, чем сел за стол переговоров в конференц-зале. Кто я, если не творец? Надо подумать, как это реализовать.

Думал я с месяц. И даже пробовал писать. Впечатлений у меня накопилась масса. И богатый жизненный опыт. Я ведь объездил весь мир, причем не без пользы для населяющей его прекрасной половины. Я мог бы все это описать. Свою жизнь, свои приключения. Я даже сел за компьютер, создал файл, назвал его «роман» и напечатал «глава 1». Первую фразу рожал целый день. После чего подумал: не так-то это просто. Такими темпами роман я допишу к пенсии. А к тому времени все забудется, чувства притупятся. Хорош же я буду, описывая приключения двадцатилетнего юноши, стоя одной ногой в могиле! «Я безумно влюбился в девушку, прекрасную, как сама любовь, а она оказалась легкодоступной». Но думал-то я так: «Классная телка, к тому же сразу мне дала». Ведь мне было двадцать! Но писать так нельзя. Скажут: безобразие! Такой богатый русский язык, а он… Язык-то богатый. Мысли бедные. А желания примитивные. Пожрать, поспать и прочие по… Все это делают, и культурные люди – тоже. Но говорить об этом почему-то стесняются. А писать неприлично. Короче, я запутался. Настолько, что вычеркнул первую фразу. Мой роман завис, как неисправный комп. Значит, начинать надо не с этого. Требовалась перезагрузка.

Я решил анализировать. Залез в Интернет. Стал изучать биографии современных писателей. Отечественных и зарубежных. Оказалось, что большинство из них пришли в литературу из журналистики. Сначала писали статьи для газет и журналов, потом плавно перешли к романам. И я решил стать журналистом. Улавливаете логику? Так я и сказал отцу. Он предложил воспользоваться его связями и… Я запротестовал:

– Я сам!

Так началась моя трудовая биография. Три курса МГИМО и замечательные губы сыграли свою роль. Редакторы-женщины охотно брали меня на работу. Но из первого периодического издания я с треском вылетел через месяц. Мне поручили взять интервью у популярной певички. К несчастью, я хорошо ее знал. Слишком хорошо. Дело в том, что я – завидный жених. Единственный наследник огромного состояния, особняк на Рублевке, дача на Лазурном Берегу, ну и губы… Уж сколько женщин пыталось поймать меня в свои сети! Я – лакомый кусочек, самая сладкая добыча, и на меня всегда идет охота. Особенно среди певичек, моделек или актрисок, приехавших из провинции и в одночасье вспыхнувших на звездном небосклоне, чтобы так же быстро и сгореть. Единственный их шанс – выйти замуж за такого, как я. И стать светской львицей, такой, как моя мать.

Та, у кого я должен был взять интервью, меня чуть не зацепила. У нас был короткий, но бурный роман, и мне с огромным трудом удалось увернуться от брошенной сети. Она сказала, что беременна, и я был готов. Спасибо папе! Ни он, ни мама ничего не имеют против брака единственного сына и пяти внуков. Напротив. Но мне в ту пору исполнилось девятнадцать. А певица была лет на пять старше. Отец сказал: рано. Теперь мне тридцать, и он недоумевает: когда же? Тогда было рано, а сейчас поздно. Период «в самый раз» я незаметно проскочил. Тогда меня мотало по стране и по миру, и ни одна из женщин в моей памяти не удержалась.

Эпизод с певичкой я помнил. Она, думаю, тоже не забыла. Про беременность, конечно, соврала. Но взяла отступные. С тех пор прошло лет десять. Ей перевалило за тридцать, кому, как не мне, это знать! Она же во всех интервью говорит: мне двадцать пять. В общем, слушать, как она нагромождает одну ложь на другую, я не хотел. Я обратился за консультацией к своей ослепительной матери, которая знает всех и вся. И она рассказала мне в подробностях, чем, с кем и как занимается поп-дива и почему ее карьера идет в гору. Все это я и написал с маминых слов. Уж маме-то я верю!

Разразился жуткий скандал. Я бы даже сказал: скандалище! И хотя главный редактор говорила: «жареные факты нам нужны» и «давненько не поддавали такого жару», меня-таки выперли. Певичка подала на газету в суд. Аргумент веский: я перед ее очами даже не предстал. Какое там согласовать! Хорошо, что взял псевдоним. Она так и не догадалась: откуда? кто источник? Кстати, написал я чистую правду. Я вообще врать не умею. И не люблю. Газете вчинили такой иск, мама не горюй! Она и не горевала. Моя мама. Сказала: «Это не та работа, которая тебе нужна, Леня». Но я упрям. Должно быть, в отца, который всего добился терпением и трудом. И я вновь отправился искать работу.

В следующей редакции я продержался полгода. На этот раз мы не сошлись характерами с женой главного. То есть она-то сошлась и захотела «стать мне лучшим другом», параллельно «повысив мою квалификацию», но я понял, что мне это не нужно. Моя квалификация зашкалила где-то под Парижем, в дешевом публичном доме. Я не помню, сколько их было. Сколько было черных. Потому что в то время считал белых. С тех пор я отказался ее повышать. Квалификацию. К тому же я втайне симпатизировал главному. Настолько, что физически не мог наставить ему рога. Тем более жена его все время говорила: «Где-то я тебя видела?» Вот этого не надо! И я потихоньку смылся, пока меня не опознали.

В следующем месте у меня случился бурный роман. Мы слишком много времени проводили вместе. Взыграло ретивое, нахлынули чувства. Я вовремя опомнился. И это мать моих будущих детей? Дымит, как паровоз, бутылками глушит текилу, литрами кофе. Да, она умна, я бы даже сказал, талантлива. Вот из нее получится писатель. То есть писательница. Такие и идут из журналистики в литературу. Но я-то здесь при чем? Если туда пойдет она, мне дорога закрыта. Два писателя в семье – многовато. Даже я это понимаю. Что же касается детей… Сомневаюсь, что она может родить и одного. Не говоря уже о его здоровье. Нет, такого я допустить не мог. Если дело дойдет до совета директоров (а я уже к этому близок), то тут только слияние капиталов. Без вариантов. И пятеро детей.

В общем, я ушел. Москва – большая деревня. Сменить за два года три редакции – это уже диагноз. В четвертую меня не взяли. В пятую тоже. Какое-то время я сидел без работы. К тому времени, чтобы не выделяться, я стал жить, как все мои ровесники, сами зарабатывающие на хлеб насущный. По средствам, не считая шмоток, которыми меня снабжала заботливая мама. Но ей я отказать не могу. Ведь я нежный и любящий сын, поэтому и хожу до сих пор в ботинках за семьсот долларов. И это еще самые скромные! Но пуповину я оборвал. Снял квартиру в Москве, поменял машину, питаюсь преимущественно в фастфуде да в ресторанах и на банкетах, куда заносит нелегкая журналистская судьба. Потеря работы сказалась на моем бюджете. Мне вскоре должно стукнуть тридцать. Это, доложу я вам, рубеж! Негоже просить денег у мамы даже такому инфантильному типу, как я. Стыдно. Что скажет папа?

– Ну что, Леонид? Нагулялся?

А дальше только МГИМО и совет директоров. Не мы выбираем – нас выбирают. Для кого-то это предел мечтаний. Но какой смысл мечтать о том, что дано тебе от рождения? Тогда это уже не мечта, а скука смертная.

И я решил попробовать еще раз. Последний. Если уж тут не получится – то все. Полная и безоговорочная капитуляция. Леонид Петровский как личность не состоялся. И я попробовал. Меня взяли на работу в глянцевый журнал, почти гламур, но… Помощником фотографа. И с испытательным сроком.

Я стоял, смотрел на Сгорбыша и думал: «Это конец. Теперь только совет директоров». В тот момент я был уверен, что не продержусь на новой работе и полгода. Мысленно я уже подбирал себе галстук и костюм. И остановился на полоске. Полоска делает меня солиднее, зрительно увеличивая в размерах мое тощее тело. Безусловно, полоска. А галстук? Надо посоветоваться с мамой. Лучше ее в галстуках никто не разбирается.

– О чем думаешь, сынок? – спросил Сгорбыш.

– О галстуке, – честно ответил я.

– Кхе-кхе… – закашлялся он. – Не рановато ли тебе думать о галстуках? Ты еще мальчик. Сынок. Кхе-кхе…

Я тут же подумал: курит. Словно подслушав мои мысли, Сгорбыш предложил:

– Ну что? Закурим?

– Я не курю. Только марихуану.

– Кхе-кхе…

– Когда накатит, – поспешил добавить я. Еще подумает, что я наркоман! От вредных привычек я избавился приблизительно в то же время, когда зашкалила сексуальная квалификация. И в том, и в другом случае был передоз.

– И часто с тобой это случается?

– Раз в год, – ответил я, не моргнув глазом.

– Ну, ничего. Терпимо, – с облегчением вздохнул Сгорбыш. – Вот со мной чаще.

– Вы курите марихуану?!

– Кхе-кхе… Сынок… – Сгорбыш даже поперхнулся. – Кхе-кхе…

«Пьет! Он пьет!» – тут же подумал я и не ошибся. Вскоре выяснилось, зачем меня взяли на такую странную должность. Для чего фотографу нужен помощник? В чем заключаются мои должностные обязанности? Меня вызвали в кабинет шеф-редактора, и строгая дама, затушив в массивной пепельнице сигарету, сказала:

– Присаживайтесь, Леонид.

Она была старше меня лет на двадцать, и я подумал, что за свои честь и достоинство могу быть спокоен. Возможно, мы станем друзьями. Настоящими. В том смысле, что нам не обязательно делить постель, если нас объединит общее дело. И я улыбнулся. Она не выдержала и улыбнулась в ответ. Магия моей улыбки посильнее, чем заклятия колдунов, разрекламированных в газетах и журналах. Они врут, а я весь как на ладони. И улыбка моя честная. Открытая. Потому мне и улыбаются в ответ. Итак, она улыбнулась и сказала:

– Вы будете работать со Сгорбышем. Я на вас очень рассчитываю, Леонид.

– А что я должен делать?

– Видите ли… – она слегка замялась. – Я могу быть с вами откровенной?

– Да, конечно!

– Павел Сгорбыш – гениальный фотограф. Но… Он пьет.

– Ах, вот оно что!

– И он не в ладах с современной техникой. Слабо разбирается в компьютерах и ненавидит цифровые фотоаппараты. Меж тем…

– Я понимаю. С цифрой работать проще. Так быстрее.

– Именно. Ваша задача: следить, чтобы он не сорвался.

– То есть не давать ему пить?

– Не совсем так, – мягко поправила она. – Трезвенником ему не стать никогда. Но он должен пить в меру. Не уходить в запой и каждый день появляться на работе. Хоть к полудню, но появляться. А задача номер два – обрабатывать снимки. Я имею в виду цифровую фотографию. Как у вас с компьютером?

– Порядок, – заверил я. – Там нет ничего сложного. В программах. Они прилагаются к любому цифровому фотоаппарату. Их надо только установить. А дальше компьютер сам все подскажет. Успевай на кнопки давить!

– Вот и отлично! – обрадовалась она. – Попробуйте объяснить это Павлу Александровичу. Если у вас получится, – и она глубоко вздохнула, – я буду вам очень признательна, Леонид.

Я не ошибся: расстались мы друзьями. Главное, я понял, что от меня требуется. И решил немного потерпеть. Ведь она сказала, что Сгорбыш – гениальный фотограф. Бог был ко мне более чем щедр. Он сделал меня красивым и богатым. Он дал мне все, что только возможно. Кроме одного. Я уже стал подозревать, что он не дал мне таланта. Ни единого. Кроме таланта улыбаться так, что люди невольно улыбаются в ответ. Сгорбыш, в отличие от меня, и беден, и некрасив. Я молод, он стар. Но я бездарен, в то время как он – гениальный фотограф. Не я так сказал. Мне сказали. Люди признают за ним талант. Я должен понять, что это такое. Иными словами, я должен раскрыть секрет гениальности. Иначе я никогда не стану писателем. А хочется.

И я стал присматриваться к Сгорбышу. Сначала мы не ладили. Он относился ко мне настороженно, я же не люблю лезть людям в душу. Заискивать не умею, оказывать мелкие услуги не люблю. Не забывайте: я материально не заинтересован. У меня за спиной запасной аэродром (лучше сказать космодром) – фирма моего отца. Поэтому я могу делать все, что мне вздумается. И говорить тоже. Спасает меня природная доброта. Антипатия Сгорбыша была мне понятна. Я молод и красив. А он стар и уродлив. Плохо одет. Однажды он спросил:

– И много у тебя было женщин, сынок?

Мы стояли возле моей машины. Я уже сказал, что поменял дорогую на дешевую, но у него ведь и такой не было. Стоит ли говорить, что это была иномарка? Но из салона, потому что подержанных мои родители не признают. Меня бы не впустили в ворота их особняка, явись я на подержанной машине. Похоже, в одежде и обуви Сгорбыш не разбирался, а вот иномарка произвела на него впечатление.

– И много у тебя было женщин, сынок? – спросил он.

– Достаточно, – осторожно ответил я, потому что не понял: за всю жизнь или за один раз? И попытался-таки вспомнить: сколько же было черных, раз белых я сосчитал? Пока я решал в уме эту сложную арифметическую задачу, Сгорбыш обходил мою тачку, цокая языком:

– Це-це-це… Подарок, да?

– Да, – кивнул я.

– От женщины?

Моя мама была женщина, мало того, женщина на двести процентов, поэтому я опять сказал:

– Да.

– Да ты, сынок, везунчик!

– Не могу с этим не согласиться.

– За каким чертом тебе эта работа? – зло спросил Сгорбыш.

– Я хочу понять принцип.

– Принцип? – удивился он.

– Говорят, вы гениальный фотограф…

Он хмыкнул с довольным видом. На его лице появилось подобие улыбки. И он сразу же стал симпатичнее. Отметив это, я продолжал подлизываться:

– Я хочу, чтобы вы и меня научили.

– Этому научить нельзя! – отрезал он.

– Почему?

– Потому.

Я подумал, что он жадничает. Не хочет делиться секретом. Оно и понятно: я ему никто. Человек в его жизни временный. Значит, надо стать в ней величиной постоянной. Я не хотел перед ним заискивать, но попытался его понять. К примеру, его нелюбовь к цифре. Я имею в виду цифровые фотоаппараты. На мой взгляд, неудобно как раз возиться с пленкой. Но Сгорбыш мое мнение не разделял.

– Цифра… – презрительно говорил он. И надо было слышать, как он это говорил!

Представьте себе старый дом, старое крыльцо в нем и старую дверь. Представьте, что она открывается. Медленно поворачивается на ржавых петлях. И раздается скрип. Вот так и он скрипел:

– Ци-и-ифра… Это ж такая морока!

– Какая морока? – не соглашался я. – Сплошные удобства! Автоматический режим. Самонаводящийся фокус. А снимки? За вас же все сделает компьютер. На нем такие штуки можно вытворять! А что такое пленка?

Я разразился тирадой в защиту цифровых фотоаппаратов, памятуя указания шеф-редактора. Если я сумею уговорить Сгорбыша перейти на современную технику, меня ждет премия. И я заливался соловьем. Сгорбыш смотрел на меня подозрительно, но слушал.

– Но это же так сложно, – вздохнул под конец он.

– Чего ж там сложного? Включаете компьютер…

– Как-как?

Он смотрел на меня с ужасом. Продвинутые пользователи, объясняю вам. Будьте снисходительны к таким, как Павел Сгорбыш. Для вас все проще пареной репы. Но тем, кому до пенсии два шага… Это не спор о том, что лучше – аналоговая фотография или цифровая. Это конфликт поколений. Отцов и детей, дедов и внуков. Чем стремительнее развивается технический прогресс, тем он глубже.

Я, тридцатилетний парень, продвинутый пользователь, чувствую себя динозавром, когда за соседним столиком в кафе разговаривают о компьютерах четырнадцати-пятнадцатилетние подростки. С тем, в чем я разбирался при помощи опытных педагогов, они родились. Так называемое поколение «next» все схватывает на лету. Эти пацаны спокойно лезут в любые опции и переделывают все под себя. Они не просто на «ты» с этим миром. Он их боится до дрожи, потому что вынужден меняться. Это они его вынуждают. Между ними и мной – пропасть. Что уж говорить о Сгорбыше! Там не пропасть. Там – Вселенная. Пропасть еще можно преодолеть. По крайней мере, видно противоположный берег. Тот, где находятся они. А Вселенная бесконечна. Известно лишь, что в одной из ее галактик есть высший разум.

Поэтому не надо удивляться, что для наших бабушек и дедушек проблема состоит уже в том, чтобы включить компьютер. Не для всех. Но к тем, кто просит выставить дату на мобильном телефоне, будьте снисходительны. Я поначалу тоже кричал:

– Да чего там? Это же пара пустяков!

И мышкой «щелк-щелк».

– Сынок, помедленнее, – тихо просил Сгорбыш.

Щелк-щелк. Он то бледнел, то краснел, рука, лежащая на мышке, потела. Она была как деревянная, а ее движения судорожны. Щелк-щелк. Мысленно я хохотал, но усилием воли на моем лице сохранялась лишь снисходительная улыбка. Щелк-щелк. Да чего там!

Зато потом я увидел его фотографии, и улыбка с моего лица сошла. Я понял, почему его называют гениальным фотографом. Я видел женщину: она была обычной. Я видел другую: она была уродливой. Но на его фотографиях обе стали красавицами. Я уверен: обе они счастливы. Они получили то, зачем пришли. Если вы думаете, что это так просто – дать женщине то, что она хочет, то вы ошибаетесь. Это все равно что идти по минному полю, ожидая: вот сейчас рванет! Любая мелочь может ее расстроить, так же как и удача, самая маленькая, может вдохновить. От Павла Сгорбыша они ушли окрыленными. И нельзя сказать, что на этих снимках они сами на себя не похожи. В том-то и дело, что похожи! Узнаваемы. Непостижимым образом он показывал их внутренний мир, их ум и доброту. Через взгляд, выражение лица и наклон-поворот головы, искусно выставив свет. Он мог добиться желаемого эффекта, использовав всего лишь два источника освещения – рисующий свет небольшой интенсивности, направленный от фотокамеры, и светлое пятно на белом фоне стены от второй лампы. Он мог работать с моделями часами, снимать с разных позиций, меняя объективы и выдержку. Сгорбыш автоматические режимы не признавал, вот почему его не устраивала цифра. Он говорил, что жанр портрета самый трудный в фотоискусстве и здесь надобно повозиться.

– Я человек длинной выдержки, – говорил он. – Трехсекундной. Мне нравится, когда снимок словно бы застывает. Поспешность здесь ни к чему. Выставляя длинную выдержку, я физически чувствую, как рождается снимок. За эти три секунды я проживаю порой целую жизнь. Меня бьет лихорадка, я всячески оттягиваю момент, когда надо проявлять. Получилось или не получилось? Я не хочу сразу же увидеть свою ошибку.

– А если удача?