Там, где лес не растет Семёнова Мария

– Держись! Я здесь, я иду, держись!

Щенок-симуран таращил глаза и цеплялся передними лапками за ледяной выступ. Задние болтались над пустотой. Крылья, ещё не сбросившие детского пуха, беспомощно дёргались. Юные симураны впервые взлетают годовалыми, а иные и позже. Этому малышу было всего четыре месяца от роду.

Белоголовая девочка пыталась дотянуться до него, медленно сползая по склону. Она была хрупкой и маленькой, как все виллы, но щенок привык знать в ней Хозяйку, мудрую и всемогущую. Когда сегодня они отправились гулять, забрели на отдалённый снежник и хозяйка бросила ему тряпочный мяч, малыш, не раздумывая, помчался ловить. Теперь мячик лежал где-то там, далеко внизу, невидимый среди острых камней. Щенок, угодивший на скользкую крутизну, должен был вот-вот отправиться следом.

Рука Хозяйки, такая сильная, спасительная, придвигалась всё ближе. Девочка-вилла могла бы позвать на помощь, но не делала этого, потому что ей было стыдно. Закусив губы, она осторожно переставляла нож, воткнутый в снег, и пядь за пядью спускалась к щенку.

Наконец она коснулась его, схватила за шиворот и потянула к себе, вытаскивая наверх. Однако движение, поставившее малыша на безопасный уступ, для неё самой оказалось последним. Двойной вес заставил нож прочертить в плотном снегу глубокую борозду. Девочка потеряла опору, тихо вскрикнула и полетела вниз. Маленький симуран видел, как она переворачивалась в воздухе и становилась всё меньше. Потом камни внизу окрасились кровью, и голос Хозяйки навсегда перестал звучать у него в голове.

Когда подоспела подмога, щенок лежал в снегу на краю пропасти и кричал. Это был страшный то ли вой, то ли крик симурана, оставшегося сиротой…

Глава 1

Дети Кокорины

В начале весны над окрестностями Галирада повисают толстые, тяжёлые облака, похожие на мокрые разбухшие войлоки. Они плывут с моря, оттуда, где стынут в вечных туманах Сегванские острова. Облака несут с собой столько влаги, что едва могут её удержать. Избыток сырости проливается наземь дождём, и белому великолепию зимы приходит конец. Обнажившаяся земля ещё мертва и оттого безобразна. Словно устыдившись содеянного, дождь уступает черёд мокрому снегу, зачастую обильному на удивление. Такую погоду галирадцы называют «дряпня», и по самому названию чувствуется, сильно ли она нравится людям. А налипшее покрывало ещё прихватывает вернувшимся морозцем… Вот тогда жители сольвеннской столицы вовсе перестают понимать, вправду ли в ворота постучалась весна или, может, нынешний год нечаянно проскочил мимо красного лета и опять уходит в предзимье?

Но потом, ближе к великому празднику Рождения Мира, когда день впервые равняется с ночью и принимается главенствовать в сутках, погода меняется. Всё тот же западный ветер рвёт казавшиеся бесконечными облака и уносит их в неворотимую сторону. Солнечная колесница день за днём скользит в ясной, ничем не нарушенной синеве, а ночами людским глазам являют себя величественные караваны созвездий, замыкающих свой годичный круговорот в небесах.

В это время по северным склонам холмов ещё громоздятся непролазные залежи осевшего, но по-прежнему упорного снега, в тени пробирает морозец и под ногами хрустят замёрзшие лужи, но на солнце люди работают в одних рубашках и закатанными рукавами утирают с лиц пот.

Галирадцы любят такие дни – и просто за их удивительную, какую-то изначальную прелесть, вполне соответствующую Рождению Мира, и в особенности за то, что об этой поре, пользуясь благодатью обтаявших, но ещё не раскисших дорог, в город начинают прибывать купцы на колёсных телегах. Прибывать и приводить первые обозы после того, как прекращается санный путь.

Тут надо заметить для неосведомлённых, что море у здешних берегов, близ устья великой Светыни, не замерзает никогда, даже в самый лютый мороз, а значит купцы-мореходы прибывают сюда круглый год без перерыва. Оттого так важно для Галирада надёжное сообщение с внутренними частями сольвеннской державы и всякими сопредельными краями, куда нет морского подхода. Ведь не дело залёживаться в лабазах товарам, привезённым с другого конца света, не дело и кораблям уходить обратно пустыми!

В один из таких дней, дышавших неясными надеждами и толком не устоявшимся теплом, и прибыл в Галирад тот молодой венн, и стражники сразу обратили на него внимание.

То есть прибыл он, конечно, не сам по себе, а с обозом известного и уважаемого в городе торгового гостя. К таким большим и надёжным обозам всегда пристаёт много разного перехожего люда. Потому-то стражники при воротах не только проверяют именем государя кнеса ввозимое в город добро. Между делом они ещё и зорко высматривают среди приезжих всякого рода лиходеев и беспутных искателей ратного счастья, коим, может быть, вовсе даже не место на улицах сольвеннской столицы. Пригляделись и к венну… Но не потому пригляделись, что не любили этого племени. И не потому, что бросились в глаза оружие и воинская стать или шрамы, справедливо толкуемые как свидетельство разбойного нрава. Какие шрамы? Было парню вряд ли более семнадцати лет, а выглядел бы и вовсе подростком, только-только начавшим по-мужски заплетать волосы в косы, – если бы не усы да не реденькая юношеская бородка, никогда ещё не знавшая ножниц. Правда, возле губ имелись морщинки, которым в семнадцать лет там не полагается быть, но разве такую чёрточку заметишь в весёлый солнечный день?

Тем не менее житель северных лесов выделялся среди прочих обозников, словно красная бусина в миске белого бисера. А всё потому, что путешествовал он удивительным образом: ни пешком, ни верхом, ни на повозке с товарами. Он сидел в своей особой тележке, сделанной наподобие тупоносой лодчонки поменьше сажени длиною и поставленной на небольшие колёса. Сидел, опираясь спиной на мягкий вьючок и вытянув ноги, укутанные тёплым меховым одеялом. И держал в правой руке крепкий рычаг, направлявший бег передних колёс. А в левой – короткий плетёный ремень, пристёгнутый к ошейнику здоровенного волкодава. Пушистый кобель, зачем-то одетый в замшевую попонку со множеством притачанных кармашков, неспешно шагал, держась вровень с обозными лошадьми. И без видимого усилия тянул за собой тележку с хозяином.

Купеческие повозки уже останавливались перед воротами, на ровной площадке у подножия городской стены. Хозяин обоза шёл от одной телеги к другой, сопровождаемый старшиной стражников. Почтенному торговцу в стольном городе привыкли верить на слово. Оттого тюков не развязывали; стражник лишь пересчитывал их, отмечая на особой дощечке, а купец называл товар. Благо тому, кто честно дело ведёт! И себе проще, и людям быстрее.

– Знатная у тебя тележка, сынок… – обратился старшина к венну.

Стражник вёл свой род с Островов и до сих пор связывал волосы хвостом на затылке, но многолетняя служба в Галираде сделала его выговор чище, чем у иных местных. Он смотрел на паренька сверху вниз и, может быть, удивлялся, но ничем этого не показывал.

Между тем пёс, отпущенный венном погулять, деловито задрал лапу у ближайших кустов и сразу вернулся. Стоит ли далеко отлучаться, когда к хозяину подходят всякие незнакомцы? Враждебности кобель, впрочем, не проявлял, просто сел рядом и заулыбался во всю пасть, радуясь отдыху и слушая людской разговор. Он выглядел куда дружелюбней, чем бывали обычно его собратья по породе. Вот только приблудные шавки, во множестве обитавшие у ворот и обычно не упускавшие случая побрехать на чужаков, как-то сразу смутились и вспомнили о неотложных делах, ожидавших их за углом воротной башни, подальше от мохнатого незнакомца.

– Верное слово ты молвил, господин мой, – задрал русую голову венн. Голос у него оказался мужественней, чем вроде бы обещала внешность. Он гулко похлопал пятернёй по жёсткому борту, выгнутому из вощёной кожи наподобие воинского щита: – Сам не нарадуюсь батюшкиной работе! Третий раз луна обновилась, как из дому уехал, а не изломалась, ни разу не подвела.

– Третий месяц? – невольно переспросил старшина и даже слегка нахмурился.

Страна веннов по справедливости считалась гораздо более зимней, чем здешнее побережье. Там и сейчас снегу наверняка было по уши. А уж три-то месяца назад!.. Даром ли шутят про веннов жители Галирада, что у тех в каждой избе по две двери: одна как у всех людей, а другая – на крыше, зимой через сугробы перелезать. По такой поре да в тележке?..

Торговый гость стоял рядом, усмехался в усы и не торопился ничего объяснять. Однако паренёк, как видно, не впервые сталкивался с людским любопытством. Он ответил на невысказанный вопрос, сняв с упора и двинув вперёд ещё один деревянный рычаг. Кожаное днище, снабжённое для прочности деревянными рёбрами, плавно опустилось на землю, колёса же оторвались от дороги. Тележка сделалась ещё больше похожа на лодку. Сразу стало понятно, каким образом в ней можно было ездить по снегу и густым верещатникам. И даже небольшие речки с болотцами, наверное, пересекать.

– Изрядный умелец твой батюшка, – искренне похвалил стражник. Он сам вырос на корабле и понимал толк в разных приспособлениях, облегчающих жизнь странствующему человеку. Но тележка тележкой, а и обязанности не следовало забывать. И он спросил: – А ты, парень, сам чей будешь? Что-то я твоих знаков рода то ли узнать не могу, то ли вовсе не вижу…

И это было отчасти даже подозрительно, ибо мало кто так ревновал свою родовую честь, как венны.

– Моей семье, добрый господин мой, ни к чему особые знаки, – отвечал словоохотливый путешественник. – Потому что мы всюду дома, где лес есть, а там, где лес не растёт, венну и делать нечего, ведь так? Мы – дети Кокорины[1]: Хонга да Конда, Голомень да Разсоха, Мяндач да Железный Дуб… – Тут он улыбнулся и развёл руками, и стало понятно, что сейчас речь пойдёт о его собственном прозвании. – Ну и Коренга[2], конечно. Ибо как в добром лесу да без коряги? Никак!

Он густо окал, как всё его племя, и, произнося своё имя, выделил голосом последнюю букву, так что стражник даже не вдруг узнал знакомое слово. В Галираде его произносили иначе и с иным ударением: «каренга». Старшина поневоле вздохнул про себя. Он, конечно, успел рассмотреть, что ноги парня даже под толстой меховой полстью[3] выглядели слишком худыми. И, пока тот возился с рычагами, совсем не помогали движению тела. Коренга был калекой. Вполне сообразно имени – корягой в красном лесу. Стражник подумал о том, что в городе, где он, островной сегван, привык чувствовать себя своим, этому парню из соседнего племени, пожалуй, придётся запастись терпением не только против суетного любопытства зевак. Весьма вероятно, что над ним ещё и за его выговор станут смеяться, начнут дразнить, имя на все лады перекраивать…

Старшине вдруг стало стыдно. Он ведь и сам едва не спросил, что за великая надобность посередь зимы погнала безногого из дому, от тёплой печки, от отцовой заступы, от мамкиных пирогов. Проглотив вопрос, которого нипочём не задал бы здоровому, он сказал:

– Товара, так понимаю, с собой не везёшь… Не пса ведь на продажу привёл?

Коренга улыбнулся ещё шире и обнял любимца за шею. Кобель переступил с лапы на лапу и смачно облизал хозяйскую щёку. Нет, братьями торговать тут никто не собирался.

– Я, – сказал молодой венн, – у тебя в городе, господин мой, не задержусь. Мне бы только узнать, не идёт ли в скором времени какой корабль в страну Нарлак, в город Фойрег.

Старшина сделал на своей дощечке пометку и кивнул.

– Об этом на причалах расспросишь. – Ему смерть как хотелось поинтересоваться, а хватит ли у венна денег на такую поездку. Но об этом, опять же, он не стал бы спрашивать человека, пришагавшего на своих двоих или приехавшего на лошади. Старшина хорошо знал, как легко обидеть калеку. Его родной батюшка некогда лишился руки, после чего дружная забота галирадской родни чуть не довела старого воина до беспробудного пьянства. Всё-таки стражник добавил, не удержавшись: – Вот что… Надумаешь заночевать на постоялом дворе, где ваше племя часто останавливается, выспроси госпожу Любочаду. Её всякий в городе знает.

– Спасибо, добрый господин мой, – наклонил голову венн.

Повозки торгового обоза одна за другой покидали площадку и, тяжко поскрипывая, въезжали в городские ворота. Скоро тронулся с места и Коренга в своей хитроумной тележке, и деревянный свод башни проплыл над его головой. Пёсьи когти и маленькие колёса застучали по уличным мосткам сольвеннской столицы.

Глава 2

За море по нитки

Надобно молвить, в Галирад Коренга въезжал не без некоторого замирания сердца, и тому имелись причины помимо всем известной нелюбви веннов к большим городам. Сколько видел он на своём пути деревень и погостов, везде повторялось почти одно и то же. Из-под каждых ворот вылетали брехливые шавки – и непременно норовили если не куснуть его спутника-пса, то уж всячески его оскорбить. Правильный боевой кобель всякий раз изготавливался примерно наказать разномастных обидчиков, но движение поводка неизменно напоминало ему о вещах более важных, чем уязвлённая гордость. И он поневоле ограничивался тем, что расправлял боевым знаменем пышный хвост и не шёл, а выступал на напружиненных лапах – вот, мол, всем вам!.. А потом за тележкой Коренги увязывались дети и оказывались во сто крат хуже дворняжек, хотя бы потому, что пёс не мог послужить от них обороной. В лучшем случае они требовали прокатиться, а бывало, лезли чуть не на колени, без спросу хватались за рычаги. Нахальные дети, «безстудные», как выражалось его племя, росшие при торной дороге, могли ли они воспитаться иными? Поднимался шум, выходили взрослые… Да вместо того, чтобы усовестить расшалившихся чад, сами давали волю праздному любопытству. И что ему, замурошке такому, в родной избе не сидится, и где ноги оставил, и есть ли вообще они у него, ноги-то, или он пеньки прячет под полстью?..

И вот так – почитай во всяком селении, через которое пролегал его путь. Что же будет в большом городе, где, наверное, сто улиц? И на каждой живёт по сто человек?.. Мозоль на языке не нажить бы, пока от всех отболтаешься.

К его большой радости, всё оказалось значительно проще, чем он издали себе представлял. Похоже, торговый Галирад видывал виды, по сравнению с которыми его тележка в настоящие диковины не выходила. Следовало бы ему это понять ещё по поведению стражников, воздержавшихся от никчёмных расспросов. Да, на Коренгу оглядывались. Кто-то удивлённо поднимал брови, неожиданно заметив его или споткнувшись о колесо. Но, на том спасибо, толпа кругом ни разу не собралась.

Так что вскорости молодой венн уже сидел на большой торговой площади, у края шумных рядов, там, где начинались причалы, и смотрел на море и корабли.

Ни того ни другого он никогда прежде не видел. Море было белёсо-голубым и спокойным, даже дремотным, и у него не было края. Лишь острова, неровным полукругом разбросанные в нескольких верстах от города. Такую необъятность ещё надо было постичь, примериться к ней. Непривычный взгляд Коренги помимо воли обшаривал окоём в поисках матёрой суши, он никак не мог отделаться от ощущения, что стоит въехать на горку или влезть на высокое дерево, и «тот» берег непременно появится. Умом он понимал, что это не так, но огромность пространств, таившихся за небоскатом, всё равно не желала укладываться в сознании. Всё же Коренга был сыном сухопутного племени. Его род сидел на речушке по имени Черёмуховый Юг, что бежала лесными чащобами к матери Светыни. Сама же великая Светынь для веннов текла не просто от родников к морю – она струилась из прошлого в будущее, соединяя и в то же время разделяя миры. Если венн хотел послать кого-то «подальше», он мог посоветовать вредному человеку сесть в лодку и уплыть по реке, ибо река мыслилась земным отражением Млечного Пути, не имеющего ни верховий, ни устья, но текущего из одной бесконечности в другую…

Чему в таком случае следовало уподобить море, поистине превосходившее всё ведомое лесному народу?

А ветер!.. Такого ветра, как здесь, тоже никогда не бывает в лесу. Разве на берегу обширного озера – и то отдалённо. Морской ветер не рвал с голвы шапку, не выжимал слёзы из глаз… Но при этом дышал глубинной, удивительной мощью, которая только и может родиться в многодневном полёте над гладью, не чинящей преград.

Дивное и тревожное место, берег солёного моря, не зря почитавшийся у веннов когда-то границей населённой Вселенной!

И можно ли было на самом деле поверить, будто там, за великой водной препоной, кольцом обнимающей мир, находился не предел тверди земной, где можно руками потрогать склонившийся к Земле хрустальный купол Небес, не таинственная грань Исподнего Мира, обиталища грешных душ и Тёмных Богов, – можно ли было на самом деле поверить, будто там лежала точно такая же суша и жили будничной жизнью обычные люди, в точности похожие на самого Коренгу и на обитателей Галирада?..

Никак невозможно. Хотя, судя по всему, поверить было необходимо.

Коренга даже с завистью покосился на своего пса, без лишних раздумий вбиравшего ноздрями запахи горько-пряной морской соли, гниющих водорослей и простора. Счастлив зверь, всё принимающий как должное: так – значит так, значит, так тому и положено быть! У людей столь счастливой способностью наделены только дети, ещё не опутанные знанием и жизненным опытом. И мудрецы, уже вырвавшиеся из этих пут и сумевшие понять: чем больше знаешь, тем чаще напарываешься на нечто, не пролезающее в ворота известных законов; и когда это происходит, нужно брать топор и должным образом подтёсывать ворота, а не пытаться силком вгонять в них окружающий мир. Коренга не был ни ребёнком, ни мудрецом… ни подавно собакой. Просто в отличие от беззаботного пса он ещё и размышлял над увиденным, старался осмыслить…

– Прости, почтенный, – обратился он к пробегавшему мимо разносчику пирожков. – Не скажешь ли, который из кораблей отправляется в страну Нарлак, в город Фойрег?

Белобрысый молодой галирадец для начала бросил псу кусок пирожка, нечаянно развалившегося на лотке. Кобель дёрнулся было за угощением, но тотчас опамятовался и, облизнувшись, отвернул морду.

– Ух, гордый-то, – то ли восхитился, то ли оскорбился пирожник.

– Это я так приучил его, почтенный, – пояснил Коренга, подбирая с земли упавший кусок. – Не все люди добры и порядочны, подобно тебе. Есть и такие, кто отравит чужую собаку просто ради забавы, а я своего пса берегу. Сам видишь, мне без него никак. – Он протянул пирожок кобелю и разрешил: – Ешь.

Лакомство мгновенно исчезло. Пёс даже начал было с надеждой поглядывать на лоток: вдруг ещё что прилетит? – но под строгим взглядом хозяина счёл за благо улечься возле тележки, словно забыв о присутствии щедрого незнакомца.

– В Фойрег? – туповато переспросил галирадец. – А что тебе там, в Фойреге?

Коренга мысленно вздохнул и ответил:

– Там, говорят, чудные нитки для кружев выделывают. Меня мать послала, велела купить.

– По нитки? – удивился парень. – Это ты по нитки в такую даль прёшься?

– У нас, – нахмурился Коренга, – если мать слово говорит, перечить не принято. Так скажи мне, сделай милость, который корабль в Фойрег собирается?

Галирадец, кажется, был настолько ошарашен его объяснением, что даже не поинтересовался: отчего это привередливая рукодельница послала в далёкий путь безногого сына, нешто других не нашлось?

– Во-он те два, – указал он Коренге рукой. – Тот большой аррантский и ещё другой, из камыша связанный, где чёрные люди… Видишь?

– Вижу, – кивнул Коренга. – Спасибо, почтенный.

Глава 3

Море, корабли и добрые люди

Он сразу сделал выбор в пользу аррантского корабля. Наверное, тростниковая лодья тоже на что-то годилась, раз сумела одолеть море, добираясь сюда аж из самой Мономатаны. И вообще, чернокожие мореплаватели, должно быть, о чём-то думали, вверяя ей свою жизнь. Однако крутобокий аррантский корабль выглядел гораздо надёжней. У него небось палуба ровная и прочная, сделанная из досок. Не надо гадать, как это тележка станет переваливаться по выпуклым камышовым связкам, стянутым верёвками… Не говоря уж о навязчивой боязни, что однажды среди ночи эти верёвки непременно развяжутся, пропуская тёмную и холодную воду!

Окончательно решившись, молодой венн въехал на причал, и вблизи аррантский корабль произвёл на него ещё большее впечатление, чем издалека. Как почти все венны, Коренга кое-что понимал в искусстве обращения с деревом и сумел оценить выверенную округлость гладких бортов, за которой – это чувствовалось безошибочно – стоял вековой труд потомственных корабелов. Да, такой корабль был воистину способен из конца в конец пересечь кажущееся бескрайним море и возвратиться обратно, не встретив беды!

И название у судна было хорошее – «Чаграва»[4]. Кому жить в ладах с океаном, если не чайке?

Коренге понравилось даже то, что борт большого корабля был заметно выше причала, так что мостки вели вверх. На широких досках, правда, были набиты поперечные бруски. Они давали опору ногам сильных и здоровых людей – и препятствовали колёсам, по обидному свойству всякого порожка или ступени. Коренга, впрочем, сказал себе, что у аррантов наверняка сыщется гладкий всход, предназначенный для катания бочек. А если даже и нет, то так ли уж затруднит дюжих мореходов его тележка, маленькая и совсем не тяжёлая?

Он подъехал вплотную и с немалым волнением обратился к долговязому парню, стоявшему возле сходен. Судя по ошейнику на шее, парень был рабом. Коренга призадумался, как заговорить с ним, чтобы сразу расположить к себе и не задеть его гордость.

– Скажи, добрый корабельщик, – наконец проговорил он по-аррантски, – с кем бы мне переговорить о поездке на этом поистине славном корабле, если только не врут люди и он вправду направляется в Фойрег?

Языку заморского народа его учил соплеменник – бывалый купец, постигший немало иноземных наречий. Этот человек утверждал, будто получалось у Коренги неплохо, однако с урождённым аррантом до нынешнего дня беседовать молодому венну не приходилось. Проезжая улицами Галирада, он видел аррантов, слышал их молвь и с радостным изумлением убеждался, что, оказывается, впрямь кое-что понимает. Схожее изумление испытывает малое дитятко, когда впервые без помощи взрослых пожарит яичницу и обнаружит, что состряпанное съедобно: «Как настоящая!..»

– Обожди здесь, господин мой, я хозяина поищу, – поклонился раб, и Коренга возликовал, начиная верить в удачу. Зря ли говорила ему мать, когда собирала в дорогу: «Помни, сынок, люди не так глупы и жестоки, как нам иногда кажется. Всюду найдутся готовые помочь тому, в ком видят слабейшего. Хотя бы оттого, что тем самым подтверждается их собственная сила и удаль…»

Неожиданное происшествие, случившееся у края торговых рядов, отвлекло их обоих. Аррантский невольник стоял в ту сторону лицом, и ему достаточно было просто вскинуть глаза. Коренга, заключённый в скорлупу своей тележки, обернулся медленнее. Но и он успел заметить тень человека в серых лохмотьях, невероятно быстро удиравшего за угол большого лабаза. Туда, где начиналась путаница кривых, захламлённых и вонючих проулков, – изнанка изобилия, присущая всякому обширному рынку, тем более прибрежному. Спасительные дебри для разного рода ворья, коему, как известно, где ещё обретаться, если не около торга.

За воришкой тяжело бежал дородный, хорошо одетый сольвенн. Одну руку он простирал вперёд, то ли указывая, то ли грозя кулаком, другой неизвестно зачем придерживал пустое место на поясе, оставшееся от срезанного кошеля.

– Держи вора!..

Что было в том кошеле? Выручка от продажи выставленного на прилавок? Серебро из семейного сундука, взятое порадовать домашних долгожданной покупкой? Дорогое колечко, приобретённое для дочери или жены?.. По мнению Коренги – да, кажется, и большинства окружающих, – сольвенну можно было лишь посочувствовать. Не такому, как он, ловить легконогого и юркого беглеца. Народ, охотно повторявший клич обворованного, в погоню торопился не слишком. А городской стражи, как почему-то всегда в таких случаях происходит, поблизости не наблюдалось. Молодой венн даже заметил кое у кого на лицах улыбки. Так улыбаются люди при виде чужой и очень обидной оплошноти, радостно сознавая, что сами-то не совершили подобного… на этот раз. Коренга и сам близок был к подобной улыбке, ведь его деньги, заботливо собранные роднёй, покоились в надёжнейшем месте, никаким ворам не доступном. Похоже, однако, такая самоуверенность оказалась греховной. Ибо чем ещё объяснить, что сольвенн, запыхавшись, остановился и, озираясь кругом, обратил гневливый взор не на кого иного – именно на него.

– Ты!.. – заорал он, наконец-то оторвав левую руку от пояса. – Спускай живо собаку!.. Спускай, тебе говорят!..

И, поскольку Коренга не сделал никакого движения, лишившийся кошеля подскочил прямо к нему и попытался выхватить поводок. Он, может быть, думал, что выдернуть плетёный ремень из ладони калеки – дело нехитрое, однако ошибся. Пальцы у Коренги были весьма крепкие, и он их не разжал. Да и кобель тотчас возмутился самоуправством. Обернулся и хлопнул по чужой руке челюстями. Не во всю силу, не так, как сделал бы в ярости, отстаивая хозяина, – просто чтоб отвязался… Но надобно знать, что за пасть у веннского волкодава. И какие в этой пасти клыки. Дородный сольвенн взвыл от неожиданности (боль-то ещё не пришла) и отскочил, хватая пропоротую руку здоровой.

– Не держи сердца, почтенный, – извинился Коренга. – Мой пёс к тому не приучен, чтобы за всяким гоняться, на кого ему сторонние люди укажут. Он меня бережёт… Да меня одного только и слушает.

Он был готов засвидетельствовать – а понадобится, и доказать кому угодно – отменную выучку своего мохнатого спутника, дабы каждый мог видеть, что покусанный был сам виноват… но не пришлось. Пока он говорил, галирадец успел оправиться от нового потрясения и в свою очередь открыл рот, собираясь, кажется, заорать. Судя по выражению побагровевшего лица, он был намерен обвинить Коренгу уже во всех своих сегодняшних бедах. И, надо думать, обвинил бы – но в это время с корабельных мостков послышался задорный молодой голос.

– О чём шумим, добрые люди? – весело вопрошал он по-сольвеннски с едва заметным чужим призвуком. – Что за шум, а девки нету?

По сходням спускался хозяин «Чагравы», аррантский купец. Как почти всё его племя, он наголо брил подбородок и оттого казался моложе, чем, наверное, был, а уж голосом обладал вовсе юношеским, чистым и звонким. Народ начал смеяться его оговорке.

– Не «девки», добрый аррант, а «драки». Так у нас бают.

– А в чём разница? – нимало не смутился купец. Зубы у него были ровные, белые. А ноги от сандалий до подола тонкой рубахи – не прикрыты штанами, назло стылому холоду. – Я думаю, – продолжал он, – была бы девка – и драка уж точно была бы… Что же здесь приключилось, почтенные? И в чём винят человека, надумавшего погостить на моём корабле?

Глава 4

Пустяки, не стоящие упоминания

Некоторое время спустя Коренга сидел на берегу, выбрав место поодаль от пристани и шумных рядов, там, где в море падал резвый и говорливый ручей. Он успел попробовать морскую воду на вкус и убедиться, что она была почти пресной. На самом деле тут нечему было дивиться, ведь Галирад выстроили у самого устья Светыни, простиравшей своё течение далеко в воды залива… Тем не менее Коренга был столько наслышан от бывалых людей о горько-крепкой солёности моря, что испытал даже некое разочарование. Чаявши рассола, ощутить на устах пресницу!.. Подспудно огорчало даже то, что Батюшка Океан, часто и почтительно именуемый Грозным да Бурным, не мчался на берег огромными сокрушительными валами, а, наоборот, мирно ластился к суше, словно какое-нибудь безобидное озерко, и ничем не оказывал присущего ему, опять-таки по рассказам бывалых людей, свирепого нрава. «Вот я и освоился, – усмехнувшись про себя, подумал молодой венн. – Только что глазам своим поверить не мог, а теперь уже недоволен. Прямо как дитя, встретившее большую собаку. Боится, руки за спину прячет, а оглянуться не успеешь – виснет на шее, за хвост тянет и в зубы залезть норовит… Пока пёс с горя не рыкнет…»

– Ты уж прости, Хозяин Морской, за дерзкие помыслы, – покаянно проговорил он вслух. – Сделай милость, не казни дурака, дай путешествовать невозбранно!

Море в ответ тихонько плеснуло на берег волной. Кажется, оно не серчало.

Берег здесь был покрыт крупной, обкатанной до гладкости галькой, а кое-где – большими круглобокими валунами. Там и сям громоздились толстые обломки льдин, неведомо как выползшие на сушу. Коренга осторожно провёл между ними тележку, заранее прикидывая, где развернётся, как будет выбираться обратно… Что поделаешь, много было у него хлопот, о которых другие люди, обладатели крепких и ловких тел, даже не подозревали. Он предпочитал думать, что и у них имелись заботы, коих он, увечный, счастливо избегал. К примеру, он мог не опасаться неумеренно драчливых парней, которые, выхлебав лишку пива, искали, о кого бы почесать кулаки. Задираться с калекой – совсем себя не блюсти. Таких конченых людей было на свете всё же немного, и добрые Боги до сих пор Коренгу мимо них проводили…

Морской берег отличался от озёрного ещё и тем, что, несмотря на пресность воды, по её краю совсем не водились кусты. Даже сизая жилистая трава росла в отдалении. Коренга решил про себя, что это из-за суровых бурь, беспощадно хлеставших волнами. Достигнув края воды, он присмотрел было местечко за валуном, чтобы укрыться, как привык укрываться за лесной зеленью. Однако вовремя сообразил, что на пустынном берегу к нему вряд ли кто подойдёт незаметно, и прятаться раздумал.

Пёс, отпущенный с поводка, для начала сунулся мордой ему в руки, потом повернулся и, косясь на хозяина, прихватил зубами угол кожаной попонки. «Надоела, сил нет! – внятно говорил его взгляд. – Может, снимешь уже наконец? Размяться охота…»

Коренга потянулся было к завязкам, но сразу одумался и опустил руки. Если кто всё же подсмотрит за ним самим, это ущемит лишь его стыдливость, беспомощную стыдливость заскорбыша[5]. И не более. А вот короткое послабление любимцу могло обернуться погибелью всего путешествия. Путешествия, в которое Коренгу с надеждой снаряжали не только мать с отцом – целый род. Все дети Кокорины.

И он со вздохом взъерошил косматую лобастую голову:

– Прости, Торон[6]. Рано ещё. Уж ты, малыш, потерпи…

Понятливый пёс тоже вздохнул – что ж, дескать, хоть и тошно, а потерплю, коли велишь! – и, оскальзываясь когтями, полез через торос вынюхивать нечто интересное на той стороне. Коренга знал, что кобель обязательно предупредит его о чужом человеке, и не стал больше оглядываться. Повозившись в тележке, он что-то сдвинул под собой, отщёлкнул, открепил… И осторожно выволок довольно объёмистый черпачок, особым образом устроенный и снабжённый непроливаемой крышкой.

Это было ухищрение против ещё одного скаредного[7] свойства его никчёмного тела. Плотские отходы не желали удерживаться внутри, смирно дожидаясь посещения нужника или иного укромного места. Всё так и шло своим чередом, большей частью, конечно, очень некстати. Спасибо отцу, которого несчастье первенца превратило в великого изобретчика! Придуманный батюшкой черпачок избавил Коренгу от ежечасных и притом постыдных мучений. Пустяк вроде бы. Даже смешной. Особенно в глазах здорового человека, чьи черева радостно принимают пищу и после спокойно, с достоинством опорожняются. А вот Коренга без этого пустяка даже за околицу своей деревни вряд ли выбрался бы. Не говоря уже ни о каком Галираде, подавно о Фойреге за морем!

И получалось, что от не стоящего упоминания пустяка зависела судьба целого рода, называвшего себя Кокориными детьми. Кому смех – а оно вон как в жизни бывает.

Коренга разрыл гальку руками и складной лопаткой, сохранявшейся в его доброй тележке. Опорожнил черпачок, сполоснул в луже, устроил на прежнее место и заровнял ямку. Голоногий купец, хозяин «Чагравы», в очередной раз подтвердил славу своего племени, гласившую, что арранта никто не превзойдёт в умении болтать языком. Он не только всех зевак, но даже самого обворованного заставил смеяться над происшедшим. Коренгу сразу забыли винить в том, чо он не спустил пса догонять скрывшегося татя. По зрелом размышлении, впрочем, молодой венн умерил свою признательность купцу. Он понимал: аррант взял его сторону не оттого, что уверился в праведности его поступка, а скорее из нежелания лишаться гостя на своём корабле… и с ним платы, которую тот мог принести.

Эта самая плата, кстати, теперь заставляла Коренгу с гораздо меньшим ужасом думать о воде, собиравшейся просочиться между тростниковыми вязанками корабля чернокожих. Может быть, он всё-таки сделал ошибку, выбрав аррантское судно?.. Купец Ириллир, похоже, сразу смекнул, что Коренга нипочём не расстанется со своим псом, и… для начала наотрез отказался брать его на корабль.

«До Фойрега – четверо суток пути, – сообщил он венну. – Что же, твой кобель на палубе будет гадить всё это время? И потом, я только что вполне убедился в остроте его зубов и превосходной свирепости нрава. Он же мне всех людей сразу перекусает! Ну и кто, по-твоему, будет с парусом управляться, когда навалится шторм?»

Коренга уже знал: «нет» в устах оборотистого купца означает, скорее всего, «давай поторгуемся». Так оно и получилось. В конце концов он добился для Торона места на корабле, отсчитав Ириллиру за своего спутника вдвое большую цену, чем за себя самого. Правда, три четверти этих денег аррант посулился вернуть, если до самого Фойрега пёс не осквернит палубу и ни разу никого не укусит. Посулился – но как знать?.. Мужик он, судя по всему, был прижимистый. Загомзит денежки, поди их с него потом получи. Так что венн с ними мысленно попрощался.

«Ещё кое-что, – пряча серебро, сказал Коренге купец. – Ты – гость корабля, честно оплативший плавание, и можешь для удобства находиться в покойчике. Они там, внизу, тебе покажут, где место есть. А вот пёс твой, прости, уж пускай побудет на палубе. Многие стремятся плавать со мной, и не в последнюю очередь оттого, что корабль у меня чистый, не провонявший ни тухлой рыбой, ни свиньями в клетках. Как я объясню достойным гостям, почему с некоторых пор у меня всё в собачьей шерсти и по углам псиной разит?»

«Ну тогда и я с ним на палубе буду», – мгновенно ответил Коренга, и аррант пожал плечами: поступай, дескать, как знаешь. Лишь позже молодой венн смекнул, что купец, выторговав у него приличный залог на случай осквернения и покусов, не иначе как примеривался выманить ещё денежек за покойчик под обещание, что там не останется ни запаха, ни клоков пёсьего пуха. Ириллир определённо был не дурак, значит, должен был видеть, что пёс у Коренги добротно ухожен и совсем не вонюч. Не какая-нибудь шавка смердящая. Теперь Коренга слегка досадовал на себя за оплошность. С другой стороны, обещанные покойчики для удобства гостей располагались «внизу». Стало быть, опять по другую сторону крутых корабельных лесенок и высоких порожков. Поди достигни… Разве только от смерти спасаясь…

Коренга понимал, что купец, скорее всего, не насмешничал. Просто у него самого имелись две ноги, и обе здоровые. Молодой венн подставил лицо ветру и подумал о том, что в открытом море на палубе будет, наверное, холодно. Что ж… Вряд ли много холодней, чем зимой в лесу во время падеры[8]. А её, падеру эту, они с Тороном не раз посрамляли.

Ещё ему вспомнилось, как, разговаривая с аррантом, он вновь покосился на мономатанский корабль… И увидел любопытную козу, выглядывавшую из тростниковой же круглой надстройки на палубе. Коза жевала лиственный веник и выглядела довольной, бодрой и нимало не удручённой жизнью на корабле. Закутанный в шубу мономатанец походя дотянулся и почесал ей лоб, коза доверчиво к нему потянулась… Может, Коренга всё-таки сделал ошибку? Может, чернокожие были сердечными и простыми людьми, уважавшими доброе зверьё, а их непривычная с виду лодья вовсе не собиралась разваливаться посреди моря?.. И Коренге следовало немедля забрать у Ириллира свои денежки, оставив несколько сребреников «за обиду», и со всех пёсьих лап и тележных колёс поспешать на мономатанское судно?..

Может. И даже наверное. Одна беда – родное племя Коренги славилось тем, что, ударив по рукам, от уговора не пятило.

– Назад из Фойрега непременно с мономатанцами поплыву, – хмуро пообещал он вслух то ли серому валуну, то ли ямке, которую только что закопал…

Торон, сопевший и царапавший что-то когтями на той стороне ледяного тороса, услышал слово «назад», громко фыркнул и проворно предстал перед хозяином. Коренга взял его на поводок и поехал обратно в город. Как бы то ни было, сказал он себе, корабль Ириллира, стылая палуба и прочие досады – это не навсегда. До столицы страны Нарлак всего четверо суток пути морем. Только-то. А там, в совсем уже чужедальней земле, чего доброго начнётся такое, что и сольвеннский Галирад родным домом покажется, и смешно будет вспомнить, как волновали его глупые пустяки вроде выбора правильного корабля!

И всё-таки он не мог отделаться от ощущения, что к его рассуждениям незримо прислушивалась сама Хозяйка Судеб. Прислушивалась, качала головой, усмехалась. А веретено в неутомимой руке плясало, кружилось, принимало только что выпряденную нить…

Глава 5

Вспомнить да улыбнуться

Ириллир собирался отправиться в путь назавтра, ближе к полудню, когда, по его словам, ветра и порождаемые луной токи морских приливов будут сочетаться благоприятней всего. В чём тут дело, Коренга не особенно понял, но размеренное дыхание моря, происходившее два раза в сутки, было замечено им и показалось величественным, и он решил, что многоопытный аррант, верно, знал, о чём говорил.

Между тем день едва успел приблизиться к середине, ещё далеко было даже до вечера, не говоря уже о завтрашнем полудне. Коренга решил немного посмотреть город. «Помни, зачем пустился в дорогу, но и по сторонам зорче оглядывайся! – наставляла его бабушка. – Вернёшься, нас, старых, дивными сказками позабавишь!»

Ему не понадобилось спрашивать дорогу, чтобы добраться до крома. Славная крепость, господствовавшая над Галирадом, и без того была видна отовсюду. Гроза врагам, а жителям города и окрестных земель – оплот и заступа. Коренга даже подождал некоторое время против раскрытых настежь ворот, думая ненароком увидеть государя кнеса или госпожу кнесинку, но те так и не показались. Может, в хоромах сидели, а может, выехали куда… Коренгу посетила отчаянная мысль спросить отроков, стоявших у ворот при оружии, дома ли славные правители города. Подумав, он счёл такой расспрос неподобным и, ещё чуть-чуть подождав, молча покатил дальше.

Часть улиц была застроена жилыми дворами. Там было тихо и чисто, но из-под любой калитки могла вылететь не в меру воинственная собака, почитающая «своим» не только двор за забором, но и улицу перед ним. Одни псы бешеным лаем провожали тележку и веннского кобеля, другие встречали. Нападать они не дерзали, но Коренге скоро надоел беспрестанный брёх, и он свернул назад к пристани, к торговым рядам.

Здесь было шумно, а под колёсами хрустела ореховая скорлупа. Зато улицы состояли из сплошных мастерских, зачастую посвящённых ремёслам, о которых слыхом не слыхивали в веннских лесах. Например, можно было увидеть вывеску в виде белого развёрнутого листа и при нём – перо да чернильницу. Или нечто даже более диковинное, вроде резного изображения пышного кренделя, усыпанного орехами и маком… Коренга не первый день был в пути, успел насмотреться на погосты с их постоялыми дворами, где жизнь и достаток определялись числом проезжих гостей. И всё-таки не мог до конца привыкнуть к тому, что хлеб пекли не просто для себя, но ещё на продажу.

Как это – хлеб продавать?.. А вот люди продавали, и ничего, и не разверзались над ними гневные Небеса. И он, Коренга, тот хлеб покупал и ел, и тоже ничего, даже и живот узлом не скрутило…

Зачастую искусники работали прямо на виду. Возле каждого легко можно было просидеть весь остаток дня, зачарованно наблюдая. И конечно, почти при каждой мастерской тоже обитала собака, но здешние псы были мудрей визгливых шавок и одуревших на привязи цепняков, стороживших дворы. Они явно привыкли, что мимо день-деньской снуют самые разные люди. А с людьми – их четвероноие спутники. Каждого гонять начинать, это что же получится? И разбойники-псы мирно полёживали у хозяйских порогов, притворяясь, будто ничего кругом не видят, не слышат.

Коренга знал: любая лавочка здесь была такова, что, заглянув внутрь, непременно увидишь вещицу, с которой окажется невозможно расстаться. Как именно это происходит, он успел понять ещё по дороге сюда, бывая в людных селениях и беседуя с ремесленниками, надеющимися продать свой товар. До сих пор молодого венна выручала наследная нелюбовь его племени к принятию поспешных решений… и привычка мысленно оглядываться на оставшихся дома, заново вслушиваясь в наставления старших, подходящие к случаю.

Правду молвить, наставления были весьма противоречивого свойства. «Деньгам веди строгий счёт, – вразумлял дедушка. – Половину сразу отложи и храни свято: пригодится уплатить тому человеку. Да помни, что сперва тебе надлежит его отыскать. А после – вернуться назад…»

«Но и себя побаловать не забывай, – шептала мать, гладя русую голову первенца, которого, как она понимала, ей предстояло, может быть, проводить навсегда. – Серебро придёт и уйдёт, его могут украсть или неправдой выманить у тебя. А так хоть останется, о чём вспомнить да улыбнуться…»

Дедушкина мудрость, твёрдо хранимая в памяти, помогла Коренге миновать лавку горшечника, хотя миски и кружки, выставленные на продажу, были сплошь таковы, что снятое молоко, налитое в них, должно было сразу обернуться толстыми сливками, а крапивные щи – превратиться самое меньшее в густой мясной взвар. Почтенный гончар даже не нахваливал изделия своих рук. Он просто сидел за длинным дощатым столом, разрисовывая белую посуду зелёной, красной и голубой краской. Высохнет краска, потом побывает в печном жару… То-то весело будет по очереди запускать ложки в такую мису, выставленную на стол! «Домой привезу… – размечтался было Коренга. Вспомнил строгого дедушку и оборвал себя: – На обратном пути!»

Рядом располагалась мастерская гранильщика. Здесь торговали дивными самоцветами, сулившими оборону от недоброго глаза, от болезни и яда… и, между прочим, от опасностей дальней дороги. Эту лавку миновать оказалось проще. Рубаха Коренги была щедро снабжена вышивкой, сделанной материнской рукой. Из тела, облачённого в такую рубаху, поди-ка вытряхни душу. А под рубахой на груди покоились обереги, хранившие ещё прапрадеда. И оттого Коренга не особенно верил в дивную благую силу камней, покупаемых у чужих людей на торгу.

Далее прямо на улице стояла палатка торговца пряностями. Запахи она источала всё такие, что Торон замотал головой и несколько раз смачно чихнул, а сам Коренга подумал: если приправы соответствовали своим ароматам, с ними можно было уплетать за обе щёки опилки. Его племя любило сдабривать пищу укропом, купырьем да шаружником[9]; вот бы привезти домой по горстке всего, что благоухало в палатке, и пусть бы мать позабавилась, разбираясь, что лучше подойдёт к тушёному зайцу, что добавит вкусу квашеным груздям, а что – медовому тесту…

От таких мыслей у Коренги заворчало в животе, он понял, что здорово проголодался. А тут ещё из палатки, сопровождая разборчивого покупателя, вышел сам продавец. Вместе они высыпали щепоточку чего-то чёрного в небольшую склянку с водой, покупатель с силой взболтал помутневшую смесь, долго нюхал её, рассматривал на свет, даже вылил немного себе на ладонь… И наконец довольно кивнул и направился обратно в палатку, видимо убедившись: товар не подделка, душистые крупинки вправду намолоты из заморского ореха, а не скатаны за углом из глины с отрубями и маслом. Коренга поймал себя на том, что придерживает пса, собираясь последовать за покупателем пряностей… И вновь сурово усмирил несвоевременное желание: «На обратном пути!»

Кобель ретиво повлёк его дальше, радуясь избавлению от немыслимых запахов… И вот тут Коренга резко дёрнул поводок, останавливая тележку. Потому что неподалёку от палатки, возле глухой длинной стены какого-то дома, стоял простой деревянный прилавок, а на нём…

Вот это и называлось – попался.

Бродил, значит, бродил себе по торговым улицам и рядам и думал уже, будто все искушения одолел. И вот – на тебе пожалуйста. Такое, мимо чего пройти ну никак невозможно.

На прилавке ровными рядами, корешками вверх, лежали книги. Самые настоящие книги. Десятка два разных. А может, даже целых три…

За прилавком на деревянной скамеечке сидел пожилой осанистый продавец. И разумеется, тоже читал книгу. Читал, не водя пальцем по строкам, даже губами не шевеля… И временами весело улыбался чему-то.

Читать Коренгу приохотил тот же купец, что выучил его худо-бедно изъясняться на чужих языках. Приохотил, понятия не имея, что грамота перевернёт всю жизнь нечаянного ученика и в итоге отправит его за тридевять земель в это самое путешествие. И сделала это одна-единственная книга, которую до сих пор Коренге довелось держать на коленях. Книжка-всезнайка[10] о разных чудесах, постигнутых мудрецами ближних и дальних земель… Ну и написанная, само собой, наиглавнейшим мудрецом среди прочих.

Коренге было известно со слов соплеменника, что книг на свете, вообще-то, превеликое множество, что повествуют они каждая о своём… и к тому же порой различаются между собою не меньше, чем добрый мёд, собранный с донниковых лугов, – и сладенькая кашица, которую вороватые торговцы порой всучивают людям, не знающим толку. То есть умом он всё это понимал… И тем не менее замер, не в силах отвести взгляд от прилавка, покоившего, как ему казалось в это мгновение, все тайны Вселенной.

Он даже удивился про себя тому, что люди – галирадцы и приезжие – шли себе мимо, кто мельком взглядывая на лоток, кто вовсе не обращая внимания… вместо того чтобы, отталкивая друг дружку, наперебой устремиться к сокровищам, выставленным на продажу… Как он, Коренга, непременно поступил бы, будь у него денег в изобилии… да побольше места в тележке…

…Какое там – если бы он хоть просто стоял, как все они, на прямых, длинных и сильных ногах и мог, как любой из них, свободно заглянуть на этот самый прилавок. Находившийся, так уж оно получалось, примерно на высоте его носа…

– Воистину, в добрый час ты сюда пожаловал, друг мой.

Коренга даже не сразу сообразил, что торговец закрыл книгу, которую читал, и обращается к нему. А тот, похоже, успел вполне оценить и хитроумную тележку молодого венна, и его жгучее любопытство.

– Я вижу, – продолжал он, – ты из тех, кто восполняет телесную скорбь деятельной работой ума. Поведай же мне, что тебя влечёт сильнее всего, и я отвечу, есть ли у меня книги об этом. Может быть, тебя занимает устроение полезных механизмов? А может, тебе покажутся небезынтересными разыскания достославных умельцев, посвятивших свои дни укрощению и обучению всяческого зверья? Или, как человек путешествующий, ты любишь читать о дальних и диковинных странах?

Он знал, как болезненно обидчивы бывают увечные. И оттого не стал предлагать Коренге лечебники, в изобилии имевшиеся на прилавке. Коренга же так разволновался, что не сразу сумел вымолвить разумное слово в ответ.

– Мне бы… о том, как птицы летают, – выдохнул он наконец, забыв учтиво поздороваться, торопясь и мало не помирая от страха, что чудесный лоток вот сейчас вдруг развеется в воздухе и пропадёт, точно полуденный морок. – И ещё… про звёзды.

– Птицы, птицы. – Книготорговец привстал, оглядывая прилавок, потом протянул руку. Коренга замер в сладком предвкушении, равного которому он, кажется, в своей жизни ещё не испытывал – ну, разве когда отец посадил его в эту самую тележку и колёса примяли траву, впервые стронувшись с места. – Вот, держи, друг мой. Здесь немало рассказывается о перелётах различных птиц и о том, какая в какой стране проводит лето и зиму.

Коренга отчаянно покраснел.

– Прости, уважаемый, я неправильно объяснил. Мне бы о том… ну… как они крыльями машут и в воздухе держатся.

– Таких у меня нет, – покачал головой галирадец. – И, будучи человеком вполне осведомлённым в том, чем занимаюсь, я даже не слыхал о подобных, так что, наверное, они ещё не написаны. А что до звёзд… Ты желаешь разобраться в искусстве предсказания судеб – или узнать нечто полезное для мореходов и иных странствующих в ночи?

– Для странствующих… в ночи, – окончательно смутившись, выдавил Коренга.

Его беспокойство передалось псу, Торон оглянулся, потом подошёл и встал рядом с хозяином – никому не грозя, просто на случай, если начнёт кто обижать. Коренга беспамятным движением положил руку на мохнатую холку, успокаивая любимца.

Между тем торговец вытянул из невидимого калеке ряда книгу толщиной примерно в два пальца, одетую, точно в дорогой кафтан, в нарядную тёмно-синюю кожаную обложку.

– Вот, – пояснил он, явно довольный. – Эта книга, «Праведное звездословие», попала ко мне совсем недавно, так что сам я её ещё не прочёл. Знаю только, что её написал один из учёнейших сынов просвещённой Аррантиады, посвятивший немало трудов столь разным областям знания, как течение рек и происхождение подземных пещер. Теперь же, говорят, он предался важнейшему свершению своей жизни, оправдывая давным-давно полученное прозвание: Кимнот Звездознатец. В краткой записке, предваряющей книгу, он сулится поведать о расположении созвездий и отдельных светил, привести забытые и новые имена каждого, объяснить свойства звёзд и законы их движения по небесному своду…

Года три назад младшая ребятня вывезла Коренгу за околицу покататься на саночках. Один за другим мальчишки пускались с высокой горы над рекой, вопя от восторга и от страха, спрятанного за восторгом, а он сидел наверху, закутанный в тёплую шубу, и смотрел на веселье со стороны. Потом случилось то, что неминуемо должно было случиться. Он терпеливо дождался, когда ребята умаются влезать обратно на кручу и отвлекутся, затеют кидаться снежками. Неловко взгромоздился на оставленные кем-то санки… и оттолкнулся что было силы ладонями в рукавицах – вниз, вниз, пока не схватились!.. И лишь запоздало сообразил, что у всех, кроме него, было по паре сильных ног, способных направлять бег санок и замедлять его, не давая становиться опасным. Он на всю жизнь запомнил тот неостановимый полёт по ледяной крутизне, визг полозьев, прерывавшийся, когда санки вправду взлетали на каком-нибудь бугорке… странно спокойную мысль о погибели, вероятно ожидавшей внизу… и – главенствующее надо всем – острое, точно боль, ощущение, что от него ничего уже не зависит.

Мог ли он предполагать, что это чувство подстережёт его в таком чинном, пристойном и вроде бы далёком от безумных забав месте, как торговая улица стольного Галирада! Да ещё у прилавка, где торговали – добро бы хмельным вином или заморским дурманом, а то – умными книгами!..

К его чести надо заметить, что он всё же попытался остановиться. Как-то ведь он жил до сих пор и без книги этого Кимнота, и ничего, и звёзды исправно водили его зимними ночами по лесу, знать не зная о разных именах и толкованиях, что давали им где-то за морем!..

Что поделаешь, видно, три минувших года не пошли ему впрок. Голос рассудка, как и тогда, прозвучал слабо и неуверенно и скоро затих. Коренга сказал себе, что в путешествии до Фойрега Торон, без сомнения, ни разу никого не укусит и подавно не запачкает палубу, а значит Ириллир по прибытии вернёт ему немалые деньги… – как же может быть, чтобы не вернул? Непременно вернёт! И он спросил, постаравшись, чтобы голос не слишком заметно дрожал:

– Сколько она стоит, почтенный?

Ко всем известной харчевнице Любочаде, у которой любили останавливаться венны, Коренга не поехал. Были у него на то свои причины, о которых он стал бы правдиво рассказывать, пожалуй только спасаясь от смерти, и здесь речь не о них. Назавтра он ни в коем случае не собирался спать до полудня, так что вроде бы мог не бояться упустить корабль Ириллира, тем не менее удаляться от причалов ему совсем не хотелось. Поэтому он заранее – ещё когда выбирал судно для путешествия – присмотрел заведение возле самого берега. Оно было украшено вывеской в виде парусной лодки, в которую двое рыбаков затаскивали отягощённую сеть, и называлось, сколько он понял, «Утренний улов».

И теперь Коренга направился прямо туда, справедливо решив, что приключений и сумасбродств на сегодня довольно. Название харчевни, помимо прочего, сулило еду из диковинных морских тварей. Он отведает этой еды и завалится спать. Может, даже и книгу, надёжно спрятанную в ногах, успеет открыть…

Он уже принюхивался к действительно чудесным запахам, доносившимся из открытых настежь дверей, когда его отвлёк голос зазывалы, надрывавшегося возле одной из палаток.

– Живое узорочье![11] Живое узорочье! – бойко и весело выкликал горластый парнишка. Коренга, привыкший без конца сравнивать себя с другими людьми, сразу подумал, что у него уж точно не получилось бы так громко кричать. – Всего четверть сребреника, любезные, и вы увидите живое узорочье! Человека из далёкой страны, где у людей вместо родинок на коже сами собой проступают неведомые письмена! Всего четверть сребреника, любезные! И десять сребреников – тому, кто сумеет хоть что-нибудь разгадать!

Ещё утром Коренга задохнулся бы от ужаса при мысли о растрате полновесного четвертака – цены дневного пропитания – ради удовлетворения бездельного любопытства. Недопустимая роскошь. Особенно в самом начале пути, когда следует беречь каждый грошик на случай непредвиденных обстоятельств, могущих разразиться назавтра!

Но то было утром. Теперь плата за погляд показалась молодому венну совершенно ничтожной по сравнению с теми деньгами, что он отвалил за книгу о звёздах. «Да будь что будет! – мысленно махнул он рукой. – Семь бед – один ответ!»

И обратился к горожанину, как раз выходившему из палатки:

– Скажи, добрый господин мой, ведь ты уже там побывал…

– Эге, чего захотел! – Галирадец отрицательным жестом выставил развёрнутую ладонь. – Заплати денежку да сам и смотри, а я тебе задарма не рассказчик!

Это было обидно и несправедливо, и Коренга ответил:

– Я как раз собирался заплатить и взглянуть. А у тебя хотел только спросить, сможет ли туда моя тележка проехать.

Сольвенн окинул Коренгу взглядом и вдруг захохотал:

– Да тебя, каженика[12], впору самого за деньги показывать!..

Венн пожал плечами.

– Есть люди, – проговорил он, – взглянуть на которых приезжают издалека, хотя бы ради их телесного безобразия. А есть и другие, которые даже и с придачей никому вокруг не нужны.

Сколько он видел мужиков вроде этого сольвенна, все они были похожи в одном. На какое-нибудь доброе и полезное дело их медленный разум раскачивался неповоротливо и неохотно. Зато обиду, вольную или невольную, эти люди чуяли за версту. И в драку лезли немедля. И меньше всего памятовали при этом, что первыми затеяли ссору.

– Да я тебя!.. – задохнулся галирадец, подаваясь вперёд.

Рука Коренги мгновенно нырнула под переднюю крышку тележки, к правой ноге… Торон уже стоял рядом, неприветливо поглядывая на задиру. На счастье, тот был не один, но с приятелем – то ли от природы более здравым, то ли просто меньше выпившим пива. Этому приятелю явно не улыбалось извлекать забияку из зубов лесного волкодава. Он сумел перехватить дружка и как-то увести его прочь. Проделал он это тихо и ловко, похоже, не в первый раз. Коренга разжал пальцы, выпуская схваченный было кожаный ремешок. Он часто дышал, сердце сильно билось в груди. Ему было стыдно. Хорош храбрец, который только и способен проявлять свою храбрость, пока заступник рядом стоит!.. Коренга покосился на Торона. Мало того что, едва прибыв в Галирад, он страшные деньги ухнул за книгу, никоим образом цель его путешествия не приближавшую. Деньги, в конце концов, как ушли, так и обратно придут; в Нарлаке он либо обойдётся без них, как веками обходился его народ, либо заработает… хотя бы и показывая на торгу, на что в действительности способен безногий калека! А вот то, что ради возможности колупнуть скудного разумом сольвенна он мало не прозакладывал своё главное, ни в каких деньгах не исчисляемое богатство… Своего побратима…

Это ему навряд ли простится.

Надо ли объяснять, что смотреть на «жвое узорочье» Коренге решительно расхотелось. А то не знал он, что на свете есть люди, ещё более, чем он сам, искажённые жизненным злосчастьем или чьей-то жестокостью! Он проехал мимо палатки и весёлого зазывалы, лишнего раза в ту сторону не посмотрев. Прав был дедушка. Деньгам следовало вести строгий учёт.

Глава 6

Стряпуха и вышибала

При дверях «Утреннего улова» стоял вышибала. Что тут поделаешь! Всякое место, где незнакомые друг с другом люди сходятся за едой и, главное, за питьём, нуждается в особом человеке, на которого возложен порядок. И лучше, если наружность у этого человека будет такая, чтобы неумеренные пьянчужки и буйные любители потасовок сразу сворачивали в сторонку. Вышибала «Утреннего улова» был не слишком высокого роста, зато необъятен в плечах и груди, и чувствовалось, что вовсе не сало распирало на нём полушубок. К тому же судьба наградила его нижней челюстью, слегка выступавшей вперёд верхней. Вкупе с нахмуренными бровями это могло у кого угодно отбить охоту идти безобразничать именно сюда. Вышибала ещё и стриг волосы с бородой весьма коротко, явно затем, чтобы не сгрёб пятернёй озлобленный враг. Колючая щетина не только не скрывала свирепого подбородка, но, напротив, подчёркивала. Как тут не оробеть?.. Впрочем, Коренга заметил одобрительный взгляд, вроде брошенный суровым стражем на его пса. И на всякий случай решил испытать сольвенна примерно так, как у него дома от века испытывали явившегося в избу жениха. Это делалось просто. Коренга подъехал на тележке вплотную – и не стал одёргивать любознательного Торона, когда тот потянулся обнюхать сапоги вышибалы, а потом и его руку.

Он не ошибся. Неприступный с виду дядька сразу заулыбался, подставляя собачьему носу ладонь.

– Что, малыш, моей пахнет?.. Нюхай, нюхай, не жалко… – И пояснил уже для Коренги: – Только взял сучонку трёхмесячную. Подрастёт, помощницей будет… Твоего удальца как звать-то?

Такова людская природа. Ценитель собак обязательно спросит другого охотника[13] об имени питомца, хотя сам заранее знает, что истинного имени ему, конечно же, не откроют.

– Звягой[14] зову, добрый господин мой, как же ещё его звать, – привычно соврал молодой венн. – А скажи, сделай милость, найдётся ли при этой славной харчевне какой-нибудь дворик, где сидят гости, приверженные вольному воздуху, и откуда ты не погонишь путешествующего с собакой?

Ибо дверь «Утреннего улова» была снабжена, по обыкновению всякой двери, порожком. Не в локоть высотой, как в правильной веннской избе, а всего в пядь, чтобы легко перешагивали даже отягощённые пищей и пивом… Но и пядь была одолима для маленьких колёс только при последней нужде. Вышибала нахмурился было, но после мгновенного недоумения всё понял. Правду люди говорят: кому и понимать нужды увечного, если не опытному бойцу!

– Заверни за угол, увидишь ворота, – указал он рукой. – Заезжай смело, я к тебе девку пришлю.

Такой дворик есть примета харчевни, которая славится отменной готовкой, а рачительный хозяин не желает упускать гостей из-за тесноты под своим кровом. Коренга осторожно миновал ворота и оказался в чистой маленькой выгородке, замощённой, ради изгнания сырости, горбылями. Здесь стоял длинный струганый стол и при нём – прочные скамьи, сделанные из половинок бревна и гладких тёсаных пней.

– Э-э! С псиной куда!.. – сразу заворчал на Коренгу один из мужчин, стучавших ложками за столом.

– Мне страж здешний позволил, – негромко ответил молодой венн. Впрочем, больше ни с кем сегодня ссориться он не хотел и уже готов был развернуться, чтобы купить себе на торгу простокваши да пирожков… когда за него неожиданно заступились.

– Вечно ты, Кухта, всем недоволен, – подал голос другой сольвенн, помоложе. Он был очень крепок телом и широкоплеч, один глаз скрывала кожаная повязка, да и вторым он видел, судя по всему, еле-еле. Рядом с ним сидели друзья, он выглядел уважаемым и известным. – Чем тебе собака не угодила? Не в мису же к тебе морду суёт. А парню без неё никуда, она его тележку таскает. Что ему теперь, на улице хлеб жевать?

«Каков ни будь урод, а хлеб несёт в рот…» – вспомнилось Коренге.

Названный Кухтой буркнул что-то и продолжал есть, глядя в сторону. То ли спорить не захотел, то ли усовестился.

– И собака-то, сразу видно, вежливая, мирная, не кусается, – добавил кто-то из друзей одноглазого.

Ждать, пока грозный охранник выполнит обещание, пришлось недолго. Коренга только-только устроился и огляделся, когда бухнула боковая дверь харчевни и наружу выскочила стряпуха. Это была кудрявая девчонка помоложе самого Коренги, лет пятнадцати, а может, четырнадцати. Потеплевшее солнце уже успело от души нацеловать её, украсив нос и щёки веснушками. И выскочила она во дворик очень по-девчоночьи – чуть не спиной вперёд, ещё оглядываясь и продолжая весело болтать с кем-то, оставшимся внутри. А поскольку Коренга, не желая утруждать добрых людей пустой беготнёй, устроился возле самой этой двери, она и налетела не глядючи прямо на Торона. И, кажется, даже не поняла в первый миг, во что ткнулась коленками, – в такое мягкое, тёплое да пушистое.

– Ой! – пискнула она затем, глаза сделались круглые, а из рук выпала меховая безрукавка, захваченная с собой.

Коренга не стал дожидаться, пока девушка испугается по-настоящему.

– Не сердись, добрая красавица, пёсик не тронет, – заверил он поспешно. – Он ласковый у меня. И умница. И лапку даёт…

Понятливый кобель сразу протянул юной стряпухе широченную мохнатую лапу. При этом он улыбался во все сорок два зуба, как бы говоря: «Да что ты, в самом деле, сестрёнка! Никто в мыслях не держал тебе обиду чинить…»

Одноглазый и его друзья засмеялись, погодя хмыкнул даже Кухта.

Девушка не без робости приняла тяжёлую когтистую пятерню… Тут же разом перестала бояться и живо присела на корточки – почесать кобелю шею. Торон, чья голова оказалась изрядно повыше её лица, немедленно обнюхал и со вкусом облизал её пальцы, пахнувшие съестным, окончательно закрепляя знакомство. Впрочем, когда рука девушки ненароком коснулась было попонки – кобель легко отстранился.

– И на это не сердись, милая, – сказал Коренга. – Так уж приучен. Там, по зепям[15], добро всякое, да и деньги лежат… Никто чтобы не касался.

Она понимающе покивала, в полном восторге глядя на могучего и, оказывается, такого дружелюбного пса. Потом тряхнула рыжеватыми кудрями и словно вспомнила, зачем выбежала во двор:

– А тебе, гость желанный, чего принести-то?

– Мне, – сказал Коренга, – позволь отведать какой-нибудь рыбки, что любят у вас, на морском берегу, а в наших лесах не найдёшь. – И смущённо улыбнулся: – Только, сделай милость, мисочку поменьше возьми, а то кабы мне, слабосильному, не облакомиться! Ну и для пёсика, если найдётся, каши вчерашней… или там котёл вылизать… И если туда случайно ещё косточка какая завалится… Ты только не думай, я к тебе не за милостью, сколько скажешь, столько и заплачу!