Наш китайский бизнес (сборник) Рубина Дина
– Не стоит, – сказала ему Зяма. – Поди сюда, не мельтеши. Это просто пастух гонит стадо коз…
То и дело старик палкой подправлял полубег какой-нибудь козочки. Бренча колокольцами, те объедали по пути кустики и были – издали – очень милы: буколическая картинка, сельский пейзаж.
– Вот так они съели всю страну, эти их козы, – сказала Зяма Кондрату, – пока здесь не было хозяев…
– А ведь он мог бы сейчас меня убить? – задумчиво спросила она пса. – Теоретически? Выхватить из-за пазухи своей рубахи пистолет, а? И пристрелить… Теоретически – да. Он вовсе не так стар, а оружием наводнены и Иудея и Самария… А что, Кондрашук, ведь это ему – как чихнуть раз. Мужчин наших сейчас нет, разве что Арье в своей лавочке, да от него какой толк… Два-три солдатика у ворот – до них отсюда не докричишься, да и не успеют добежать… Ей-богу, странные люди эти арабы… Нет, конечно, потом наши спустились бы в Рамаллу и переколотили все окна, и перевернули бы все машины, их бы усмиряла наша доблестная армия. Потом наши основали бы где-то поблизости новое поселение: Неве-Зьяма, или Гиват-Зьяма, или Кфар-Зьяма… Да что там! – почету мне было бы навалом… И евреи – странные люди, Кондрашук… Вообще, с людьми, согласись, не все в порядке…
Пока пастух перегонял мимо «караванов» свое стадо, пес стоял рядом с хозяйкой, дрожа от возбуждения и полаивая – вероятно, оскорблял большую пастушью собаку, рыжую, короткошерстую и молчаливую…
– А я могла бы его убить? – спросила вдруг женщина сама себя. И самой себе ответила твердо: – Да. Теоретически…
Тень уже поджималась к сваям вагончика, вот-вот нырнет под него и вынырнет по другую сторону. Солнце палило дорожку, выметая над нею бабочек и мух. Гудение пчел стало тихим и сонным.
Зяма захлопнула «Иудейскую войну», поднялась и занесла в вагончик табурет.
– Ну, – сказала она, надевая соломенную шляпу. – Надо и честь знать. Вспомним долг матери семейства.
И они стали подниматься в гору под палящим солнцем, то и дело останавливаясь, вываливая языки и шумно дыша…
В лавке Арье гудел кондиционер и было необычно многолюдно для середины дня, целых три человека. Солдат, строительный подрядчик Шрага (в поселении медленно строился комплекс из нескольких двухэтажных домов. В зависимости от хода очередного этапа мирных переговоров правительство то замораживало все стройки в поселениях, то приоткрывало щелку) и постоянный рабочий Муса, араб из Рамаллы. Вид у него был крайне истощенный: не так давно закончился великий пост, мусульманский праздник Рамадан, и Муса еще не отъелся. Он стоял рядом со Шрагой, в пакетике у него отвисали картонная пачка с какао, булка и три помидора.
Все что-то оживленно обсуждали.
Зяма не застала начала разговора, так как минуты три уговаривала Кондрата подождать ее у входа. Арье не терпел собак в лавке.
– А что, Муса, – спрашивал Арье, – между собой твои жены-то не ругаются?
– Ругаются, – вздохнул Муса. – Все время ругаются.
Солдатик (он был здесь новеньким, во всяком случае, Зяма его не знала) уже заплатил за пачку сигарет, но не уходил, с любопытством прислушиваясь к разговору.
– Да на черта тебе две жены! – воскликнул Шрага.
– А зимой хорошо, – ответил араб, – тепло между ними…
И мужчины расхохотались…
Зяма взяла тележку и покатила ее в глубь магазина, к холодильникам. Ей многое нужно было купить.
Когда она подкатила полную тележку к кассе, Арье уже был один, сидел на высоком круглом табурете и что-то считал на калькуляторе. В детстве, по-видимому, он перенес полиомиелит – у него были туловище нормального мужчины и несоразмерно короткие руки и ноги. Тем не менее Арье был женат на миловидной женщине по имени Малка.
Он стал считать Зямины покупки, поминутно поднимая глаза от кассы на дверь, в солнечном проеме которой сидел, изнывая, пес.
– Смотри, – сказал Арье, продолжая считать, – у этого араба две жены и семнадцать детей. У меня всего одна жена. Сколько за свою жизнь я могу сделать детей? Пять. Ну семь. Потом: мы же всем хотим образование дать… – Он вздохнул, выбил чек. – Они говорят – демография. Вот тебе и демография.
– По-моему, он симпатичный, – сказала Зяма, – я его все время здесь вижу.
– Симпатичный, – согласился Арье. – Главное, спиной к нему не поворачивайся…
Кондрат уже ныл и переминался с лапы на лапу. Ему было жарко.
– Иду, иду… – сказала ему Зяма.
– Зьяма, ты разбираешься в русских? – спросил Арье.
– Немного.
– Тут один бешеный русский на днях пристал ко мне с этим… называется «Группенкайф»… Что это, не знаешь?
Она пожала плечами.
– Что-нибудь из секса?
– Не думаю, – сказала она. – Это препарат, таблетки. И порошок. Вроде из тибетских трав.
– Из каких?
– Из тибетских. Тех, что растут в горах Тибета.
– Тибет – это страна исхода твоей собаки? – спросил он подозрительно.
– Ммм… до известной степени… – сказала она, забирая с прилавка тяжелые сумки.
– Я б тебе дал тележку, но ты ее перевернешь под гору.
– Не надо, – сказала она, выходя. – Они не такие уж тяжелые.
– Зьяма, – окликнул он ее, – ты со своим псом говоришь по-русски или нормально?
– И так, и эдак, – сказала она. – Он владеет двумя языками…
Сумки были тяжелыми, но она все-таки сделала крюк до белого домика, который все называли «секретариат». Туда доставляли почту и расфасовывали ее по деревянным ячейкам. Сто двадцать три ячейки, по числу семей, живущих в поселении.
Она достала из номера девяносто девятого очередной «Информационный листок», написанный от руки крупным почерком и размноженный на ксероксе. Писем, к сожалению, не было. Счетов, к счастью, тоже. Не стоило делать крюк.
Дома она быстро начистила картошки, поставила кастрюлю на плиту и так же быстро перекинула на сковороде несколько отбивных. Готовила она всегда просто, быстро и вкусно. Голодными не держала никогда.
Минут через сорок из школы должна была явиться дочь – тоже отнюдь не покладистый человек, по кличке Мелочь. Она не выносила голода совсем, поэтому к ее приходу тарелка с дымящейся едой должна была уже стоять на столе, так, чтобы с порога за ложку, иногда даже минуя мытье рук, особенно если дома не было отца – врача и педанта. Сегодня в больнице у него было сдвоенное дежурство.
Между тем время подбиралось к двум, и скоро надо было ехать. Зяма уже с полчаса непрерывно об этом помнила.
В ожидании Мелочи они с Кондратом завалились на диван читать «Информационный листок», эту домашнюю стенгазету, которую Зяма всегда читала вслух и с выражением.
Для двенадцати русских семей его переводила с иврита Хана Коэн, это было ее добровольное участие в деле обихаживания новичков, многие из них еще не читали на иврите. Здесь это называлось «мицва» – понятие более объемное, чем просто «благое дело» или «долг». На русский это короткое слово следовало бы перевести так: «благой поступок, совершаемый по добровольному, но неотменяемому долгу души».
Русский язык Хана Коэн успела за двадцать лет не то чтобы забыть, но подогнать его под законы грамматики иврита; переводила она, в точности копируя обороты ивритской речи, и в этом смысле «Информационный листок» очень напоминал Зяме перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия, с той только разницей, что содержание «Листка» ей нравилось больше, чем сочинения блистательного ренегата.
– Так, – объявила она псу, – сначала, как в приличной передовой: попугать и пригрозить. «Решения комиссии „За безопасность поселения“:
а) По закону, все здоровые мужчины от 18 до 60 лет должны нести охрану Неве-Эфраима.
б) Дежурства должны быть распределены между всеми по справедливости…»
– Ты слышишь? – спросила она пса. – Опять справедливость. Вот евреи!
«в) Все, кто не вышел на стражу или не разбудил следующего за ним, получит двойное дежурство, и его имя будет опубликовано».
«Проверка оружия (исправность и чистота), в четверг, в 13. Для желающих почистить! У склада оружия (возле ясельков) будет с пятницы поставлена бочка с маслом для чистки».
«В понедельник в 10 состоится демонстрация протеста жителей Голан перед кнессетом. Просьба ко всем – присоединимся к братьям. На сей раз никто не может сказать: „Со мной это не случится“. Ибо настанет день, и преступное правительство левых погонит свой народ из его домов».
«Пожертвования: перед „ужасными днями“ (так Хана Коэн буквально переводила с иврита понятие „Дни Трепета“) деньги будут разделены поровну: 1) нуждающимся в Неве-Эфраиме, 2) семье из Офры, отец которой погиб в цвете лет (отдал жизнь за страну) и оставил вдову с 9 детьми, плюс усыновленных им трое детей.
Чтобы не быть неблагодарными, мы обязаны помочь им. Рав Яаков Ройтман».
«Семья Гортман приглашает в пятницу вечером всех на рюмку в честь рождения дочери Авиталь».
«Парикмахерская открыта по утрам в понедельник и среду. Очередь заказывать у Руги Музель, а краску приносить с собой».
«Благословенны приехавшие жить в Неве-Эфраим, семья Воробьевых и двух их детей! Они пережили Чернобыль, и рав Яаков Ройтман лично обращается к каждой семье – помочь, чем возможно, этим людям».
«Частные уроки по математике, все классы, удобные цены. Юдит Гросс».
«Добро пожаловать, Нурит Шамра, девушка из „национальной службы“, она вселилась вчера в „караван“ 57. Все, кто имеет лишнюю мебель, картину и т. д., – приносите ей!»
– Ага, Кондрат, у нас появилась соседка. Надо зайти и подарить ей наш складной столик…
«Базар: в среду распродажа головных уборов у Сары Элиав. Стоит-таки взглянуть, есть чудные шляпки, и недорого».
«Просим жителей поселения реагировать насчет собак. Сообщите – за или против».
– Ну вот, – сказала Зяма псу. – Хорошо бы нас выгнали из-за тебя, Кондратий… Мы перестали бы митинговать у кнессета, ездить через арабов и жить в картонной коробочке. Правда, ты бы потерял возможность носиться как угорелый и удобрять участок Наоми Шиндлер… Гулял бы на ниточке. И в этом есть немало привлекательного. Так ведь не выгонят. Побузят и отстанут… Все? Нет, вот, на обороте:
«Малка Рот, Номи Франк, Руги и Шейна Крейгель, и все другие, что добровольно и бескорыстно помогали новеньким в последние два года, – будьте благословенны, а плату получите от Всевышнего!»
– Интересно, что имеется в виду – загробная жизнь? – спросила Зяма. – В таком случае, надо полагать, за платой они не поторопятся… Предпочтут надолго отсроченный чек…
Нет, скучный сегодня «Листок» и до противного грамотный. Похоже, Хана выучила русский язык…
Пес уже бился в закрытую дверь – рвался наружу. Издалека чуял приближение Мелочи.
– Беги, встречай!
Он скатился по лесенке и помчался вверх, в гору, чтобы скорее облизать потную и липкую от мороженого, купленного по пути у Арье, физиономию Мелочи…
9
…Витя бродил по гигантскому складу контейнеров, искал свой багаж. Там лежала скрипка и необходимые ему инструменты для настройки фортепиано.
Багаж – черт с ним, без мебели и подушек можно прожить, но инструменты – это живой заработок. Скрипка же дорога как память о мудаковатой юности.
На огромном металлическом контейнере, куда мог свободно въехать грузовик, белой масляной краской было написано: «Марио Освальдо Зеликович».
Печать взломана, дверь приоткрыта. И в глубокой темноте, между непристойно задранными ножками стульев, углом буфета и мягкими тюками, Витя заметил господина Штыкерголда, стоявшего как-то неестественно прямо и неподвижно.
Сердце у Вити ухнуло, упало и застряло в больном его сфинктере. Он понял, что мар Штыкерголд, вероятно, мертв и стоит здесь в ожидании торжественного захоронения. Ведь суббота. А в субботу у этих здесь попробуй похорони человека.
Витя подумал – хорошо-то хорошо, что старый паскудник отчалил, да ведь новый на смену явится, тоже кровушку станет пить.
И тут он заметил, что мар Штыкерголд абсолютно жив и готов не к похоронам, а, скорее, к банкету. Во всяком случае, из кармашка его пиджака (пиджак в этом климате!) торчит уголок красного платочка.
– Виктор, – сухо, как всегда, произнес мар Штыкерголд, – почьему ты не на работе?
Он говорил по-русски. Отчитывая Витю, этот гад всегда переходил на свой паршивый русско-польский, который вывез из Варшавы пятьдесят два года назад.
– Так что?! – огрызнулся Витя. – Полосы на четырнадцатое со вчера у вас на столе.
– Ви завьязли у политике, – сказал Штыкерголд, стоя между задранными ножками стула по-прежнему неестественно прямо – руки вдоль пиджака. – Ви облитэратурили «Полдень». Утьежелили. А публика хочет легкого, весьелого…
Мимо них, бодро толкая перед собой багажную тележку с контрабасом и, по обыкновению, омерзительно виляя задом, проехал этот пылкий идиот, контрабасист Хитлер. На ходу он подмигнул Вите и подобострастно крикнул:
– Надеюсь, коллега, вы не опоздаете на репетицию? Витя отвернулся, затосковал. В который раз он подумал, что ненависть – это экзистенциальное чувство.
– Зачем бы вам не делать пару полос для гомосексуалистов? – спросил мар Штыкерголд, провожая взглядом виляющую задницу контрабасиста Хитлера.
Это гнусное предложение оказалось последней каплей в нацеженной до краев – за пять лет – чаше Витиного терпения.
– Мар Штыкерголд, – с тоской проговорил он, превозмогая себя и понимая, что теряет работу, – мар Штыкерголд, как ты надоел нам, блядь!
Сердце ухало, он вспотел и задыхался…
…А, вот оно что – душно! Тетка опять выключила кондиционер, воспользовавшись тем, что Витя задремал. Она мерзла, как и положено в ее восемьдесят пять лет, а он, как и положено при его полноте, задыхался и мучался.
– Витя! Мне пора капать глаза. – Тетка стояла над его потным телом, распростертым на постели. Впрочем, сказать, что она стояла – над – было неточным. Тетка такого крошечного роста, что в темноте ее можно спутать с его любимицей Лузой, персидской кошкой изумительного, редчайшего голубого цвета. Тем более что над ее головой всегда колышется облачко голубой седины, похожей на флер грациозной мерзавки Лузы.
Тетка еще была похожа на старенького Бетховена, уменьшенного раз в шесть.
– Витя! Пора капать глаз!
– Так что! – огрызнулся он тем же тоном, каким несколько мгновений назад беседовал с маром Штыкерголдом.
– Так что, я не имею права задремать на минутку? Может, я уже и сдохнуть не имею права?
Первым делом он включил кондиционер. Потом закапал тетке в оба глаза капли против глаукомы. Смерил ей давление – сто шестьдесят на девяносто, терпимо. Он вообще ухаживал за ней, как мог.
Витино благосостояние зиждилось на тетке. Она должна была жить, хоть ей и надоело это идиотское занятие. Витя был откровенен и груб. Под ее пенсию и квартирные он взял в банке ссуду на три года и купил роскошный «Макинтош». Придя домой, сказал ей озабоченно:
– Юля, ты должна жить еще три года.
– Ладно, – вздохнув, согласилась та.
На днях тетка должна была получить пять тысяч марок – компенсацию из Германии за то, что во время войны она с детьми была эвакуирована в Сибирь, где от дифтерита умерли ее трехлетний сын и годовалая дочь, а от тифа – вернувшийся с фронта муж, почти целый, только без пальцев правой руки.
Считалось, что пять тысяч марок от добрых немцев – неплохая компенсация за три эти жизни, а также за ее дальнейшее нескончаемое одиночество.
Ай, при чем тут немцы, да еще эти несчастные, в третьем поколении! А кто кому НЕ должен платить компенсации? Может, украинцы – евреям? Или литовцы – им же? А русские – евреям? А евреи – русским? А узбеки – таджикам? А монголо-татары всем остальным? Смерть – это еще не самое страшное. А кто заплатит всем нам за это мерзкое тягучее унижение, за эту медленную подлость, за этот грязный минет, называемый жизнью?..
Вожделенные марки Витя собирался потратить на хороший лазерный принтер. С немцами разберемся.
– Я запеку рыбу в духовке, – сказал Витя. – Давно я не делал рыбы в кляре.
– Не хочу я твою рыбу, – сказала тетка. – Ты ее всегда передерживаешь и даешь много специй… Отвари мне картошки. Нет! Знаешь что – лучше сделай бульон.
– Мне осточертели твои постоянные бульоны!
– А моя постоянная пенсия тебе не осточертела? – спросила она.
– Пенсия – нет. Живи вечно.
– Живу, – сказала тетка.
Витя нацепил фартук и стал разделывать курицу для ежедневного теткиного бульона.
Интересно, подумал он, из чего вырастают эти дневные и ночные кошмары? При чем тут багаж, например?
Восемь лет назад он прибыл в Израиль против теткиной воли, без всякого багажа, со скрипкой в одной руке и ящичком с инструментами для настройки фортепиано – в другой.
Он вспомнил про две полосы для гомосексуалистов, которые посоветовал ему делать господин Штыкерголд, рассмеялся и подумал: шутки шутками, а ведь и вправду на разросшемся газетно-журнальном рынке русского Израиля не хватает, пожалуй, только газеты для сексуальных меньшинств…
Вообще, в средствах массовой информации русского Израиля (за исключением солидной газеты «Регион» и отчаянного в своем одиноком бесстрашии еженедельника «Полдень») по-хозяйски разгуливали бакинские ребятишки с ножичками за голенищем и кишиневская команда «с соседнего двора». Иногда – как случается между дворами – они выходили драться цепями и кастетами. То есть публиковали на страницах своих изданий статьи, тон которых напоминал пьяный ор слободского хулигана.
Порой они объединялись, как, бывает, объединяются дворовые команды для игры в футбол. И тогда в том и другом лагере появлялись статьи с однообразной непристойной сволочьбой, которую они обрушивали на некое третье издание.
Это были профессионалы-головорезы. Захват той или другой газетенки, которую они намечали себе очередной добычей, происходил мгновенно и бесшумно: просто в один прекрасный день газета выходила с новым корректором, а убитые бывшие редакторы никогда и нигде больше не появлялись, их то ли растворяли в кислоте, то ли отсылали распространять «Группенкайф». А содержание и тон газеты резко менялись.
Это был удивительный сплав сексуально-политических тем. Статья под названием «Поговорим о вершинах оргазма» соседствовала с прокисшими архивными данными КГБ города Полоцка, представляющими собой занудную обстоятельную переписку младшего следователя со старшим, а также обнаруженные воспоминания расстрелянного корректора газеты «Минская правда», проливающие свет на некую намеренно пропущенную опечатку в рассказе Бабеля, когда-то в этой газете опубликованного…
Вообще материалов, так или иначе связанных с деятельностью Комитета Госбезопасности, печаталось так много, они были столь разнообразны, развесисты и малоправдоподобны, что выходило одно из двух: либо истории эти сочинялись не отходя от редакционного компьютера, либо в прошлой своей жизни бакинские и кишиневские ребята имели домашние связи с этой приветливой организацией.
С прибытием в страну невероятного числа журналистов (создавалось впечатление, что поголовно все азербайджанские и молдавские евреи на родине занимались журналистикой) русский газетный рынок обнаружил способность разрастаться до гипертрофированных размеров. Газеты размножались путем деления. Происходило это следующим образом.
Сначала крепко страховалось редакционное оборудование, так что бывалые страховые агенты изумлялись той легкости, с какой им удавалось уговорить владельца компьютера, принтера и ксерокопировальной машины застраховать на приличную сумму это подержанное барахло. Выплаты по страховке продолжались месяцев пять, после чего помещение редакции подвергалось ограблению.
Ведь это случается: ты пришел утром, как цуцик, работать, тяжким трудом зарабатывать на жидкий свой эмигрантский кисель, ну ключом дверь отпирать, а она, голубка моя, уж взломана, а в комнате пу-у-сто… (для убедительной слезы подставляли редакционных наборщиц или еще какую-нибудь дамскую мелюзгу).
Получив жирную сумму страховки, два друга-кишиневца (или три друга-бакинца), до сего дня любовно выпускавшие общую газету, вдруг не сходились в принципиальном вопросе (это тоже случается), разбегались в стороны и там, каждый в своей сторонке, в своем закутке, основывали новую – очередную, тринадцатую или четырнадцатую израильскую газету на русском языке.
Существовали они, как правило, недолго – удушливая конкуренция, неглубокое знание сложнейших местных реалий, отсутствие корешей в правительственно-ведомственных и армейских структурах делали свое дело: прыгая с кочки на кочку и все глубже забираясь в болотные дебри, эти ребята рано или поздно, оскользнувшись, уходили в трясину…
Читать бесплатно другие книги:
