К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые Прилепин Захар

Преодоление декаданса

Критики власти часто утверждают, что российские политические элиты – порождение фантазии Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Сложно не согласиться с этим, видя тяжелые розовые лица и слушая деревянные речи странных людей из телевизора, персонифицирующих нашу власть.

На этом фоне Владислав Сурков смотрится несколько странно и, несомненно, более выигрышно. Он явно не из той оперы, вернее сказать, не из этой литературы.

Откуда же он? – задумывался я несколько раз.

Ответ пришел легко – во время прочтения нашумевшей статьи Владислава Суркова «Национализация будущего». Там среди прочего Сурков обронил слово «декаданс», обозначив им жизненный настрой тех групп людей, что разуверились в будущем России.

И сразу стало все понятно.

Сам Владислав Сурков – несомненно родом из декаданса. Русского или, скажем, французского – не важно. Остановимся на русском, просто по факту написания этих строк на русском языке.

Тут есть совершенно очевидные параллели: четвертый человек в Кремле, как известно, сотрудничал с братьями Самойловыми (поп-группа «Агата Кристи») и даже записал с ними альбом своих песен. Владислав Юрьевич у нас поет и сочиняет, если кто не знал.

Самойловы – самые отвязные декаденты нашего времени, со своей мрачной эстетикой умирания, размытыми красками мира, тотальным упадочничеством и прочими атрибутами того, что породило, к примеру, русский символизм в конце XIX века.

К тому же один из альбомов «Агаты…» так и назывался – «Декаdance». В том смысле, что тоска у нас все та же, что в начале прошлого века, но теперь мы еще и танцуем при этом.

Тексты Владислава Суркова – явное декадентство: «Светел ли твой свет? / Мрачен ли твой мрак? / Не вспоминай ответ, / Это я так… / Так ли твоя месть / Алчна, как в те дни? / Не говори мне, здесь / Мы не одни… / Дети среди ржи. / Смех на краю сна. / Даже в моей глуши / Ты мне слышна…»

Сурков отдаленно напоминает трагический типаж, сформировавшийся в начале ХХ века: некий юноша, посещавший в юности «Башню» Вячеслава Иванова, литературные среды у Мережковского и Гиппиус, веселые концерты футуристов, потом, в годы Гражданской войны, неожиданно объявляется в кожаной куртке в гулких коридорах Кремля. Безжалостный и беспощадный, как вылитый в черном металле апофеоз русского бунта, который в определенной, наивысшей точке превращается в свою противоположность – полное омертвение живой ткани.

Где он провел эти странные годы, между последним посещением литературных сред и нежданным появлением на вершине власти, – не совсем ясно, да и не важно.

Основная черта этого типа – стремление к декадансу и преодоление декаданса. Я, конечно же, говорю о внешнем преодолении.

Говорят, что Сурков учился в Московском институте культуры и бросил его. Говорят, что он выступал в качестве литературного обработчика всевозможной романной беллетристики. Не важно, правда ли это. Важна суть: появление подобных слухов неизменно имеет под собой почву. Хоть какую-то. Никто не будет подобные слухи распускать о любом другом жителе Кремля. Не те типажи.

Сурков – иной.

Что-то почти невыносимое вечно раскалывает этот тип людей: с одной стороны, они всегда презирают всевозможную богему, вялых поэтов со слабым рукопожатием, поэтические томления и рефлексии; с другой – их мучительно тянет в сообщество людей культуры, привлекает терпкий вкус тления, сладостное и столь точно формулируемое – хоть в музыке, хоть в поэзии – ощущение распада.

Быть может, на этом фоне они особенно остро чувствуют свою ледяную волю, свое, видите ли, право на власть и на все дела, сопутствующие внедрению повсеместного – в их понимании – порядка.

Ну и, конечно же, к самому понятию «декаданс» они относятся крайне негативно. И декларируют это…

Однажды мне довелось встречаться с Владиславом Сурковым в Кремле. В составе группы российских писателей.

У Суркова мягкие движения и улыбающиеся глаза, которые смотрят собеседнику в переносицу, от чего возникает ощущение, что он видит и тебя, и то, что у тебя за спиной. За три часа общения я ни разу не смог перехватить его взгляд глаза в глаза.

Притом что, повторяю, он всегда смотрит на тебя.

От него исходит ощущение и некоего странного надлома, и – одновременно – физической силы. В «желтой» прессе писали, что Сурков всерьез занимался искусством рукопашного боя и на исходе жизни «закостеневшего» СССР попал в «Менатеп» в качестве охранника первого лица – Михаила Ходорковского. Наверное, это неправда.

Но ведь и эта ложь концептуальна.

У телохранителя, утверждает пресса, довольно быстро обнаружились иные таланты – в области PR. И они, как показывает развитие событий, были востребованы и в «Менатепе», и – чуть позже – в Кремле.

Сурков, что ныне известно всем, является определяющей фигурой российского политического пиара. А в силу того что сегодня пиар подменяет идеологию, можно сказать, что Сурков – главный российский идеолог. Человек, пришедший на смену иосифлянину Филофею («Москва – Третий Рим») и министру народного просвещения графу Уварову («Православие, самодержавие, народность»). Он должен сформулировать нашу национальную идентичность, а то она у нас куда-то завалилась.

…Сурков говорил три часа, и вся речь его, по сути, была преодолением декаданса. В том смысле, естественно, в каком это слово упоминает Сурков: декаданса как психологического и социального упадничества. Литература ни при чем.

– Часто, когда говоришь с людьми, чувствуешь, что отношение к тому, что случилось с Советским Союзом, дает им некое ощущение поражения, – сказал Сурков и обвел собравшихся вполне бесстрастным взглядом, но губы его при этом тонко улыбались.

– Мы не проиграли, – сказал Сурков. – Мы вообще более свободны, чем когда бы то ни было за всю историю России. Мне кажется, что если мы будем воспринимать наше настоящее как производное от поражения, если в нас будет присутствовать эта постоянная родовая травма, то ничего хорошего у нас не получится. Я уверен, что европейская сущность нашей культуры привела нас – своим путем, быть может, окольным путем, достаточно кривым, как часто у нас бывало – но туда, куда идет вся европейская цивилизация.

(Куда, кстати?)

Следом зашел разговор о СМИ – и, как следствие, о свободах.

– Я хотел бы напомнить, что мы имеем всего лишь три телевизионных канала, – сказал Сурков. – Но мы ни в малейшей степени не воздействуем на тысячи других средств массовой информации и не собираемся это делать. Тем не менее с недавнего времени у нас появилась странная профессия: счетчики демократии. «Вот стало меньше демократии, вот – стало больше». Это, конечно же, демагогия. В разных странах очень по-разному формируют структуру власти. Никаких догм здесь нет.

Если извлечь сухой остаток из всего сказанного им, то можно свести это к нескольким ключевым фразам:

Нас никто не побеждал.

Никаких догм у нас нет.

И не меряйте нашу демократию. Мы сами себе весы.

Такая вот идеология, чуждая мне в каждом постулате. Потому что мы проиграли и проигрываем до сих пор самым чудовищным образом. Потому что власть нуждается в догмах и минимальное чувство стыда ей тоже не помешает. Потому что, если мы не вправе замерять вашу демократию, отчего вы тогда вправе замерять нашу оппозицию?

«Если России нужна национальная идея, она может быть только одна: самоуважение», – сформулировал Сурков в финале разговора.

И это тоже, без сомнения, явное доказательство лично им преодоленного упадничества.

Кажется, что в словах кремлевского идеолога звучит некий металл, быть может, для кого-то даже драгоценный.

Но достаточно прийти домой и включить диск с песней Суркова, чтобы это ощущение исчезло: «Время угрюмое, кончились праздники. / Мир и покой. / Ломятся в дверь. / Это черные всадники. / Это – за мной. / Пусть меня гонят сквозь город простуженный / И через мост. / Прямо туда, где метелью разбуженный / Старый погост. Буду бежать без оглядки, без отдыха, / Только быстрей. / Слыша в аккордах морозного воздуха / Топот коней».

Похоже, это скачет Медный Всадник. И величественный бронзовый Петр по-прежнему различает в ледяном царедворце смятенного и слабого человека.

Человек бежит прямо к черному разлому в собственном сердце.

2006

Кто виноват – Колобок?

В течение одного дня этого странного, сухого, медленного августа сразу из десяти федеральных изданий я узнал, что каким-то не совсем внятным образом повлиял на тех молодых людей, что устроили взрыв на Черкизовском рынке в Москве. Суда, собственно, еще не было, но газетчики уверенно называют троих задержанных виновниками.

«У Захара Прилепина, похоже, появились поклонники, лепящие свою жизнь с героев его романа, – сообщила мне утренняя газета. – У студента Ильи Тихомирова среди книг и печатных материалов по пиротехнике был найден роман Захара Прилепина “Санькя”».

Не нашли у задержанных сказку «Колобок», не обнаружили «Мойдодыра». Некому на них было повлиять, кроме меня.

В моем романе действительно описана молодежная организация вполне радикального толка. Но так сложилось, что за весь роман мои экстремисты не убивают ни одного человека, не декларируют националистических взглядов и уж тем более не готовят взрывов на рынках. Там много других вещей происходит: молодые люди дерутся, роняют цветочные лотки, пьют, ругаются нецензурно.

Несомненно, все это может на кого-то повлиять плохо.

Я, например, одно время часто проходил мимо рынка, над которым возвышался огромный плакат, изображавший беременную женщину. На плакате было написано «Жизнь прекрасна».

Отчего-то люди, толкавшиеся на рынке, считавшие блеклую мелочь на серых ладонях, дурно воспринимали изображенное и выражались в адрес плаката неприличными словами. И старики, и грузчики, а порой даже молодые родители.

Как я понял, женщина на плакате устраивала всех, надпись устраивала меньше, а совмещение женщины и надписи в единое целое уже раздражало.

Недавно плакат изуродовали, и пришлось его снять. Рядом, кстати, висят другие плакаты – мобильные связи, минеральные воды, – но их не трогают.

Странно, подумал я (кстати, многодетный отец), странно – социальная реклама вызывает агрессию. Мне, признаться, тоже хотелось что-нибудь сделать с плакатом, приписать несколько слов от себя.

Но я сдержался.

А бывает, люди, прочитав цифры на трамвайном билетике, могут разозлиться, потому что номер несчастливый. Я к тому, что на всякую печатную информацию найдется свой чудак. Вот и у меня, кажется, нашелся. Вернее, нашлись. Самого разного типа чудаки. И химики, и лирики.

Осознавая, что в моей книжке ксенофобии ни с каким фонарем не найти, газетчики весело фантазируют, что «призывы к радикальной деятельности» там «читаются между строк».

Когда я учился вождению, мне опытные мужики говорили: «Думай за дурака!» В том смысле, что надо просчитывать ситуацию не только за себя, но и за того парня, что неожиданно захочет дать по газам. Дорога доказывает, что цель эта, в сущности, недостижима. Чудаки на дорогах непредсказуемы, неумолимы и бодры. Их много. Не ездить теперь?

А литература вообще живет на бешеных скоростях, и о дураках там думают только те, кто пишет для дураков. Иначе как бы кудрявый юноша Саша Пушкин вложил в уста симпатичному террористу сказку о том, что жизнь прекрасна, когда хоть раз удается напиться свежей крови?

…Мне некогда было думать об этом в течение дня, я работал. За окном все время насыщалось больной серостью небо, а дождя не было.

По улице тихо бродили или спешили всякие-разные люди.

Те, что бродили, собирали бутылки и потом тихо курили на углу бычки не больше человеческого ногтя величиной. Каждый собиратель посуды был похож на перезревший лесной гриб с налипшей то ли грязцой, то ли овядшей, почерневшей листвой.

Те, что спешили, забирались в маршрутки и, безропотно давясь, ехали домой – к детям, к ужину, к чему там еще.

«Эти люди не читают между строк», – так подумалось мне. В России нынче незачем искать скрытые смыслы. Страна раскрыта подобно свежеубиенному животному на бойне: четыре ноги вверх, внутренности настежь – хоть подходи и руки грей.

Реальность очевидна, она вопиет о себе, ни к чему лезть в книгу, чтобы раскрыть свои светлые очи и познать все. Все видно – иди и смотри.

Страну уже столько раз взрывали – кто только не взрывал, – и вот, надо же, нашелся источник беды! Мне думается, что между строк читали вовсе не виновники взрыва: я не знаю этих людей и считаю их безумцами, кто бы они ни были.

В малое пространство, делящее печатные тексты, забираются, подобно многоногим проворным домашним насекомым, те, кто на грязи и чужой крови немедленно решает свои частные проблемы – к примеру, сохраняют свою власть. Иные просто зарабатывают деньги: им втрое платят за каждое неразумное слово. Питаются они там, одним словом.

Мимо обветшалого трамплина, мимо скромного Оперного театра, мимо тихого рынка я ехал домой. У меня не было никаких новых ощущений. Мое сердце во мне, мой рассудок на месте. Не лезьте ко мне между строк.

2006

Господин Президент, не выбрасывайте блокнот!

В Ново-Огарево было тихо. Нас, молодых и не совсем молодых писателей в количестве тринадцати человек, пропускали по одному за железную дверь с окошком.

Мы оглядывали высокие стены резиденции главы государства.

У ворот стоял улыбчивый матерый милиционер, и если мы пытались с ним пошутить, он весело, в тон отвечал.

Автор отличной книги «Я – чеченец!» Герман Садулаев, букеровский лауреат Денис Гуцко, замечательный прозаик Илья Кочергин – все мы не торопились, давая пройти девушкам и более молодым коллегам.

В шутку я грозил Денису Гуцко, что если он опять поднимет тему национализма в России (как он это уже делал на встречах с Дмитрием Медведевым и Владиславом Сурковым), то я непременно напишу черным мелком на розовых стенах резиденции «Здесь был Гуцко!» и пририсую свастику.

Гуцко смеялся и несогласно крутил лобастой головой.

Садулаев зашел предпоследним, я последним.

«Самые крепкие остались. Наверное, прозаики?» – пошутил милиционер.

«Так точно!» – ответил я.

Меня пропустили, предварительно проверив металлоискателем одежду и предложив вытащить все из карманов. Я и так все вытащил еще в автобусе, на котором нас привезли в Ново-Огарево. Но у меня остались пачка сигарет и зажигалка. В пачку Winston'а заглянули, там было семь штук «синих». Зажигалку повертели в руках и отдали.

На входе в резиденцию Президента РФ стояли рослые охранники в пиджаках. Они не мерзли и даже не поеживались. Вели себя приветливо.

У президента проходило какое-то совещание, и нам пришлось немного подождать в специальной комнате на втором этаже. Мы с Кочергиным пошли покурить, но охранники в холле сказали, что здесь никто не курит.

Мы не уходили, перетаптываясь, и они разрешили нам покурить на улице.

День был хороший, солнечный и бесснежный – ровно такой, чтобы запомниться на всю жизнь.

Мы весело задымили. Потом обнаружили, что вокруг нет ни урн, ни пепельниц, посему Кочергин бросил свой бычок с порога, а я, как более ответственный, спрятал в сугроб, продавив бычок пальцем. Весной он оттает вместе с сугробом.

Когда мы вернулись, Гуцко огорчился, что его не позвали курить. Мы в ответ поведали про сплошь некурящую охрану, но тайно признались, что за пятьдесят рублей охранники выпускают покурить на улицу.

Предложили Гуцко подойти и незаметно сунуть полтинничек охраннику в карман, тот-де не будет против, все сразу поймет и потрафит русскому писателю в желании отравиться никотином.

Денис нам не поверил, он умный.

Наконец нас пригласили в кабинет. Там уже стояли охранники президента, телекамеры, журналисты. Я узнал Андрея Колесникова («КоммерсантЪ»), у него было скучающее и немного презрительное лицо. Что ему, он столько раз Путина видел.

Тут вошел Путин и со всеми поздоровался лично, даже с девушками. У него мягкая спокойная рука, он не стремился сломать все шестнадцать пальцев тому, чью ладонь пожимал. И улыбка у него спокойная и мягкая. По-моему, я тоже улыбнулся в ответ, хотя не настаиваю. Все, кто видели меня по телевизору, утверждали потом, что у меня было хмурое, неприветливое лицо. Видимо, я себя не контролировал.

Мне досталось место прямо напротив президента. Справа от меня сидела критик Валерия Пустовая, а слева поэт Андрей Нитченко. Слева от Путина сидела очаровательная девушка, писатель Анастасия Чеховская, а справа – советник по культуре Юрий Константинович Лаптев (за всю встречу он, по-моему, сказал только три слова; эти слова были «Я не знаю» – и произнес он их, когда президент попросил напомнить отчество какого-то чиновника).

Президент выступил с краткой приветственной речью, в ходе которой сообщил, что книга – это «стабильный носитель информации, над которым не спеша можно посидеть, подумать, можно поразмышлять».

Еще он сказал, что «сто шестьдесят национальностей говорят на русском языке – разных совершенно людей; это значит, что русская литература, русский язык – это государственнообразующий фактор, это совершенно очевидная вещь». И тут я, наконец, совершенно серьезно с президентом согласился.

Молодые литераторы много говорили о необходимости помогать литературе, литераторам и «толстым» журналам. Путин ни с кем не спорил, трижды произнес слово «дотировать» (а также «напрямую дотировать») и не менее десяти раз слово – прошу прощения за случайную рифму – «госзаказ».

При этом я иногда подрагивал плечами, словно вступал в холодную воду. Мне очень сложно представить госзаказ на свои книги, это должно быть очень веселое государство, с такими заказами.

Впрочем, ничего против госзаказа для детской литературы и тем более против детского телеканала я не имею – а об этом тоже шла речь, и Путин сказал, что детское телевидение на отдельной частоте появится уже в этом году.

Тем временем мужчины в пиджаках и в бабочках разносили чай и маленькие пирожки, которые я не решился отведать на виду у президента и только смотрел на них иногда. Позже писательница Ирина Мамаева рассказала, что свои пирожки она все-таки съела, они были с мясом и очень вкусные.

Мамаевой хорошо, она сидела сбоку.

Зато чай был теплый и удивительно прозрачный, как будто зеленый, хотя по вкусу оказался черным.

Президент был демократичен, прост и спокоен, и это все постепенно почувствовали. Анастасия Чеховская несколько раз перебивала президента, подыскивая ему более удачные слова, когда он на малое мгновение замолкал в поисках верной формулировки, и Путин не обижался на свою спонтанную помощницу.

Спустя несколько минут я с ужасом увидел, что Анастасия – мне так показалось – гладит президента по ноге. Нет, саму ее руку из-за стола я не видел, но точно определил по движениям плеча Анастасии, что рука эта делает нежные, гладящие движения. Ситуация усугубилась и тем еще обстоятельством, что президент мельком ласково посмотрел на руку Анастасии, не прекращая, впрочем, свою речь.

Но потом мелькнули из-под стола черные мохнатые уши, и я с облегчением догадался, что это незаметно подошла собака и положила голову ровно между ногой президента и ногой писательницы. Собачью голову гладила Анастасия.

– Ой! – весело сказала критик Валерия Пустовая, тоже заметив собачку и немного испугавшись, хотя, возможно, только для вида.

– Не бойтесь, она не сильно укусит, – пошутил президент.

Потом эта собака пришла к нам с Валерией, и я тоже ее погладил. В руке у меня осталось несколько черных волосков с собачьей головы, и я их положил в свой блокнот на память.

Тем временем меня ждало новое потрясение.

Президент к слову вспомнил кого-то из классиков, кажется, Чехова, который сказал где-то о писателях, что они зачастую то немытые, то нечесаные.

Присутствующие писатели несколько напряглись, но Владимир Владимирович сразу всех успокоил, сказав:

– Да нет, у вас все нормально, я здесь вижу только двоих таких. – И он посмотрел на меня, а потом на своего помощника Юрия Лаптева.

С ужасом я подумал о своей голове, которую последние десять лет еженедельно брею наголо: как она могла показаться нечесаной и где я мог ее измазать?! Но тут президент нас с Лаптевым успокоил и пояснил:

– Я имею в виду, что вы небритые, – и он провел ладонью по скулам и подбородку, словно оглаживая несуществующую бороду и показывая, где именно у нас наличествует растительность, которой можно было бы избежать. Но, судя по улыбке президента, наша небритость все-таки была вполне простительна.

Я отпивал чай, уже немного освоившись. Правда, когда я отклонялся на спинку стула и убирал руки со стола, охранник президента, стоявший чуть позади него, сразу мерил меня грозным взглядом комика Гарика Мартиросяна. Я тут же возвращал руки обратно на стол, чтобы никого не нервировать.

По невидимым признакам поняв, что официальная часть завершена, охрана попросила журналистов удалиться, и те, начав щелкать фотоаппаратами раз в двадцать пять быстрее, постепенно вышли.

Мы остались без посторонних глаз, с ласковой собачкой и охраной.

Догадавшись, что пришло время для более серьезных бесед, Денис Гуцко спросил президента о национальной идее. В частности, Денис предложил вообще не искать эту идею, чтобы себя не ограничивать, а жить так, свободно, не заморачиваясь, чтобы потом не пришлось отвечать за ложные цели.

– Вы знаете, я действительно много думал на эту тему, – ответил президент. – И ничего хорошего пока не придумал.

Тем не менее свое видение национальной идеи президент озвучил:

– Главная задача – быть конкурентоспособными.

И в науке, и в экономике, и в культуре.

Писатель Герман Садулаев высказал опасения по поводу последних событий в Чечне, с истинно кавказской дипломатичностью сказав о том, что наибольшей поддержкой там все-таки пользуются федеральные силы и что чеченский народ нельзя бросать на произвол судьбы.

Здесь в голосе президента впервые появились железные нотки, и уверенная речь его в общих чертах свелась к тому, что опасения Садулаева скорее безосновательны.

Здесь я вступил в разговор с темой, которую еще до начала встречи с президентом обещал организаторам встречи не поднимать, но слово свое не сдержал. За что прошу прощения.

Начал я, как водится у русских писателей, издалека.

Я сказал, что существует миф о внутреннем тяготении русских людей к жесткой державной руке, к деспотии и тирании. Но, сказал я, русские люди помнят и ценят милосердие своих правителей не меньше, чем любые силовые решения.

Посему мне хотелось бы, попросил я, чтобы Россия по-прежнему оставалась свободной страной, где могут заниматься политикой любые политические силы, правые они или левые, не важно.

– И тем более, Владимир Владимирович, необходимо амнистировать всех людей, которые находятся сейчас в российских тюрьмах по политическим мотивам, – попросил я.

– Вы думаете, я никого не амнистирую? – спросил президент. – Иногда до позднего вечера читаю материалы по помилованиям и потом, не дочитав, подписываю не глядя.

– Ну тем более, – сказал я. – Мне хотелось бы, чтобы российская власть вела себя более корректно и, например, никто не позволял себе таких выражений, которые позволил себе Владислав Сурков, однажды заявивший, что в России «необходимо стричь яблоки и лимоны».

– Серьезно? – неласково усмехнулся президент. – Это Сурков будет их лично стричь? Я не знал.

– Да, было такое заявление.

– А вы, как я понимаю, один из представителей этих…

– Да, я один из названных плодов.

Путин кивнул головой: всё понятно. Хотя мне показалось, что и до своего вопроса всё хорошо знал.

– А вы вообще как себя воспринимаете: как строгого правителя или как доброго? – спросил я. – Каким бы вы хотели остаться в истории?

– Ну зачем сразу «в истории»? Я еще жив.

– Можно оставаться живым, но не находиться во главе государства, правильно? – уточнил я.

Не став углубляться в тему возможного продления президентских полномочий, Владимир Путин сказал, что хочет остаться в памяти народной «строгим, но справедливым».

Тут кто-то из молодых писателей попытался встрять со своим вопросом, но я попросил с крайней степенью тактичности, отпущенной мне природой:

– Может быть, Владимир Владимирович еще как-то прокомментирует мои слова?

– Вы знаете, я с представителями вашей организации никогда не общался, – сказал президент. – Вот с Григорием Алексеевичем Явлинским общался, а с вами нет. Иногда только вижу вас в отдалении, во время всевозможных мероприятий, вы то с цензурными лозунгами стоите, то с нецензурными… И я до сих пор не знаю, что вы хотите. Что вы хотите?

– Мы хотим быть допущенными в поле реальной политики, где по вине и региональных избирательных комиссий, и федерального избиркома умышленно создаются проблемы для любых в той или иной мере оппозиционных организаций, в том числе даже для таких, как СПС, не говоря о более радикальных.

– Нет, это не то все… Что вы конкретно хотите? – подавшись вперед, настаивал президент.

– Владимир Владимирович, на любом заседании самой провинциальной городской Думы могут быть подняты десятки вопросов, а вы хотите… чтобы я вот сейчас…

– Нет, давайте не будем касаться частностей, где там что починить надо и так далее. Что вы хотите в целом?

Что вам нужно? У вас есть реальная возможность донести свои претензии, минуя выборы.

Мне стало понятно, что от ответа мне не уйти, и в течение десяти минут я старательно отвечал на вопросы Президента РФ. Я рассказал о Белоруссии и о том, что нас покидает последняя надежда на возможность союза с этой страной. Я рассказал о том, что вообще наш внешнеполитический курс, в том числе отношения с Грузией и с Украиной, также оставляет желать лучшего. Но не только с ними.

Кроме того, я сказал, что разделяю позицию людей, обеспокоенных ситуацией в Чечне, где до сих пор не отлажена нормальная жизнь и мнимая стабильность держится, что называется, на штыках федералов.

В социальном плане по-прежнему печальны темпы роста достатка российских граждан, и такие понятия, как «бедность» и даже «нищета», до сих пор актуальны, сказал я. Что сказывается не только на демографической ситуации, но и на состоянии общества в целом, в том числе и на культуре, добавил я.

Я сказал, что проблемы помощи молодым родителям и проблемы материнства дико актуальны, и сам я, как отец троих детей, не очень чувствую заинтересованность государства, чтобы у меня эти самые дети рождались, а потом росли здоровыми и образованными людьми.

Я сказал, что «национальные проекты» не стали панацеей для решения самых тяжелых российских проблем. Например, нацпроект в области сельского хозяйства не принес вообще ничего, и сельское хозяйство до сих пор не в состоянии обеспечить стране продовольственную безопасность, а, скажем, нацпроект в сфере жилья привел к тому, что жилье подорожало и стало еще более недоступным большинству граждан России.