Адония Шервуд Том
– Ещё немного подождём, – сказал всадник, возвращаясь от ворот к спутникам.
– А сколько это «немного»? – недовольно спросил один из них, тяжело наваливаясь животом на луку седла.
– Ну, сам считай. Сейчас привратница отнесёт письмо к метрессе. Та прочитает, сочтёт деньги. Отдаст распоряжение. Привратница вернётся – и впустит нас. Думаю, через полчаса мы напоим лошадей и отдохнём.
– Через полчаса! Ехали весь день и всю ночь! Я к этому седлу припёкся, как к сковородке…
– Заткнись, приятель, – негромко бросил предводитель эскорта. – Ты что, терпеть не умеешь?
«Приятель» промолчал. Всадник подъехал к карете, заглянул в окно, резко постучал в дверцу.
– Просыпайся! – приказал он. – Приехали.
Карета едва заметно качнулась. Дверца раскрылась, в её проёме показалась маленькая Адония в своём мальчишеском одеянии. Присев, она осторожно опустила одну ногу на ступеньку, потом вторую – и спрыгнула на землю. Верховые, страдальчески кривясь, тоже стали слезать с лошадей. Разминали затёкшие ноги, переговаривались:
– Всю ночь тащились без отдыха.
– Да. К чему бы такая спешка?
– Наверное, за этой девчонкой могла быть погоня. Не зря же в мужское одели. Кто она, кстати, такая?
– Не твоё дело.
– Ну да, конечно. Я просто так, без интереса спросил. Не доноси патеру.
– Ладно, забудем.
Ждать, действительно, пришлось полчаса. Дрогнула и медленно отошла высокая створка ворот. Из-за неё на полтуловища выступила рослая служка в чёрном балахоне, неприветливо взглянула на прибывших.
– Донна Бригитта распорядилась впустить сиротку! – крикнула она деланно грубым голосом.
– А нас? – не без недовольства спросил предводитель эскорта. – Хотя б лошадей напоить!
– Только сиротку! В женский пансион мужчины не входят.
Шёпотом выругавшись, посланник повернулся к Адонии.
– Иди, тебя ждут.
– Я хочу к маме, – сообщила, уставившись на посланника ясными синими глазками, Адония.
– Ну, так иди! Мама там.
Адония поспешно, стуча мальчишескими, с железными пряжками, башмачками, затопала к воротам и неприветливой, в чёрном балахоне, служке. Торопливо вошла в безлюдный, тщательно выметенный двор. За её спиной с грохотом затворились ворота.
– Где мама? – спросила, обернувшись, с радостным томлением в голосе, девочка.
– Вон туда иди, – махнула рукой служка.
Адония посмотрела в сторону, указанную жестом. В рыжей кирпичной стене приземистого длинного здания с узкими зарешёченными окнами – крашеная коричневой краской дверь с округлым верхом. Над дверью – венок из белых и синих цветов. Цветы! Ну конечно же, мама там!
Добежав до двери, Адония попыталась её открыть, но та не поддалась. Тогда она стала тревожно и часто бить носком туфли в коричневый деревянный планшир. Ей открыла пожилая женщина, тоже в чёрном, с пугающей волосатой бородавкой над бровью. Грубо схватив Адонию за ворот камзольца, она, приподняв, перенесла девочку через порог и, толкнув в сторону раскрытой неподалёку двери, громко крикнула:
– Новенькая!
На звук её голоса торопливо вышли две молодые служки, также в одинаковых чёрных одеждах. Одновременно низко склонились. Одна пробормотала:
– Слушаем, сестра Ксаверия…
– Ты – к госпоже метрессе, – распорядилась Ксаверия, – а ты – отведёшь новенькую в мыльню.
Адонию привели в гулкое, с холодным каменным полом помещение. От двери протянулся ряд осклизлых, тёмного дерева лавок, дальше стояли несколько невысоких бочек, и наконец, у дальней стены, где была ещё одна дверь, высился огромный железный котёл, под которым горел огонь. Стылую, несмотря на огонь, мыльню наполнял запах дыма, дёгтя и сырого застарелого дерева. Над котлом, на деревянной площадке с лесенкой и перильцем стояла согнутая, хотя и без явного горба служка и медным, на длинной и толстой ручке, красновато поблёскивающим черпаком доставала из котла дымящуюся горячую воду и сбрасывала её в чан с белым бельём.
– Раздевайся, – приказала Адонии приведшая её в мыльню девушка. – Одёжку сложишь вот здесь.
Она указала на мокрую лавку и, сменив на помосте горбунью, принялась лить воду в порожний, меньший по сравнению с бельевым, чан. Разбавив воду до приемлемо тёплой, она обернулась и ободряюще произнесла:
– Что же ты не раздеваешься? С дороги обязательно вымыться надо.
– Где мама? – вместо ответа спросила Адония.
– Ах, вот как, – послышался вдруг от двери холодный, низкого тембра, неласковый голос. – Маму ей захотелось… А что это за мерзость такая?! Ты почему в мужской одежде?! Быстро снимите с неё эту мерзость!
Словно большие чёрные птицы метнулись к Адонии служительницы пансиона, стащили с неё и сбросали на лавку предметы мальчишеского облачения и, схватив за ручонки, потащили, почти понесли Адонию к чану.
– Дёготь лить, донна Бригитта? – торопливо спросила одна из служек, закручивая обнажённой по локоть рукой воду в чане.
– Это же надо – вырядиться в мужское! – подходя ближе, гневно выговорила среднего роста, с властным взглядом тёмных глаз, с очень смуглым лицом дама. На голове у неё был высокий, сильно крахмаленный белый колпак. – Маленькая ведьма! – И, глянув на послушницу, приказала: – Лить дёготь. И побольше. – Затем, переведя взгляд на Адонию, брезгливо спросила: – У тебя вши есть?
– Что такое вши? – вздрагивая от прохлады, спросила Адония.
– Вот вам, – на мгновенье вознесла руки к закопчённому потолку донна Бригитта, – ещё одна дворяночка. – И громко распорядилась: – Обрейте её. Даже если вшей нет.
– Где мама? – спросила, охватывая себя за плечи, Адония.
– Ещё раз услышу про маму, – вытянула в её сторону смуглый палец метресса, – принесу розгу.
– Что такое розга? – тут же спросила девочка.
В этот миг одна из служек ладонью, как бы невзначай, закрыла неосторожной пришелице рот и поместила её в купальный чан.
– Напрасно стараешься, сестра, – холодно проговорила метресса. – Пусть эта дворяночка сразу покажет весь свой норов. Будем знать, с чем иметь дело.
– Она же такая маленькая, – виновато пробормотала девушка. – Она сама не понимает, что говорит.
– Я понимаю! – заявила набрасывающая на себя тёплую воду Адония.
– Как твоё имя? – зловеще вопросила метресса.
– Папа звал меня Адам, – сказала девочка. – Когда он придёт?
– Твой папа никогда не придёт. Он умер, и его закопали в землю.
– А где мама?
– Я предупреждала тебя! – скорбно сложила перед собой ладони метресса и вышла.
– Молчи, деточка! – горячо зашептала девушка. – Потом, когда ляжешь спать, я тебе расскажу, как себя нужно вести, а пока молчи, не зли её! Делай всё, что она велит! Она ведь и в чулан запереть может…
– Что такое чулан?
– Очень плохое место. Там холодно, страшно, и крысы.
– Наша собака однажды поймала крысу! Такую серенькую. Мне её было жалко.
– Хорошо, хорошо. Какие у тебя чудесные волосы. Как будто бы золотые. Вот что действительно жалко…
Через полчаса Адония, с обритой наголо головой, кутаясь в кусок грубого полотна, подошла к лавке – одеться. Но вместо её привычной одежды на сырой плахе лежали белая ночная рубашка и длинное серое платье.
– Я не хочу это надевать, – сказала, вцепившись в банную ткань, Адония. – Где мой камзольчик?
– Ты спрашивала, что такое розга, послышался вдруг знакомый уже голос.
Донна Бригитта быстро приблизилась, вскинула одну руку, чтобы придержать высокий колпак, а второй вскинула гибкий прут – и со свистом опустила его наискосок на мокрую спинку девочки. Адония вздрогнула, зашипела от боли – но не заплакала. Она лишь подняла личико и посмотрела на внезапную повелительницу своей жизни – с безмерным удивлением в маленьких синих глазах.
– Не смей на меня смотреть! – прошипела метресса. – При встрече со мной ты должна смотреть в пол! Под ноги!
– Мама добрая, – вдруг громко произнесла девочка, упрямо глядя вверх, – а ты – злая!
Служка, стоящая рядом, вздрогнула и отвернулась. Донна Бригитта, скривив лицо, взвесила в руке прут. Сказала, пристально глядя на стоящую перед ней трёхлетнюю девочку:
– Ты определённо желаешь, чтобы я стала твоим врагом. Напрасно. Я слишком страшный враг.
И, привычным движением заложив розгу подмышку, повернулась и вышла.
– Быстрее, горе моё! – забормотала, пристанывая, служка и принялась облачать Адонию в серый приютский наряд.
Одев девочку, она повела её по длинному сумрачному коридору.
– Сейчас тебя покормят, – торопливо втолковывала она на ходу, – потом я отведу тебя к остальным воспитанницам, будешь знакомиться. У нас тут много девочек, и есть даже такая же маленькая, как ты. Её зовут Ровена. И, когда вы подружитесь…
Но закончить фразу ей не пришлось. Откуда-то из бокового закоулка выбежала та служительница, что недавно испугала Адонию своей бородавкой, и, присев, быстро спросила:
– У твоей мамы какое было самое любимое платье?
– Ой, белое! – радостно воскликнула девочка. – И с розовыми цветами!
– А какие у неё были волосы?
– Ой, чёрные! Она здесь? Она приехала? Где она?
– Узнаешь, когда покормят, – бросила через плечо служительница, спеша назад, в закоулок.
Адония не замечала больше ничего вокруг – как обставлена столовая, кто готовит пищу, чем её кормят. Она торопливо жевала, так же торопливо глотала. Спустив одну босую ножонку и касаясь пальчиком пола, она неотрывно смотрела на дверь. Наконец, всё предложенное было съедено, но вести к маме её не спешили. А были вокруг какие-то шаги, шуршание, шёпоты.
И вот, пришла, запыхавшись, служительница с бородавкой, и призывно махнула рукой. Адония, скользнув с лавки, со всех ног бросилась к ней.
– Мама приехала?
– Да, приехала. Иди быстро.
Они миновали длинный и гулкий зал и какие-то коридоры, и вдруг после очередного поворота, в алькове, слабо освещённом уличным светом, пробивающимся сквозь узкое зарешёченное окно, Адония увидела стоящую к ней спиной женщину в белом с розовыми цветами платье и с длинными чёрными волосами.
– Мамочка! – пронзительно вскрикнула Адония и побежала к женщине, протягивая к ней свои тонкие ручки.
Женщина обернулась, сделала быстрый шаг навстречу, взмахнула рукой – и бегущую девочку встретил жестокий удар розги.
– Вот тебе мамочка, маленькая ведьма! – с явным облегчением в голосе «пропела» донна Бригитта, и снова взмахнула рукой, и ещё, и ещё.
Адония, крича, упала на пол, заползла в угол и там свернулась в клубок. Розга сломалась. Метресса быстро протянула руку, и служительница торопливо подала ей новую.
Пришла в негодность и вторая розга. Всё, что Адония только что съела, вышло из неё обратно.
– В чулан? – деловито спросила служительница.
Метресса, взглянув на застывшее, позеленевшее лицо девочки, брезгливо сказала:
– Умойте её. И – в общую спальню. В чулане не выживет, а за неё хорошие деньги платят.
Донна Бригитта прошла в свой тёмный, отделанный чёрным лаковым деревом кабинет. Через пять минут туда же торопливо вошла молодая служка.
– Вызывали меня, госпожа? – спросила она, низко кланяясь.
Метресса прошла к небольшому столу-конторке, опустилась в мягкое кресло и рассудительно произнесла:
– Это вполне уместная строгость. Все девочки у нас – или незаконнорождённые, или просто неудобные для своих родителей дети. Нам щедро платят за то, чтобы девочки не вспоминали о том, что у них есть дом, и за то, чтобы они не стремились в этот дом вернуться. Достигнуть этого можно лишь строгостью. Если кто-то из воспитанниц позволит себе смело смотреть на меня или задавать мне вопросы – то мне останется только пойти в пастушки. Ты хочешь, чтобы я пошла в пастушки?
– О нет, что вы, госпожа! – дёрнувшись, как от удара, торопливо произнесла девушка.
– А на самом деле – я добрая. Иди, я разрешаю тебе поставить этой маленькой ведьме примочки.
День Адония провела в забытьи. Только к вечеру она пришла в себя. Ни на шаг не отходившая от неё девушка напоила её чем-то солёным и тёплым, и новая воспитанница пансиона заснула. На короткий миг ей приснился монах, который так по-доброму говорил на той самой поляне, где были люди, были кони, где плакала мама, и где никак не хотел вставать с земли их охотничий пёс. Во сне этот монах стоял возле незнакомой кареты, и рядом стоял ещё кто-то, и монах говорил: «Всё прекрасно».
Зловещий подарок
– Всё прекрасно, – сказал Люпус Филиппу.
Они стояли поодаль от людей, вытаскивающих из кареты привезённые сундуки.
– Чертежи получились отменные. Все комнаты, все кровати, все двери. Даже чердак, – как ты на чердак-то пробрался?
– Вполне открыто, патер. Мосий просил помочь втащить наверх какую-то корзину. Дал увидеть, что замок висит лишь для виду, открывается без ключа.
– У вас что же, демонстрирует доброжелательность?
– Более того. Он обращается со мной, как со старшим родственником.
– Лепит тебе случайненькое несчастье?
– Так забавно. Приговорил меня к смерти за один только злой окрик.
– Да, потешный зверёк.
С тем они и расстались. Люпус влез в карету, и кучер щёлкнул кнутом. Филипп же повернулся и пошёл назад, в дом Ицхака. Он уже подходил к дверям, когда перед ним возник человек. Заслоняя собой проход, мелко и часто кланяясь, человек проговорил:
– Уважаемый Филипп! У меня есть к вам одно интересное предложение!
– Вы не первый, кто в последние дни обращается ко мне с интересным предложением.
– О, это вполне понятно! Но в моём случае всё очень серьёзно. Позвольте, для начала разговора, подарить вам маленькую табакерку.
– И табакерки мне каждый день дарят, и часы, и перстни…
– Но такой табакерки вам никто не подарит. Взгляните!
В ладонь к Филиппу легла действительно редкая вещь. По бокам небольшой, отлитой из красного золота коробочки, шёл замкнутый ряд самоцветных камней – чередующихся зелёных и красных. На продолговатой крышке, в углах, неведомым мастером были впаяны четыре крупных жёлтых камня, в центре же покоился громадный, кроваво-красный рубин. Его окружал овал из искристых, один-в-один, бриллиантов.
– Это семейная реликвия! – горячо зашептал человек. – Стариннейшая вещь. Таких теперь не делают, вы это учтите. Знаете, у этого рубина есть имя! В мире ювелиров он известен как «Око вампира». Правда, похоже? Я вам дарю его. Да-да, это вам.
– Хорошо. Что я должен сделать за это?
– О, всего лишь пустяк! Я знаю, вы – новый казначей Ицхака, его доверенное лицо. Сделайте так, чтобы он взял меня в дело!
– В какое именно дело?
– Он ещё спрашивает! – взмахнул рукой человек. – Об этом знают уж все! Ицхак вернул себе все розданные кредиты, простив даже невыплаченный рост! Ицхак сам берёт крупные займы, страшно сказать, под сто процентов роста! К Ицхаку со всей страны спешат родственники, знакомые родственников и знакомые знакомых – с общей просьбой: взять их денежки в дело. Ни я, ни кто-то другой не знает, что это за дело, но все знают мудрость Ицхака, и все могут прикинуть сумму, которую он собрал и ещё соберёт, и всем понятно – это будет такое дело, какое случается раз в сто лет! И потом все эти сто лет о нём будут вести разговоры за ужином! У меня есть пятьдесят фунтов. Уговорите Ицхака взять их – с условием, что через год я получу назад хотя б девяносто!
– Придёте сегодня вечером. Около шести. Ребе примет вас, – твёрдо сказал Филипп, опуская табакерку в карман.
Он прошёл мимо быстро посторонившегося человека и, подойдя к дому, прежде чем открыть дверь, непроизвольно, нервно ощупал лежавший в кармане подарок.
В прихожей было столько людей, что он вынужден был проталкиваться. Гул голосов даже заглушал то и дело раздававшееся «приветствуем вас, уважаемый Филипп!», а также «а кто это?» Перед дверью, ведущей в кабинет, немного заслоняя дверной проём, находилось кресло, в котором сидел Мосий. Время от времени, подбирая выставленную поперёк двери ногу, он позволял очередному посетителю войти к ребе – вернее, не войти, а протиснуться между креслом и дверным косяком. Но, завидев нового казначея, Мосий поспешно встал и оттащил кресло в сторону. Филипп с тайным удовлетворением подумал, что вопросов «а кто это?» теперь прибавится.
Сдержанно кивнув Мосию, Филипп вошёл в кабинет. Дождавшись, когда очередной посетитель, откланявшись, выйдет, казначей подошёл к столу и выложил перед ребе только что полученную табакерку.
– Этот просит принять пятьдесят фунтов, и рассчитывает получить через год девяносто.
– Но что это?! – с юношеским, искренним удивлением воскликнул вдруг ребе. – Мои ли глаза это видят? Мои ли руки это чувствуют? Филипп! Знаешь ли ты, что этот камень именуется «Око вампира»?
– Да. Человек, подкупивший меня им, придёт в шесть часов. Мне только непонятно, ребе. Камень этот сам по себе – крупная ценность. Не лучше ли было его владельцу, продав табакерку, удвоить, скажем, эти пятьдесят фунтов, и открыть своё дело. Своё и сейчас, а не ожидать предполагаемую прибыль целый год.
– О, нет. Он поступил дважды мудро. Он выждет год. И, когда весь торговый мир станет говорить о нашем деле, он и откроет своё. Тогда у него будет колоссальный, по меркам его какой-нибудь захолустной провинции, потенциал: девяносто фунтов… плюс известность, что он был компаньоном того самого ребе Ицхака! И второе. Этот камень каким-то таинственным образом притягивает кровь. Его крали и похищали неисчислимое количество раз, и всегда, неизменно это сопровождалось пролитием крови. Даже если он бывал подарен по доброй воле, а такое, я слышал, случалось… В общем, это опасный подарок. Я, конечно, соглашусь подержать его у себя, согласно нашему договору, вместе с остальными сделанными тебе подношениями, но… Лучше вернуть подарок владельцу, и не брать у него эти пятьдесят фунтов.
Однако сделавший этот подарок человек больше у ребе не появился.
Поздний ужин
Глубоким вечером в пятницу в кабинете ребе Ицхака горели полдюжины свечей. К его рабочему столу торцом был приставлен небольшой низкий столик, и на нём был накрыт ужин, и ужинали за ним трое: сам ребе, его сын Давид и, как ни странно, Филипп.
– Завтра – суббота, – говорил ребе, откупоривая небольшую бутыль. – День отдыха и молитвы. В воскресенье – ещё раз просчитываем последовательность действий. А в понедельник – начинаем дело.
– Ничьих денег больше ждать не будем? – спросил Давид.
– Нет, ничьих. К удивлению моему, собрано вдвое больше того, на что я рассчитывал. Это значит, что в понедельник первые гонцы начнут развозить золото для закупки первых партий сукна. А что ещё это значит?
– Что во вторник поедут новые гонцы? – предположил Давид.
– Не только. Это значит, что сегодня – единственный вечер, когда мы можем хорошо выпить за начинаемое дело.
И ребе вытянул пробку.
– Скажи, Филипп, – произнёс ребе после того, как они выпили. – Ты не хотел бы вернуться из католичества к своей истинной вере? Как я был бы рад, если бы ты стал мне помощником не только на время операции с сукном.
– Да, Филипп! – назидательно подхватил Давид. – Если по крови ты – иудей, то и вера твоя должна быть иудейской!
– Что ж, я охотно, – кивнул, ставя на столик опустевший бокал, казначей. – Но есть одно условие.
– Какое же? – внимательно посмотрел на него ребе.
– С этим должен согласиться настоятель моего монастыря. Я ему жизнью обязан. И эта обязанность для меня многое значит.
– Вдвойне прекрасно, – огладил бороду ребе Ицхак. – И то, что желаешь вернуться в свою веру. И то, что благодарность для тебя – не пустое слово. Я поговорю с вашим патером.
– Это обязательно нужно сделать, Филипп! – воскликнул слегка опьяневший Давид. – И тогда тебя ждёт великая жизнь.
– Может быть, – улыбнулся молодой казначей. – Но пока нас ждёт великое дело.
– Золотые слова, – кивнул ребе, – и вовремя сказаны.
На всём протяжении ужина за столом царило тихое, тёплое, родственное настроение.
Прошла ночь. Утром все мужчины в доме Ицхака собрались в молельной комнате. Все, кроме Филиппа. Он только готовился принять иудейскую веру, а потому в данный момент имел возможность расхаживать по дому. Как бы бесцельно слоняясь, он зашёл в кухню. Перебросился весёлым словцом с кухаркой, отпахнул дверцу жарко горящей печи и подложил пару поленьев. Но, отметив, что кухарка занята своим делом, вынул спрятанный на груди плоский, тяжёлый мешочек и бросил в топку ещё и его. Закрыл дверцу – и вышел, чтобы принести дров в запас. Хозяйственный такой, заботливый гость.
Филипп вышел во двор, набрал охапку поленьев и, возвращаясь, кинул короткий взгляд на крышу дома. Дым, поднимавшийся над трубой, имел ярко-оранжевый цвет. Но, когда Филипп, вернувшись, сбросил дрова у печи, дым снова стал таким, каким ему и полагается быть – синевато-белым. Однако этой минуты было достаточно. Два человека, прятавшиеся в укромных местах вблизи дома Ицхака, и ещё несколько, с подзорными трубами, наблюдающие издали, – все сказали: «ну вот, началось». И все снялись со своих мест – поспешно и скрытно.
День прошёл, и всё было обыденно, тихо, спокойно. Лишь Филипп, посетив вечером кабинет ребе Ицхака, отвечая на его какие-то достаточно праздные вопросы, неотступно тянулся взглядом к столу, где в верхнем ящике, вместе с остальными подарками торговцев-просителей лежала волшебная табакерка с камнем, именуемым ювелирами «Око вампира».
Пламя в ночи
Наблюдатели, видевшие оранжевый дым, по одному пробирались в неприметный, стоящий в конце одной из улиц домишко. Там их встречал окружённый многочисленными бумагами настоятель монастыря «Девять звёзд». Он принимал от каждого короткий доклад, и после необязательного вопроса «все готовы?» – распоряжался: «ночью начнём».
День заканчивался, и ночь приближалась неотвратимо.
Около семи часов вечера, закрыв ворота за последним посетителем ребе, Филипп выпустил из псарни четверолапых ночных сторожей. Он вынес им ведёрко каши, сваренной на мясном бульоне, но, перед тем, как вылить собачью еду в лохань, расторопный и услужливый казначей выскреб из кармана добрую горсть соли и, всыпав в ведёрко, старательно размешал. Вошёл в дом, закрыл дверь и запер её на задвижку. Прошёл в небольшую комнатку, – почти каморку, – под лестницей, где стояли две узкие сиротские койки, и в которой устраивались на ночлег и он сам, и хранитель Ицхаковых капиталов. Мосий, сидя перед зажжённым двусвечником, читал какую-то книгу.
– Мы ведь вместе ужинали, страдальчески морщась, проговорил Филипп. – Ты себя хорошо чувствуешь?
– Да, очень хорошо. Для чего ты спросил?
– Что-то у меня живот разболелся.
– Может быть – от усталости? Ты приляг.
– Да, прилягу.
Он лёг на спину, вытянулся, сложил ладони на животе. Закрыл глаза. Мосий немного ещё почитал, зевнул, отложил книгу, поплевав на пальцы, затушил одну из свечей, повозился на своём узком ложе, и через пять минут захрапел.
Прошло несколько часов. Филипп открыл глаза, скосил их в сторону похрапывающего соседа. Свеча догорела почти до основания. Казначей влез двумя пальцами в карман жилетки, вынул часы (крышечка, которая, открывая циферблат, обычно щёлкает, была отломана), посмотрел. Спрятал часы, сел на постели, зажёг новую свечу. Встал, всё так же страдальчески держась за живот, шагнул к выходу из каморки, приоглянулся. Мосий, лёжа на животе, свесив до пола длинную, покрытую тёмной порослью руку, сладко спал. Филипп вышел. На ощупь пробрался в кухню. Набрал ведёрко чистой воды. Вынул из другого кармана жилетки стеклянный флакон, вылил его содержимое в воду. Взял ведёрко и вынес во двор. Казначея тотчас окружили наевшиеся солёной каши собаки. Филипп, оберегая от них ведёрко, поднял плошку и пошёл к псарне. Войдя внутрь, он поставил плошку на землю, вылил в неё воду и, дождавшись, когда собаки начнут жадно лакать, вышел и закрыл дверь. Он знал, что, умирая, собаки будут скулить, – следовательно, нужно было исключить возможность того, что их могли услышать в доме. Да, закрыл дверь, постоял, глубоко дыша. Взглянул в небо. Ветер гнал тёмные облака, которые время от времени закрывали луну.
Вернувшись в каморку, Филипп снова лёг, сложив руки на «больном» животе.
Нет, определённо он съел в этот вечер что-то недоброе. Через полчаса снова встал, со скорбной гримасой взглянул на безмятежно сопящего Мосия. Посмотрел на часы. Шагнул из каморки. Направился в кухню.
В это время по ночной улице, мимо дома Ицхака медленно двигался крытый воз – длинный, громоздкий. Когда начался высокий и плотный забор, из боковой дверцы бесшумно выпрыгнул одетый во всё чёрное человек и быстро скатился в канаву. Через три ярда выпрыгнул ещё один, и ещё через три – следующий…
Филипп взял в кухне бутыль с маслом, надёргал из межбрёвных швов пакли, отворил входную дверь и вышел во двор. Он подошёл к поленнице, открыл бутыль и стал лить масло на сложенные клетью поленья. В эту минуту на один миг забор стал похож на край котла, над которым вскипела, поднялась и тут же опала тёмная пена. Полтора или больше десятка людей, в чёрных одеждах, без обуви, в нитяных плотных чулках, бесшумно, как тени, стремительно пересекли двор и один за другим влетели в распахнутую входную дверь.
Филипп, вылив масло, вернулся в дом. Отнёс в кухню бутыль, набрал из бочки два ведра воды, поставил у входа. Неторопливо проделал обратный путь: вышел во двор, дошагал до сложенных дров. Присел, достал паклю, всунул её внизу между облитыми маслом поленьями, достал кремень с огнивом и высек огонь. Торопливо дошёл до двери, оглянулся. Огонь шуршащим рыжим ковром охватил угол поленницы. Тогда, не таясь, громко топая, Филипп побежал по лестнице, на второй этаж, к спальням, громко крича:
– Ребе, пожар! Мы горим! Пожар, ребе!
(Люди в чёрном, затаившиеся в укромных уголках возле каждой двери, обнажили длинные, наточенные до бритвенной остроты стилеты.)
Люди, спящие в доме, разбуженные этим криком и этим страшным известием, вскакивали, набрасывали что-то на себя, зажигали свечи или не зажигали, – но все, единодушно и быстро делали главное: бросали взгляд на отблески огня в окнах, отпирали двери и спешили выбежать в коридор. Филипп, постучав в дверь Ицхака и услыхав, что тот откликнулся, скатился по лестнице вниз, забежал на кухню, схватил два ведра с водой и крикнул подпрыгивающему на одной ноге, натягивающему сапог Мосию:
– Во дворе горит! Бери воду! – И, передав одно ведро, помчался к «пожару».
Мосий догнал его. Вместе они обрушили угол поленницы и залили водой.
– Нужно срочно сказать ребе! – бросил Филипп, устремляясь в дом.
Мосий поспешил за ним, думая, что не только нужно сказать ребе, но и захватить оружие и обойти весь двор. Филипп уже побывал в их каморке и выходил из неё с огарком свечи, – как вдруг кто-то, ступив от стены, ударил его дубинкой. Мосий, глядя на падающего казначея, не успел вскрикнуть, как получил тяжкий удар и упал сам. Его тотчас связали, натянули на голову плотный мешок и выволокли из дома. Филиппу помогли подняться, спросили: «не сильно?», – и он пренебрежительно махнул рукой.
После того, как «пожар» был потушен, понемногу стал гаснуть и свет в окнах – там, где его успели зажечь. Затем внутри дома послышался негромкий, дружный стук молотков: ночные пришельцы, сняв с постелей плотные одеяла, затягивали ими оконные проёмы. После этого свет зажгли во всех комнатах, но снаружи окна оставались непроницаемо чёрными.
Филипп больше не выходил во двор, а вышел один из «разутых». Он убрал засов и приоткрыл створку ворот. Из канавы поднялся и, пригнувшись, проскользнул в проём человек. Он нёс, прижав к животу, невеликий бочонок. Спустя несколько минут этот бочонок был уже в спальне ребе Ицхака, и Филипп, взяв его подмышку, на ходу проверяя фитиль, понёс по каменным ступеням вниз, в подвал.
Земля едва ощутимо дрогнула. Дом сотряс короткий удар. Прикрывая лица влажными кусками материи, сквозь клубящийся синий пороховой дым, вниз, к хранилищу заторопились четверо в чёрном. Спустя какое-то время они вытащили наверх знакомый уже длинный плоский сундук, и тотчас вниз направились следующие четверо.
Прошло чуть более часа. Все деньги, находившиеся в хранилище, были перенесены к входной двери.
Филипп привёл десяток человек в кабинет ребе и, указывая пальцем, коротко распорядился:
– Это, это, это и это.
Бесшумно ступающие люди взяли мебель – дорогие предметы, – и потащили туда же, к выходу. А молодой казначей, подойдя к телу лежащего на полу ребе, вынул из его кармана связку ключей, подошёл к столу, отпер верхний ящик, достал из него «Око вампира», спрятал в карман, запер ящик, и положил в карман и ключи. Вернувшимся безмолвным работникам он указал на сам стол, и ещё на несколько предметов, по мелочи, – подсвечники, старинные, с золотым тиснением книги, каминные часы, тронец.
Завершив опустошение кабинета, мародёры спокойно и методично стали обходить помещение за помещением, равнодушно перешагивая через мёртвые тела. Более или менее ценные ткани, одежду сваливали в кучи и увязывали в узлы. Запертые сундуки не взламывали, а просто перемещали туда же, где вдоль одной из стен высились горы награбленного: ко входной двери.
Наконец, все столпились вокруг Филиппа. Он вынул свои, с отломанной крышкой, часы, посмотрел на сложившиеся в острый угол стрелки.
– Ещё тридцать минут, – сказал он. – В кабинете, и внизу, в хранилище, есть тайники. Кто найдёт – будет произведён в капитаны.
Молчаливые люди, в руках которых объявились топоры и небольшие ломики, мягко запрыгали по ступеням.
Через двадцать минут к Филиппу подошли двое. Тяжко дыша, они притащили взломанный металлический ящик с золотой чеканной посудой.
– Что, там действительно был тайник? – озадаченно поинтересовался Филипп.
Разбойники одновременно кивнули:
– Да. В стене хранилища. Пятно штукатурки было немного светлее. Взломали…
– Ну, хорошо. Слово есть слово. Вы хотите создать две самостоятельные команды, или предпочтёте работать в одной?
– Он будет капитаном, – кивнул на товарищи один из счастливцев, – а я буду с ним. Одна команда.
– Прекрасно. Завтра патер Люпус распорядится.
Но раздача чинов на этом не завершилась. Почти тотчас же пришёл ещё один грабитель, и предъявил два предмета: невзломанную, изрядного веса шкатулку и гнутый, средней длины, сероватого цвета клинок.
– Ещё тайник? – удивился Филипп. – Где же?
– В кабинете. Стол унесли, а в середине пятна, натёртого его ножкой, шляпка гвоздя. Блестела, а все остальные были темней. Я нажал – половица поднялась.
Филипп взял в руки клинок.
– Надо же, бритвенная заточка. Какой-то паук отчеканен. Ладно, капитан. Неси в общую кучу.
В это время на улице послышался шум приближающегося экипажа. Тот, кто стоял у ворот, широко распахнул их и, в ночной темноте, хлестнув коней, не задев ни столба, возница вкатил во двор крытый воз, – и вслед за ним во двор въехал ещё один, а немного спустя – так же третий. С ним въехала пара всадников.
Два окна на втором этаже засветились. (По указанию Филиппа сняли два одеяла.) Если бы по соседству оказался кто-то страдающий бессонницей, он ничего бы не заподозрил: в последнее время в дом Ицхака экипажи и люди прибывают непрерывным потоком.
Погрузка заняла час с небольшим. Последним подняли и уложили связанного Мосия.
– Переправить его в Голландию, – сказал кому-то Филипп. – Или ещё куда – подальше лишь бы от Англии. Набить золотом карманы, – набить не скупясь, полновесно, – и отпустить. На первые несколько дней приставить к нему пару ищеек: интересно, что будет делать. Вернувшись, доложить не мне, а патеру. Лично.
Три экипажа миновали ворота и неторопливо покатили по тёмной дороге. Свет в окнах погас.
Читать бесплатно другие книги:
